Пучина боли

24

Роджера Фелта арестовали и, после того как ему было разрешено позвонить своему адвокату, поместили в камеру предварительного заключения. Кардинал предупредил прокурора Коронного суда^[37] и тюремную кураторскую службу. Он сделал соответствующие записи, покончил с бумажной работой и отнес в комнату для заседаний коробки с материалами, которые вынес из квартиры Фелта.

Комната для заседаний была самым тихим и респектабельным с виду местом в полицейском управлении. Длинный дубовый стол и красивые кресла делали ее похожей на помещение штаб-квартиры какой-нибудь небольшой, но преуспевающей компании. Кардинал открыл первую коробку и извлек оттуда калькулятор, ноутбук, принтер. Затем раскрыл вторую коробку и достал папки с бумагами и канцелярские принадлежности.

Вошла штаб-сержант Мэри Флауэр. Мэри была из тех женщин, для которых, казалось, как раз и было придумано грубое слово «здоровенная». Ростом она была не больше пяти футов трех дюймов, но грудь и голос у нее были выдающиеся. Она готова была биться за всех своих братьев по оружию, носящих форму, но, если она выясняла, что кто-нибудь из патрульных отлынивает от своих обязанностей, она закатывала такой грандиозный скандал, что в управлении потом неделями пахло серой. Она уже много лет была тайно увлечена Кардиналом: иногда он беззастенчиво этим пользовался, чтобы добиться каких-нибудь услуг от своих коллег в форме.

— Послушай, Джон. — Они уже достаточно долго проработали вместе, чтобы быть на «ты» и обращаться друг к другу по имени, когда рядом не было никого из ее подчиненных. — Ты, конечно, скажешь, что это меня не касается, но…

— Это тебя не касается, Мэри…

— На самом деле все-таки касается. Потому что речь о том, как правильно себя вести в нашей лавочке, а ведь я готовлю молодежь, так что я тут очень даже при чем. Но я не поэтому решила с тобой поговорить, а потому что ты мой друг, и я тебя достаточно уважаю, чтобы сказать тебе прямо, когда ты, по-моему, делаешь ошибку.

— Я часто совершаю ошибки. О какой из них ты подумала?

— Прежде всего, дружок, тебе незачем было так рано сюда возвращаться. Ты все еще страдаешь, и ты еще долго будешь страдать. А полицейская контора — неподходящее место для разбитого сердца.

— Она же меня не бросила. Она… м-м… — Умерла. Он никогда не сможет выговорить это слово. Применительно к Кэтрин — никогда.

— Я это знаю, Джон. Вот и признайся себе, что ты тоже человек. Признайся себе, что у тебя иногда может отключаться способность выносить суждения, что сейчас ты склонен делать ошибки. Я не детектив, я не собираюсь подвергать сомнению твою следовательскую работу.

— Он нарушил условия освобождения. Условия либо что-то значат, либо нет. Третьего не дано.

— Послушай, ты сейчас сам на себя не похож. Обычно это не твой лозунг — «все или ничего», «черное или белое». Я прошу тебя какое-то время отдохнуть, вот и все. Потому что сейчас у тебя мотор работает не на всех цилиндрах

— У тебя все?

— Да, у мамаши Мэри все, детка.

— Хорошо. Потому что мне тут надо заняться настоящими делами.

Выяснилось, что куратор Роджера Фелта — Уэс Битти. Хотя Кардинал довольно часто общался с Уэсом по телефону, он не видел его лично вот уже больше года. С тех пор тот успел отрастить большую косматую бороду; в темном костюме и темном галстуке он выглядел непривычно официально.

— Вот это да, Уэс, — поразился Кардинал. — Ты приехал сюда в лимузине?

— Ты вытащил меня из оперы, — проворчал Битти. — Раз в год я предпринимаю попытку приобшиться к культуре, а из-за тебя мои усилия пошли прахом.

— В Алгонкин-Бей нет оперы.

— Сегодня вечером — есть. Компания «Манхэттен лайт опера» дает концерт в Кэпитал-центре, всего один вечер, а ты меня оттуда выдернул.

