Протокол "Второй шанс"

Виновник катастрофы (Гай Цезарь II)

“Ну и натворил же ты дел. Даже не знаю, как все это теперь разгребать.” — высокий, холодный голос удивительным образом дополнял лживую до последней капли улыбку.

“Октавий, ты…” — резкий удар в живот выбил воздух из легких, заставляя заткнуться. Ноги на мгновение потеряли опору, и боль прострелила от плеч до кистей задранных наверх связанных рук.

Октавий цокнул языком, лживая улыбка на его лице теперь больше напоминала оскал.

“Я бы на твоем месте следил за словами. Мое имя — Император Цезарь Август, и тебе лучше бы это запомнить.“

Кривая усмешка — и на разбитой губе треснула тонкая корка. Рот снова наполнился вкусом крови.

“Ты так в этом уверен?” — ярость клокотала внутри, но не находила ни одного достойного выхода, — “Я жив. Мое завещание было вскрыто неправомерно. Дальше сам продолжишь логическую цепочку, или тебе помочь?”

“Пока.” — цепкий взгляд ледяных глаз впивался прямо в душу, — “Пока жив. И, мне кажется, ты так и не понял. Ты жив только пока это нужно мне”.

Его шаги раздавались в абсолютной тишине подобно раскатам грома.

Мир вокруг был мертв. Он не знал, откуда ему это известно, не мог сказать, куда и зачем идет, с какой-то отстраненностью отмечал, что не может вспомнить даже своего имени. Единственным, что он совершенно точно знал в этот момент, было то, что мир вокруг был мертв.

И этого было достаточно.

“Неужели ты думал, что я так просто позволю тебе отобрать у меня все?” — в высоком голосе звучал глубочайший скепсис, — “Мое положение, мою должность, мое…” — смешок прозвучал зловеще, — “Ты же знаешь это. Знаешь, что я всем обязан этому имени. Думаешь, я позволю тебе так просто отобрать у меня его и снова сделать меня сыном какого-то жалкого претора?”

Маски были сброшены, скрывать больше было нечего — и наконец-то Октавий говорил правду.

“Крысеныш…”

Он шел вперед. По пустынным мощеным улицам, мимо хорошо знакомых и одновременно с этим совершенно чужих зданий. По знакомому маршруту, который он не смог бы вспомнить сейчас и под страхом смерти.

Глаза застилал плотный туман, — и он же заволакивал сознание.

“Ты рехнулся? Я не буду этого говорить!” — ничем не прикрытый шок читался в широко раскрытых глазах.

Короткий кивок — и германец-гладиатор с кровожадной улыбкой сделал несколько шагов в его направлении. Он едва понимал латынь — и это делало его прекрасным орудием для всего, что было на уме у его хозяина.

Окровавленная ухмылка застыла на губах. Взгляд впился в ледяные серые глаза:

“Если ты хочешь, чтобы я хоть что-то когда-то сказал, ты возьмешь своего пса на привязь. У меня аневризма головного мозга, я могу умереть в любой момент.”

Он шел вперед. Шел вперед, потому что не знал, как остановиться. Не помнил, как повернуть назад. Казалось, что когда-то очень давно, в другой жизни, ему было хорошо известно, как это делается, но затем он основательно забыл.

“Я слышал, твоя жена скоро возвращается в Город…” — злорадный триумф сочился из каждого слова, что слетало с губ Октавия.

Холодные мурашки бежали по ледяной спине.

“При чем тут она?!” — голос срывался на крик.

“Она точно ничего не заподозрит, если приемный сын ее трагически погибшего мужа позовет ее к себе в гости” — продолжал Октавий, — “Я, пожалуй, даже разрешу тебе быть с ней в ее последние моменты. Я же не зверь какой-то.”

Сердце замерло, пропуская несколько ударов. Шок. Непонимание. Отрицание.

Тихий голос.

