Пучина боли

28

Доктор Белл просто старался ей помочь, Мелани это понимала. Он чудесный врач, несмотря на эти его смешные тики, когда он сутулится и начинает дергать головой. Она то и дело ждала, что он загавкает, точно большой пес. И у него стоял на столе такой прикольный старинный паровозик. Однажды он даже показал ей, как эта штука работает. Когда он называл все части и двигал рычагами, он был похож на самого лучшего в мире отца — такого, какого у нее никогда не было.

В общем, он честно пытался помочь, но Мелани хотелось бы, чтобы он не давал ей такое трудное домашнее задание. Как писать предсмертную записку, если ты в общем-то не собираешься кончать с собой? Недели три-четыре назад она бы ее без проблем накатала. Три-четыре недели назад ей помешало убить себя только то, что в ней совсем не было энергии.

Из коридора донесся смех ее соседок — Рэчел и Ларисы. Когда Мелани и Рэчел были помладше, они были неразлучными подружками, но за последние несколько лет Рэчел к ней как-то поостыла — конечно, из-за того, что Мелани вечно ходила такая удрученная. Рэчел и Лариса очень от нее отличались: душа нараспашку, вечно бегут на какое-то мероприятие или еще куда-нибудь.

Мелани начала изучать английскую литературу только на этом курсе, и теперь она решила отнестись к своей записке самоубийцы скорее как к литературному упражнению, чем как к психотерапевтическому. Когда она была близка к тому, чтобы вычеркнуть себя из мира, она сочинила несколько таких записок — у себя в голове. Иногда они адресовались матери, иногда — отчиму, иногда — ее настоящему отцу, которого она никогда не видела, а иногда — всему миру. Но она никогда не заносила их на бумагу.

Такой жанр ведь не изучают в университете, ему нельзя научиться у мастеров. Она прочла цикл стихов Сильвии Плат^[44] под названием «Ариэль»: насколько она могла судить, эти стихи представляли собой одну большую предсмертную записку, письмо от некой леди Лазарус, решившей как можно скорее сделать шаг на ту сторону. Самоубийство, которое совершаешь в порыве необузданной ярости.

Была еще Диана Арбус.^[45] В свое время Мелани поражали ее снимки, изображавшие уродцев: циркового карлика, трансвестита, великана-еврея. Фотограф явно сам чувствовал себя уродцем. В целом Мелани ощущала себя скорее как Арбус, чем как Плат; ей казалось, что с Арбус она могла бы подружиться.

Все равно я не поэт, подумала Мелани. Даже если бы я захотела писать как Плат, я ведь все равно понятия не имею, как это делать. А все, что написала Арбус перед тем как принять повышенную дозу снотворного и вскрыть вены, был «Последний ужин…». Она словно бы не хотела никому доставлять лишние заботы своей запиской. Последний ужин.

Ну ладно, Мелани только что съела сэндвич с арахисовым маслом и джемом и совершенно не собиралась писать «Последний ланч» и нести это доктору Беллу. У нее было такое чувство, что он считает ее немного темной, и она хотела произвести на него впечатление.

«Продолжать слишком мучительно, вот и все…» — вывела она. Это будет обращение ко всему миру, решила она: как будто миру есть до этого дело. Это едва ли не самая неинтересная вещь из всех, какие ты можешь сказать, хоть и самая правдивая. Просто констатация положения вещей, так зачем же зря тратить на нее слова? Наверное, вот почему столько творческих людей совершили самоубийство. Помимо всего прочего, это самое красноречивое и в то же время самое лаконичное заявление. Возможно, слова тут — лишнее.

Незачем сообщать матери, какие страдания ей принес Ублюдок. В предсмертной записке — ни к чему.

Почти стемнело. В здании было тихо: Рэчел с Ларисой или ушли, или сели заниматься. Мелани медлила в сгущающихся сумерках, ручка потрепетала в воздухе и упала на чистую часть листа. Иногда она так делала: сидела совершенно неподвижно, уставившись в пространство, и ее сознание было как белый туман, в котором ничего нет. Иногда так мог пройти час, иногда два. На этот раз прошло всего полчаса.

