Пункт назначения 1978

Глава 10 Ирки и Юлька

Молитву я прочитал три раза. Трижды обрызгал дверь, порог, пол. Старательно окропил притолоку. Немного подумал и для пущего эффекта добавил святой воды потолок и стены — на метр от запретной комнаты.

Чего я ожидал от этой процедуры? Каких-то спецэффектов? Бунта темных сил? Не знаю. Ничего такого не случилось.

Было подозрительно тихо. Ни шума, ни скрипа, ни вздоха. Ничего. Даже темный дымок из-под двери не просочился. И я, слегка разочарованный, пошел в нашу с Иркой комнату. Дело надо довести до конца.

Листок мне больше был не нужен, а потому отправился в карман. В процессе изгнания бесов, молитва сама-собой выучилась наизусть. Я шел по кругу, щедро обрызгивая все подряд и беспрестанно повторял: «Отче наш, Иже еси на небесех…» Чем дальше, тем больше чувствовал себя идиотом. Первый запал прошел, страх тоже испарился, зато осталось чувство безграничного изумления. Поражало все: я сам, мои поступки, то, что меня окружало.

Хуже всего было то, что я не видел никакой альтернативы. Ну не было у меня других вариантов! Как? Как прикажете бороться с тем, во что я еще три дня назад не верил в принципе. С тем, чего вообще не должно существовать. С тем, что противоречит здравому смыслу?

Голос разума сдавленно пискнул: «Может это все глюки?» Глюки… Ха! Это было бы проще всего. Только я точно знал — ничего мне не почудилось. Все было. Здесь. Со мной. И не только со мной. Ирка тоже видела это во сне. Видела и плакала. По ее щекам бежали слезы. Это меня она просила о помощи.

— Я не хочу, чтобы он на меня смотрел!

Слова Иринки набатом звучали в ушах.

Обошел по кругу всю квартиру. Честно. Старательно. Три раза. К концу был весь мокрый, словно случайно попал под душ. Зато мог честно сказать — я сделал все, что от меня зависело. Даже если это не поможет, даже если все было бессмысленно — я довел дело до конца.

Воды у меня осталось чуть больше четверти банки. Не выливать же? Я поразмыслил, окропил ею холодильник изнутри, остатком тщательно умылся и вытер лицо маминым фартуком. Дурь? Да. Согласен. Но хуже точно не будет. А после с чувством глубочайшего удовлетворения пообедал и отправился спать.

Разбудили меня в пять. Погладили по голове, взъерошили волосы, ласково чмокнули в щеку. Я приоткрыл глаза — мама… Моя мама. Перехватил ее пальцы, повернулся и улегся щекой на ее ладонь. Это было то, о чем я совсем недавно и помыслить не мог.

— Мама, — прошептал я тихо-тихо, — как хорошо, что ты здесь.

И тут заметил — она смотрела немного странно. Не с укором, нет. Скорее с тревогой. Сердце забилось в испуге.

— Мам, что-то случилось?

В ответ пожимание плеч. Растерянное, удивленное.

— Олег, — спросила она после паузы, — что здесь произошло?

Я отпустил ее руку и сел, пытаясь понять, о чем речь.

— Ты о чем?

— Откуда в коридоре лужа? И обои возле двери мокрые. Возле той, что заперта.

Твою ж мать! Вот дебил! На радостях я совсем об этом не подумал. Там все так щедро полито святой водой. Почти пол-литра ушло. Конечно, за это время ничего не успело высохнуть. И что теперь сказать? Что придумать?

— Олег, — мать начинала сердиться, — я жду объяснения.

Щеки мои неожиданно залились красным румянцем, уши заполыхали. Я тут же прижал к лицу прохладные ладони. Горит, зараза. Неужели в детстве так всегда было? Удивительно, но я совсем этого не помнил. Неприятное ощущение. А тут еще и матери отвечать надо. Как с Лелькой не отбрешишься, не прокатит. И я опрометчиво выпалил первое, что пришло в голову:

— Прости, мам, я думал само высохнет.

Ответ мой ее ожидаемо возмутил:

— Само? Что еще за новости? Ты воду там налил для чего?

И тут на меня накатило вдохновение, совсем, как это бывало в прошлом. Я принялся врать самым наглым образом, глядя на мать честнейшими глазами:

— Да я не специально. Просто, спать очень хотелось. Уже почти лег, и вдруг подумал, что только поел, а значит, точно захочу пить. Пошел за водой…

Мать не выдержала, договорить мне не дала:

— Я понимаю, — сказала она, с трудом сдерживая раздражение, — ты захотел пить. Понимаю, решил взять воды. Вылил ее зачем?

