Путешествие по русским литературным усадьбам

Дубровицы литературные

Дубровицы принадлежат к числу самых знаменитых подмосковных усадеб. Трудно найти в ближайшей округе Москвы другое место, где бы жило столько исторических преданий. Этой усадьбой владел «дядька» Петра I князь Б. А. Голицын. Великий преобразователь России — его воспитанник — якобы посадил в Дубровицах несколько деревьев. К приезду молодого царя было приурочено освящение Знаменской церкви. Петру I, конечно, понравился этот изумительный храм, в котором, как ни в каком другом сооружении того времени, гармонично соединились традиции русской старины с новыми западными веяниями. Шедевр в Дубровицах стал первой главой каменной летописи Петровской эпохи; за ним последовали Меншикова и Сухарева башни в Москве, Петропавловский собор в Санкт-Петербурге.

Некоторое время Дубровицами владел Потемкин. Правда, блестящий екатерининский магнат вряд ли бывал здесь. В начале нового столетия основатель преддекабристского Ордена русских рыцарей М. А. Дмитриев-Мамонов начал строить в усадьбе нечто грандиозное — наподобие замков европейских феодалов. Дубровицы должны были стать плацдармом для начала мятежа. Памятником затей этого романтического безумца остались готические ворота конного двора; окружающая их стена с бойницами была разобрана вскоре после его смерти. После бездетного Дмитриева-Мамонова Дубровицы вновь вернулись к Голицыным.

Литературные воспоминания Дубровиц куда скромнее. Эта небольшая глава из прошлого усадьбы принадлежит уже времени ее оскудения, когда подлинными хозяевами здесь стали многочисленные дачники, потеснившие владельцев.

С Дубровицами связан один эпизод в жизни Владимира Сергеевича Соловьёва. Знаменитый философ был и поэтом. Он, конечно, из числа ярчайших личностей своего времени. Трудно найти еще кого-нибудь, кто бы столь полно соответствовал привычному облику философа, живущего вне повседневности и всецело погруженного в проблемы духовного бытия. «Рыцарем-монахом» назвал его А. А. Блок. Соловьёву, страстному проповеднику Вечной Женственности, суждено было влачить свои дни в одиночестве до последнего своего часа.

Одним из предметов горячего увлечения Соловьёва стала его слушательница на высших женских курсах Герье Елизавета Михайловна (попросту Лиза) Поливанова. Соловьёв был замечательным лектором; аудитория, где он читал, всегда была переполнена. Слушательницы благоговели перед ним, и Поливанова разделяла эти чувства. О самой себе она была скромного мнения, достаточно невысоко оценивая собственные способности. Тем большее удивление у трезво мыслящей девушки вызвало то, что именно с ней их всеобщий кумир пожелал познакомиться поближе.

Начало было положено совместной прогулкой по Пречистенскому бульвару. Уже через несколько дней Соловьёв был приглашен в семью юной почитательницы, где вскоре стал своим человеком. По природе общительный, он с каждым легко находил общий язык. В новом знакомце все видели не столько глубокого философа (таким он был для немногих), сколько веселого, остроумного собеседника.

Летом Поливановы обычно жили на даче в Дубровицах. Туда был приглашен Соловьёв. Семейство было большое, шумное; с приезжими за столом собиралось иногда до сорока человек. Начались бесконечные пикники по окрестностям, застолья, на которых новый гость блистал. При этом он проводил много времени со своей слушательницей, что не удивительно при сравнительной свободе нравов тогдашнего «нигилистического» поколения.

Поливанова оставила воспоминания, по которым можно проследить все перипетии неудавшегося романа Соловьёва. Она пишет:

«С ним было необыкновенно легко. Беседа лилась сама собою, затрагивая самые разнообразные предметы… Говорил он также о своих широких замыслах в будущем. Он в то время горячо верил в себя, верил в свое призвание совершить переворот в области человеческой мысли. Он стремился примирить веру и разум, религию и науку, открыть новые, неведомые до тех пор пути для человеческого сознания. Когда он говорил об этом будущем, он весь преображался. Его серо-синие глаза как-то темнели и сияли, смотрели не перед собой, а куда-то вдаль, вперед, и казалось, что он уже видит перед собой картины этого чудного грядущего»^[162].

