Путешествие по русским литературным усадьбам

Помещик Фет

Более своеобразной фигуры, чем Фет, в русской поэзии, пожалуй, не найти. Про него никак не скажешь, что «жизнь и поэзия одно». Недаром Л. Н. Толстой поражался, откуда у добродушного дородного офицера, внешне погруженного исключительно в житейское, как будто «сверхчеловеческая лирическая дерзость», ставившая его вровень с великими поэтами. Подчас Л. Н. Толстой искренне полагал, что только Фет может понять его духовные метания. Он писал Фету: «Вы человек, которого, не говоря о другом, по уму я ценю выше всех моих знакомых, и который в личном общении дает мне тот другой хлеб, которым кроме единого будет сыт человек» (7 ноября 1866 года)^[97]. Это было время, когда они оба с головой погрузились в сельское хозяйство и проявили себя деловитыми и энергичными помещиками, каких в пореформенную пору насчитывалось буквально единицами.

У Фета были и личные причины для того, чтобы «осесть на землю». Ему необходимо было обрести устойчивый «социальный статус». Долгие годы Фета угнетало неясность его происхождения. Он появился на свет до того, как его отец Шеншин обвенчался по православному обряду с матерью — немкой и лютеранкой. Шеншин похитил молодую жену у мелкого чиновника из города Дармштадта Иоганна Фета. Их брак был оформлен в лоне протестантской церкви, которого в Российской империи не признавали; требовалось повторное венчание, а ему должны были предшествовать длительная бюрократическая процедура и подтверждение развода. Младенец родился за несколько дней до официального расторжения уже по российскому законодательству предыдущего брака матери. Формально он должен был носить немецкую фамилию ее первого мужа. В сословном государстве, каковым была николаевская Россия, это представлялось лучшим, чем числиться незаконнорожденным. Однако поэт всю жизнь считал себя русским столбовым дворянином Шеншиным. Он прилагал бесконечные усилия для того, чтобы обрести положение в обществе, которое считал своим законным. Это ему удалось только под конец жизни, когда он стал и знаменитым литератором, и состоятельным землевладельцем, и даже камергером.

Второй причиной была бедность. В молодости Фет постоянно нуждался в деньгах. Обрести благосостояние стало одной из целей его жизни. Здесь он близок со своим антиподом в поэзии Некрасовым. Но если последний стремился (и преуспел) разбогатеть на поприще журналистики, то Фет встал на, казалось бы, более верную дорогу современного деревенского капиталиста.

К началу пореформенной эпохи Фет уже был известным поэтом с твердым положением в литературных кругах. Но в неустойчивое переходное время его решение «прогнать музу взашей» особенно никого не удивило. В конце 1850-х годов мысль о покупке имения стала по-настоящему преследовать Фета. Но с самого начала он «знал, что ему нужно». Позднее он писал: «Я искал непременно незаселенной земли, хотя с небольшим леском, рекой, если можно, и готовою усадьбой, не стесняясь губернией, лишь бы не слишком далеко от моей родины Мценска»^[98]. На своей земле Фет хотел быть полным хозяином; его credo можно сформулировать следующими словами: «всё мое должно быть действительно моим». Этому требованию вполне удовлетворил недостроенный хутор Степановка на полдороге между Мценском и Орлом. Земли было 200 десятин великолепного чернозёма. Небольшой домик в семь комнат стоял еще под соломенной крышей. Конечно, работы по благоустройству предстояли большие, но Фет решил, что от добра добра не ищут. Уже через год Тургенев нашел своего приятеля по охотничьим вылазкам обросшим по-деревенски «бородой до чресл» и не желавшим ничего слышать о литературе. Между прочим, Степановка находилась всего в 60 верстах от Спасского-Лутовинова.

