Путешествие по русским литературным усадьбам

Вороново

Среди немногочисленных сохранившихся в окрестностях Москвы усадебных комплексов Вороново принадлежит к числу самых знаменитых. Эта усадьба овеяна памятью 1812 года. Она не затерялась и в анналах русской литературы. Но начнем с истоков.

Село Вороново получило свое название от речки Вороновки, на холмистых берегах которой оно раскинулось. До 40-х годов XVIII века это была родовая вотчина дворян Волынских — смелых и преданных московским князьям и царям «служилых людей». Родоначальником крепкого семейства считается знаменитый воевода Дмитрия Донского, герой Куликовской битвы Дмитрий Боброк-Волынский. Он командовал «запасным полком», стоявшим в засаде; его своевременное появление на поле сечи решило победоносный исход сражения.

Первым известным владельцем усадьбы Вороново (оно впервые упоминается в документах XVII века) был седьмой в роде Волынских Александр Иванович Воронов-Волынский, правнук Михаила Григорьевича, жившего при Иване III и получившего за черные волосы прозвище Вороной, почему его отпрыски именовались Вороновыми-Волынскими. Самым знаменитым из его потомков был крупный государственный деятель времен Петра I и Анны Иоанновны Артемий Петрович Волынский. Человек трагической судьбы, он окончил жизнь на плахе, поскольку возглавлял при дворе враждебную временщику Бирону «русскую партию». Правда, в наши дни он известен прежде всего по роману И. Лажечникова «Ледяной дом».

А. П. Волынский стал владельцем Воронова в 1726 году. Именно при нем начался расцвет усадьбы, достигший апогея к последней четверти XVIII века. Ныне время стерло в Воронове следы хозяйственной деятельности А. П. Волынского, однако можно с уверенностью предположить, что он распоряжался Вороновым так же энергично, как и остальными своими имениями. Косвенным свидетельством является подробнейшая «Инструкция дворецкому Ивану Немчинову о управлении дому и деревень», составленная А. П. Волынским еще в 1724 году. Этот интереснейший документ показывает, что буквально во всех сферах сельского хозяйства — агрономии, лесоводстве, садоводстве — сановный автор был на уровне лучших достижений своего времени.

После гибели А. П. Волынского усадьба была конфискована, но затем по воцарении Елизаветы Петровны возвращена его детям.

Оформление усадьбы связано с именами Карла Бланка и Николая Львова. Первый — строитель церкви и одной из самых удивительных построек в Подмосковье: вороновского голландского домика. Его единственным соперником является аналогичный парковый павильон в Кусково.

Один из замечательных русских людей Н. И. Львов был человеком энциклопедического склада: ученый, архитектор, поэт. В Воронове он воздвиг грандиозный дворец. Существующее ныне здание только отдаленно напоминает его. Весь комплекс состоял из главного трехэтажного корпуса и соединенных с ним двухэтажными галереями двух боковых флигелей. Фасад дворца был украшен портиком с восемью ионическими колоннами. Торжественный замок стоял в глубине парка близ Калужской дороги. Его облик поражал современников; они были почти все единодушны в том, что этому дворцу место в столице или, по крайней мере, в губернском городе.

Перед дворцом и за ним до наших дней сохранилась часть обширного вороновского парка с тремя аллеями, террасами спускающимися к пруду. Эта окультуренная часть плавно переходит в так называемый ландшафтный парк, имитирующий живую, не тронутую человеком природу. Такие парки появились во второй половине XVIII века. Основной осью парка в Воронове является длинная липовая аллея, идущая вдоль большого искусственного пруда. Без обширных зеркальных водных пространств русские парки просто немыслимы. Они навевают удивительно поэтическое настроение — стоит только прогуляться по заросшим травами берегам с маленькими бухточками и крошечными мысами. Особенно радуют глаз островки, вырастающие из воды, как маленькие горки.

В 1800 году Вороново купил за 300 тысяч рублей граф Ф. В. Ростопчин, вошедший в историю прежде всего как генерал-губернатор Москвы во время Отечественной войны 1812 года. Это был умный выскочка, сделавший карьеру при Павле I; при нем Ростопчин получил графский титул, несмотря на достаточно (по понятиям того времени) «демократическое» происхождение. Однако гибель императора пресекла его стремительное возвышение. Ростопчин ушел в отставку и в старой столице стал терпеливо ждать, когда вновь пробьет его час.