— Адвокат Фелта уже выехал, представителя Короны мы тоже ждем.

— Незачем так переживать, — отозвался Битти. — Я уже говорил с человеком из Коронного, и он не хочет продвигать это дело, пока за это не возьмусь я сам, а должен тебе сказать, Джон, что я совершенно не планирую этим заниматься.

— Роджер Фелт нарушил условия освобождения, Уэс. Он занимается финансовыми операциями под фальшивой вывеской. Он посылал мне угрожающие и оскорбительные письма — которые, может быть, тебе захочется увидеть, прежде чем ты передумаешь; я уж не говорю о том, что прокурор Коронного суда тоже наверняка изменит свое мнение.

Битти был из числа крупных мужчин, распространяющих вокруг себя спокойствие, которому трудно противостоять. Слушая Кардинала, он стоял перед ним, плавно покачиваясь на каблуках. Все это время он сочувственно кивал. Тюремный куратор, вечно осаждаемый судьями, преступниками, жертвами, адвокатами, не говоря уж о невероятно удрученных полицейских, должен научиться быть хорошим слушателем, иначе он сойдет с ума.

— Может быть, где-нибудь сядем и поговорим? — негромко предложил он. Его понимающие интонации заставили Кардинала внезапно почувствовать себя сущим скандалистом.

— Да, конечно.

Кардинал провел его в комнату для заседаний, где на столе были разложены бухгалтерские причиндалы Фелта.

Кардинал поднял один из бланков:

— Ты понимаешь, что «Беквис и Болн» — фиктивная организация?

— Строго говоря, Джон, это не так. Эта бухгалтерская фирма, которую возглавляет Роджер Фелт, по сути дела — домашний бизнес. «Беквис и Болн» — просто название, и неважно, что за ним не стоят какие-то реальные личности. Меррилл и Линч тоже давно умерли.^[38]

— Меррилл и Линч были реальными людьми, которые основали компанию.

— Джон, тебе не удастся пришить ему финансовые махинации. Роджер действительно предоставляет те бухгалтерские услуги, которые обещает. Не больше и не меньше.

— Он ведет для своих клиентов налоговую бухгалтерию. Значит, в том числе он и дает консультации по налогам, то есть финансовые консультации, а по условиям его освобождения ему этим заниматься строго запрещено.

— Я с этим не согласен, и суд тоже не согласится, Джон. Он не занимается бухгалтерией как таковой. Он просто ведет учет и выполняет арифметические действия. У него нет доступа к чужим счетам, он не берет чужие деньги в доверительное управление. Это достойная работа, он эффективно применяет в ней свой опыт.

— Суд может отнестись к этому иначе.

— Джон, прежде чем разрешить Роджеру этим заниматься, я все обговорил с судьей. Тот не увидел в этом никаких проблем. И прокурор Коронного суда тоже не видит, вот почему он сюда не приехал.

— Ты потакал Роджеру, это переходит все границы, Уэс.

— Я же просто пытаюсь оказать тебе услугу. Уж поверь мне, тебе самому не захочется, чтобы дело дошло до суда. Роджер переродился. Из-за своего преступления он потерял все, что имел, буквально все. Не только деньги. Ты видел, где он живет. Его жена ушла от него вскоре после того, как он попал в тюрьму. Двое из его детей не хотят иметь с ним ничего общего. Он растерял всех друзей. Ну и прочее.

— И ты считаешь, что он переменился.

— Я это знаю, и комитет кураторов тоже это знает. В тюрьме он заново обрел веру, — он католик, — и, хотя обычно я ни в грош не ставлю такие признания, в случае с Роджером это, похоже, правда. Сейчас он очень активный прихожанин.

Кардинал вынул из коробки несколько чистых открыток с типографскими соболезнованиями.

— Я нашел это рядом с его ноутбуком. — Он открыл портфель и достал открытки, которые получил по почте. — А вот эти он прислал мне. Давай-ка. Посмотри на них, Уэс. Посмотри, а потом скажешь мне, как он переродился.