Впрочем, Тургенев особенно удивлен не был. По его словам, наконец-то дала себя знать «капля немецкой крови» Фета. Вообще, при «поэтической безалаберщине» (тургеневское выражение) он был энергичен и упорно шел к достижению намеченной цели — и это отмечали все современники. Л. Н. Толстой, всецело увлеченный хозяйством и только что открывший в Ясной Поляне школу для крестьянских детей, от всей души приветствовал решение Фета, поскольку «нашего полку прибыло» и прибыло «славным солдатом».

Сам Фет в письме Л. Н. Толстому признается: «Я люблю землю, черную рассыпчатую землю, ту, которую я теперь рою и в которой я буду лежать»^[99]. Он с головой погрузился в хозяйство и земскую деятельность, был даже избран мировым судьей и к своим обязанностям относился с исключительной рачительностью; но почти перестал писать стихи.

Впрочем, пера Фет не бросил; он просто перешел от поэзии на прозу. На протяжении 1860-х годов он выступил в печати с циклом очерков «из деревни», в которых детально описал свой опыт землевладельца наступившей пореформенной эпохи. Идеальным образом «помещика новой формации» стал Левин из «Анны Карениной» Л. Н. Толстого. Сам Фет слова «помещик» избегал; он предпочитал писать «хозяин». Такой хозяин до последних физических и духовных сил готов бороться за то, чтобы устоять в самых неблагоприятных обстоятельствах, когда под его ногами родная почва заколебалась и грозит разрушениями. Но Фет пишет (как будто про самого себя): «Вижу его устанавливающим и улаживающим новые машины и орудия, почти без всяких на то средств; вижу его по целым дням перебегающим от барометра к спешным полевым работам, с лопатой в руках в саду, и даже на скирде сена непосредственно наблюдающим за прочною и добросовестною кладкой его, а в минуты отдыха за книгой или журналом»^[100]. Свои очерки Фет озаглавил «Жизнь Степановки или лирическое хозяйство»; под этим названием они ныне и переиздаются.

Фет как бы подчеркнул, что нет пропасти между поэтом и хозяином. До Фета подобным хозяином был Баратынский в Муранове, а позднее Блок в Шахматове. Тенденция для отечественной поэзии многозначительная! Ведь и «русский песенник» Кольцов в жизни оказался энергичным и деловитым купцом. Следовательно, в этом плане Фет не представляется чем-то исключительным. Кстати, он был одним из любимых поэтов Блока.

Тургеневу казалось, что Фет купил только «жирный блин» чернозёма посреди голой степи. Действительно, так дело и было. Степановка представляла собой лишь редкую купу деревьев да недостроенный дом. Но спустя семнадцать лет Фет хвастается в письме тому же Тургеневу: «Жизнь русского country gentleman в новом вкусе — с парком, машинами, олеандрами, европейской мебелью, чистой прислугой в ливрее, усовершенствованными конюшнями и даже ослами (не аллегорическими, а настоящими)»^[101]. Конечно, здесь идеал, но Степановка явно была близка к этому идеалу. Ныне от прошлого благополучия остался только обширный парк и пруды. Впрочем, следует упрекать не столько безалаберность потомков, сколько жестокий двадцатый век с его беспощадными войнами.

Через семнадцать лет Фет продал Степановку по непонятной причине, о которой он глухо говорит в своих воспоминаниях. Взамен он сразу купил усадьбу Воробьёвка. В письме Л. Н. Толстому он с едкой иронией описывает свое ближайшее окружение: «Зачем наши дворяне не читают истории? Они бы узнали, что все первоклассные итальянские магнаты, даже патентаты, жили и держались торговлей: Орсини, Колонны, Сфорцы, Медичисы и т. д. А наши до сих пор думают (извините за шуточный камешек в огород), что что-то постороннее, когда цари за заслугу дарили земли и когда жизнь стоила грош, — само собою сделается… Не понимаю, чтобы можно было быть гусар на саблю опираясь и пахать землю, которая обложена значительными повинностями и безграничными расходами, коли от нее нечего ожидать… Под самой Воробьёвкой есть 2 Сухоребрика. Один крестьянский, а другой от нас влево дворянский… Последний весь состоит из дворянских изб, обитатели которых вовсе неграмотны, хотя владеют от 200 до 10 десятин земли… Вообще, как слышно, Курская губерния полна такими мелкими дворянами… А тот, кто строил, Воробьёвку делал, да так, что не только я, но и через 500 лет после меня люди его похвалят и скажут спасибо»^[102]. Строил Воробьёвку коллежский асессор П. М. Ртищев в первой четверти XIX века.