У О. И. Кипренского есть портрет Ростопчина. Мы видим человека с начинающейся лысиной, кокетливыми бачками и слегка выпученными глазами. Современники считали, что «у него два ума — русский и французский, и один другому вредит». Но, если надо, Ростопчин умел заставить себя бояться. Вот как Ф. Ф. Вигель описывает свое впечатление от первой встречи с ним: «Звероподобное, калмыцкое лицо его и свирепый взгляд, когда он бывал невесел, должны были в каждом производить страх». Лучше всего характеризует этого человека его собственная автобиография, названная «Жизнь Ростопчина, списанная с натуры в десять минут». Приведем некоторые выдержки из нее.

«Глава 1.

Мое рождение.

Марта 12-го 1765 года я из мрака ничтожества воззрел на свет Божий. Меня смерили, свесили и окрестили. Я родился, не зная для чего; родители мои радовались, сами не зная, чему.

Глава 2.

Мое воспитание.

Меня обучали всякой мудрости и всем возможным языкам.

Я стал язычником. Шарлатанством и дерзостью я до того озадачивал многих, что они почитали меня ученым и снимали шапки. Голова моя была разрозненная библиотека, в которой никто не мог добиться толку, и ключ к которой был только у меня…

Глава 6.

Нравственный портрет.

Я был упрям, как лошак, капризен, как кокетка, весел, как дитя, ленив, как сурок, деятелен, как Бонапарт; но всё это когда и как мне вздумается.

Глава 7.

Значительный недостаток.

Я не умел владеть выражением лица своего, языка не мог удерживать и при этом имел глупую привычку думать вслух. Этим я нажил с десяток друзей, со сто врагов.

Глава 8.

Чем я был и чем мог быть.

Я был очень доверчив, склонен к дружбе, даже добродушен; родись я в золотой век, я даже, может быть, был бы порядочным человеком…

Глава 10.

Мое любимое.

Я любил маленькие общества, тесный кружок и прогулку в тенистой роще. Блеску солнца почти поклонялся; от захождения его иногда на меня находила хандра. Любимый цвет мой был голубой, любимое кушанье — говядина под хреном, любимый напиток — вода. Из театральных представлений я любил больше всего комедии и водевили. В мужчинах и женщинах любил открытые выразительные лица. Особенную непреодолимую любовь чувствовал я к горбунам обоего пола.

Глава 11.

Мои антипатии.

К тщеславным щеголям и дуракам я всегда чувствовал отвращение. Мне были противны набожные женщины с молитвой в душе и с интригой в уме, с поминанием в ридикюле и с любовной почтой в туалете. Манерность возбуждала во мне самое неприятное чувство. Нарумяненные мужчины и раскрашенные женщины казались мне жалкими. Крысы, водка, метафизика и зеленый сыр, процессы и домашние насекомые приводили меня в ужас.

Глава 12.

Очерк моей жизни.

Жду смерти терпеливо, без страха. Жизнь моя была плохая мелодрама с хорами, плясками, превращениями и великолепным спектаклем. Я играл в ней героев, тиранов, любовников, благородных отцов, резонеров, но никогда не брался за роли лакеев…

Глава 14.

Моя эпитафия.

С притупившуюся душою, изношенным сердцем и обветшалым телом здесь прилег на покой — старый черт. ПОЧТЕННЕЙШАЯ ПУБЛИКА! Ступай своей дорогой и дай мне отдохнуть».

Волею судьбы этот человек в 1812 году оказался московским главнокомандующим. Сначала Ростопчин решил «сплотить сословия», для чего запросто разгуливал по Москве и вступал в долгие беседы с обывателями. Затем ему пришла в голову мысль издавать собственные листки — знаменитые «ростопчинские афишки». Эти афишки сегодня воспринимаются как образцы разухабистого псевдорусского стиля, но в накаленной атмосфере того времени они имели большой успех; поэтому вряд ли прав Л. Н. Толстой, писавший в романе «Война и мир»: «Ростопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя и с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять». Ростопчин был литературно одарен и смог сказать народу именно то, что тот хотел услышать. Он постоянно твердил, что французы найдут в Москве только обгорелые камни. (В последние годы жизни, которые он провел, в основном, в Париже, Ростопчин старательно поддерживал свою сомнительную славу «человека, который сжег Москву».) Из города Ростопчин ушел вместе с Кутузовым в арьергарде русской армии. Миновав Коломенскую заставу, когда было уже известно, что неприятель вступил в Кремль, он театрально произнес: «Занавес опустился, моя роль сыграна».

