Путешествие по русским литературным усадьбам

Аксаково

Писательская физиономия Сергея Тимофеевича Аксакова своеобразна. Всё написанное им — это мемуары. Он не позволял себе ничего выдумывать, как бы ощущая себя лишенным творческого воображения. Тем не менее воспоминания Аксакова представляют собой на редкость яркую картину отечественной жизни с конца XVIII века до середины века XIX.

Дед писателя гордился своим старинным дворянством, восходящим к знатному варягу Шимону, верой и правдой служившему Ярославу Мудрому. Его имя увековечено в Киево-Печерском патерике, поскольку Шимон, к тому времени принявший православие, пожертвовал большие деньги монастырю. Он стал родоначальником ряда дворянских родов, в том числе Воронцовых и Вельяминовых. Однако писателю уже в молодости всё это представлялось глухим фамильным преданием. Он нигде не упоминает даже имени своего легендарного первопредка — лишь обмолвился в «Семейной хронике» о каком-то «варяжском князе».

Дед писателя Степан Михайлович Аксаков почувствовал себя неуютно в родовом поместье Симбирской губернии. Ему стало попросту негде развернуться и дать простор своему беспокойному характеру. Некогда пращуры владели обширными землями, дарованными царями за верную службу; но со временем их потомство росло, множилось и владения дробились. Четкого размежевания не было, и это порождало бесконечные ссоры. Такое положение, естественно, было не по душе энергичному, решительному помещику. Ходили слухи, что в только что образованном Уфимском наместничестве можно с легкостью купить у башкир чуть ли ни целые княжества. Цена исчислялась несколькими баранами. У Степана Михайловича слово с делом не расходилось, и он отправился за Волгу на разведку.

В «Семейной хронике» писатель рисует всесторонний портрет своего деда:

«Степан Михайлович Багров, так звали его, был не только среднего, а даже небольшого роста; но высокая грудь, необыкновенно широкие плечи, жилистые руки, каменное, мускулистое тело обличали в нем силача. В разгульной юности, в молодецких потехах, кучу военных товарищей, на него нацеплявшихся, стряхивал он, как брызги воды стряхивает с себя коренастый дуб после дождя, когда его покачнёт ветер… Природный ум его был здрав и светел. Разумеется, при общем невежестве тогдашних помещиков и он не получил никакого образования, русскую грамоту знал плохо; но, служа в полку, еще до офицерского чина выучился он первым правилам арифметики и выкладке на счетах, о чем любил говорить даже в старости… Вышед в отставку, несколько лет жил он в своем наследственном селе Троицком, Багрово тож, и сделался отличным хозяином. Он не торчал день и ночь при крестьянских работах, не стоял часовым при ссыпке и отпуске хлеба; смотрел редко, да метко, как говорят русские люди… Скоро крестьяне его пришли в такое положение, что было не на кого и не за что рассердиться».

Поездка была успешной. Земли были куплены на берегу Бугуруслана в сорока верстах от города того же названия. Крестьяне, которых надлежало переселить, сначала роптали. Но уже через год урожай на новых плодородных почвах показался им баснословным, и брожение прекратилось. Приобретенное поместье назвалось Знаменским, но в просторечии Новым Аксаковым; прежнее Троицкое Симбирской губернии стало Старым Аксаковым. Расстояние между ними было четыреста верст.

Места были сказочные. В своих воспоминаниях писатель не в состоянии сдержать восторг:

«Что за угодье, что за приволье было тогда на этих берегах! Вода такая чистая, что даже в омутах, сажени в две глубиною, можно было видеть на дне брошенную медную денежку! Местами росла густая урема^[73] из березы, осины, рябины, калины, черемухи и чернотала, вся переплетенная зелеными гирляндами хмеля и обвешанная палевыми кистями его шишек; местами росла тучная высокая трава с бесчисленным множеством цветов, над которыми возносили верхи свои душистая кашка, татарское мыло (боярская спесь), скорлазубец (царские кудри) и кошачья трава (валериана). Бугуруслан течет по долине; по обеим сторонам его тянутся, то теснясь, то отступая, отлогие, а иногда и крутые горы; по скатам и отрогам их изобильно рос всякий черный лес; поднимешься на гору — там равнина, непочатая степь, чернозём в аршин глубиною».