Бетти внимательно изучил открытки. Они были развернуты и помещены в пластик. Он несколько секунд держал каждую перед собой, потом переворачивал и ронял на стол.

— Ты думаешь, он посылал тебе эти открытки?

— Он пользовался компьютером, чтобы я не увидел его почерк, но в заглавных буквах видна погрешность принтера. Вот, возьми.

Он протянул Битти лупу. Тот посмотрел сквозь нее на одну из открыток, потом на счет, который Кардинал получил из похоронного бюро. Затем сравнил с двумя другими открытками. Потом постучал по ним пальцем:

— Джон, мне очень жаль, что ты это получил. Такие вещи очень расстраивают.

— «Расстраивают» — не то слово. Моя жена… ты сам знаешь, что случилось с моей женой. Коронер, может, и считает, что она покончила с собой, но я так не думаю. Допустим, ты убил кого-то и обставил это как самоубийство. В итоге у тебя может возникнуть мысль написать такое послание, как по-твоему?

Я делаю что-то не то, подумал Кардинал. И я это знаю. Это была ошибка — упоминать о своих подозрениях насчет убийства, но он уже не мог сдержаться.

— Шесть лет назад я арестовал Фелта за то, что он воровал чужие сбережения. Ты сам сказал: это погубило его репутацию, он потерял друзей, детей, жену. Привычная жизнь для него кончилась, и пять лет он сидел в тюрьме, копя ненависть ко мне — за то, что я его поймал. Видимо, он думал, что, если бы я его не остановил, он бы сумел совершить какое-нибудь гениальное вложение и стал бы богачом, да еще и вернул бы все, что украл, — все, что «одолжил», как он это называет.

Как он мог со мной рассчитаться? Убить меня? Нет, это был бы слишком простой и прямой путь, к тому же это и не была бы настоящая месть, поскольку я бы не страдал так, как страдал он, ведь его бросила жена. Поэтому, чтобы рассчитаться, он убивает мою жену, а потом швыряет мне в лицо эти открытки. Он подлый мерзавец, Уэс. И всегда таким был.

Даже для Кардинала все это звучало как визг раненого зверя. И теперь ему еще надо было перенести жуткое выражение сострадания, которое непременно появится на бородатом лице Уэса Битти. И Битти действительно протянул руку и сжал Кардиналу плечо.

— Джон, что ты вообще здесь делаешь? Тебе не стоило так рано выходить на работу.

— Почему ты так пытаешься выгородить этого типа, Уэс? На него и без того работает Скофилд. Ты считаешь, что он не мог написать эти послания?

— Нет, я сам вижу, что буквы в открытках — такие же, как на этом счете. И я знаю, что Фелт ведет бухгалтерию для похоронного бюро Десмонда. Я в состоянии сложить два и два. Я даже могу себе представить, как он пишет эти письма, пусть они и мерзкие. Это парень с завихрениями, чего уж там. Но в том, что касается насилия, это самое безобидное существо на свете, и все подозрения, что он может кому-то причинить физический ущерб, — совершенно мимо кассы. Джон, у тебя даже нет заключения экспертов о том, что это убийство. Отдохни. Сходи к консультанту по семейным трагедиям.

— Даже если попытаться представить это в самом лучшем свете, получается, что у нас есть отпущенный по условно-досрочному освобождению преступник, который посылает по почте угрожающие и оскорбительные письма. Этого достаточно, чтобы снова упрятать его за решетку.

— Да, письма гнусные. Очень неприятные. Подлые. Но содержат ли они «оскорбления»? Не знаю. Спорно. А «угрожающий» — понятие растяжимое. Никакой судья не купится на понятие «угрожающий». Ответь мне на один вопрос, Джон: если бы ты согласился с заключением о суициде, если бы ты не подозревал здесь убийство, ты бы вообще стал заботиться о том, чтобы найти автора этих открыток?