Артист во мне развернулся на полную катушку. Я даже забыл об этом своем таланте. Взревел обиженно, едва не плача:

— Да голова у меня закружилась. Понимаешь? Не нарочно я. Даже толком не понял, как вышло и куда плеснул.

Сказал и напрягся — вдруг мать начнет выяснять, куда это подевался стакан? С чего вдруг испарился чудесным образом? Что тогда говорить? Отнес на кухню? Передумал? Но почему тогда пол не подтер? Ноги не держали? Тогда чего шлындрал туда-сюда-обратно? Вот, блин, влип.

Но пронесло. В матери включилась другая ипостась — тревожная наседка. Она встрепенулась, силой уложила меня в постель и принялась кудахтать, мимоходом щупая мне лоб и пытаясь проверить пульс.

И еще не известно, какая из ипостасей была хуже. Сейчас как запретят вставать. Тьфу, нашел приключение на свою голову! И не сделаешь ничего. Пока. Мне оставалось только изображать страдальца и отвечать на вопросы.

— А сейчас? — тревожно вопрошала мама. — Кружится?

— Откуда я знаю? Лежу же…

— Нигде не болит? Слабость? Вялость? Тошнота?

Я пытался отмахнуться от ее рук. Не слишком, впрочем, успешно. С мамой состязаться сложно.

— Да ничего у меня не болит, и слабости нет. Спать я хотел, вот и все…

Все, ага, как бы ни так!

— Рот открой! — приказала она.

Я машинально открыл. Только потом подумал, причем тут рот? Но сразу понял — мать подозрительно принюхалась. И стало совсем обидно. Она что, считает, что я надрался где-то в городе? Или мужики во дворе чего рассказали? Блин, блин, блин… Ругнуться хотелось куда хлеще, но при матери отчего-то даже подумать матом было стыдно. Дома у нас никто никогда не ругался. Я возмутился:

— Да ты что? Считаешь, что я пил? Мам!

Теперь мои глаза стали обиженными без всякой игры.

Она поспешно отодвинулась, уселась на край кровати, сложила руки на коленях. Панцирная сетка трагически заскрипела. На двоих она рассчитана не была.

— Ну, извини, должна же я понять, что с тобой приключилось.

Я взял ее руки в свои ладони, сжал не сильно, с любовью, и поспешил успокоить:

— Да просто перегрелся немного, наверное. И спал очень мало. Сначала зачитался, а потом никак не мог уснуть. Уже все прошло. Все хорошо.

Она почему-то поверила и сразу успокоилась. Посмотрела на меня внимательно и сказала так, что сердце мое сжалось от нежности:

— Ты только не молчи, Олеженька, я же волнуюсь. Вдруг с вами что? Ты лучше расскажи, если вдруг… Ты же знаешь, как я вас люблю.

Знаю, мама, знаю. Потому и не смог понять, что случилось с тобой после гибели Иры. Почему ты стала такой чужой? Поэтому и страдал все сорок лет. Поэтому… Вслух я это говорить не стал. Сказал совсем другое:

— Не волнуйся, я обязательно тебе все расскажу.

Это была откровенная ложь, но мать повеселела. Ее мои слова успокоили. Она высвободила свои ладони, ласково стукнула меня пальцем по кончику носа и сказала:

— Тогда вставай. Я купила свежий кефир. Сейчас нажарю оладушков, как ты любишь. А еще тетя Нина дала нам клубничного варенья.

— Тетя Нина? — Не понял я.

Мама улыбнулась.

— Еще не знаком? Соседка наша. Мама Иринкиной подруги, жена дяди Толи. Вставай, только не спеши. А вечером они пригласили нас на раков…

Она ушла. Вставать я не спешил. Повалялся еще в кровати, глядя в потолок и пытаясь вспомнить, когда последний раз удавалось вот так спокойно, в свое удовольствие полежать. Получалось, что давненько. Лет тридцать назад. Эта мысль вызвала у меня нервный смешок. Потом все как-то само собой перестроилось на лирический лад.