Быстро была возведена усадьба. Конечно, небогатому помещику, живущему в российской глубинке, даже в голову не приходили никакие архитектурные изыски. Главный дом — одноэтажный — был срублен наподобие обыкновенной деревенской избы, лишь более просторен. Его окружали обычные службы: кухня, амбары, конюшня. Всё непрезентабельно, но добротно. Вокруг дома дед писателя задумал разбить яблоневый сад; однако внук ничего подобного не помнил. Вот его впечатление при первом приезде в Аксаково с родителями из Уфы:

«Это был скорее огород, состоящий из одних ягодных кустов, особенно из кустов белой, красной и черной смородины, усыпанной ягодами, и из яблонь, большею частию померзших прошлого года, которые были спилены и вновь привиты черенками; всё это заключалось в огороде и было окружено высокими навозными грядками арбузов, дынь и тыкв, бесчисленным множеством грядок с огурцами и всякими огородными овощами, разными горохами, бобами, редькою, морковью и проч. Вдобавок ко всему везде, где только было местечко, росли подсолнечники и укроп, который там назывался „копром“, наконец на лощине, заливаемой весенней водой, зеленело страшное количество капусты… Вся эта некрасивая смесь мне очень понравилась, нравится даже и теперь, и, конечно, гораздо более подстриженных липовых или березовых аллей…»

Детство писателя прошло в Новом Аксакове. Он досконально описывает свою «первоначальную пору» в самых известных произведениях: «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова-внука». Патриархальная атмосфера сформировала его уникальную личность. С первых дней жизни он погрузился в созерцание природы и оставался чутким наблюдателем ее вплоть до смерти. Не удивительно, что он был страстным охотником и рыболовом. Созерцательная натура Аксакова ярче всего сказалась в его стиле — неторопливом, последовательном и безмятежном; он столь совершенен, что порою парадоксально кажется, что у Аксакова вообще нет стиля. Однако именно бесхитростное повествование о каждодневных житейских мелочах создает целостную картину помещичьей жизни в деревенской глуши.

Аксаков взялся за перо беллетриста только на пороге своего шестидесятилетия. Его первыми книгами были «Записки об уженье рыбы» и «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии». Он как бы попытался подытожить свой опыт рыболова и охотника и дать настольное руководство другим фанатикам и первого, и второго. Но неожиданно обе книги имели шумный успех. Они были переполнены замечательно яркими рассказами о буднях на природе — как зимой, так и летом. Гоголь пришел в восторг и не раз говорил, что аксаковские рыбы и птицы живее его мужчин и женщин. Но свои книги Аксаков писал уже не в дедовском Аксакове, а в подмосковном Абрамцеве.

Абрамцево

Эта скромная усадьба была создана во второй четверти XVIII века; но ее подлинная история началась столетие спустя.

Впервые о своем намерении приобрести подмосковное имение С. Т. Аксаков (1791–1859) сообщил Гоголю в письме от 8 апреля 1843 года. Расстроенное здоровье уже не позволяло ему каждую весну отправляться по российским дорогам на родину в далекую Уфимскую губернию. Но потребность прожить несколько месяцев на лоне природы не иссякла в душе старого литератора; он не мог даже представить себе, что ему больше не суждено с удочкой на реке встретить зарю. Естественным образом возникла мысль обосноваться под Москвой. Далее в том же письме Гоголю он лаконично замечает, что ищет «только приятного местоположения и устроенного дома».