Русские войска покинули Москву по Рязанской дороге, но у реки Пахры (вблизи усадьбы Красная Пахра) Кутузов провел гениальный маневр, выведя армию на старую Калужскую дорогу, чтобы затем двинуться к Тарутино. Ночь на 20 сентября Кутузов со своим штабом провел в Воронове. С ним вместе был и Ростопчин. Утром усадьба загорелась; ее поджег сам владелец, решивший, действительно, оставить на своем пути только пожарища. К церковной двери была наклеена записка (на французском языке): «Восемь лет украшал я это село, в котором наслаждался счастием среди моей семьи. При вашем приближении обыватели покидают жилища, а я предаю огню дом свой, чтобы он не был осквернен вашим присутствием. Французы!.. здесь вы найдете только пепел». Львовский дворец погиб в огне; восстановленный через несколько лет, он лишился былого великолепия.

Таково «начало конца» Воронова; но именно здесь и открывается «литературная страница» истории усадьбы. Впрочем, Ростопчин также брал в руки перо. Он оставил собрание сочинений (в основном, для сцены), изданное в Париже на собственные деньги; оттуда взята приведенная выше автобиография.

Вороново стало литературным гнездом в середине 1840-х годов, когда хозяйкой усадьбы была Евдокия Петровна Ростопчина (невестка московского главнокомандующего). Ее девичья фамилия — Сушкова. Сегодня это имя если и нельзя считать забытым, то, во всяком случае, оно малоизвестно; но в то время Ростопчина была заметной фигурой. С детства девочка втайне от семьи писала стихи. Однажды одно из ее стихотворений «Талисман» попало на глаза другу семьи П. А. Вяземскому. Друг Пушкина и известный поэт списал его и, ничего не сказав автору, опубликовал в альманахе «Северные цветы» за 1831 год. Так неожиданно для самой себя Ростопчина дебютировала в русской поэзии.

Ростопчина с юности была дружна с Лермонтовым; семнадцатилетний поэт обратился к ней со стихами:

Перед последним отъездом на Кавказ в 1841 году Лермонтов вновь посвятил Ростопчиной дивные строки:

Впервые Ростопчина (тогда еще Сушкова) увидела Пушкина 8 апреля 1827 году на пасхальном гулянии «под Новинским»; но познакомились они позже на балу у московского градоначальника князя Д. В. Голицына в декабре 1828 года. Девушка танцевала со знаменитым поэтом и, по-видимому, читала ему свои поэтические опыты. Всё это она описала в стихотворении «Две встречи»:

Осенью 1836 года супруги Ростопчины переехали в Петербург и здесь знакомство укрепилось и быстро переросло в короткую близость. Своими людьми в их доме были и Пушкин, и Жуковский, и П. А. Вяземский, и В. Ф. Одоевский. Стихи хозяйки пополнили портфель «Современника». Но вскоре всё оборвалось. Последний раз Пушкин был у Ростопчиной за день до роковой дуэли.

Спустя год Ростопчина получила по почте бандероль с письмом Жуковского: «Посылаю вам, графиня, на память книгу, которая может иметь для вас некоторую цену. Она принадлежала Пушкину; он приготовил ее для новых своих стихов и не успел написать ни одного; она мне досталась из рук смерти; я начал ее; то, что в ней найдете, не напечатано нигде. Вы дополните и докончите эту книгу его. Она теперь достигла настоящего своего назначения. Всё это в старые годы я написал бы стихами, и стихи были бы хороши, потому что дело бы шло о вас и о вашей поэзии; но стихи уже не так льются, как бывало; кончу просто: не забудьте моих наставлений, пускай этот год уединения будет истинно поэтическим годом вашей жизни».

«Пушкинскую тетрадь» Ростопчина заполнила целиком. В это время ее литературный успех достиг своего апогея. После гибели Лермонтова влиятельная критика в лице П. А. Плетнёва и П. А. Вяземского наименовала Ростопчину первым поэтом на Руси.

