Пучина боли

25

Доктор Фредерик Белл считал себя спокойным, рассудительным человеком, и его беспокоило, что в последнее время он все сильнее впадает в возбуждение. Он винил в этом Кэтрин Кардинал. Все могло кончиться совершенно по-другому, и всем было бы от этого только лучше, так нет же. Поднеся руки к лицу, он заметил, как у него дрожат пальцы. Так не годится. Он не может себе позволить утратить самообладание.

Доктор Белл нажал на кнопку «Воспроизвести», и тут же дрожь пальцев чуть унялась. У него был DVD-рекордер «Аркам», шедевр британской техники с жестким диском на сто гигабайт, возможностью делать закладки и с автоматическим разархивированием. К тому же он работал почти бесшумно: немаловажное условие для сеансов психотерапии.

Но самой лучшей частью устройства была цифровая видеокамера «Кэнон» размером чуть больше мяча для гольфа, очень удачно спрятанная в бра возле книжных полок. Широкоугольный объектив (произведение Карла Цейса) мог вести одновременную съемку врача и пациента без искажений. Чудесный микрофон размером с ластик, ловящий звуки сразу со всех сторон, был запрятан в висевшей над журнальным столиком люстре, образце ремесленного искусства. Звукозаписывающая программа, в частности, позволяла устанавливать микрофон на достаточно большом расстоянии от говорящего, и качество звука доставляло доктору Беллу глубочайшее удовольствие при прослушивании.

Сейчас он смотрел начало. Делая свои первые записи, он не включал систему, пока не кончатся обычные вступительные приветствия и заминки. Но теперь он фиксировал свои сеансы целиком.

Он наблюдал, как Перри Дорн входит в кадр и садится, как свет из окна сквозит через его редеющую шевелюру. Он слушал вежливый обмен репликами, и его возбуждение нарастало. Потом в беседе наступил перерыв; пациент на экране был настолько неподвижен и молчалив, что доктор Белл подумал, уж не нажал ли он случайно на паузу.

Каждый психотерапевт должен научиться использовать перерывы, возникающие в ходе беседы. Некоторые полагают, что, если пациент находится в нерешительности, врач не должен побуждать его высказаться. Пять минут, десять, пусть потратят хоть пятьдесят, если им хочется. Ты должен продвигаться с той же скоростью, что и пациент, не быстрее.

Другие специалисты не позволяют, чтобы пауза в беседе затянулась дольше чем на минуту. Пациент может неверно истолковать ответное молчание врача как проявление враждебности, ему может показаться, что доктор как бы отпускает его на волю волн. Возможно, оптимальная реакция врача в таких случаях — мягкий вопрос, без особого углубления в какие-то проблемы; или же можно негромко резюмировать то, на чем они остановились на предыдущем сеансе. Менее опытные врачи сразу спрашивают о «домашнем задании», которое они просили выполнить.

Первым нарушает тишину юный Перри. Бедняга Перри.

— Простите меня, пожалуйста, что я вам вчера позвонил, — произносит он. — Простите, что отвлек вас.

— Ничего страшного, — отвечает Белл. — Это вы меня простите, что в тот момент я не мог оказать вам больше внимания. Это просто было невозможно.

— Ну да, я понимаю. Я не ожидаю, что люди будут бросать все свои дела каждый раз, когда у меня депрессия. У меня было неприятное чувство насчет этого звонка. Я просто… я правда думал, что собираюсь это сделать, понимаете? Я правда думал, что собираюсь…

Сколько позволить длиться тишине? Проговорить ли его мысль за него? Или пусть он слушает, как она снова и снова раздается у него в голове? В детстве доктор Белл смотрел один фильм, старый эпос типа «мечи и сандалии», в котором на одного беднягу опустили гигантский колокол. Затем его мучители принялись бить по колоколу молотами. Когда громадину вновь подняли, из ушей жертвы текла кровь. Порой, когда хранишь молчание, это производит такой же эффект, что и тот колокол. «Убить себя», «убить себя», «убить себя» — эти слова звучат внутри черепа снова и снова.

А потом наступил эндшпиль. Белл наблюдал за ним, как чемпион мира по шахматам, вновь переживающий недавнюю победу. С того момента как он начал побеждать, каждый новый шаг открывал ему больше возможностей, больше ходов. Но для пациента, который проигрывал и который вообще не знал, что идет игра, каждый ход оставлял все меньше и меньше возможностей, и наконец выбора у него не осталось вовсе.

Доктор Белл на экране позволяет расцветать тишине.

Перри наклоняет голову.

Доктор Белл допускает, чтобы молчание наполнило всю комнату, точно газ.

Перри начинает всхлипывать.

Доктор Белл скользящим движением направляет к нему по столику коробочку с «Клинексом». Конь идет на d4.

Перри вытаскивает салфетку из коробочки и сморкается.

— Извините, — говорит он.

— Вы ощущали отчаяние, — формулирует доктор Белл. — Вы хотели убить себя.

Перри кивает.

— Но вы этого не сделали.

— Нет.

— Почему же?