Однако С. Т. Аксаков не договаривает. С самого начала поиски велись во вполне определенных местах. При беременности мать будущего писателя молила святого Сергия Радонежского, дабы он даровал ей сына, и родившегося младенца нарекли в его честь. Всю жизнь С. Т. Аксаков считал Сергия Радонежского своим небесным покровителем. Поэтому вполне понятно, что имение было решено приобрести вблизи Троице-Сергиевой лавры.

Абрамцево соответствовало всем требованиям. Усадьба расположена в на редкость живописной местности на крутых берегах речки Вори. Троице-Сергиева лавра — всего в двенадцати верстах, девичий Хотьковский монастырь — в трех верстах. С. Т. Аксаков был доволен. Он редко писал стихи; заговорить рифмами его могло заставить только нечто из ряда вон выходящее. Покупка Абрамцева была одним из таких событий; свои чувства С. Т. Аксаков запечатлел в стихотворении:

Сегодня С. Т. Аксаков — общепризнанный классик. Но судьба его уникальна. Всю жизнь он имел репутацию литератора даже не второстепенного, а третьестепенного и только на пороге шестидесятилетия раскрылся как выдающийся беллетрист, один из совершеннейших мастеров русского языка. При жизни старый писатель некоторое время был даже заслонен яркими фигурами своих сыновей Ивана и Константина. Признание пришло к нему после выхода из печати в 1847 году «Записок об уженье рыбы». Таким образом, самый плодотворный период литературной работы С. Т. Аксакова связан с Абрамцевом; ведь он некоторые годы жил здесь и зимой. На склоне лет он был отягощен не только естественными старческими недугами; ему угрожала слепота — поэтому он не мог писать и был вынужден диктовать.

Уже при Мамонтовых в Абрамцеве доживал свои дни бывший камердинер С. Т. Аксакова Ефим Максимович, некогда юношей вывезенный им из родных палестин под Уфой. Сын знаменитого мецената С. С. Мамонтов вспоминает, что это был крепкий, коренастый, бодрый духом старик, несмотря на преклонный возраст, не имевший ни одного седого волоса. Он хвастался своей силой и подвижностью. С. С. Мамонтов записал его рассказы о прошлом:

«Барин-то уже стары были, как в это имение переехали. Охотой ружейной не под силу уже было заниматься, так они рыбку и удили, когда на Воре, а когда и здесь на пруду на ближайшем… Идут это, бывало, Сергей Тимофеевич с длинным-предлинным чубуком, в чубуке сигарка дымится; на глазах у них зеленый зонтик из тафты надет, который они от слабости глаз носили, а я за ними кресло ихнее складное тащу, удочки и всякую снасть. Сядут на бережку удить, я им червяков насаживаю, рыбу с крючка снимаю, и все это молча, чтобы рыбы не пугать. — Строго они к рыболовному делу относились, настоящий были охотник. В дождик иной раз, и то под зонтиком ужинали… На пруду здесь бывало Сергей Тимофеевич один карасиков да гольцов потаскивали, а на речку всегда Константин Сергеевич с папашей ходили — одного родителя никогда не отпускали — такая уж в них сыновняя привязанность была… Удочка одна у Сергея Тимофеевича была замечательная, из дамских волос сплетенная, и называли они ее Леди. Когда книжку свою об ужении рыбы они написали, то много господ очень благодарны Сергею Тимофеевичу остались. А одна барыня даже из своих волос лесу сплела и нашему барину в память прислала. Очень тогда смеялись Сергей Тимофеевич с гостями и долго потом с этой удочкой рыбу ловить ходили… Любил тоже наш старый барин грибы собирать. Уедут, бывало, с самого утра со всеми гостями в монастырский лес, что за рекою, и до самого обеда по лесу ходят и аукуются. Сергей Тимофеевич наш даже по грибы с трубкой своей длинной и с глазным зонтиком ходил; а грибов в те времена по нашим местам страсть сколько было, не то что теперь. Целыми возами домой привозили»^[74].

