Путешествие по русским литературным усадьбам

Помещичий опыт Салтыкова-Щедрина

По вошедшему в пословицу выражению призвание сатирика «писать черным по белому». К Салтыкову-Щедрину оно применимо как, пожалуй, ни к кому иному во всей мировой литературе. Кажется, он не произнес ни одного доброго слова в адрес России, ее государственного устройства и народного существования. По словам близкого друга Салтыкова-Щедрина «первого пушкиниста» П. В. Анненкова, он через всю жизнь пронес «непреодолимое отвращение» к помещичьему быту, в недрах которого выросло и воспитывалось всё поколение «людей сороковых годов». Салтыков-Щедрин инстинктивно видел свою задачу в том, чтобы клеймить этот быт «везде, где бы он еще оказался налицо»^[118]. Следует отметить, что слова Анненкова относятся к 1863 году, когда Салтыков-Щедрин фактически только вступал на литературную стезю. Воспоминания детства всегда внушали ему горечь. Не лишне отметить, что замысел «Пошехонской старины» возник как ответ на наметившуюся в эпоху Александра III тенденцию идеализировать дореформенное время (подобно тому, как ныне всё больше находят положительных черт в «советском периоде»).

В самом названии последней книги Салтыкова-Щедрина очевиден замысел, приравнивающий ее к «Истории одного города». В русском фольклоре Пошехонье — страна лентяев и дураков. Пошехоньем называли либо земли вдоль реки Шексны (Шехонье), либо некоторые уголки Ярославской губернии (в их числе Романов-Борисоглебск). Но Салтыков-Щедрин расширенно назвал Пошехоньем весь жизненный уклад недавней старины.

Желчные страницы «Пошехонской старины» — горькое проклятье родному дому. Вот начало первой главы «Гнездо» (многозначительное название!): «Детство и молодые годы мои были свидетелями самого разгара крепостного права. Оно проникало не только в отношения между поместным дворянством и подневольною массою — к ним, в тесном смысле, и прилагается этот термин, — но и во все вообще формы общежития, одинаково втягивая все сословия (привилегированные и непривилегированные) в омут унизительного бесправия, всевозможных изворотов лукавства и страха перед перспективою быть ежечасно раздавленным. С недоумением спрашиваешь себя: как могли жить люди, не имея ни в настоящем, ни в будущем иных воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия, бесконечных терзаний поруганного и ниоткуда не защищенного существования? — и, к удивлению, отвечаешь: однако ж жили!»

Родовое гнездо писателя — село Спас-Угол, тогда Калязинского уезда Тверской губернии. Некогда оно называлось просто Спасским и свое необычное окончание получило в 1776 году по местоположению «в углу» — и уезда, и губернии; здесь сходились три губернии: Московская, Владимирская и Тверская. На протяжении столетий (с начала XVI века) в этом краю жили предки великого сатирика.

Писатель характеризует их следующим образом: «Предки мои были люди смирные и уклончивые. В пограничных городах и крепостях не сидели, побед и одолений не одерживали, кресты целовали по чистой совести, кому прикажут, беспрекословно. Вообще не покрыли себя ни славою, ни позором. Но зато ни один из них не был бит кнутом, ни одному не выщипывали по волоску бороды, не урезали языка и не вырвали ноздрей. Это были настоящие поместные дворяне, которые забились в самую глушь Пошехонья, без шума сбирали дани с кабальных людей и скромно плодились». Правда, умалчивается о вычурных семейных преданиях, возводящих генеалогию их к XIII веку и даже намекающих на отдаленное родство с Романовыми.