Шумно распахнулась дверь, и перед ними предстал Леонард Скофилд, с портфелем из телячьей кожи в одной руке и каким-то документом размером в печатный лист — в другой. Костюмы Скофилда всегда выглядели так, словно он только что посетил Сэвил-Роу,^[39] а ботинки — словно их никогда до этого не надевали. Даже в половине одиннадцатого вечера он явился сюда в темном костюме в мелкую полоску в белоснежной рубашке и в темно-бордовом галстуке.

Помимо всего прочего, Скофилд обладал звучным и убедительным голосом ведущего новостей, благодаря которому даже самые слабые его аргументы звучали разумно. В свое время Кардиналу удалось отправить за решетку двух или трех клиентов Скофилда, но на значительно меньший срок, нежели они заслуживали.

И, как будто всего этого было недостаточно, Скофилд был еще и достойным человеком. Как и большинство полицейских, Кардинал питал врожденное чувство подозрительности по отношению к адвокатам, хотя у него хватало ума понять, что оно беспочвенно. Но Скофилд был человеком, который волей-неволей вызывал уважение, даже когда в суде он разрывал в клочья дело, которое ты вел. Он всегда был готов к досудебной дискуссии, всегда восприимчив к рациональным доводам и, даже когда яростно защищал своего клиента, умудрялся в полной мере сохранять чувство собственного достоинства. Кардиналу часто хотелось, чтобы он выдвинул свою кандидатуру на какой-нибудь важный судебный пост.

Короче говоря, Кардинал всегда приходил в отчаяние, видя Скофилда по другую сторону баррикад.

— Господа, — проговорил Скофилд, — просто не могу выразить, насколько неприятно, когда тебя вызывают в столь неприемлемый час.

— Если вы представляете интересы Фелта, — заметил Кардинал, — вы могли бы пожелать, чтобы вас ни в какое время суток не тревожили по его поводу.

У Скофилда были темные брови, очень выразительные и поэтому весьма полезные в суде, когда требовалось, к примеру, изобразить на лице выражение безмолвного, но красноречивого скепсиса; они умели также передавать и целую гамму иных, более тонких эмоций, в данном случае — дружеское участие.

— Детектив Кардинал, — произнес он, — позвольте мне сообщить вам, как печально мне было услышать о вашей жене.

— Спасибо. — Скофилд был либо человеком, органически не способным на вранье, либо человеком, умеющим сыграть фальшивое сочувствие на уровне лучших голливудских актеров.

— И разрешите вручить вам вот это. — Скофилд протянул ему несколько документов, а затем передал их копии Уэсу Битти. — Вот почему я задержался. Я зашел в собор и поговорил с отцом Мкембе. Он священник, и вы, возможно, не стали бы требовать, чтобы он давал показания под присягой, но тем не менее — вот они. Отец Мкембе клянется, что Роджер Фелт находился в храме, на собрании, посвященном сбору благотворительных средств, во вторник, с восьми до одиннадцати вечера. Другие показания — от дьякона и от сестры Кэтрин Уэлсли, которые также клянутся, что в этот период времени Роджер Фелт находился там в их присутствии. Насколько я понимаю, он занимался подсчетами выручки от их ежегодной ярмарки и аукциона. Прошу заметить, что эту работу он выполнял бесплатно.

Кардинал не был самодовольным человеком. Католик по рождению и воспитанию, он вступил во взрослую жизнь, будучи снабжен чрезмерным чувством вины. Он знал, что способен на поступки, которых будет стыдиться, даже на нарушение закона, так что он не был тем полицейским, который прибывает на место преступления на белом коне, в вечной готовности поразить то зло, что бродит среди нас. Более того, чем старше он становился и больше отдалялся от религии, в которой родился, тем меньше доверял людям, считающим себя во всем правыми: всегда правым бандитам, которые превращают конкурентов в кровавое месиво за то, что те сунулись на их территорию; всегда правым мужьям, которые бьют жен ногами, пыряют их ножом, а иногда и убивают, — за то, что те их «не уважают»; всегда правым полицейским, готовым всеми правдами и неправдами арестовать человека, наблюдая потом, как он просачивается сквозь жернова судебной системы. Кардинал всю жизнь пытался установить справедливость и в конце концов понял, сколько несправедливости идет рука об руку с такой вечной правильностью.

