Пучина боли

36

Когда на следующий день Кардинал проснулся, у него занялось дыхание, оттого что Кэтрин не было, словно спальня блуждала в космосе и кто-то открыл шлюз.

С неохотой совершая ежеутренние ритуалы — тост, кофе, «Глоб энд мейл», — он заставлял себя направить мысли на работу, на дело Делорм о детском порнографе, на серию краж со взломом, которую расследовал Арсено.

В какое-то мгновение он поднял взгляд от газеты и уставился в пустое пространство по ту сторону стола.

— Я не хочу о тебе думать, — произнес он. — Я не хочу о тебе думать.

Он вернулся к «Глоб», но не смог сосредоточиться; глаза у него чесались, потому что ночью он спал лишь урывками. Чем раньше он попадет на работу, тем лучше. Он поставил тарелку в посудомоечную машину и отправил остатки кофе в кухонную раковину. Наскоро принял душ, быстро влез в одежду и вылетел из дома.

Утра стали жестче. Веяло близкой зимой, хотя озеро пока не покрылось льдом и не замерзнет еще месяц-другой. Он дрожал в своей спортивной куртке. Скоро пора будет надевать теплое пальто. Небо было ослепительно-голубое, и он подумал, как бы оно понравилось Кэтрин. Ее пустой «крайслер-круизер» стоял на подъездной аллее.

— Я не хочу о тебе думать, — снова проговорил он и забрался в свою «камри».

Он уже задом выезжал с аллеи, когда подкатил автомобиль, перекрыв ему путь. Пол Арсено опустил стекло и помахал ему облаченной в перчатку рукой:

— Утро доброе!

Кардинал знал, что он наверняка привез что-то ценное. Арсено ни за что не стал бы заезжать к нему по пути на работу, если бы у него не было в запасе чего-нибудь вкусненького, чем он хотел бы поделиться. Кардинал вылез и подошел к окну машины Арсено.

— Решил вот подъехать, чтобы мы не тратили зря бесценное время полицейской службы.

— Есть что-нибудь интересное?

— Ну, и да и нет. Не знаю, как ты это примешь.

— Выкладывай, Пол.

— В конце концов мне удалось выцарапать это в базе данных иммиграционной службы, — нет-нет, я тебе не скажу, как я это добыл. Итак, британский подданный, перебрался сюда года два назад. — Он протянул в окно распечатку.

На листе были два отпечатка большого пальца. Фотография над ними была как-то добрее, чем обычные портреты на таких документах. В курчавых волосах, в бороде цвета соли с перцем читалось прямо-таки собачье дружелюбие. Фредерик Дэвид Белл, доктор медицины.

Приехав на работу, Кардинал позвонил Беллу и договорился встретиться с ним в психиатрической больнице во время его обеденного перерыва.

Он проехал по Одиннадцатому шоссе и свернул на слишком знакомую дорогу, ведущую к больнице Онтарио. Кардинал бывал здесь несчетное число раз — и по профессиональным надобностям, так как сюда часто помещали преступников, и по личным — из-за Кэтрин. Обычно ее клали сюда в мертвом сером месяце феврале.

Здание из красного кирпича почти терялось среди великолепия осенней листвы. Вершину холма обдувал свежий ветер, и тополя с березами наклоняли головы, точно танцоры. Все визиты Кардинала в это место слились в одну размытую полосу боли: всякий раз Кэтрин клали сюда из-за того, что у нее наступал маниакальный период, и она начинала лелеять какую-то безумную идею, которая казалась ей исполненной смысла, — или же из-за того, что она впадала в такую депрессию, что вот-вот могла вонзить бритву себе в запястье.

Он поднялся на лифте на третий этаж. Дверь к доктору Беллу была открыта. Доктор сидел в кресле, созерцая парковку и холмы за ней. Он был настолько неподвижен, что Кардинал невольно сравнил его с псом, сидящим у окна в ожидании хозяина.

Он постучал — громко, с намерением застать врасплох, — и был вознагражден эффектом. Плечо у Белла дернулось, и он повернулся. Он встал, когда увидел Кардинала.

— Детектив. Пожалуйста, входите. Присаживайтесь.

Кардинал поставил портфель на пол и сел.

— Вы были правы насчет открыток, — сообщил он. — Их прислал не убийца.

— Да, я так и думал.

— Они были от одного типа, которого я несколько лет назад посадил в тюрьму за мошенничество.

— Что ж, это вполне объяснимо. Мошенничество — занятие подлое и гнусное. Вполне согласуется со стилем этого анонимщика. Потерял ли он жену в результате ваших усилий?

— Да. Насчет этого вы тоже оказались правы.

— Хотя, вероятно, она не покончила с собой.

— Нет. Но как вы догадались?