Она встала, направилась по коридору в ванную. Раковину усеивали коричневые, черные и синие точки, похожие на разноцветную сыпь. Видимо, Лариса опять экспериментировала тут с косметикой. Она вечно рассматривала свое лицо, эта Лариса: Мелани тоже могла бы так делать, если бы она была в состоянии хоть какое-то время смотреть на себя в зеркало.

Вернувшись в свою комнату, она вытащила мобильник.

— Мам?

— Привет, Мел. Не хочешь заехать поужинать? У меня в духовке пирог с ягненком.

— Да нет, не надо. Я хотела спросить — можно мне ненадолго одолжить машину?

— Конечно. Сегодня вечером она мне не нужна. Но верни ее до утра. Утром я на ней поеду на работу.

— Да мне совсем на чуть-чуть. Хотела с подружками прокатиться в «Чинук», а автобуса не дождешься.

— Ты же знаешь, детка, если бы ты жила дома, у тебя было бы куда больше свободы.

— Мам, мне слишком много лет, чтобы жить дома.

Она надела куртку и прошла несколько кварталов, отделявших ее от дома, как она по-прежнему его называла. Пансион она никогда не сможет назвать домом, как бы ни была добра миссис Кемпер. Как только она пришла, мать засыпала ее вопросами о занятиях и соседках, и прошла целая вечность, прежде чем ей удалось уйти.

И вот она была на месте, припарковалась чуть в стороне от жилища Ублюдка и ждала… она сама толком не знала, чего ждет. Его машина стояла на подъездной аллее, в доме горел свет. В таком домище не станет жить одинокий человек: слишком уж огромный, и вид у него как у загородной виллы.

Если он выйдет, она с ним заговорит. Только вылези, ублюдок, и я тебе все выскажу, все, что про тебя думаю. Дай мне высказать, во что мне это обошлось, все, что ты со мной проделал. Как я всю жизнь чувствовала в себе эту мерзость, и стыд, и вину. Если он выйдет, она ему скажет, что не в состоянии даже поцеловать парня, не вспомнив об Ублюдке, не увидев прямо перед собой его лицо, его член, его ручищи. Руки, которые хватали, ощупывали, сгибали. Руки, которые держали фотоаппарат.

Она расскажет ему, как, заходя в интернет, всякий раз задает себе вопрос: а вдруг где-то выложены ее фотографии? Иначе зачем он все это снимал? Она скажет ему, как готова была сгореть от стыда, думая о них. Даже сейчас стыд карабкался вверх по ее спине, по плечам, по шее, точно крапивница, и уши у нее горели.

Она решила, что ее тошнит, но волна рвоты превратилась в волну тоски, прокатившуюся сквозь грудь, вверх, в глаза, которые тут же защипало от слез. Она не будет плакать; она запретила себе плакать. Она смотрела на этот кирпичный дом с его большим двором и большим гаражом и думала: ах ты ублюдок, если у тебя там, в доме, новая жена, я ей все выложу. Я во всех подробностях расскажу ей, что ты со мной делал, и она бросит тебя и, может быть, даже пожалуется на тебя в полицию, я должна была сделать это еще много лет назад.

Да, надеюсь, у тебя есть жена. И я надеюсь, что она молодая и красивая, и я надеюсь, что ты ее обожаешь, потому что я хочу, чтобы, когда я договорю, она тебя бросила — так быстро, что ты почувствуешь, как у тебя ломаются ребра.

— Выгни спинку, детка. Ну же, Мел. Выгни спинку. Отлично. О, ты сейчас такая красавица!

Фотоаппарат щелкает, щелкает, щелкает, а он подходит все ближе, ближе, иногда он в каких-то дюймах от нее. Новые указания:

— Так, теперь ложись на животик и притворись, как будто спишь.