И вот он внезапно вынужден был признать себя как раз таким самодовольным копом, готовым навалиться на невиновного. Жар стыда поднялся по его шее, лоб покалывало от выступившего горячего пота.

Уэс Битти соображал туго.

— Не понимаю. Седьмое октября, вторник, и Роджер, который посылал открытки по почте, — какая тут, черт побери, связь?

— В этот вечер умерла жена детектива Кардинала, — пояснил Скофилд. — Еще раз приношу вам свои соболезнования, детектив. Я упомянул об этом лишь потому, что меня вынудили к этому обстоятельства.

Битти сгорбился в кресле, но теперь он перенес весь свой вес вперед и громадным торсом навалился на стол.

— Вы хотите сказать, что заехали туда по пути к нам и получили три свидетельства в защиту клиента, которому еще даже не предъявили обвинение? Никто ни слова не сказал о возможности убийства — во всяком случае, вам. По крайней мере, пока.

— Безусловно, мистер Битти. Но, как только вы мне позвонили, у меня сразу же возникла мысль, что у подобного неприятного стечения обстоятельств может быть лишь одна причина. Я давно знаю детектива Кардинала и много раз безуспешно пытался опровергнуть собранные им доказательства, так что я успел проникнуться к нему глубоким уважением.

И если детектив Кардинал тратит столько сил, чтобы отправить моего еще не до конца реабилитировавшегося клиента обратно в тюрьму, то у него явно имеются на это и еще какие-то более веские причины, чем не совсем разумное использование кем-то почтовой корреспонденции. На прошлой неделе я по самым разным поводам бывал в уголовном суде, и до меня дошли там весьма многозначительные слухи.

— Слухи? — откликнулся Кардинал. — О том, что я съехал с катушек? Что я спятил от горя и не могу адекватно воспринимать реальность?

— Ничего даже отдаленно напоминающего столь грубые вещи, детектив. Слухи, что коронер был молод и неопытен, что специалист — или, в данном случае, специалистка — постарше могла бы потребовать расследования.

Кардинала слегка (пусть и не очень сильно) тронул этот намек на возможную поддержку, на то, что он не один.

— А кроме того, — продолжал Скофилд, — поговаривали, что детективу Кардиналу приходится в одиночку совершать этот подвиг — разыскивать того или тех, кто, возможно, причастен к этому преступлению, если оно действительно имело место. И при данных обстоятельствах я вполне могу это понять. Вот почему мне показалось вполне вероятным, что мой клиент стал жертвой ошибочного суждения со стороны нашего детектива — объяснимого суждения, если учесть обстоятельства, но тем не менее ошибочного.

И я надеюсь, что эти показания изменят ваш взгляд на дело.

— Вы не видели то, что он мне посылал, — заметил Кардинал и толкнул к нему по столу открытки.

Скофилд осмотрел их, не дотрагиваясь, словно они были чем-то заражены.

— Это, безусловно, самый омерзительный текст, какой я когда-либо видел на бумаге, — заключил адвокат.

Вступил Битти:

— Погрешности печати принтера на открытках совпадают с погрешностями печати на счете, который Джон получил из похоронного бюро. Роджер ведет их бухгалтерию.

— Восхитительно, — отозвался Скофилд. — Мерзость и глупость здесь сочетаются, так часто бывает. В данном случае глупость доходит до того, что автор этих посланий, по всей видимости, хотел, чтобы его поймали. Между тем в свете полученных нами показаний…

Кардинал встал:

— Дайте мне с ним поговорить.

— Я не могу допустить, чтобы на данном этапе вы задавали ему вопросы. Во всяком случае, в мое отсутствие.

— У меня нет к нему вопросов. Можете посидеть снаружи и посмотреть.

Кардинал провел их обоих в маленькую кухню. Здесь стояли автоматы с кока-колой и сладостями; тут имелся также телеэкран, показывавший то, что происходит в комнате для допросов.