— Струсил. Как курица. Курица в десятой степени, вот я кто.

Перри фыркает в знак самоуничижения. В результате ему требуется еще один «Клинекс».

Поразительно, до чего человек может быть полон ненависти к себе — и при этом по-прежнему разгуливать по земле, подумал доктор Белл. По всем признакам, Перри Дорн должен был разделаться с собой еще несколько лет назад, так нет же, он прозябает день за днем, месяц за месяцем, год за годом, упиваясь своими несчастьями.

— Разумеется, дело тут не только в трусости, — заявляет доктор Белл на экране. — Чего вы боитесь — помимо всего прочего?

Пожатие плечами:

— Боли. Например, боли. А еще — что я промахнусь и просто сворочу себе лицо, но не убью себя.

— Думаю, такое может случиться, если не проявить должной тщательности. Но, вероятно, в вашем плане вам видятся еще какие-то нестыковки?

— Не понимаю, о чем вы.

— К примеру, что подумает Маргарет, если ей случится узнать, что вы покончили с собой?

— Честно?

— Честно.

Перри задумывается:

— Ну, наверное, сначала она расстроится.

— А потом? В долгосрочной перспективе?

— В долгосрочной перспективе ей, наверное, будет наплевать. Она это воспримет как еще один признак моей…

— Неполноценности?

— Точно. Моей неполноценности.

— Ей будет приятно, что она от вас избавилась.

— Точно. Так, как будто она сделала верный ход, когда меня бросила.

Суицид как месть, подумал тогда доктор Белл, но не произнес этого вслух. Если бы он высказал это наблюдение, скрытая мотивация всплыла бы на поверхность. Перри мог бы ее исследовать и, возможно, даже отвергнуть ее. Разумеется, если ваша задача — любой ценой сохранить пациенту жизнь, в данном случае правильнее будет высказаться.

— Вы хотите, чтобы она узнала, что она с вами сделала. Как она разрушила ваше счастье.

— Точно, точно. Раньше я таким не был!

У Белла с самого начала имелись сомнения на сей счет, и с тех пор они никуда не делись. В семье у Перри уже был случай самоубийства, его близкие принимали антидепрессанты. У него была вспыльчивая мать, а сестра была смышленее, чем он.

— У вас с тех пор появлялись какие-нибудь другие мысли насчет того, как изменить положение вещей? Чтобы, так сказать, усилить эффект.

— Слушайте, — говорит Перри, и на лице у него почти брезжит улыбка. Почти. Перри никогда по-настоящему не улыбался в кабинете доктора Белла. — Считается ведь, что вы должны меня от этого отговаривать?

— Безусловно, я не намерен вас ни к чему призывать. Моя работа состоит в том, чтобы помогать вам распознавать определенные устоявшиеся схемы в вашей жизни. И анализировать ваши чувства по отношению к ним. И помогать вам найти альтернативы тем схемам, которые причиняют вам столько страданий.

— Например, такая схема: меня бросают женщины, перед которыми я преклоняюсь.

— Это одна из них. Вы очень резко выразились, но это как раз одна из таких схем.

— Или взять мою привычку разрушать все хорошее, что появляется в моей жизни. Университетское будущее и тому подобное.

— Опять же — вы резко выразились.

— Знаете, я тут думал о том, что вы мне сказали еще давно. Когда я первый раз сюда пришел. Вы сказали: «Мы можем найти счастье в работе. Или же найти счастье в любви». И лишь немногим счастливцам, сказали вы тогда, удается найти счастье и в том и в другом. Наверное, всяким кинозвездам и прочим.

— Но я также заметил, что вполне возможен и даже весьма распространен вариант, когда вы обретаете счастье в одном, но не в другом. Многие довольны своей работой, но проклинают свой брак. Или наоборот. И при этом им удается вести полноценную жизнь.

— Именно! Тогда вы так и сказали. И еще вы сказали, как трудно двигаться дальше, если не нашел счастья ни в любви, ни в работе. И вчера я понял, что это как раз про меня, это меня описывает до последнего знака после запятой. Я хочу сказать, теперь это так ясно. Мне нравилось быть студентом, но я и представить себе не могу, как поеду учиться в Мак-Гилл, а Маргарет останется здесь, в Алгонкин-Бей. Моя карьера дипломника завершена.

— И вы лишились одного источника счастья.

— Точно. А потом Маргарет меня бросила.

— И вы лишились другого источника.

— Тогда зачем все это продолжать? Я хочу сказать — если рассуждать логически. Я не собираюсь плакаться, добиваться сочувствия и прочее. Я просто говорю, что, получается, в моем существовании больше нет смысла. Количество источников счастья равно нулю. Для счастья я — как черная дыра. Что толку оставаться живым? Я постоянно мучаюсь, вот и все.

— Я не могу дать ответ за вас, Перри. И никто не может. Все мы должны сами находить себе причины для существования. Я имею в виду — если бы вы действительно меня попросили, я бы мог перечислить вам всевозможные доводы: вы молоды, вы хорошо выглядите, вы умны, положение вещей может перемениться, тучи разойдутся, наводнение отступит.