“Ты не посмеешь…”

“Почему же?” — удивленно вздернутая бровь, — “Посмею. Более того, я обязательно это сделаю, если ты не скажешь слова. Выбор за тобой. Время пошло.”

Дыхание сбилось, но он не остановился ни на мгновение. Он не знал почему, но был уверен в том, что это невозможно. Что, если даже если ему каким-то чудом удастся затормозить — случится что-то ужасное. Непоправимое. Недопустимое.

Он должен был идти вперед.

“Мертвым нет хода обратно, в мир живых. Это — максимум того, на что они способны.” — приглушенные толстой стеной слова. Неожиданная пауза.

Собранные в кулак последние остатки воли.

“Атия, не тупи! Я живой, Атия!”

Он шел вперед. Странное наваждение рассеивалось вместе с предрассветными сумерками. На небосклоне разгоралась алая заря — и он прибавил ходу, словно пытаясь догнать уходящую ночь.

Времени, — утекающего сквозь пальцы песка, — с каждым мгновением оставалось все меньше и меньше.

“Что. Это. Было.”

Крик все еще стоял в ушах — и голос кричавшего был ему хорошо знаком.

“Это?” — Октавий вытирал окровавленные ладони какой-то тряпкой, — “Это Кальвин. Гней Домиций Кальвин. Ну знаешь, один из тех мудаков, которых ты предпочел мне при назначении начальников конницы.”

“Что ты с ним сделал, ублюдок?!”

“Убрал с дороги.”

Он потряс головой, и морок окончательно рассеялся.

Он шел по городу. Заколоченные окна заброшенных, оставленных на произвол судьбы и медленно разрушающихся под палящим солнцем, зданий слепо смотрели на него. Инсулы. Пустующие виллы. Навсегда заколоченные много лет назад храмы. Вдалеке что-то горело — он видел поднимающийся над крышами густой черный дым.

Озарение ярко вспыхнуло где-то в глубинах сознания. Умирающий мир предстал перед ним в совершенно ином свете. На доли секунды все стало ему кристально ясно.

А затем свет резко померк и все вернулось на круги своя. Он снова не помнил, кто он. Не понимал, что происходит. Но теперь он буквально кожей ощущал, что ему нужно торопиться. Куда и почему — оставалось для него загадкой. Но он чувствовал, что это не важно. Что когда придет время — он все поймет. Это вселяло надежду.

Такое давно забытое чувство.

Навстречу ему бежали люди. Мужчины, женщины, дети. Бежали сквозь него, даже не замечая его присутствия. Рты их раззевались в беззвучном крике. За ними попятам гнались заросшие, косматые всадники в непонятной, незнакомой, чуждой броне. От каждого удара их длинных копий кто-то из бегущих падал на грязную, залитую кровью, дорогу, присоединяясь к горе трупов на обочине.

Взмах копья — и смутно знакомый мужчина с копной темных волос на голове упал на мостовую. Он сорвался с места, сам не понимая почему. Косматый всадник пронесся сквозь него, не нанося ни малейшего ущерба. Подбежав к упавшему, он трясущимися руками перевернул того на спину.

— Ты! — глаза на смутно знакомом лице светились ненавистью и презрением, — Это все из-за тебя!

Он отвел глаза, не в силах выдержать этого взгляда.

— Марк Эмилий, я.… - голос сошел на нет. Сорвавшееся с губ имя звучало знакомо, но он никак не мог вспомнить, откуда оно ему известно. Кто этот мужчина перед ним. И откуда взялось это острое чувство вины.

“Лепид?” — в холодном голосе мелькнули нотки веселья.

“Лепид. Что ты с ним сделал, ублюдок?”

“Ничего такого. Просто подробно объяснил ему, почему вам всем, ему, тебе, Антонию и остальным, надо уйти. Он все понял.”

Рука смутно знакомого человека ухватила его за тогу и с силой потянула на себя.

“Это уже насилие!” — одним движением он вырвал ткань из рук Каски.

