Проводник в бездну: Повесть

Первое поручение

Гриша мастерил для маленького Петрика дудку, когда из леса послышалась стрельба. Отложив дудку, хлопец прислушался. Трещали сухие винтовочные выстрелы, и будто дважды или трижды глухо ухнули взрывы гранат. Для таранивцев это было не новостью. И тем не менее, услышав стрельбу, всегда тревожились. Ибо знали: не в тире та стрельба, а по живым мишеням. И кажется, недалеко, где-то на опушке.

— Что это? — подхватилась мать, обращаясь вроде ко всем, но Гриша понимал — его спрашивала. Ведь теперь в доме он — хозяин, мужчина.

— Стреляют.

Мать так взглянула на сына, словно сказала: «Сама слышу, что стреляют. А кто стреляет, в кого?..»

— Здорово! — Глаза у мальчишки загорелись. Будто ему наверняка уже известны подробности этого лесного боя.

— Ты что-нибудь знаешь?

— Может, и знаю…

— Не ври в глаза, хлопче…

Бабушка Арина вроде и не очень прислушивалась к разговору, пожевала губами и то ли спросила, то ли подтвердила:

— Что, уже пощипывают?!

Гриша улыбнулся этим простым словам — «уже пощипывают». Кто кого щиплет, разве трудно догадаться?

Легли спать в тревоге.

Спал ли, не спал Гриша, как вдруг тихо задребезжало стекло в окне.

— Марина, слышишь? — охая, подала голос бабушка Арина.

— Кто? — прилипла к окну мать. А через минуту: — Сейчас, сейчас… — И побежала в сени. — Заходите в хату…

В сенях кто-то застонал. Марина, возвратясь в хату не одна, в темноте зашелестела соломой, наверное, расстилала заранее припасенные снопы.

— Пока сюда положите, — прошептала.

Антон Яремченко (Гриша сразу узнал его по голосу) тоже шепотом:

— В хате все свои?

— Свои, свои…

— Помнишь наш разговор, Марина?

Мать почему-то вздохнула, потом ответила:

— Почему ж нет.

— Ну вот, пришло то время. Нужна твоя помощь… Некоторых царапнуло. Ходячие сами пошли, а этого надо подводой. Нести далеко.

Чиркнул спичкой, прикурил папиросу.

— Сейчас окна завешу. У нас же теперь «милый соседушка»…

Марина зажгла каганец, и Гриша приоткрыл глаза, чтобы видеть, что делается в хате. На полу, на соломе, лежал и тихо стонал какой-то человек с забинтованной головой. На лавке сидел в задумчивости незнакомый дядька с русой бородой. И когда незнакомый заговорил голосом Антона Яремченко, Гриша чуть не вскрикнул от неожиданности.

— Кто это в сельсовете поселился? — равнодушно спросил Антон Степанович.

— Кто же? Тактакало, Примак!..

— Примак?! — Яремченко вскочил на ноги, даже скамья заскрипела.

— Перебрался… И половину колхозного добра туда перетащил.

— Да-а… Положение наше, как говорится… Слушай сюда: запряги своего Буланого и незаметно отвези товарища в одно место.

Мать на ощупь перестелила постель. Выпрямилась.

— Опасно сейчас, Антон, Налыгачи шныряют по ночам, как псы охотничьи. Еще наткнемся на них.

Антон Степанович задумчиво расхаживал по устланному соломой полу, и солома сухо потрескивала под его сапожищами.

— Так-то оно так… Надо что-то придумать.

В хате водворилась тишина, даже раненый перестал стонать. Наверное, уснул, бедняга. Светился огонек папиросы в руке дядьки Антона, который присел на скамью и положил голову на руки. Папироса выпала из его рук на пол, и задымилась солома. Мать тут же затоптала вспыхнувший огонек, а окурок бросила в печь.

— Вздремни, Антон, вздремни, — промолвила шепотом.

— Что? Что ты сказала? — Борода тяжело поднялась.

— Вздремни, говорю. Намаялся небось.

— Э, нет, голубушка, некогда мне дремать. Так что будем делать?

— Я так мыслю своей бабьей головой: рано утром уложим товарища на воз, прикроем соломой… Я поеду в лес, будто по дрова… Скажи только, в какое место.