«Начало жизни» ярко описано самим Салтыковым-Щедриным в «Пошехонской старине». Он родился в Спас-Углу 15 января 1826 года. На следующий день младенец был окрещен в усадебной церкви Преображения Господня. Отец писателя Евграф Васильевич Салтыков благодаря типично дворянскому хозяйствованию к сорока годам почти совершенно обнищал, решил поправить положение финансово выгодным мезальянсом и женился на дочери богатого московского купца М. П. Забелина. Правда, тесть получил потомственное дворянство за щедрые пожертвования во время «наполеоновского нашествия». Невесте — Ольге Михайловне — было всего пятнадцать лет, но уже очень скоро она проявила властный характер. Молодая женщина полностью забрала в свои руки вотчинное управление, предоставив вконец забитому мужу обсуждать в обществе сельского священника догматы православия. Родители устранились от воспитания детей. Отца просто не допускали до них; мать же была целыми днями занята хозяйственными заботами. В доме царила строжайшая экономия. Усадьба представлялась муравейником, где повсюду копошились люди и «всё припасали и припасали»; созидалась «так называемая полная чаша». Но оборотной стороной этой «полной чаши», по воспоминаниям писателя, было то, что в детстве он не знал, что такое свежая пища. Владелица Спас-Угла из любой мелочи стремилась извлечь доход. Ее усилия увенчались успехом. Постоянно скупая новые земли, она добилась того, что Салтыковы стали богатейшими помещиками Тверской губернии.

Впрочем, подросток не был лишен радостей детства. Он любил лес, постоянно хаживал туда за грибами и ягодами. Уже тогда он мог различить ячмень, рожь и овес. Полевые работы каждое лето были у него перед глазами. Весной он видел, как крестьяне свозят навоз на поля, затем следовала пахота, сев; позднее — жатва, молотьба. Но дальше этого познания не шли; по его собственному признанию сельские картины представлялись ему обрывками сновидений, мелькавшими без всякой связи. Он искренне полагал, что, прикажи «папенька и маменька» старосте Лукьянычу — и в доме всё будет, даже птичье молоко.

Усадьба Салтыковых погибла в пожарище русской революции. К счастью, имеется детальное описание, принадлежащее перу священника села Спас-Угол отца Федора Ушакова: «Дом, в котором родился М. Е. Салтыков, был больших размеров (приблизительно) длиною в 36 аршин, а шириною 20 со множеством комнат. Нижний этаж был сложен из кирпича, второй и вышка (мезонин. — В. Н.) из дерева, но оштукатурен, и окрашен весь дом был белою краскою. Нижний этаж был предназначен для помещения служащих. Во втором этаже, разделенном коридором на две неравные половины, были следующие комнаты. При входе с так называемого переднего крыльца налево: часовня при небольшом количестве предметов, необходимых для служения, далее небольшой кабинет, столовая, гостиная, спальня прислуги, спальня хозяев и кухня. На другой стороне тоже от входа с крыльца больших размеров комната, заставленная книжными шкафами и этажерками; следующая комната — самая большая в доме служила для зало, здесь стояла прекрасная рояль, на которой играли во время танцев, помимо ее были и другие музыкальные инструменты. За означенной комнатой была комната под названием детской. Здесь дети Салтыковых спали, а в зимнее и ненастное осеннее время предавались со своими няньками разным играм. Последняя комната, в которой родился 1826 года 27 января (по старому стилю. — В. Н.) писатель М. Е., за последнее время ничего она из себя не представляла. Стояла там кровать, небольшой столик со стулом для расположения на ночлег кого-нибудь из приезжающих гостей. На вышке были еще три комнаты, но они не имели особого назначения и за последнее время здесь складывались домашние вещи, вышедшие из употребления. Вообще дом поражал своею величавостью и богатством, в нем было много высокой ценности картин, мебели и шкафов. И такой дом сгорел 19 марта 1919 года…»^[119]. Михаил был шестым ребенком; у него было четыре брата (старшие Дмитрий и Николай, младшие Сергей и Илья) и три сестры.

Атмосфера родного дома навела Салтыкова-Щедрина на саркастические размышления: «Нормальные отношения помещиков того времени к окружающей крепостной среде определялись одним словом „гневаться“. Господа „гневались“, прислуга имела свойство „прогневлять“… Всякий раз, когда нам, детям, приходилось сталкиваться с прислугой, всякий раз мы видели испуганные лица и слышали одно и то же шушуканье: „барыня изволят гневаться“, „барин гневается“». Даже в конце жизни писатель отзывался о своей матери как об «ужасной женщине».

Впрочем, в «Пошехонской старине» краски значительно сгущены. Салтыковы никогда не были крепостниками-самодурами; наоборот, на фоне соседей они даже выделялись человеколюбием. Их крестьяне были, в основном, оброчными; на барщине оставались лишь единицы.