В Троицын день 1 июля молодые люди отправились в Знаменскую церковь. Внутри храма царила нестерпимая духота. Спасаясь, они поднялись на хоры, а затем вышли на крышу. Девушка села у порога двери. Соловьёв сделал еще три шага и остановился у самого края в чрезвычайно рискованном положении. Он даже спустил ногу на низкую полоску балюстрады. Казалось, одно неосторожное движение, и он сверзится прямо на камни паперти. Его спутница заволновалась и предложила спуститься. Но Соловьёв словно не слушал ее. С минуту он как бы любовался открывшейся панорамой реки Пахры и вдруг без всякой словесной подготовки заявил ошеломленной девушке, что любит ее и просит стать его женой. Первым побуждением последней была растерянность. Она вспоминает:

«Я видела перед собой его бледное взволнованное лицо, его глаза, устремленные на меня с выражением тревожного ожидания, и в то же время сама была охвачена чувством страха, что он вот-вот может сорваться вниз…

Я что-то пролепетала, сама не знаю что. Он настаивал на категорическом ответе. Я ответила „да“, и в этом моя глубочайшая вина перед ним.

Но в эту минуту я об этом не думала, да и не знаю, думала ли о чем-нибудь.

Народ стал выходить из церкви, мы тоже сошли вниз»^[163].

Все последующие дни Лиза внутренне упрекала себя за малодушие. Мучительно борясь сама с собой, она только через неделю набралась решимости объясниться с Соловьёвым. К счастью, он воспринял ее отказ внешне спокойно и предложил вернуться к прежней простой дружбе. Но у него вырвалось восклицание: «Как бы мы могли быть счастливы!» Решение расстаться появилось у обоих одновременно. Соловьёв говорил о близкой поездке за границу. Его последними словами при расставании были: «Если полюбите, напишите, я приеду, когда бы это ни было. Иначе мы не увидимся, разве только мое чувство исчезнет…»

Надо отметить, что Лиза Поливанова была достойным предметом любви философа. Это была энергичная, остроумная, своеобразная девушка; она мечтала о собственном пути в жизни, искала дело, которому могла бы отдаться всей душой. Казалось, такое дело она нашла с началом Русско-турецкой войны, когда многие русские женщины отправились на фронт сестрами милосердия. Однако семейные обстоятельства помешали осуществиться этому намерению; ей пришлось довольствоваться только работой в госпитале, размещенном в Подольске.

Соловьёв вновь несколько раз бывал в Дубровицах. Продолжим рассказ Поливановой:

«Он приехал спокойный, веселый, как будто никогда ничего тяжелого в Дубровицах не переживал. С самой нашей разлуки я боялась свидания, но, увидав его таким веселым, успокоилась и обрадовалась. Кроме того, я была твердо убеждена, что он приехал потому, что, как он говорил, уезжая, чувство его исчезло совсем. Однако другие были иного мнения, и я все-таки была настороже. Но в эту весну у нас постоянно гостило особенно много народа, так что даже не приходилось избегать случая остаться с ним глазу на глаз, так как такого случая не могло представиться.

Всё время он был необычайно весел, шутил, дурачился и уже вовсе не был похож на серьезного философа, а скорее на школьника, вырвавшегося на свободу. Мне вспоминается случай, когда он и рассердил и встревожил меня.

Был майский ясный, но свежий день, а к вечеру так и вовсе стало холодно. Тотчас после завтрака мы большим обществом отправились в далекую прогулку по другую сторону Пахры вверх по течению. Дошли мы до такого места, где она очень узка и где легко перебраться на наш берег.

Место было очень красивое. Сзади нас находился лес, который спускался к реке и который мы только что миновали, а по другую сторону реки шла довольно пологая дорога вкось очень высокого берега кверху. Через реку можно было перебраться по плоским, большим, положенным в ней камням, причем слева тут образовался широкий и довольно глубокий плес, а направо от камней было нечто вроде водопада, а дальше река текла довольно быстрым течением.

Я перебежала на другой берег одна из первых, чтобы показать, как тут надобно перебираться, и остановилась наблюдать за переправой остальных.

Многие из предосторожности разулись. Двух молодых девушек, сестер Ш., братьям моим пришлось перенести на руках; другие перешли благополучно; большинство мужчин переправилось без приключений.

Что же сделал Владимир Сергеевич? Во-первых, он разулся. Затем он взял свою обувь в руки, ступил на первый камень, выпустил обувь из рук, и она поплыла вниз по реке направо, а сам он, неизвестно почему, шагнул прямо в плес влево и начал окунаться до самых плеч.

— Владимир Сергеевич! Что вы делаете? — крикнула я что есть мочи. — Выходите сейчас же на берег!

— А что же, разве вам одной принадлежит привилегия делать глупости? — захохотал он, размахивая руками и продолжая свое странное купание.