— Потому что, — по крайней мере, если рассуждать поверхностно, — чувство стыда в таких случаях целиком сосредоточено на преступнике, оно не распространяется на его родных. Совсем другая история, к примеру, с длинной серией сексуальных преступлений или насилия на расовой почве: о таком супруга могла бы знать или хотя бы подозревать. У вас есть для меня что-нибудь еще? Вы именно поэтому предприняли это неожиданное путешествие сюда? Я как раз перед вашим приходом думал, что для вас, возможно, мучительно сюда являться. Все эти воспоминания о Кэтрин.

— В этом смысле мне все равно, где я нахожусь.

Кардинал открыл портфель и достал предсмертную записку Кэтрин. На сей раз он протянул врачу тот вариант, что вышел из недр электростатического детектора. Он был заключен в пластик: призрачно-белые письмена на угольно-черном фоне, маленькие отпечатки пальцев Кэтрин, усеивающие один край листа, а внизу — жирное пятно от большого пальца.

Доктор Белл надел маленькие очки для чтения и взглянул на листок.

— М-м, вы мне это уже показывали. Вижу, ее успели каким-то образом обработать.

— И тут вы тоже правы, доктор. А в нижней части — отпечаток вашего большого пальца.

Кардинал наблюдал за лицом доктора Белла в ожидании реакции, но никакой реакции не последовало. Ну разумеется, он же психиатр, он научился скрывать свои эмоции в тех ситуациях, когда другие стали бы хныкать и стонать.

Белл вернул ему листок:

— Да. Кэтрин показывала мне подобную записку несколько месяцев назад.

— Забавно, вы не упомянули об этом, когда на прошлой неделе я вам ее принес.

Доктор Белл поморщился и, сняв очки, начал массировать переносицу. Без толстых линз он выглядел странно уязвимым: демон, которого вытащили на свет.

— Я скрылся, оставив на ней свой след, не так ли? Простите меня, детектив. Готов признать, я не особенно стремился известить вас о том, что я это видел. Я опасался, что вы сочтете, будто я в каком-то смысле был слишком небрежен. Что вы подумаете, будто Кэтрин написала ее в приступе агонии, а я преспокойно проигнорировал это.

— Зачем бы мне так думать? — спросил Кардинал. — В конце концов, это всего лишь предсмертная записка. Много лет она страдала от тяжелой депрессии, только и всего.

— Ну разумеется, теперь вы сердитесь…

— Она даже показывает эту записку вам, отчаянно надеется, что каким-то образом вы поможете ей справиться с этими жуткими побуждениями. Вы с ней мило болтаете, а в конце часа отдаете записку обратно.

— Задним числом легко представить это в дурном свете.

— А в течение следующих трех месяцев эти мысли о самоубийстве, видимо, все накапливаются и накапливаются, и Кэтрин приходит к вам на прием по два-три раза в месяц, но вы ни разу не сочли, что ее надо положить в больницу. Вы даже не сочли нужным вызвать меня для консультации. Ну да, я же всего лишь ее муж, я всего лишь жил вместе с ней несколько десятков лет, зачем бы вам трудиться ставить меня в известность? И по мнению всего остального мира, у Кэтрин все просто отлично. Между тем вы-то знаете, что она планирует себя убить, но вы решаете ничего по этому поводу не предпринимать.

— Детектив, сейчас вы делаете именно те предположения, каких я боялся. Я работаю на ниве тоски и отчаяния — с людьми, страдающими невыносимой депрессией. К сожалению, они часто хотят сами оборвать свою жизнь, и иногда им это удается. Здесь нет ничьей вины. Опечаленные родные спешат вынести суждение. Я уверен, что вы в вашей работе тоже с этим сталкивались. Я читал в газете, что близкие Дорна чрезвычайно расстроены тем, как полиция отнеслась к самоубийству этого молодого человека.

— Разница в том, что наш сотрудник сделал все, что мог, чтобы остановить этого парня.

— А я сделал все, что было в моих силах, чтобы помочь вашей жене.

— Позволив ей три месяца таскать с собой записку о самоубийстве? Чтобы однажды вечером, посреди интересного фотопроекта, она вдруг, поддавшись импульсу, достала ее и прыгнула вниз.

— Детектив, я имею дело с депрессиями уже больше тридцати лет, и поверьте, меня уже ничто не может удивить. Сталкиваясь с этим заболеванием, можно быть уверенным лишь в одном: что оно непременно вас удивит.

— Вот как? Лично я всегда считал его омерзительно предсказуемым.

— Извините, детектив, но это определенно не так. Вы не видели, как это приближается, точно так же, как этого не предвидел я. Что касается того, как она воспользовалась запиской, которую написала ранее, то это, по всей видимости, пример вдумчивости Кэтрин. Ей захотелось воспользоваться словами, которые она написала, не находясь в состоянии перевозбуждения: воспользоваться запиской, которая выразила бы ее чувства не так грубо, как строчки, нацарапанные второпях, под влиянием минутного порыва. Возможно, вы знаете, что большинство предсмертных записок самоубийц не бывают так проникнуты заботой об остающихся на этом свете.