«Места немилые, хоть и родные» — так мог бы сказать вслед за Тютчевым о своей «малой родине» Салтыков-Щедрин. У матери он никогда не был «любимчиком»; при разделе наследства он оказался фактически обделенным. В 1836 году О. М. Салтыкова приобрела близ Спас-Угла село Ермолино. Задумав после смерти мужа (13 марта 1851 года) раздел имущества, она построила в Ермолине усадьбу. Первоначально эта новая усадьба предназначалась для сына Михаила, тогда пребывавшего в ссылке в Вятке за связь с кружком петрашевцев и повесть «Запутанное дело». Но свое намерение расчетливая мать обусловила оригинальным требованием, чтобы сын женился на дочери соседнего помещика Стромилова ради округления владений; он, понятно, отказался. В письме брату Дмитрию он писал: «Ты не поверишь, до какой степени изумило меня известие о видах маменьки относительно девицы Стромиловой. Я удивляюсь, что за охота и думать об этом, потому что я решительно заранее отказываюсь от всех Стромиловых и компании». Больше об ермолинской усадьбе между матерью и сыном разговора не было.

В Ермолине Салтыков-Щедрин впервые побывал летом 1853 года. Он получил четырехмесячный отпуск сразу за несколько лет. В «родные пенаты» его привели не только сыновние чувства. В Вятке писатель влюбился в дочь вице-губернатора Лизу Болтину и задумал жениться; хотя и зная хорошо свою мать, он всё же питал надежду, что последняя поможет ему уладить денежные дела. Но тщетно! О. М. Салтыкова приняла все меры, чтобы расстроить брак сына с фактически бесприданницей. Когда всё же свадьба состоялась (6 июня 1856 года в Москве), это стало для нее потрясением. Почти неделю, по собственным словам, она «ходила как очумелая». Тем не менее Салтыков-Щедрин приезжал в Спас-Угол и Ермолино почти каждое лето хотя бы на несколько дней. В родные места его тянуло, несмотря на напряженность семейных отношений.

Салтыков-Щедрин в старости признается, что подспудное желание иметь собственный клочок земли никогда не умирало в его сознании. Он как бы родился с этим чувством, хотя долго не признавался в нем даже самому себе. Сказалось усадебное воспитание, в молодости подкрепленное увлечением утопическим социализмом в окружении Петрашевского. Не удивительно, что весной 1862 года Салтыков-Щедрин покупает имение Витенёво вблизи станции Пушкино Ярославской железной дороги. Решение стать землевладельцем писатель осознал и втайне вынашивал уже давно; тем удивительнее, что когда этот план наконец-то реализовался (причем Салтыков-Щедрин занял деньги на покупку у матери), то выяснилось, что он — выросший в семье, где хозяйство стояло на первом плане, — был обманут самым бесстыдным образом. М. А. Унковский — ближайший друг Салтыкова-Щедрина — вспоминает: «Он приехал покупать имение зимою и осмотрел его a vol d’oiseau (поверхностно. — В. Н.), не справляясь с планами. Покупка была сделана им в расчете на особую ценность большого строевого леса и громадных запасов сена, от которых, по-видимому, ломились большие сараи. Между тем немедленно после совершения купчей и вручения денег продавцу показанный ему лес оказался принадлежащим к соседней даче графа Панина, а сена оказалось не более нескольких пудов, которыми были заделаны ворота сараев. Одним словом, имение, за которое он заплатил тридцать пять тысяч рублей, могло давать дохода не более шестисот рублей»^[120]. Тогдашний владелец Витенёва, внешне благодушный старичок, очаровал писателя тем, что в церкви во время литургии приходил в восторженное состояние, накормил будущего покупателя отменным обедом и сам проводил его по имению, не скрывая недостатков оного. Салтыков-Щедрин был в восторге и посчитал всё это доказательством честности продавца. Но дело было сделано! С Витенёвым связаны пятнадцать лет жизни писателя.