Вне литературных кругов Ростопчина была знаменита целым рядом громких «политических историй». Она дерзнула открыто выразить сочувствие декабристам. Ее стихотворение «К страдальцам» широко ходило в списках, и она сама передала его в 1835 году декабристу З. Г. Чернышёву. В этом стихотворении Ростопчина писала:

Самая громкая ростопчинская «история» относится к 1846 году. В официозном органе Ф. В. Булгарина «Северная пчела» поэтесса опубликовала стихотворение «Насильный брак» (с посвящением Адаму Мицкевичу). Цензура просмотрела его аллегорический смысл, но вскоре (не без участия автора) он был расшифрован. Ростопчина «насильным браком» едко назвала правительственную политику русификации Польши. В стихотворении старый барон обрушивается с обвинениями в адрес своей молодой жены:

На эти обвинения жена отвечает:

Николай I пришел в ярость. Он даже публично приказал Ростопчиной покинуть придворный бал, на который та осмелилась явиться. После этого скандала, когда все двери большого света перед ней закрылись, поэтесса с мужем безвыездно живет в Москве и каждое лето проводит в Воронове.

В Москве Ростопчина сразу же задалась целью создать собственный салон. В своем доме на Садовой Кудринской по субботам она собирала весь «творческий актив» первопрестольной: Писемского, Полонского, Погодина, «молодую редакцию „Москвитянина“» (Островского, Мея, А. Григорьева), Щербину, актеров — Щепкина, Садовского, Самарина, скульптора Рамазанова, журналиста-архивиста Бартенева. Из литераторов прошлой эпохи «ростопчинские субботы» посещали Загоскин, Павлов, Соболевский; из заезжих петербуржцев — Григорович, Тургенев, Майков. Желанным гостем был Ф. И. Тютчев, которого Ростопчина настойчиво приглашала в Вороново (Тютчев приходился ей дальней родней). Поэт отвечал ей искренней симпатией, но принять приглашение у него никогда не хватало времени (о чем он не раз сетовал). Но все-таки однажды, пусть мысленно, «во сне», Тютчев оказался в Воронове. В 1850 году он так ответил Ростопчиной на одно из ее писем:

Очень скоро стало очевидным, что Ростопчина не имела необходимых качеств для трудной роли хозяйки салона. Она не умела объединять литературные партии. В Москве происходили баталии западников и славянофилов. Западники казались ей противниками национальных устоев; о славянофилах она писала в письме А. В. Дружинину: «Они сочинили нам какую-то мнимую древнюю Русь, к которой они хотят возвратить нас, несмотря на ход времени и просвещенья». В конце концов, Ростопчина была вынуждена с горечью признать, что она — человек прошедшей эпохи:

К середине 1850-х годов поэтическая продукция Ростопчиной действительно казалась уже вчерашним днем. Многословие раздражало, «пушкинская гладкость» была старомодной. Вот как брат поэтессы С. П. Сушков описывает ее творческий процесс: «Нередко случалось ей складывать в уме длинные стихи в несколько страниц, которые позднее, на досуге, она записывала быстро и без остановки, точно как бы под диктовку. Я бывал иногда свидетелем, во время наших поездок с нею вдвоем между Москвою и селом Вороновым, где Ростопчина всегда проводила лето, как она, прислонясь головою в угол кареты и устремив неподвижный взор в пространство, начинала сочинять стихи, а вечером или же на другой день прямо записывала их». Языков предпочитал Ростопчиной ее соперницу Каролину Павлову, у которой «стих не бабий». Из ростопчинских же стихотворений этого периода были популярны «Русские женщины» (1855) со строками:

Это двустишие стало крылатым.

Последним трудом поэтессы стал прозаический перевод на французский язык послания Пушкина «В Сибирь», который она сделала по просьбе Александра Дюма (это стихотворение не было напечатано и еще долго не могло быть напечатано в России).

После смерти Ростопчиной в 1858 году Вороново было продано. Поменяв ряд владельцев, усадьба в конце XIX века перешла к Шереметевым. Последний раз упоминание Воронова мы находим в стихах Полонского. По приглашению нового владельца П. С. Шереметева старый поэт приезжал сюда в 1893 году. Он одним из немногих остался верен памяти уже основательно забытой поэтессы и надеялся, что придет время, когда ее произведения вновь зазвучат.

Полонский владел не только пером, но и кистью. Его последняя живописная работа — этюд центральной аллеи парка в Воронове.

Новые хозяева значительно перестраивают усадьбу. Главный дом стал напоминать своим внешним видом какой-нибудь из московских вокзалов — Павелецкий или Рижский. Но и в таком виде до наших дней Вороново не дошло. В 1949 году главный дом опять был перестроен, и, откровенно говоря, к лучшему: он вновь стал похож на характерную усадебную постройку 20–30-х годов XIX века.

Таково прошлое этого удивительного уголка Подмосковья…