— Вы что, даже не подумали о том, чтобы мне позвонить, после того как она написала эту записку?

— Нет. Кэтрин не была расстроена, когда она ее мне принесла. Мы обсуждали ее, как обсуждали бы сон или фантазию. Она подчеркивала, что в ближайшее время она не намерена причинять себе вред.

— Я ей верю. Я бы увидел, что это приближается.

— Вы по-прежнему предполагаете, что существует какое-то иное объяснение ее смерти? Первоначально вы предположили, что она убита, из-за того что получили по почте омерзительные открытки. Вы подумали, что на такое способен лишь человек, убивший вашу жену. Но затем вы выследили того, кто их написал, и оказалось, что он никого не убивал. Разве это не так? Или я что-то упустил?

Я проиграл свою партию, подумал Кардинал. Лекарь припер меня к стенке: у меня нет неопровержимых улик. Ничего нет.

— Она не была расстроена в день своей смерти. — Вот все, что он сумел выдать. — Она ничем не показывала, что думает о самоубийстве.

— Но долгие годы она это показывала, всеми возможными способами. Я читал ее историю болезни, детектив. Кэтрин лежала в этой больнице более полудюжины раз: однажды — из-за маниакального эпизода, но все остальные случаи госпитализация была связана с неуправляемой депрессией. И во всех этих случаях она чувствовала, что хочет умереть, что суицид для нее — единственный выход. Для меня представляется очевидным, что она решила совершить это деяние в относительно светлом состоянии сознания, когда она сумеет, если можно так выразиться, в известной степени проконтролировать его, продумать все заранее.

— Я бы увидел, что это приближается, — снова повторил Кардинал, понимая, как беспомощно это звучит. Кэтрин, что ты натворила? Что ты со мной сделала?

— Безусловно, в вашей работе, детектив, вам встречались случаи, когда люди не замечали очевидного в отношении тех, с кем жили вместе?

Кардинал вспомнил мэра и его жену-потаскуху. Неужели я настолько слеп? Неужели все знают правду, кроме меня?

— Может ли быть так, детектив, что вы, в вашем горе, упускаете то, что очевидно всем остальным? Отчего бы не дать себе возможность ошибиться? Вы потеряли жену, ваше мышление волей-неволей должно быть, мягко говоря, замутнено, да и кто на вашем месте не подвергся бы этому паллиативному воздействию отрицания? Мерзкие открытки вам послал обиженный человек, бывший заключенный; нет никаких оснований полагать, будто кто-то убил вашу жену. Я знал Кэтрин два последних года, и я не могу себе представить, чтобы у нее были какие-то серьезные враги. Вы знали ее несколько десятилетий: смогли вы найти хоть кого-нибудь, у кого был бы мотив?

— Нет, — признал Кардинал. — Но мотивы не всегда бывают личными.

— Вы имеете в виду психопатов. Но нет оснований предполагать, что это дело рук серийного убийцы. Тем более такого, кто мог бы легко заполучить ее записку и затем подбросить ее на место преступления.

Если вы считаете, что Кэтрин убили, тогда само по себе знание того, что за три месяца до этого она написала записку о самоубийстве, не предотвратило бы этого преступления. Если же вы считаете, что она совершила самоубийство, тогда вам нечего расследовать, если только вы не намерены привлечь меня за неадекватное лечение. Как я говорил, — и вы говорите то же самое, — она ничем не показывала, что намерена совершить такое деяние. Решительно ничем. Именно поэтому я отнесся к этой записке без всякой задней мысли. Записка была не более чем ответом на вопрос, который я перед ней поставил.

— Что это был за вопрос?

— Мы говорили с ней о причинах, по которым она не покончила с собой, несмотря на годы эмоциональных страданий. Главной причиной для нее было то, как это подействовало бы на вас — на вас и на вашу дочь. Мой вопрос был таков: «Что бы вы сказали вашему мужу, если бы действительно совершили самоубийство? Что бы вы сказали в своей записке?» Я хотел, чтобы она там же и тогда же словесно выразила свои ощущения, но Кэтрин мне не ответила. Она сказала, что ей надо подумать. И потом, к моему удивлению, на следующий сеанс она принесла эту записку. Как видите, в ней ясно выражена ее любовь к вам.

Кардинал почувствовал, что ему намертво стиснуло горло. А потом, к собственному ужасу, он обнаружил, что рыдает.

— Возможно, вам следовало бы подумать о том, чтобы продлить свой отпуск, — мягко произнес доктор Белл. — Вам явно не хватило времени на то, чтобы погоревать как следует. Поразмыслите: может быть, в этом вам стоило бы проявить к себе доброту.