Запах крахмала от гостиничных простыней, они такие жесткие и хрустящие, не то что уютные домашние. В окно пробивается солнце и веселая музыка с аттракционов: каллиопы,^[46] электроорганы, металлофоны, рок-музыка. Вопли детей, съезжающих с водяной горки, крики молодых матерей, катающихся на карусели, Рогатке, Диком мышонке.

— Папа, а можно мы покатаемся на Диком мышонке?

— Скоро покатаемся, лапуля. А пока закрой глазки.

Щелк, щелк, щелк.

С закрытыми глазами:

— Пап, а теперь можно покататься на Диком мышонке, ну пожалуйста?

— Скоро пойдем, Мел. Так, эту простынку надо бы чуть пониже.

Щелк, щелк, щелк.

— Папа, ты обещал.

— Я помню, милая. О, ты такая красавица, прямо съел бы тебя!

Щелк, щелк, щелк.

И потом он начинает резвиться, мокро целует ее в шею, щекочет ей ребра, пока она не начинает задыхаться. Такое удовольствие! И потом он оставляет ее — запыхавшейся и в полном восторге.

Она спрыгивает с кровати, ищет свои шорты и остальную одежду.

— Что ты делаешь, Мел?

— Одеваюсь. Хочу на Дикого мышонка.

— Золотце, мы обязательно пойдем покататься на Диком мышонке, я же обещал. Но сейчас тебе надо лечь обратно в кроватку.

Он подхватывает ее под мышки и опускает спиной туда, куда ему хочется. На нем уже нет никакой одежды, и она знает, что сейчас случится. Она все время это знала, просто не хотела об этом думать. Ей так хотелось сюда поехать. «Волшебный мир»!

— Я не хочу в кроватку. Я хочу на аттракционы. Ты обещал.

— Давай с тобой договоримся, Мел. Да, мы пойдем на аттракционы. Но на какие — это будет зависеть только от тебя. Каждый аттракцион ты сможешь сейчас заработать, если сделаешь какую-то вещь для папочки. Сделаешь одну вещь — получишь за это карусель. Сделаешь другую — получишь Рогатку. А если ты сделаешь для папочки одну очень-очень суперскую штуку, получишь Дикого мышонка. Но сначала давай-ка прижмемся друг к другу потеснее.

Он крепко сжимает ее, обвивая грудь, точно удав.

— Помнишь, что я про это говорил, лапочка? Про то, что это будет наш с тобой секрет?

— Да.

— Нельзя рассказывать маме. И никому нельзя. Помнишь?

— Помню.

— Никогда-никогда, правда?

— Никогда-никогда.

— А если расскажешь — что будет?

— Приедет полиция, заберет меня и посадит в дом для плохих девочек.

— Точно. А мы же не хотим, чтобы так было, правда? Ну вот, а теперь мы с тобой будем очень-очень дружить.

С тех пор прошло больше десяти лет, и вот Мелани сидит в маминой машине, наблюдает за домом Ублюдка и надеется, что он оттуда выйдет. Она роется в рюкзаке, пытаясь найти «Клинекс», и выуживает старую смятую пачку. Вытирает глаза, сморкается. Тогда, давно, когда он проделывал с ней все эти вещи, она никогда не плакала. Ну, может, раз или два, когда он делал ей по-настоящему больно, ведь его взрослое тело было слишком большим для ее еще неразвившегося.

Но обычно он не причинял ей мучений — физических. «Волшебный мир». Как она мечтала туда попасть. Все ее подружки уже там побывали и взахлеб об этом рассказывали. И вот он ее туда взял, это был сюрприз к ее дню рождения, ей тогда исполнилось восемь. Он как-то сумел устроить так, чтобы ее мать с ними не поехала. Мелани была в таком восторге, она ни о чем не беспокоилась. Это было как ожидание Рождества.