Фет вновь, как и в Степановке, застал главный усадебный дом в полном запустении. Он вспоминает первое посещение: «Нас с женою встретила старушка генеральша в желтой турецкой шали и, указывая на валяющиеся на полу огрызки моркови, яблок, картофельные корки и пустую яичную скорлупу, — проговорила: — Уж извините, — вот крепостных-то нет и чистоты нет»^[103]. В комнатах разодранные обои свисали пыльными космами. Стёкла в окнах с двойными рамами были все без исключения разбиты, и сохранившиеся осколки залеплены зеленой бумагой. Единственно можно было жить в маленькой комнате при отдельно стоящей кухне. Здесь были поставлены две кровати и письменный стол, ставший также обеденным.

Сразу же Фет энергично занялся ремонтом. Далее он продолжает: «Конечно, при переделке и поправке запущенных построек, надо было по возможности пользоваться старинным материалом, какого в наш прогрессивный век уже не существует. Так превосходные полы парадных комнат следовало перестлать во вновь устраиваемом верхнем помещении, а в парадные комнаты следовало положить паркет. Дом по очистке от пыли, грязи и плесени предстояло переклеить новыми обоями; из заброшенных кухни и флигеля вывести целые горы грязи, кирпичу и битой посуды, а затем переделать разрушенные печи и прогнившие полы»^[104]. Но уже к лету следующего 1878 года усадьба была приведена в порядок. В парке цвели сирень и акации, а перед главным домом — розы.

Только в Воробьёвке — уже состоятельным человеком — Фет вновь ощутил прилив лирической стихии. Он признается в письме высокородному собрату по перу К. Р.: «Жена напомнила мне, что с 60-го по 77-й год во всю мою бытность мировым судьею и сельским тружеником я не написал и трех стихотворений, а когда освободился от того и другого в Воробьёвке, то Муза пробудилась от долголетнего сна и стала посещать меня так же часто, как на заре моей жизни. Эта простая правда как-то невольно сказалась у меня стихами»^[105]. Конечно, Фет преувеличивает. В Степановке написано несколько десятков стихотворений, но, как правило, это были «стихи на случай», и лишь единичные можно назвать поэтическими жемчужинами. Но «предзакатный ренессанс» Фета действительно был ослепителен.

Постепенно Воробьёвка превратилась в провинциальный культурный очаг Курской губернии. Первым посетил Фета в его усадьбе Л. Н. Толстой. Он пробыл здесь один день 12 июня 1879 года. Вот его впечатления: «Сидит человек старый, хороший в Воробьёвке, переплавил в своем мозгу две-три страницы Шопенгауэра и выпустил их по-русски, с кия кончил партию, убил вальдшнепа, полюбовался жеребенком от Закраса, сидит с женою, пьет славный чай, курит, всеми любим и всех любит»^[106]. Частыми гостями были Я. П. Полонский и Н. Н. Страхов; из молодой поросли — B. C. Соловьёв. Естественно, разговоры сводились к удручающему оскудению русской поэзии, когда властителем дум стал Надсон. Впрочем, одновременно Фет не забывал, что он помещик. Его философский собеседник Страхов вспоминал, что Фет, как ребенок, гордился лошадьми, а жеребят звал своими детьми. Временами в Воробьёвке было до ста овец.

Но после смерти Фета о Воробьёвке быстро забыли. Поэт похоронен в родовой вотчине Шеншиных Клейменово вблизи Мценска. Он с женой покоится в семейной усыпальнице.