— Хорошо, пусть так… Ну, дружище, до завтра. — Он опустился на одно колено, пожал локоть раненому и что-то сказал шепотом. Поднялся, надел картуз. — Проводи меня, Марина.

Мать вышла с Яремченко и вскоре возвратилась.

— Не спишь, Гриша?

— Не сплю, мама. А что?

— Что, что, — передразнила беззлобно. — Дядька Антон назвал вас молодцами. «В наши дни — это подвиг», — вот такое сказал.

— О ком, мама?

— О тебе с Митькой и о деде Зубатом.

— За что?

— Ишь, матери родной не похвалился.

— Чем не похвалился?

— Как памятник спасали.

— И-и-и, — как всегда, пропел Гриша. — Так разве это так сложно?

И стал вспоминать, как все было. Целый день следили они с Митькой за двором Примака. Едва стемнело, Налыгачи затпрукали на лошадей. После того как открылись ворота и две подводы, выехав со двора бывшего сельсовета, направились через выгон, хлопцы помчались к деду Зубатому, с которым договорились еще днем. У того уже стоял наготове запряженный вол.

— Понешла нечиштая сила ворюг? — тихо прошепелявил старик.

— Понесла, — выдохнули оба хлопца.

— Ну, помоги нам, боже, — сказал по обыкновению дед, как всю жизнь говорил перед дорогой, перед началом хорошего дела.

Ленивый вол шел на удивление послушно. Ехали по песку тихо. Смазанные дедом колеса не скрипели. Подъехали к лежавшему на земле среди привядших сальвий памятнику.

Напротив, в хате сельсовета, где теперь жили Налыгачи, было темно. Старая Федора, оставаясь без мужчин, закрывала ставни, запиралась на все запоры, и неизвестно, спала или не спала, дожидаясь ночных добытчиков. Знала, что пусть на рассвете, но явятся — грязные, очумелые и злые. Разгрузят добытое и начнут стаканами лакать сивуху.

Постояли, вслушиваясь в тишину. Ни звука. Старик подошел к памятнику, еще минуту выждал.

— Ну, помоги бог… — И ребятам: — А ну, с того конца поднимайте.

Не думали ребята, что все кончится так благополучно, что тихо и мирно доберутся к дедову двору. Доехали.

— Ну, спасибо тебе, — похлопал старик по крутой шее вола, запряженного в оглобли. — Не подвел… А теперь, хлопцы, все проще… Давайте потихоньку к тому стожку…

В стоге уже было приготовлено место. Туда и уложили памятник, завалив его соломой.

Когда старик выпряг вола и отвел его в сарай, сказал ребятам:

— Вы ж никому, даже мамам своим не тово… Вас по малолетству, может, и не тово… А я хоть и стар, и голова, может, не очень умная, а потерять ее жалко… Поняли?

— Поняли, — выдохнули вместе.

— Ну а если, случится, найдут, — дед раздумчиво покачал головой, — то за такое святое дело и помереть не страшно. Поняли, хлопцы?

— Поняли.

— Вот какой он, дед Зубатый, — тихо проговорил Митька, когда вышли на свою улицу.

— А ты думал! — воскликнул Гриша, словно упрекая дружка своего, что тот раньше плохо знал деда. Кто, мол, скот в Саратовскую область отогнал? Дед Зубатый! Сколько приключений и злоключений было с ним, а ведь все до единой коровки сдал, пробился назад домой и справку с печатью на стол председателя положил.

Вот какой! А говорят: старуха деду голову затуркала. Выходит, не затуркала. Разве смогли бы они с Митькой управиться с памятником без старика? Да ни за что! Поначалу Гриша и сам не очень-то верил, что учительница сумеет уговорить деда Зубатого на такое дело. Уговорила. Потому — учительница. Впрочем, не пришлось и уговаривать.

Все это вспомнилось Грише, когда мать вернулась из сеней и передала слова Яремченко…

Мальчик заметил: раненый приподнялся на локти и почему-то стал внимательно смотреть на маму, которая стояла к нему спиной. А когда мама ему сказала: «Я вам приготовила кровать», он вдруг тихо воскликнул:

— Марина?!

Мать повернулась на голос и кинулась к раненому, присела возле него на корточки.

— Михайло?.. Швыдак?..

Запекшиеся губы раненого изогнулись в горькой улыбке.