Затем он велел привести Фелта из камеры и усадил его за стол в допросной.

— Здесь мой адвокат, — нервно заявил Фелт. — Вы не имеете права задавать мне вопросы без моего адвоката.

Кардинал одну за другой выложил перед ним открытки в их пластиковых папках, развернутые так, чтобы можно было прочесть враждебные послания. Рядом он положил счет из похоронного бюро.

— Я получил ваши открытки, — тихо произнес он.

— О господи! — выдохнул Фелт.

Он посмотрел на открытки, потом посмотрел на счет.

— О господи, — повторил он. И, к удивлению Кардинала, разрыдался. Поначалу он пытался спрятать лицо, наклонившись вперед и накрыв глаза обеими руками. Но потом, продолжая плакать, он откинулся назад, слезы ручьями лились по его лицу, и он даже не старался их вытереть.

Он попытался заговорить, но из его рта вылетали только какие-то нечленораздельные обрывки.

Кардинал ждал.

Наконец Фелт нашел на столе коробочку «Клинекса», вытер лицо, высморкался. Он наклонился вперед, оперся лбом на руку и молча покачал головой. Дышал он по-прежнему прерывисто. Он начал было говорить, но тут его опять стали душить слезы, и Кардинал подождал еще.

В конце концов он успокоился. Кардинал дал ему воды в пластиковом стаканчике.

— Простите меня, — выговорил Фелт. — У меня даже слов нет. Простите.

— Забавно, как перспектива сесть в тюрьму побуждает человека к извинениям.

— Это правда, меня ужасает мысль о том, чтобы вернуться в тюрьму. Но я не поэтому прошу прощения. Я просто… увидел вот эти слова… Увидел их вашими глазами. Рядом со счетом за похороны вашей жены…

Его речь опять прервали рыдания, и ему пришлось умолкнуть. Еще одна салфетка. Очередной глоток воды.

— Я в таком ужасе от того, что натворил. — Он умоляющими глазами поглядел на Кардинала. — Вы когда-нибудь делали такое… что-нибудь, от чего готовы были сгореть со стыда? И не хотели, чтобы кто-нибудь об этом узнал? — Он показал на открытки. — Это… это… это отвратительно. Как человек может сделать такое с другим человеческим существом? А я это сделал, и все равно я не могу ответить на вопрос: как кто-нибудь может так поступить с другим человеком?

Он немного повсхлипывал, снова покачал головой. Перед его рубашки намок, словно он попал в грозу.

— Жена ушла от меня, после того как я год пробыл в тюрьме, — сообщил Фелт. — Забрала с собой дочерей. У всех у них я вызывал омерзение. Думаю, в конце концов я признал собственную вину. Думаю, я перестал винить всех остальных в том, что я все потерял. Но на прошлой неделе я делал бухгалтерию для Десмондов и набрел на вашу папку. Там, где было про вашу жену. И не знаю, что на меня нашло.

— Это называется «месть», — пояснил Кардинал.

— Видно, так оно и было.

Покрасневшие глаза Фелта снова уставились на него. В них уже не было ни мольбы, ни жажды понимания. Только безмерная усталость.

Кардинал и сам безмерно устал. Он хотел бы сейчас спать дома, вот и все: как можно дальше от полицейского управления. Он встал, подошел к двери, открыл ее и придержал.

— Видимо, мне назад в камеру, — предположил Фелт.

Кардинал покачал головой:

— Вы свободны, можете идти.

— Правда? — Фелт обвел глазами комнату, словно тут могли быть какие-то другие люди, наблюдающие, клюнет ли он на этот розыгрыш. — Вы хотите сказать, я могу уйти домой?

Кардинал вспомнил жуткую комнатку с плиткой и кривыми стенами, где полностью отсутствовало что-нибудь хотя бы отдаленно похожее на любовь. «Домой». Тот еще дом.

— При одном условии, — заметил Кардинал.

— Любое условие. Правда. Скажите.

— Прекратим нашу переписку.