“Что же ты медлишь?!” — закричал тот, обернувшись назад и обращаясь к своему брату.

— Смотри. Смотри, твою мать! — палец с сенаторским перстнем указывал куда-то ему за спину.

Одно короткое движение — и направленный в лицо нож остановился. Ладонь прострелило резкой болью — и потекла кровь. Лихорадочный взгляд метался от одного искаженного злостью и решимостью лица к другому. Он был окружен.

Короткая пауза — и удары посыпались со всех сторон.

Раздавшийся сзади громкий крик вырвал его из транса мгновенно. Резким движением, он обернулся и, подскочив на ноги, машинально встал в боевую стойку. Старые рефлексы никогда его не подводили — но не всегда их было достаточно.

Он больше не был на заброшенной, заваленной трупами улице. Теперь он находился в забитом людьми атрии чужого дома. Они веселились, но он точно видел по их глазам, что это — не более, чем маска. Маска, надетая только для того, чтобы не вызвать гнев одного-единственного человека. Человека, которого сейчас даже не было среди них.

Крик, — женский крик, — становился все громче.

Он побежал. Бесцеремонно расталкивая людей на своем пути, он, с нарастающим ужасом внутри, бежал на звук женского голоса. Какая-то часть его сознания отчаянно сопротивлялась, точно зная, что ему предстоит увидеть, но заткнуть ее ему не стоило практически ничего.

Крик доносился из триклиния.

Он буквально снес дверь, отделяющую его от атрия, плечом. И застыл на месте, напрочь позабыв о том, что некоторое время назад считал, что вообще не способен это сделать.

Словно по команде, пять пар глаз уставились на него. Трое солдат, — преторианцев, — светловолосый молодой парень с неприятными чертами лица и глазами, в которых плескались безумие и какая-то звериная жестокость, — Гай Калигула, — кулак которого завис в воздухе, и поваленная им на ложе заплаканная женщина, что пыталась защититься от удара, выставив вперед руки. Жена сенатора, что сейчас вместе с остальными сидел в атрии и изображал веселье, в глубине души захлебываясь страхом и ненавистью к себе. Ненавистью за то, что не может найти в себе силы подняться и сделать то, что должно. Страхом того, что непременно произойдет с ним самим, если он попробует вмешаться или хотя бы посмеет недостаточно радостно слушать рассказ принцепса, когда все закончится.

Принцепса, что не делал различий между мужчинами и женщинами. Безумного принцепса, защищенного неприкосновенностью, неподвластного суду. Принцепса, на которого не было никакой управы.

Он не знал, может ли винить сенатора за бездействие, но точно знал, что если он сейчас не вмешается, то никогда самому себе этого не простит.

Кулак прошел крупное лицо принцепса насквозь. Волна отчаяния накрыла его с головой. Он ничего не мог поделать. Никому не мог помочь.

Он уже давно был мертв.

…

Люди в комнате неотрывно смотрели на него.

— Ты, — первой открыла рот женщина. В голосе ее звучала ярость, совершенно не сочетающаяся с выражением лица, — Ты всему виной! Ты не спас меня.

— Не спас меня, — эхом повторил ее слова хор голосов. Мужских и женских голосов, сейчас смешавшихся в один. Он беспомощно оглянулся. Люди из атрия, неведомо как уместившиеся в маленьком помещении, сверлили его полными ненависти взглядами.

Их слова почему-то ранили, словно ножом по сердцу.

— Смотри! — раздался хорошо знакомый голос из-за плеча.

Он стоял на колоссальных размеров арене, — арене, которую он уже видел. Полуразрушенной, растащенной на стройматериалы, и всегда заполненной туристами. Арене, на которую сейчас солдаты тащили сопротивляющегося мужчину в тоге с красной полосой. Человека, чьей единственной виной было то, что он пошутил так, что принцепс оскорбился.

— Смотри! — палец Лепида указывал прямо в центр арены.