Одним из первых, кто угадал в С. Т. Аксакове выдающийся художественный талант, был Гоголь. Именно он побудил своего старшего собрата отдаться упорному труду. 16 августа 1847 года Гоголь писал С. Т. Аксакову: «Мне кажется, что, если бы вы стали диктовать кому-нибудь воспоминания прежней жизни вашей и встречи со всеми людьми, с которыми случалось вам встретиться, с верными описаниями характеров их, вы бы усладили много этим последние дни ваши, а между тем доставили бы детям своим много полезных в жизни уроков, а всем соотечественникам лучшее познание русского человека»^[75].

Вообще семейство Аксаковых представляет собой феномен русской жизни 1840-х годов. Незаурядная одаренность, всесторонняя образованность соседствовали с широтой души, открытостью дома, подлинно московским хлебосольством. Литературными талантами отличалась не только мужчины; одна из дочерей писателя Вера оставила замечательный дневник, входящий в золотой фонд русской мемуаристики.

Ни с кем другим из московских друзей у Гоголя не сложилось более близких отношений. Он переписывался как со стариками Аксаковыми (Сергеем Тимофеевичем и его женой Ольгой Семеновной), так и сыновьями Иваном и Константином. Здесь даже можно говорить о семейной дружбе, чего у Гоголя больше не было. С Аксаковыми переписывались мать и сестры Гоголя. Уже после его смерти Иван Сергеевич Аксаков гостил в Васильевке, а мать великого писателя старушка Марья Ивановна Гоголь приезжала к Аксаковым в Москву.

Первая встреча С. Т. Аксакова и Гоголя относится к 1832 году. В «Истории моего знакомства с Гоголем» он подробно рассказывает об этой дружбе. К сожалению, книга доведена только до 1843 года, но существуют обширная переписка и подготовительные заметки С. Т. Аксакова, позволяющие проследить за всеми перипетиями их отношений. Они знали взлеты и падения. Первый том «Мертвых душ» привел всё семейство Аксаковых в восторг. Константин выступил с нашумевшей брошюрой, в которой приравнивал поэму Гоголя к «Одиссее». Но великий писатель не одобрил выступления К. С. Аксакова. Действительно, оно вызвало в литературных кругах недоумение. О. Сенковский с тех пор называл Гоголя — и печатно и в беседах — не иначе как Гомер. Не нравились Гоголю и манеры Константина, вызывающе щеголявшего в псевдорусском наряде; злые языки говорили, что в Москве прохожие принимают его за персиянина. Вообще Гоголь считал, что Константин Аксаков страдает «избытком сил физических и нравственных». В самом деле, при встрече он иногда так сжимал Гоголя в объятьях, что у того болели бока.

Впервые Гоголь нанес визит в Абрамцево 14 августа 1849 года. Он гулял по окрестным рощам, собирал грибы. Его любимой забавой было расставлять их по дорожке, на которой полуслепой Сергей Тимофеевич совершал свой вечерний променад. По-видимому, об этом времени вспоминает старик Ефим Максимович: «Гостил у нас как-то господин Гоголь Николай Васильевич, и тоже по грибы с господами отправился. И нашел Николай Васильевич такой диковинный белый гриб, какого раньше никто и не видовал. Шапка на грибе аккуратная, как быть полагается, а корешок длинный да извилистый, словно змея какая. Портрет даже тогда Николай Васильевич с этого диковинного гриба красками написал и у Константина Сергеевича в кабинете на стенку повесил»^[76].

Вечером 18 августа после ужина Гоголь неожиданно предложил прочесть главу из «Мертвых душ». Присутствующие были озадачены; Константин встал, чтобы принести из библиотеки книгу. Но Гоголь удержал его за рукав и сказал, что он намерен читать из второго тома; после этих слов он вытащил из кармана объемистую тетрадь. С. Т. Аксаков вспоминал, что его первым ощущением был испуг; после скандала с «Выбранными местами из переписки с друзьями» страшила перспектива воочию убедиться в окончательном падении таланта Гоголя. Однако все подвинулись к столу, и чтение началось. С первых же фраз стало ясно — страхи необоснованны. Слушателей охватило чувство, что они присутствуют у колыбели нового гоголевского шедевра. Гоголь читал примерно час с четвертью; закончив, он, уставший, быстро ушел к себе наверх, осыпаемый восторженными похвалами. Было около полуночи, и в такой час Гоголь обычно уже спал. Но Аксаковы не расходились; все сразу же вспомнили, что Гоголь неоднократно опускал руку в свой громадный карман, как бы собираясь что-то оттуда вытащить. По-видимому, он только ждал момента, чтобы пригласить к чтению.