— Валериан, тащи его! — закричала я брату, а сама бросилась ловить носки и башмаки Владимира Сергеевича и тоже порядочно вымокла.

Валериан был росту почти 14 вершков, а силы такой, что кочергу винтом свертывал.

Мгновенно он сбросил с себя высокие русские сапоги, прыгнул в воду и, как малого ребенка, вынес Владимира Сергеевича на руках на берег, захватив с собою и плавающую тут же его шляпу. Затем он бережно опустил его наземь…

— Вот ваши ботинки, надевайте скорее! — сказала я уже без сердца, а только озабоченная его положением и опасаясь сильной для такого хрупкого человека простуды.

Он сделал попытку натянуть свои мокрые доспехи.

— Не лезут! — совершенно беспомощно вздохнул он.

— Аркадий, — обратилась я к другому брату, — беги, догони Аполлона Степановича, попроси у него калоши!

Аркадий мигом догнал кн. Урусова, который был уже на полгоре. Тот отдал свои калоши, но очень неохотно, потому что сам очень боялся простуды.

Калоши оказались кожаными, с углублениями для каблуков и большими медными выпуклыми буквами посредине подошвы.

Владимир Сергеевич не мог в них сделать ни шагу.

— Надевайте мои сапоги! — предложил Валериан. Но сапоги оказались столь огромны и тяжелы, что у Владимира Сергеевича подвернулись ноги.

— Я в них упаду, — сказал он безнадежно.

Тогда Аркадий и Петр Катков сделали из рук кресло, Владимира Сергеевича усадили в сапогах, чтобы он не простудился, и всё шествие двинулось кверху, а Валериан босиком побежал вперед, домой, чтобы привести для Владимира Сергеевича лошадь к нам навстречу. До Дубровиц оставалось добрых версты три.

Это обратное путешествие всех очень забавляло, и мы не заметили, как прошли полпути, когда к нам навстречу прискакал Валериан, но на неоседланной лошади. Тем не менее Владимира Сергеевича водрузили на эту лошадь, Валериан взял ее под уздцы, и мы совершенно благополучно добрались до Дубровиц.

Одного мы боялись, что кн. Урусов напугает домашних. Но вышло, к счастью, что он пришел раньше, ибо к нашему приходу уже был готов самовар, была приготовлена сухая одежда для Владимира Сергеевича и вообще были приняты все меры, чтобы его хорошенько согреть и спасти от простуды. Между прочим, его нарядили в широкий ватный халат моего отца и теплые ватные туфли. Поили его также очень усердно чаем с коньяком, от чего он пришел в неописуемо веселое настроение и хохотал безудержно.

Не могу не упомянуть о том, что у Владимира Сергеевича был замечательный смех. Он смеялся закатисто, каким-то ребяческим смехом, но странно, что у него был необычайно красивый голос, когда он говорил, а смех его был совсем не гармоничный, но искренний и заразительный»^[164].

Последним отзвуком неудавшейся любви Соловьёва стало его стихотворение, датированное 1878 годом:

Предмету своей кратковременной любви Соловьёв посвятил еще несколько стихотворений этого времени. Вместе их можно охарактеризовать как своего рода «поливановский цикл».

Другими дачниками в Дубровицах были Мережковский и Гиппиус — пожалуй, самая примечательная супружеская пара русской литературы. Они прожили вместе пятьдесят два года, не расставаясь ни на день. Их писательское содружество уникально тем, что оно равноправно; никто не оттеснял на задний план другого. Значительно более даровитый муж не заслонил жены. Конечно, Мережковский — один из самых значительных литераторов на переломе двух эпох; но и менее талантливая Гиппиус сумела занять на художественном Олимпе высокое место (правда, не столь бесспорное).

Мережковский и Гиппиус провели в Дубровицах всего одно лето — но по-своему незабываемое; и не только потому, что усадьба всё еще была полна воспоминаниями о Соловьёве. В семье существовал своеобразный договор: муж должен писать только стихи, жена — прозу. Ныне покажется странным, но в то время Мережковский был известен прежде всего как поэт (его стихи прочно забыты), а Гиппиус печатала рассказы и повести (также забытые). Но однажды утром Мережковский сообщил супруге, что соглашение им нарушено. Он начал большой роман «Юлиан Отступник». Это была первая книга трилогии «Христос и Антихрист» — основного вклада писателя в русскую литературу.

Конечно, литературное прошлое Дубровиц менее ярко, чем историческое; но рассказанного всё же достаточно для того, чтобы не пройти мимо этой замечательной усадьбы.