— Вон как пришлось вновь встретиться.

Гриша тоже вытянул шею. Вот так встреча! Это же тот самый командир, который подарил ему звездочку. Видимо, не пробился к своим, застрял в лесах.

— Такие дела, Марина. Кто знал, что так встретимся…

— Ничего, Михайло. Болит?

— Печет… В лесу мне сделали перевязку — теперь порядок.

— Какой там порядок. У вас жар. Уложу на кровать, там мягче.

— Лучше бы в сарай, на сено…

— У нас нет немцев.

— Нет — будут.

— Уже были.

— Вот видите. А в селе не нашлось предателей? Полицаев назначили?

— Еще нет.

Уговорила-таки Михайла и помогла перебраться на перину. Накормила, укутала раненую ногу, чтоб тепло было.

— Ну, спокойной ночи, Михайло. Нам с вами рано вставать.

— Спокойной ночи, Марина.

Бабушка притворилась спящей. Стонала, будто во сне, ворочалась с боку на бок. Утром она даже не спросит невестку, кто ночевал у них. Раз причастен к этому Антон, значит, так надо.

Марина проснулась чуть свет и хлопотала у печи. Михайло проснулся уже давно, лежал тихо и думал свои невеселые думы. Когда под ним заскрипела кровать, Марина встрепенулась:

— Вы не спите?

— На том свете высплюсь, — невесело пошутил Михайло. Прибавил свое привычное: — Порядок! Чего там…

Марина поставила перед ним вареный картофель с жареным мясом, соленые огурцы. Гость, потянув носом, блаженно улыбнулся.

— Благодать. Будто ни войны, ни смертей. Лежи себе и ешь картошку.

— Ну да. Особенно вам — «благодать»… Давайте ешьте скорей. В дорогу пора.

Когда Михайло позавтракал, мама разбудила Гришу. Но если сказать правду, то он уже давно не спал.

— Куда в такую рань?

— Вставай, сынок, нужно собираться. — И вышла, тихо скрипнув комнатными, потом сенными дверями.

Михайло Швыдак сидел на лавке уже одетый и виновато, как-то горестно улыбался. Словно не мог понять, каким чудом оказался у этих людей, и будто извинялся, что пришел в их дом немощным, покалеченным. Гриша узнал его сразу, хотя тот и отпустил усы.

— Вот так, брат, — шевельнулись его пересохшие губы.

На дворе послышались тяжелые шаги, и Гриша припал к окну. В утренней мгле узнал Миколая. Тот, переваливаясь с боку на бок, шел к дверям.

— Дядя, прячьтесь! Ложитесь, укройтесь одеялом! — И потащил Швыдака к кровати, накрыл с головой.

А сам снова к окну прилип. Миколая перестрела Гришина мать, стала на пороге.

— Почему в хату не пускаешь? — басил Миколай и стегал хлыстом по земле.

— Спят еще там. Дитя малое разбудишь, — вырвались у Марины первые пришедшие на ум слова. — Зачем тебя принесло ни свет ни заря?

Верзила нахмурился, словно колебался — говорить или нет, затем почему-то тяжко вздохнул и ответил:

— Служба…

— Разве ты уже на службе? — удивилась.

— Ага… Считай — на службе. Вчера вечером приезжало из районной управы начальство, велело всем к молотилке.

— Ой, как же я пойду? Вон в лес по дрова собралась, видишь, запрягла уже…

— Большое дело! Гришку пошли. Парубок почти. Скоро по девкам будет бегать. Только смотри, сейчас же к молотилке… А то ведь новая власть не станет нянчиться. Это тебе не Советы. Сейчас же…

Миколай еще о чем-то рассусоливал, пускал прямо Марине в лицо дым злющей-презлющей махорки. Наконец потопал к воротам.

— Ой, чуть не умерла, — вбежала Марина. — Новая власть зашевеливается. Как червяк в мае. — И Грише весело, подбадривающе, кивнув на Швыдака: — Узнал дядю?

Скажет еще такое — «узнал».

— Я еще вчера…

— Вот что, сынок. Если знаешь, тогда слушай. Повезешь дядю к Чистому озеру. А, случится, наскочишь на этих Налыгачей, скажешь — за дровами. У Чистого озера тебя встретят…

И словно только сейчас поняла, в какой опасный путь посылает сына.