Удивительно, но люди, живущие здесь, в этом забытом богом 1978, даже не подозревают, насколько они счастливы. Их жизнь течет размеренно и неспешно. Мне, обитателю сумасшедшего мегаполиса и не менее сумасшедшего двадцать первого века, эта неспешность доставляла истинный кайф.

Никто никуда не бежал. Вечером собирались во дворе и болтали по душам. Жили и радовались жизни. Сейчас… Я подавился этим «Сейчас» и тут же сменил его на «Тогда». Тогда, в моем прошлом, через сорок лет, люди забыли, что можно просто жить. Не рвать жопу в погоне за очередным не слишком нужным благом, не тешить понты, а просто жить.

Сразу стало немного грустно. Я потянулся от души, до хруста, до дрожи, встал, влез в домашние треники с пузырями на коленях, надел майку, которую чуть позже обзовут, алкоголичкой. Посмотрел на себя, жизнерадостно заржал, пытаясь рукой заткнуть рот, чтобы не переполошить мать.

И принялся переодеваться. Надо было идти во двор по самой что ни на есть насущной нужде. А выйти вот так, как сейчас, вариант бомж-стайл, мне не позволяли привычки. Слишком долго в меня вбивали понятия этикета. Думаю, местные мужики моих метаний бы попросту не уразумели.

Мать шуршала у плиты. Скворчала сковорода. На столе аппетитной горкой лежали оладушки. Рядом в красивой стеклянной розетке (где только мать такую откопала?) — варенье с маленькими целыми ягодами клубники. Аромат во все стороны растекался восхитительный. Я едва не захлебнулся слюной. Потянул руку к блюду и тут же отдернул.

Мама, не поворачивая головы, сказала, словно почуяла:

— Сперва вымой руки, а потом садись есть.

Жутко захотелось схохмить: «Есть, мэм!». Так я обычно отвечал Лельке, когда она начинала раздавать указания. С трудом сдержался и ответил так, как положено нормальному советскому парню:

— Хорошо, мам, сейчас.

Руки вымыл старательно, удивляясь самому себе. Потом так же старательно их вытер, взял чистую тарелку и сел.

— Тебе чай или молоко?

Сразу подумалось, жаль, что нет кофе. Сейчас бы чашечку латте. Я отогнал от себя воспоминания. Ничего не поделать, придется отвыкать.

— Чай, если можно.

Мать удивилась.

— А с чего бы вдруг нельзя? Можно, конечно.

Вот черт, снова ответил не так. В детстве я так точно не говорил. Надо внимательнее следить за словами. Положил в тарелку оладьи, полил сверху вареньем, отправил в рот завлекательную ягодку и спросил:

— А отец с Ирой где?

— Отец у соседей, они там с раками колдуют. Толя сказал, что это чисто мужское дело, женщин к нему допускать нельзя. Девчонки во дворе с собакой. Ты ешь, не переживай. Мы в городе пообедали. А оладьи я им на улицу вынесу, когда пойдем. Иришки там так сдружились, не разгонишь.

На улице было непривычно тихо. Словно и не день. Словно и не город. Тишина лилась в душу, точно бальзам. Фантастически пахло морем. Ирки увлеченно дрессировали Юльку. Дядя Толя наблюдал за этим из окна. Я прислонился спиной к косяку подъездной двери и тоже принялся смотреть.

Самое начало я пропустил. Пес был уложен посреди двора на брюхо. Голова на асфальте. Глаза несчастные-несчастные, разве что не плачет. Дядя Толя скомандовал. Сначала псу:

— Цезарь, замри!

Потом дочке:

— Ир, давай!

Под восхищенным взглядом Ирки нашей Ирка рыжая пристроила на черный кожаный нос карамельку и отошла в сторону.

— Цезарь, нельзя! — Выдал новую команду дядя Толя.

Юлька скосил глаза, уставился на конфету. Потом не выдержал, обреченно вздохнул и глаза закрыл. На его морде возникло непередаваемое выражение. То, что он думал о девчонках на своем собачьем языке, вслух произносить было нельзя.

Ирки замерли чуть в сторонке, боясь дышать от восторга.

Я принялся мысленно считать. Стало любопытно, как долго выдержит пес? Когда сдадут его собачьи нервы? Юлька был стойким, как кремень. Первой сдалась наша Ирка. На ста двадцати семи.

— Дядя Толя, — выпалила она скороговоркой, — пусть Цезарь скушает конфетку. Жалко его!