Поутру С. Т. Аксаков поднялся в комнату Гоголя, и они обнялись. Лицо Гоголя просветлело; он назвал своего старого друга Фомой Неверным. Гоголь взял у всех присутствовавших на чтении обещание, что они обдумают и выскажут ему свои мысли по прочитанному.

С. Т. Аксаков сдержал слово; 27 августа он послал Гоголю письмо как с указанием достоинств текста, так и с целым рядом замечаний. Гоголь пришел в восторг; он сразу же в наемном экипаже приехал в Абрамцево, не желая даже несколько часов подождать Константина, который привез бы его с собой без излишних трат. Он прожил целую неделю до 6 сентября. Однако чтений больше не было; Гоголь считал другие главы недостаточно отделанными. К такому мнению он пришел после реакции С. П. Шевырева и А. О. Смирновой-Россет, которым их читал. Позднее в этом году Гоголь еще раз приезжал в Абрамцево 21–27 сентября.

Рассказ о последних посещениях Гоголем Абрамцева в 1851 году воспринимается как элегия. С. Т. Аксаков вспоминает: «…Он был необыкновенно со мною нежен и несколько раз, взяв меня за руки, смотрел на меня с таким выражением, которого ни описать, ни забыть невозможно»^[77]. Хозяева приглашали Гоголя остаться до 20 сентября — дня рождения С. Т. Аксакова, но он спешил в Васильевку на свадьбу сестры, назначенную на 1 октября. Однако, приехав в Москву около 25 сентября, С. Т. Аксаков с удивлением узнал, что Гоголь, остановившийся по пути в Оптиной пустыни, неожиданно вернулся, ибо почувствовал нервное расстройство. С. Т. Аксаков увез его в Абрамцево. Гоголь постоянно переживал: то ему казалось, что он сухо простился с С. Т. Аксаковым накануне несостоявшегося путешествия в родные пенаты, то тревожился, что мать и сестры будут огорчены из-за его отсутствия в Васильевке в столь торжественный день. Только 1 октября Гоголь наконец-то пришел в себя — после того, как отстоял обедню в Троице-Сергиевой лавре. Вечером Гоголь был весел, он без конца пел украинские песни. О таких минутах рассказывает Ефим Максимович: «Молчаливый вообще человек был Николай Васильевич, и редко на них веселость находила. Зато уж коли найдет, бывало, такой стих, так прямо удержу нет… Среди залы вприсядку пустится, ногой притопывает и поет: „Нехай так! Нехай так!“»^[78]. 3 октября Гоголь возвратился в Москву.

Зиму 1852 года С. Т. Аксаков провел в Абрамцеве. Получив горестное известие о кончине Гоголя, он 23 февраля собственной рукой написал письмо Ивану и Константину (а не продиктовал!) с пометкой «Одним сыновьям!». В этом письме он попытался разобраться в своем отношении к покойному. Суть его — в следующих словах: «Я не знаю, любил ли кто-нибудь Гоголя исключительно как человека. Я думаю, нет: да и это невозможно… Я признаю Гоголя святым, не определяя значения этого слова. Это истинный мученик высокой мысли, мученик нашего времени и в то же время мученик христианства…»^[79].

Уже 28 марта С. Т. Аксаков извещает Смирнову-Россет: «С 21 февраля я погружен в одно занятие: я пишу или диктую о Гоголе. Я начал писать без плана, что приходило мне в голову; но потом начал писать „Историю знакомства и переписки с Гоголем“»^[80].