— Найдешь дорогу?

— И-и-и… Да я с закрытыми глазами! Может, и Митьку позвать?

Мать вопросительно посмотрела на раненого.

— Не стоит, Гриша, лишних людей, — сказал лейтенант.

— Дядя, а Митька не тово… не лишний…

— Понимаю, понимаю. Друг и прочее… Но лучше один. По дороге объясню почему.

— Вот и хорошо, — вздохнула Марина.

Хорошо? А кто знает, как оно будет. Впервые отправляет сына на такое дело. Хорошо, если хорошо. А вдруг невзначай встретят, пороются в соломе? Ой, даже жуть взяла… Может, не идти к молотилке и самой отвезти Михаила?.. Ага, не пойдешь, могут заподозрить. Нет, все-таки, наверное, безопаснее, если мальчик поедет за дровами.

Марина взяла раненого под мышки, повела.

— Давайте, Михайло, потихоньку…

Кусая губы, Швыдак попрыгал на одной ноге в сени. У самого сенного порога стояла подвода. Мать проворно умостила Михайла, прикрыла сверху соломой.

— Выздоравливайте скорее… И счастливо, — прошептала.

— Спасибо, Марина, — тоже тихо проговорил из-под соломы лейтенант.

Гриша взялся за вожжи, солидно нокнул. А мать вслед, чтобы слышали на Поликарповом подворье:

— Не мешкай, сынок! Топор не забыл?.. Да смотри труху не вези.

Гриша махнул кнутом, Буланый побежал быстрее, подвода заскакала на ухабах.

— Гриша, Гриша, тише, — застонал Михайло.

Парень побелел. Он как раз поравнялся с Поликарповой хатой. На пороге стоял старый Налыгач, сверлил малого прищуренным глазом.

— Куда это ты, банда, в такую рань?

— За дровами. — Сухой, шершавый язык еле повернулся во рту.

— Так-так-так… Еще глаз не продрал — и за дровами? Хозяйственный ты стал!

Ни жив ни мертв ехал Гриша в лес. И лишь когда телега свернула в орешник, немного отошел. Разгреб солому, открыл раненому лицо.

— Пронесло? — хотел было подняться лейтенант.

— Лежите, лежите, а то, чего доброго, кто встретит, — запротестовал Гриша. — Болтнут Налыгачу, что ехали вдвоем…

— Лежу, — покорился лейтенант. А погодя спросил: — Испугался?

— Еще бы…

В лесу было так мирно, тихо и даже празднично, что Грише показалось — нет треклятых фашистов, нет страшной войны. Медленно, будто невесомые, падали желто-горячие кленовые листья с темноватыми прожилками. Дрожала осина и стряхивала с себя пятаки-листочки. А березки, словно девчонки, надели пестрые платочки и ходили в плавном хороводе.

Таранивку невозможно себе представить без леса. Ягоды на столе откуда? Из леса. А чем поят Гришу и Петьку от простуды? Вареньем из лесных ягод. Откуда тепло в хате полещука? Из лесу.

Словом, лес для полещука, жителя Полесья, — если не весь мир, то полмира. Гриша больше всего любит в лесу березки. В березняке всегда весело, светло, солнечно. А как хорошо говорит про лес бабушка! «В еловом лесу грустить, в сосновом молиться, в березовом — веселиться». И правда, в еловом темно и печально, потому что солнце туда не заглядывает и птица там не поет. В сосновом всегда торжественно, величаво, сосны устремляются ввысь и гудят, как мачты. А в березовой роще красиво и радостно; верно говорит бабушка: только веселиться!

Где-то далеко в голубеющем небе загудел самолет, напомнив обо всем настоящем…

— То вы вчера… в лесу?.. — повернулся Гриша к Швыдаку.

Михайло вздохнул, нахмурился и промолчал.

— Драпали фрицы?

— Кто попроворнее…

— А кто нет?

— Ну, тот землю нашу ест…

Еще помолчав, четко, как на диктанте, проговорил:

— Мы их в гости не звали… Вот и «угощаем» этих незваных…

И он, Гриша, «угощает»? Ну, не пулями, но вот сейчас, например, выполняет боевое задание!.. А вот Митька не знает об этом. И нельзя будет рассказать дружку — военная тайна.