Юлька тут же распахнул глаза, свел бровки домиком и попытался скосить взгляд на хозяина. Весь его вид кричал: «Спасите! Помогите! Умираю!» При этом он, как и велено, не шевелился.

Сосед рассмеялся:

— Ну что с вами делать? Весь процесс воспитания мне нарушаете.

Потом обратился к псу:

— Юлька, можно!

Я смотрел во все глаза, но так и не заметил, как это произошло. Пес стремительно поднялся, конфету с носа при этом умудрился не уронить, мотнул головой, клацнул зубами, зачавкал. Все! Во дворе сидел пес, с наиехиднейшей мордой и со смаком облизывался. Ирки прыгали от восторга и хлопали в ладоши.

Финита ля комедия, проговорил я себе под нос. Собрался уже идти к ним, но снова остановился.

— Дядя Толя, — закричала моя сестра, — а можно мне? Можно я тоже попробую?

Юлька замер. Голову к хозяину он не поворачивал. Только уши вывернул назад, чтобы слышать лучше. У него наклевывалась еще одна конфета. Пока гипотетическая, но все же…

— Уверена? — со смехом спросил сосед.

— Да! — раздалось в ответ хором.

Юлька тут же сам, без команды, лег на пузо. Уложил на асфальт голову и принялся ждать. Конфета из призрачной стала практически осязаемой. Собственной, родной. Только на язык положить не успели.

— Вот же засранец, — констатировал сосед с восхищением, — все понимает. Даже командовать не надо.

Он скрылся где-то в недрах квартиры, но скоро вернулся обратно. В руке его была новая карамелька.

— Ира, держи!

Сестренка вприпрыжку понеслась к окну, получила заветную конфету и вернулась обратно. Скоро все повторилось вновь.

Команда: «Цезарь, нельзя!» И я опять принялся считать.

На этот раз Ирка не спешила. «Можно» дядя Толя сказал на двух сотнях.

— Толь, дальше-то что?

В окне появился мой отец, наряженный в кухонный фартук. В одной руке у него была ложка, в другой шумовка. С таким снаряжением от отчего-то походил на дирижера. Я невольно прыснул. Совершенно не помню отца за готовкой. На кухне у нас безраздельно властвовала маман. Папу туда допускали исключительно в качестве дегустатора. Ну, или чайник поставить, посуду помыть. Вот и все. Готовить ни-ни. А здесь…

Отец был раскрасневшийся, глаза горели азартом. Там, за соседским окном вершилось великое таинство — варились вожделенные раки.

— Закипело? — Дядя Толя нырнул внутрь и пропал из вида.

Следом исчез отец. Юлька вздохнул и улегся под кустом. Конфетный дождь над его гениальной собачьей головой иссяк. Ирки унеслись в глубь двора играть в свои девчоночьи игры.

Из подъезда, отодвинув меня с пути, вышла рыжеволосая женщина с большим подносом в руках. Там лежали хлеб, нож, внушительный пучок зелени, четыре огромных розовых помидора, похожих на знаменитое «бычье сердце», блюдце с наструганным лимончиком. Стопкой стояли эмалированные миски.

— Ты Олег? — Спросила она и улыбнулась. На щеках у нее появились ямочки.

Сразу стало понятно, в кого пошла дяди Толина дочка. Копия мать! Никаких сомнений.

— Угу, — я для убедительности кивнул. — А вы тетя Нина?

— Точно. — Она протянула мне поднос, и я машинально его перехватил. — Будем знакомы.

Соседка кивнула на обитый жестью стол.

— Поставь туда. Потом иди к окну. Пора накрывать.

Я быстро оттащил поднос и вернулся. Все остальное мне подавали через окно. Очень скоро на столе появилась видавшая виды разделочная доска, когда-то расписанная с изнанки под хохлому и покрытая лаком, сейчас основательно потрепанная. Такая много лет висела у нас в кухне на стене в качестве украшения. Потом граненые стаканы, заварник, монструозного вида самовар, две трехлитровки светлого пива, здоровенная бутыль домашнего вина, ровно столько же самогона и куча всякого-разного по мелочам.

Тетя Нина вновь вышла из дома и принялась расставлять все в порядке, известном лишь женщинам, как говорила Лелька — строго по фэншую. Следом подтянулась моя мать с оладьями и банкой варенья. Она окликнула Ирок:

— Девочки! Быстренько мойте руки и идите есть оладушки.

Слаженный дуэт с хохотом пронесся к пристройке.