— Веселенькое щебетанье, я понимаю. Но я не хочу щебетанья.

— Не хотите.

— Я хочу правды.

— Знаю, что хотите. Вот почему я сказал, что вы не показались мне «слишком трусливым» для того, чтобы что-либо предпринять. Думаю, вы сумеете завершить то, на что настроились, чем бы это ни было. Вопрос лишь в том, как узнать, когда ваше сознание действительно на это настроится. Очевидно, вчера, когда вы не нажали на спуск, оно еще не было готово. Вас что-то не удовлетворяло. Маргарет не узнала бы, что все это — из-за нее.

— Да, так и есть. — Перри еще глубже вжимается в кушетку. — Ее ничем не проймешь, что бы я ни говорил, что бы ни делал. Похоже, я никогда ничего такого и не делал. Но она меня какое-то время водила за нос. Какое-то время я действительно думал, будто что-то для нее значу. Действительно думал, что существую.

Последовало длительное молчание; Перри зажал руки между колен и почти скрючился на кушетке. Лицо у него стало пустым, и каждый выступ его костистого тела, казалось, излучал отчаяние.

Доктор Белл остановил картинку. Большинство психиатров сочли бы Перри подходящим кандидатом для госпитализации и курса антидепрессантов. История болезни, настроение, комплекс идей и личные обстоятельства — все это подходило под заголовок «основания для госпитализации». Между тем не было совершенно никакой необходимости продлевать его страдания. Парень ломился в открытую дверь.

Доктор Белл снова запустил запись беседы.

— Вы сделали домашнее задание, о котором мы с вами говорили? — спрашивает он на экране. Ответа нет, и он окликает пациента: — Перри?

Перри шевелится.

— Я пытался.

— И что же произошло?

Перри лезет в карман и извлекает оттуда бумажный комок. Одним движением, словно из последних сил, он распрямляется и толкает комок по столу; тот катится в сторону врача.

Доктор Белл разворачивает и разглаживает листок.

— «Дорогая Маргарет», — читает он вслух. — Почему вы остановились после «дорогой Маргарет»?

— А какой смысл? Она не желает ничего обо мне знать. Она не желает знать, о чем я думаю. Она не желает знать, что я ее до сих пор люблю. Она хочет, чтобы меня не было в ее жизни. Вот почему, мне кажется, я должен избавить ее от хлопот и сам устраниться из ее жизни, это будет только к лучшему.

— И тем не менее вы этого не сделали.

— Пока нет. Какая-то часть меня боится, что, если я прострелю себе голову, они со Стэнли будут этому только рады.

— Вы действительно так думаете? — спрашивает доктор Белл. — Вы в самом деле считаете, что они будут этому рады? Давайте я выражу это иначе: как вы думаете, какой будет первая реакция Маргарет, когда она услышит новость про вас? И какой будет ее реакция, когда она получит вашу записку? Какой бы эта записка ни была…

— Наверное, потрясение. Она расстроится. Прежде всего потому, что испугается, что в этом обвинят ее. Но ее обвинять не станут. Все будут ее опекать, — всегда все так заботятся о Маргарет, — и будут ей твердить, что она не виновата. «О, ты была так к нему добра». «Бедная Маргарет, ты так старалась не причинять ему страданий». И окажется, что все проблемы были связаны только со мной. Что это во мне было что-то не так. У меня были предпосылки.

— А она им поверит?

— Еще бы. Она верит всему негативному, что обо мне слышит.

Наступает молчание.

Сейчас, когда доктор Белл смотрел этот диск, он чувствовал то же, что и тогда: он знал, что план самоубийства у Перри — некорректный. В нем не было того толчка, которого хотелось молодому человеку. Вообще это было похоже на подготовку театральной постановки. Вот здесь ужмем диалог, а вот эту сцену уберем. На экране доктор Белл сделал очередной ход: ладья идет на e1, и конь прощальной записки блокирует все прочие пути к отступлению.

— Кое-чего не хватает, — произносит доктор Белл на экране, вместе с креслом отклонившись назад и созерцая потолок, словно философ, размышляющий над смыслом жизни и ищущий слабые места в собственной теории. — Нет, что-то не так…

— Что? — Перри садится прямо, он похож на кота, заслышавшего дребезжание своей миски.

— Нет-нет. Ничего особенного. Так, мелькнула мысль…

— А что такое? Ну правда. Что вы хотели сказать?

— Видите ли, я просто задумался о прачечной-автомате. Когда вы начали встречаться с Маргарет, прачечная стала для вас каким-то символом. Вы сами сказали, что словно бы начали все с чистого листа. Помню, я еще подумал, какое это мудрое замечание. Никто из вас не нес в себе бактерий (уверен, что вы употребили именно это слово) прошлых романов. Вот я и подумал, что…

— Прачечная, — произносит Перри. И швыряет истерзанную салфетку на журнальный столик. — Да, уж на прачечную-то ей придется обратить внимание.

Большой палец доктора Белла нажал на паузу.

Мат.