От этих мыслей Гришу отвлекли знакомые липы-сестры. Шесть их выросло из одного корня, да так и живут, знаменитые во всей округе. Шесть красавиц.

Вскоре между бронзовыми стволами сосен заблестел холодный плес Чистого озера. Гриша насторожился. Остановил Буланого, внимательно осмотрелся. Вроде бы тихо. Но недруги могли прятаться и в этих кудрявых кустах, и вот в том густом орешнике… Даже Буланый повернул туда голову, раздувает ноздри, прядает ушами… Ветки орешника вдруг раздвинулись. Гриша судорожно дернул Швыдака за рукав.

— Свой, — успокоил тот. — Видишь, красная лента на шапке.

— Дядя Антон? — и верил и не верил Гриша, когда бородатый подошел ближе.

— А кому ж еще встречать тебя в лесу? — как равному ответил Яремченко.

Антон Степанович молча взял Буланого под уздцы и повел в лесную чащу. Уже когда спрятались в буйном орешнике, сказал парню, хмуря брови:

— А где ж мама? Почему не она привезла?

— На работу погнали… К молотилке.

— Вон как… Уже хозяйничать начали?

— Начали…

— Ну, Гриша, спасибо… Без приключений обошлось?

— Без…

— Как самочувствие? — участливо наклонился к Швыдаку.

— Могло быть и хуже, — попытался улыбнуться Швыдак. Взял Гришину ладонь да так крепко пожал, что пальцы слиплись. — Ну, спасибо, дружище. Теперь, брат, и ты боец.

У Гриши даже щеки запылали. Жалко, что никто из таранивцев не слышал, а сам расскажет — не поверят… «Погоди, погоди, хлопче, — мысленно одернул себя. — А кому это ты собираешься рассказывать? Смотри, дойдет до Налыгача, тот из района немчуры наведет. Надо крепко держать язык за зубами. Разве что Митьке…»

Когда незнакомый человек в пилотке со звездой, но в штатских брюках и фуфайке взял в руки вожжи и повез Швыдака дальше, Гриша собрался было пойти за Буланым, но Яремченко остановил:

— Постой. Никуда твой Буланый не денется…

Вон как у них. Правда, чего это ради постороннему человеку глазеть? А он, дурак, бросился вслед…

— А ну расскажи, как вы там с дедом Зубатым? Надежно спрятали?

— И-и-и. Какая из сена надежность? Подожгет придурковатый Миколай стог и…

— Перепрячем… Немцы по селу не шныряли?

— А их больше не было в селе. Как уехали тогда, так и не показывались.

— Покажутся… Посиди вот тут, дело к тебе есть. — А сам отправился в глубь орешника.

Вишь, уже дело есть к Грише. Он присел под сосной.

Неожиданно подкатился невысокий, кругленький партизан с карабином через плечо. Лицо его, видимо, еще не старое, но все как есть в морщинах. Гармошкой собрались морщины на лбу, лучиками расходятся от глаз, разбегаются от уголков рта.

— О-о, у нас уже и пионеры есть!

— Я не ваш, — с досадой ответил Гриша.

Тот, с карабином, оказался словоохотливым.

— Юридически ты, может, и не наш, а раз пришел в лес, если тебя сюда пропустили, если доверили да еще и поверили — тут другой коленкор. У нас первого попавшегося сюда не пустят. Значит, ты наш. Помню, когда я впервые встретился в лесу с комыссаром… Комыссар меня и спрашивает…

— Крутько, к командиру! — донесся голос из орешника.

Партизан будто и не слышал того голоса.

— Дядя, то не вас кличут? — кивнул Гриша на орешник.

— Понял? «Крутько, к командиру!» Значит, Крутько тут не последняя спица в колеснице. Не позвали же вон того, что котелок драит, — показал на пожилого человека под сосной, сосредоточенно чистившего закопченный чугунок, — а Крутька. Он незаменим в разведке. Пусть пытают, пусть язык отрежут — какие угодно муки выдержит, но ни слова не скажет. Как каменный.

— Крутько! Хватит тебе хлопца побасенками кормить.

— О, слышишь, не могут без Крутька. Крутько сюда, Крутько туда. Комыссар без меня как без рук. Комыссар говорит…

— Ты что, оглох?! — уже сердился тот, что за орешником.