Витенёво до этого уже прозвучало в истории русской литературы. В начале XIX века оно принадлежало П. Ф. Балк-Полеву (иностранная фамилия объясняется тем, что он был потомком шведского полковника, перешедшего на русскую службу еще при Алексее Михайловиче), в прошлом русскому послу в Бразилии. Одна из его дочерей вышла замуж за поэта Мятлева — знаменитого остроумца и гения буффонады. Мятлев — близкий друг Пушкина, Жуковского, Вяземского, наконец, Лермонтова. Все они были в восторге от его «преуморительных стихов». Но сам Балк-Полев был связан с литературными кругами не только через Мятлева. Некогда желанный гость в его подмосковной «дядя-поэт» В. Л. Пушкин. 1 июля 1818 года В. Л. Пушкин пишет Вяземскому: «В последнем письме моем я поздравил тебя, любезнейший, со днем твоего ангела. Я его провел у Балка, но Остафьевский именинник мне дороже Бразильского, и я всякий день чувствую более и более, что тебя нет со мною… Балк в восторге от Шишкова. Ты судить можешь, согласен ли я с его мнением и вкусом?»^[121]. Очевидно, что воззрения Балка Бразильского были старомодными, но это не мешало ему принимать в Витенёве воинствующих арзамасцев В. Л. Пушкина и Вяземского. Кроме того, известно, что 16 мая 1828 года он был на литературном вечере «для немногих» в особняке Лавалей на Английской набережной в Петербурге; на этом вечере «Пушкин-племянник» читал еще не напечатанного «Бориса Годунова».

Сначала, припоминая «видения детства», новый помещик пытался извлечь доход из своего имения, но он скоро махнул на это рукой. В «Убежище Монрепо» Салтыков-Щедрин вспоминал: «Неудача во всем. Хлеб по виду, казалось, хорош родился, а в амбар его дошло мало („стало быть, при молотьбе недоглядели“, объяснили мне „умные“ мужички); клевер и тимофеевка выскочили по полю махрами („стало быть, неровно сеяли; вот здесь посеяли, а вот здесь пролешили“). Два года, однако ж, я упорствовал, то есть сеял и жал, но на третий смирился. Или, говоря другими словами, начал смотреть на самое имение как на дачу для двух-трехмесячного летнего пребывания».

В своих хозяйственных неудачах Салтыков-Щедрин не был одинок. Он вскоре заметил, что ближайшие к Витенёву пятнадцать усадеб перешли в новые руки. Их владельцами стали подрядчики на строительстве храма Христа Спасителя, преуспевающие адвокаты и тому подобные нувориши. Никто не следил за старинными парками; оранжереи всего за два года превратились в груды битого стекла. Хозяином округи стал лихой, моложавый купец из бывших дворовых Разуваев; розовощекий, кудрявый и по-наглому веселый, он нажился на поставке армии гнилых сухарей. Долгое время Салтыков-Щедрин был у него бельмом на глазу, поскольку упорно не соглашался продать Витенёво. Разуваев прибег к испытанным методам, заимствованным из недавних крепостнических времен: устраивал вблизи дома писателя ночные дебоши, на которые приглашались местные чиновники, охотно распространявшие слухи о подозрительности жившего анахоретом Салтыкова-Щедрина.

Вопрос о продаже Витенёва встал вплотную только в 1875 году. Здоровье Салтыкова-Щедрина резко ухудшилось, и подмосковное имение стало уже в тягость. Правда, дело тянулось еще почти два года. Но лето 1876 года оказалось последним, которое Салтыков-Щедрин провел в Витенёве.

После продажи Витенёва в том же году Салтыков-Щедрин купил другую усадьбу. Подобно большинству состоятельных петербуржцев он решил обосноваться вблизи Северной столицы. Его выбор пал на Лебяжье вблизи Ораниенбаума на берегу Финского залива. Но эта маленькая усадьба оказалась еще более разорительной, чем предыдущая, и тоже была продана. В январе 1879 года Салтыков-Щедрин писал своему бывшему управляющему в Витенёве А. Ф. Каблукову: «А я со своим новым имением точно так же бедствую, как и прежде. И в год не меньше 1500 р. на него трачу. Видно, мне не на этом, а на том свете хозяйничать»^[122]. Но и новое фиаско не остановило писателя. В последние годы жизни он вел переговоры о покупке имения Майданово вблизи Клина (связанного с именем П. И. Чайковского). Его — уже тяжело больного — останавливали только трудности ежегодного переезда в Москву.