Там, поглощая человека, полыхал костер. Он недавно во всеуслышание прочитал неугодный стих собственного сочинения.

— Смотри!

Тысячи человек замертво падали перед ним, пронзаемые мечами легионеров. За ними не было никакой вины. Просто один человек посчитал, что они могут встать на его пути, объявил заговорщиками и велел солдатам всех перерезать.

Тот же самый человек, что пытал и убивал без разбору тех, кто был выше его по происхождению.

Тот же самый человек, что, дорвавшись до власти и пытаясь скрыть свои варварские корни, на самом деле своими действиями выставлял их на всеобщее обозрение.

— Смотри!

Подожженное религиозными фанатиками здание библиотеки перед ним полыхало, — гораздо сильнее, чем тогда. Пламя уничтожало бесценные свитки, но никому до этого не было дела. Люди вокруг заходились в религиозном экстазе и даже не думали, что-то тушить.

— Смотри!

Священники чужеземного бога заколачивали двери в храм Юпитера Капитолийского навсегда. Он никогда не верил ни в каких богов, но почему-то чувствовал, словно гвозди вбивали не в деревяшки, а в него самого.

— Смотри!

Орды варваров неслись по улицам города, убивая всех и уничтожая все на своем пути. Голова императора под хохот их вожаков катилась вниз по мостовой.

Тишина.

На бесконечно долгие секунды ему показалось, что он ослеп и оглох.

Свет вернулся — и он понял, что стоит на рострах.

Непривычно высоких рострах, расположенных не там, где он помнил. Внизу, перед ним расстилалось неподвижно застывшее людское море. Оно заполняло собой все свободное пространство на том месте, где когда-то было самое оживленное место Города. Его сердце. Форум.

Он этого не видел, но точно знал, что люди внизу стоят на руинах.

— Ты! — люди синхронно, словно получив какой-то знак, подняли головы.

Он с ужасом понимал, что лица многих, слишком многих, ему знакомы.

— Ты нас убил!

Ненавидящие взгляды тысяч и тысяч глаз были сфокусированы на нем.

— Ты всему виной!

Несколько сот человек из толпы внизу выделялись из остального моря одеждой. Неуместной. Слишком современной.

Он чувствовал, что по щекам его впервые за долгое время текли горячие слезы, но ничего не мог с этим поделать.

— Ты нас предал!

Ноги подкосились — и он упал на колени, на холодный, обшарпанный, древний мрамор.

И, схватившись за голову, отчаянно закричал.

Вздрогнув, Гай открыл глаза.

Заполненные людьми руины растворились вместе с очередным сном — и теперь перед ним снова была полутьма, из которой светильник равнодушно выхватывал его собственные ноги в грязных, заляпанных засохшей кровью джинсах и очертания стен с дверным проемом.

Губы растянулись в усмешке — и едва зажившая корка снова треснула, привычно наполняя рот кровью.

Сколько прошло времени с тех пор, как он отключился и провалился в этот бесконечно повторяющийся на протяжении последнего года кошмар, он не знал. На мгновение забывшись, он дернул рукой в попытке посмотреть на наручные часы — и глухой стон сорвался с губ, окончательно смывая остатки неприятного сна.

Пусть он и не чувствовал скованных сзади за спиной рук, любая попытка пошевелить ими вызывала приступ сильной боли.

— Не бойся, Скрибония, это все еще я, — ухмыльнувшись, зачем-то сказал он, но привычных звуков из-за стены не последовало.

Он не слышал их с тех самых пор, как убили Кальвина — и об этом лучше было не думать, хотя бы для того, чтобы не сойти с ума.

У Октавия не существовало совсем никаких принципов — это он уже давно уяснил.

Желудок неприятно свело от голода, но он не обратил на это внимания. Бывало и хуже, и дольше, а его заключение определенно двигалось к той или иной развязке.

Октавий оставил ему сутки на размышление. Еще бы он знал, когда эти сутки истекали.