Крутько уже из орешника высунул свой подвижный нос:

— Понял? Без Крутька как без рук…

Где-то близко, тихо, мирно, как в полевой бригаде в обеденный перерыв, пофыркивали кони, над головой выстукивал дятел. И все-таки вокруг было тревожно.

Где-то там, за орешником, а может, еще дальше, лагерь. А здесь, вероятно, дозорные посты.

— А ну покажите мне его, — услышал Гриша совсем знакомый женский голос. Невольно вскочил на ноги, шагнул навстречу голосу. Между деревьями кто-то мелькнул в синем. Из орешника выпорхнула девушка.

Перед Гришей стояла Ольга Васильевна, в знакомой синей кофте, как всегда, веселая, энергичная, улыбающаяся.

— Не ожидал меня здесь увидеть?

— Нет…

— Вот ты какого мнения обо мне! — И расхохоталась.

— Да нет, я не то хотел…

— Ладно, ладно, — она потрепала лен его нечесаного чуба. — Не оправдывайся.

Тут же появились Яремченко с плетеной корзинкой в руках и двое незнакомых партизан. Незнакомцы загрузили телегу сухими ветками.

— Ну, тронулись, — махнул рукой Антон Степанович.

Таинственно поскрипывали колеса, косил глазом Буланый на партизана, который держал его за уздечку, выводя на дорогу к Чистому озеру.

У Чистого телега остановилась. Яремченко положил широкую ладонь на худое Гришино плечо.

— Вот что, хлопче, слушай меня. Ты уже, можно сказать, взрослый…

«Вот бы Митька услышал… И мама тоже. А то ведь только знают: „Ты еще маленький… Будешь все знать — скоро состаришься…“»

— Ты, Гриша, пионер. Должен понимать, что к чему. Если кто спросит: «Где был?» — «За дровами ездил». Никого ты не возил, меня не видел и вообще ни черта лысого, как говорят, не встречал в лесу, кроме Ольги. А она грибы собирала… Вот и весь кандибобер, как говорил твой батько.

Только теперь Гриша обратил внимание на корзину в руках Ольги Васильевны, полную боровиков. Когда она перекочевала в руки Ольги Васильевны?

Антон Степанович улыбнулся в свою каштановую бороду.

— Раскумекал?.. А теперь трогай. Маме и бабушке привет.

И уже Ольге Васильевне, хрипло кашляя в кулак:

— Смотри, Оля, осторожнее… — И пропал в золотистой чаще-гуще.

Выехав на дорогу, Гриша легонько тронул Буланого, и тот весело потрюхал в Таранивку.

Дорога знакомая: по ней не раз ездил Гриша с отцом — за дровами, на базар в Чернобаевку… Но разве можно сравнивать те, как кажется Грише, далекие довоенные годы с этой поездкой? Раньше он или спокойно спал себе на сене, или вглядывался в небо и прислушивался к веселому птичьему базару.

А теперь Гриша едет своим лесом и остерегается каждого куста. Смотрит, как бы не наскочить на чужеземцев, что свалили памятник, или на Примака с прищуренным глазом, или на верзилу Миколая. Могут ведь выйти из-за каждого куста и спросить: «Куда это тебя носило?» Или: «Кого это ты возил?»

С тревогой посмотрел на Олю, словно спрашивал свою пионервожатую, может ли случиться такое в лесу.

Не знал Гриша, что думала Ольга в ту минуту, но будто разгадала его мысли, сказала, как взрослому:

— Закончилось, Гриша, твое детство.

— Как это закончилось?

Поскрипывал нагруженный воз, пофыркивал Буланый, попискивала птица в кустах — и снова лесная тишина, извечная и вместе с тем какая-то ненастоящая, затаенная.

— Как это тебе объяснить?.. — нарушила затянувшееся молчание Ольга. — Одним словом — война…

«Кончилось твое детство». Как это оно может кончиться? Вот так внезапно, сразу, в один день?..

Нет, такого, конечно, не бывает. А как бывает? А так, как оно и случилось. Что-то в его жизни переменилось, что-то вошло новое, неведомое и вместе с тем тревожное.

Тревога теперь везде — и на земле, и в лесу, и в небе, и в душах людских. В душах, наверное, самая тревожная из тревог.