Но как только они поставили сумки на пол гостиничного номера, в животе у нее словно разлилось что-то кислое, и она почувствовала, что вся дрожит. Тогда у нее не было для этого слов — чтобы описать это топкое ощущение в желудке. Этот Страх, химически усиленный возбуждением. Сердце у нее пребывало в полнейшем смятении, потому что, проделывая с ней все эти штуки, он был такой милый. Внимательный. Добрый. Смешной. Он делал все, что ей хотелось: играл с ее куклами, пил чай с воображаемыми гостями, — до тех пор, пока она делала то, что он хочет.

А потом они еще ездили на рыбалку, несколько раз. Он вывозил ее на маленькие озера на плоскодонке. Он так здорово показывал ей, как прикреплять крючок и приманку. Терпеливо учил ее, как забрасывать маленькую удочку, которую он для нее купил. Объяснял, как чистить рыбу, которую они поймали, и как ее жарить, чтобы она была вкусная-вкусная.

Разумеется, все это было не бесплатно. По ночам, в палатке, ей приходилось отрабатывать все это внимание, все эти наставления, все эти радости. В палатке от нее ожидали, что она будет позировать и давать представления. В палатке ее работа состояла в том, чтобы доставлять ему удовольствие. И он постоянно находил новые способы, какими она может доставить ему удовольствие.

Однажды, много лет спустя, ее подруга Рэчел ошеломила ее, открыв несколько картинок, которые обнаружила в компьютере: она делила его со старшим братом. Рэчел с расширенными глазами переключалась с одной картинки на другую, она хихикала, она была и шокирована, и восхищена. Тогда им обеим было по двенадцать лет.

— Мерзость какая! — кричала Рэчел.

— Мерзость какая! — повторяла Мелани, стараясь воспроизвести ее интонации. Но она точно знала, что смотрит на эти картинки иначе, чем Рэчел. По шоку и изумлению Рэчел было видно, что она, в отличие от Мелани, невинна.

— И что, люди правда это делают? — кричала Рэчел. — Ну и пакость!

— Странно, — соглашалась Мелани.

— Это самое большое извращение, какое я в жизни видела! По-моему, меня сейчас стошнит!

Нет, Рэчел никогда раньше не видела таких штук. А Мелани не только видела, но и делала. Она делала их с семи лет.

Иногда по занавескам в венецианском окне, как рябь на воде, проходила тень. Тень мужчины.

— Выходи, — твердила Мелани в машине. — Выходи, Ублюдок, и я тебе скажу, что я о тебе думаю.

Тот день, когда они смотрели на картинки в компьютере, разделил Мелани и ее лучшую подругу. Глядя на снимки, Рэчел выражала такое отвращение, что Мелани невольно спросила себя: что она обо мне подумает, если узнает? Она ужаснется, с отвращением оттолкнет меня. Она больше никогда не захочет иметь дело с Мелани.

В ее сердце проникли новые опасения. Вот же они, все эти картинки на компьютере: фотографии обычных людей, некоторые — подростки. Впервые Мелани забеспокоилась, что где-то в интернете могут лежать сотни ее изображений в ожидании, пока на них набредет кто-нибудь из ее друзей. С тех пор она жила в постоянном страхе разоблачения.

Все эти снимки, бесчисленные снимки. Потому что это происходило не только во время каких-то специальных поездок. Даже дома, когда мать выходила часа на два, Ублюдок приходил за Мелани. Когда объятий и внимания стало недостаточно, он начал задействовать деньги. Как насчет того, чтобы подбросить тебе немного наличных на новый диск? Может, в будущем тебя ждут джинсы «Гесс», а? Посмотрим, как у нас пойдут дела. Через несколько дней мать спросила ее про эти брюки:

— Они такие дорогие. Откуда ты взяла на них деньги?

— Мел мне помогла прибраться в подвале, — объяснил Ублюдок, — вот я и подкинул ей деньжат.