Не то, чтобы определенность могла как-то помочь. Расставленная ловушка выглядела идеальной. Без единой дырки, которую можно было расколупать, чтобы обернуть все в свою пользу.

Сбежать не представлялось возможным — Октавий все продумал, и, даже если ему удалось бы освободить руки из этих проклятых кандалов, единственный предполагаемый выход отсюда охранялся германцами, готовыми сорваться при малейшем необычном шуме. Без оружия и в его текущем состоянии — он вряд ли мог надеяться от них отбиться.

Оставалось только плыть по течению, что, с настойчивостью разбушевавшегося шторма, несло его на ростры.

И ставило еще перед одним невозможным выбором.

Притупившееся было после сна желание побиться головой о такую близкую, но такую далекую холодную стену возникло вновь.

Октавий хотел, чтобы он, здесь и сейчас, решил судьбы их всех.

Октавий не мог понимать этого, но, в сущности, его требование сводилось к одному — он, Гай, должен был умереть и позволить всему идти своим чередом. Тем самым, после которого от них останутся только занесенные землей руины — и бесконечные споры историков по их поводу.

Он мог послать Октавия с его требованиями по известному маршруту. Этого требовала уязвленная честь, но одновременно с этим этот вариант был наиболее катастрофичен по своим последствиям. Маски были сброшены — и сомнений в том, что Октавий выполнит все свои угрозы, больше не существовало.

Он мог согласиться с Октавием — и спасти жизнь Кальпурнии, но обречь всех остальных на десятки лет кровавой бани, лишь изредка перемежающиеся спокойствием — и напряженным ожиданием следующей.

Или он мог…

Раздавшиеся снизу спешные шаги резко выдернули его из мыслей и заставили напрячься.

Поздно. У него было все время в мире для того, чтобы придумать действенный план — но теперь уже было слишком поздно.

Сутки, отданные ему на размышления, истекли.

…

Светильник выхватил из темноты худую фигуру вошедшего — и, не в силах сдержать неуместный смех, он рассмеялся в голос. Пересохшее горло дерло до боли, но остановиться было выше его сил.

В дверном проеме стоял кучерявый раб Октавия с амфорой и растерянно смотрел на него.

— Леарх, все в порядке, я не сошел с ума, не бойся, — напряжение ушло, словно и не бывало.

Раб вздрогнул и оглянулся, а затем, запинающимся голосом сказал:

— Я… Меня хозяин прислал. Держи, — и протянул свою ношу.

В ответ Гай скептически вздернул бровь и демонстративно пошевелил скованными за спиной руками. Расплата последовала мгновенно — в виде острой боли, прострелившей от запястья до плеча.

— Не могу, не видишь, — бросив бесплодные попытки, прокомментировал он.

Раб несколько раз кивнул, а затем тихо добавил:

— Прости меня.

Сердце замерло — и Гай едва нашел в себе силы, чтобы задать вопрос:

— За что?

— Я знал, что вино отравлено. Я… Хотел тебя остановить.

…и хватка невидимой руки отпустила сердце, забившееся вновь с утроенной силой.

— Да забей, — смешок сорвался с губ, — Ты не мог пойти против воли своего хозяина. А я сам дурак, что ему поверил.

После короткой и неуверенной паузы, Леарх поставил тяжелую амфору на пол и теперь переводил взгляд с нее на него, и обратно.

Озарение вспыхнуло в голове неожиданно.

Леарх.

Точно.

Неуместная радостная улыбка заставила раба отпрянуть и испуганно уставиться на него.

— Леарх, ты ведь хочешь стать свободным? — вряд ли раб ожидал услышать именно это. Глаза его расширились, грозясь выпасть из орбит — и ему понадобилось несколько минут на то, чтобы неуверенно кивнуть.

— Тогда ты должен мне помочь.

…или он мог развести Октавия точно так же, как Октавий развел его.

В эту игру можно и нужно было играть вдвоем.