В «аксаковский период» круг гостей Абрамцева как бы распадается на две части. К одной группе принадлежали маститые литераторы: С. П. Шевырев, М. П. Погодин, М. Н. Загоскин, И. С. Тургенев, А. Н. Майков, к другой — славянофилы А. С. Хомяков, братья И. В. и П. В. Киреевские, фольклорист А. Ф. Гильфердинг. Первых привлекал отец, вторых — сыновья.

С. Т. Аксаков сблизился с Тургеневым в начале 1850-х годов. Во время ссылки молодого автора «Записок охотника» в Спасское-Лутовиново они активно переписывались. Тургенев высоко ценил дух аксаковского дома, а в Сергее Тимофеевиче он видел прообраз собственной старости. Именно этим объясняется необыкновенная сердечность их отношений, что особенно бросается в глаза на фоне того, что славянофильская часть семьи — не только Иван и Константин, но и Вера — не питали больших симпатий к Тургеневу. Они признавали его как художника, но жизненную философию Тургенева Константин называл «гастрономической», имея в виду то, что последний, будучи убежденным реалистом, в каждом явлении выделял прежде всего материальную сторону.

Тургенев несколько раз посетил Абрамцево. Он не был любителем рыбной ловли, но, желая сделать приятное хозяину, часами просиживал с ним на Воре. В дневнике B. C. Аксаковой подробно описывается приезд Тургенева в январе 1855 года. За обедом он неизменно резервировал себе место рядом с Сергеем Тимофеевичем, как бы подчеркивая, что в соседстве с прочими ему не столь уютно. Действительно, он чуть не довел Константина до обморока своим заявлением, что знаменитое письмо Белинского Гоголю выше всех существующих религий.

Рядом с Хомяковым, который казался B. C. Аксаковой воплощенной духовностью, Тургенев воспринимался как крайний материалист. Правда, прощаясь при отъезде, Тургенев уверял хозяйку Ольгу Семеновну, что он не безнадежен, и обещал в следующее воскресенье сходить к обедне.

Упорный труд окончательно подорвал здоровье С. Т. Аксакова. Последние годы жизни он был практически слеп. Ему пришлось проститься с любимым занятием; сидеть долгие часы с удочкой у него уже не было сил. В стихотворном послании А. Н. Майкову, тоже страстному рыболову, С. Т. Аксаков писал в октябре 1857 года:

С. Т. Аксаков скончался 30 апреля 1859 года. Через год умер от чахотки Константин.

Абрамцево опустело. По завещанию усадьба отошла дочерям Сергея Тимофеевича. Последний представитель литературного ответвления этой замечательной семьи И. С. Аксаков фактически уже не имел отношения к Абрамцеву. Правда, он прожил здесь с января по сентябрь 1866 года после женитьбы на Анне Федоровне Тютчевой, дочери знаменитого поэта. На краткий отрезок времени в Абрамцеве, казалось, вновь взыграла жизнь. Ф. И. Тютчев писал дочери 25 февраля: «Немало значит — наследовать такое прошлое»^[81]. Сам он посетил молодых в начале мая. Своими чувствами поэт делился с женой Э. Ф. Тютчевой в письме от 12 мая: «Я вернулся от Аксаковых (из Абрамцева), где провел две ночи. У меня осталось очень хорошее впечатление… Он (И. С. Аксаков. — В. Н.) вполне симпатичен, так естественно добр, прям и предан… Я люблю этого человека именно вследствие полного различия наших натур. Мы вели бесконечные разговоры»^[82]. И. С. Аксаков предполагал выкупить Абрамцево у сестер, но по неизвестным причинам это не состоялось. В конце марта 1870 года в Абрамцево приехал промышленник С. И. Мамонтов, подыскивавший имение под Москвой. Его покорил «аксаковский дух», по-прежнему царивший в усадьбе, и он решил ее приобрести. Так началась новая страница истории Абрамцева.