А потом они проводили время на яхте, на прекрасном прогулочном судне, которое Ублюдок у кого-то одолжил. Несколько дней они катались по Форельному озеру, втроем в одной каюте. Мама и Ублюдок спали на одной стороне, Мелани — на другой. Ей тогда было лет одиннадцать. Среди ночи она вдруг проснулась. Он сидел на краю ее койки, сунув руки ей под пижаму, а ее мать лежала меньше чем в трех футах. Наверное, он подмешал ей в вино снотворное. В ту ночь Мелани заработала новенькую пару кроссовок «Найк».

И вот теперь этот поганый ублюдок наконец вышел из своего дома. Прошедшие пять лет мало сказались на его внешности. Куртка была другая, светло-голубая нейлоновая ветровка, а на голове у него была бейсболка. Раньше он никогда не носил бейсболки. Он прошел несколько шагов по подъездной аллее, откинув голову назад: вдыхал прохладный вечерний воздух. Остановился, держа руки в карманах, подождал, потом ступил на газон, словно чтобы рассмотреть какой-то дефект или еще что-нибудь.

Как поступил бы всякий нормальный человек, подумала Мелани. Ведешь себя так, словно ты — как все.

Она положила руку на дверцу машины и поглубже вдохнула. Она ему расскажет, бог ты мой, неужели она ему расскажет. Но тут она замерла.

Из боковой двери дома вышла женщина и присоединилась к ее бывшему отчиму. Миловидная, на вид лет сорок; вьющиеся каштановые волосы спадают на плечи. На ней хорошо сидят джинсовая куртка и защитного цвета штаны. Даже в таком возрасте у нее фигурка что надо. Она лучше выглядит, чем мама, подумала Мелани и загрустила.

Я расскажу его новой жене все, абсолютно все. Даже если он станет отпираться, даже если он назовет меня сумасшедшей, она все равно поймет, что это правда. Ее хорошенькое личико сморщится от потрясения. И этот счастливый блеск в ее глазах сменится подозрением, гневом, омерзением.

Мелани открыла дверцу машины. На дороге не было движения, других пешеходов тоже не было. Счастливая парочка повернулась к дому, их позы выражали ожидание. Ну что ж, кое-чего они не ожидают.

Мелани была в двадцати ярдах от них и теперь шла к ним по дороге, по длинной диагонали переходя на другую сторону. Она приказала сердцу успокоиться. Ей не хотелось выглядеть помешанной: важно, чтобы женщина ей поверила, важно, чтобы она говорила убедительно. Она шагала быстро и твердо, как молодая бизнес-леди, спешащая на деловую встречу.

Боковая дверь дома открылась, и появилась девочка; в руках у нее был мяч и лопатка.

— Куда мы идем? — пропищала она.

— Просто погуляем, — ответила женщина. — Вечер чудесный. Но в такой темноте ты не разглядишь мячик.

— Нет, разгляжу.

— Ну хорошо, детка, только не забудь закрыть дверь.

Девочка остановилась и обернулась, чтобы посмотреть на дом.

— Давай, сделай это, милая.

Девочка неуверенно двинулась обратно к дому.

— Я закрою, — произнес Ублюдок и направился к девочке.

Мощный автомобильный гудок заставил Мелани подпрыгнуть от неожиданности. На мгновение ее ноги действительно оторвались от земли. Она обернулась, когда машина затормозила меньше чем в ярде от ее колен.

— Простите, — выговорила она и побрела обратно к своей машине. — Простите, простите…

Мужчина в автомобиле покачал головой и поехал дальше.

Мелани, дрожа, забралась обратно в мамину машину. Ключ никак не попадал в замок зажигания. Все три члена этого жалкого семейства смотрели в ее сторону. Наконец ей удалось завести машину, и она проехала мимо них, отвернувшись, делая вид, что занята радиоприемником.

Кровь стучала у нее в ушах, и она пропустила поворот обратно на Алгонкин-роуд. Она въехала на парковку при «Мак-Милке» и теперь сидела с включенным мотором, пытаясь перевести дух. У Ублюдка теперь новая дочка, ей семь лет или около того. Ублюдок обзавелся новой маленькой девочкой.