Путешествие по русским литературным усадьбам

Коктебель

Историческая судьба Крыма капризна; то это российская территория, то — нет. Но не подлежит сомнению, что для русского менталитета Крым — нечто знаковое. Что же касается отечественной литературы, здесь замет полным-полно.

До конца XIX века деревушка Коктебель (или Кок-Тебель) близ Феодосии на слуху не была. Всего здесь насчитывалось примерно двадцать домов и около сотни обитателей. По наиболее распространенной версии ее название с арабского поэтически переводится как «край голубых холмов». Открыл Коктебель профессор Военно-медицинской академии Э. В. Юнге. Смелый и энергичный человек, он несколько лет провел в путешествиях по Северной Африке — причем в одеянии бедуина. В Коктебель он также приехал верхом. Суровая красота этого места напомнила ему о прошлых странствованиях. Недолго думая, он уговорил местных татар продать ему земли и принялся их окультуривать. Но, как и следовало ожидать, средств не хватило, и пришлось распродавать имение частями под дачи. Началом всемирной славы Коктебеля следует считать 1893 год, когда мать знаменитого поэта Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина (в девичестве Глазер) приобрела здесь у Юнге участок земли (скорее — по словам М. Цветаевой — кусок побережья) с целью навсегда поселиться.

По отцу Максимилиан Волошин происходил из запорожских казаков, по матери у него немецкие корни. В «Автобиографии» он писал:

«Я знаю из Костомарова, что в XVI веке был на Украине слепой бандурист Матвей Волошин, с которого с живого была содрана кожа поляками за политические песни, а из воспоминаний Францевой, что фамилия того кишиневского молодого человека, который водил Пушкина в цыганский табор, была Кириенко-Волошин. Я бы ничего не имел против того, чтобы они были моими предками»^[165].

Некогда к восточному берегу Крыма море занесло Одиссея. Он нашел здесь народ киммерийцев. Именно поэтому Волошин всегда называл эти места в своих стихах Киммерией. Их он считал истинной колыбелью своего духа.

Волошин был одновременно поэт и художник; он с непревзойденным мастерством живописует в своих стихах скалистые берега, где некогда Одиссей спускался в Аид:

Кажется, что здесь стихи ученого, где воочию показана геология каменных громад. Вообще для Волошина крымская земля — та питательная почва, дающая ему, наподобие мифологического Антея, громадную поэтическую силу. Недаром в очертаниях Карадага молва упорно видит голову поэта. Он как бы вышел из недр этой земли; одетый в странное одеяние, напоминающее греческий хитон, Волошин всем своим обликом заставлял вспомнить о далеких временах, когда в Киммерию приплывали корабли из Афин. Но таково только первое впечатление; быстро становилось ясным, что необычный поэт проник и в святая святых современной науки.

Крым начал превращаться в «писательскую Мекку» (слова А. Белого) в эпоху «между двух революций». Начало было положено двумя сестрами Герцык, жившими в Судаке: Аделаида получила известность как поэтесса, Евгения впоследствии стала блестящей мемуаристкой. В своем доме они принимали многих знаковых фигур литературного мира. Волошин был в их числе. У него в Коктебеле уже был собственный дом. Неудивительно, что сестры Герцык стали его гостями. За ними потянулись другие литераторы и художники из двух российских столиц.

Волошин был первооткрывателем Марины Цветаевой. Шестнадцатилетняя гимназистка подарила уже вошедшему в известность поэту свою первую книгу «Вечерний альбом», изданную втайне и от домашних, и от знакомых по гимназии. Волошин сразу же откликнулся статьей «Женская поэзия» в газете «Утро России», поставив юную неофитку в один ряд с Аделаидой Герцык и таинственной Черубиной де Габриак. Таково было начало их дружбы.

Цветаева впервые приехала в Коктебель 1 мая 1911 года. Этот день она причисляла к счастливейшим в жизни. Начались бесконечные прогулки по горам с Волошиным, длинные разговоры, чтения стихов. В Париже Цветаева вспоминала:

«Сколько раз — он и я — по звенящим от засухи тропкам, или вовсе без тропок, по хребтам, в самый полдень, с непокрытыми головами, без палок, без помощи рук, с камнем во рту (говорят, отбивает жажду, но жажду беседы он у нас не отбивал), итак, с камнем во рту и несмотря на постоянную совместность — как только свидевшиеся друзья — в непрерывности беседы и ходьбы — часами — летами — всё вверх, всё вверх. Пот лил и высыхал, нет, высыхал, не успев пролиться, беседа не пересыхала — он был неутомимый собеседник, то есть тот же ходок по дорогам мысли и слова»^[166].

К этому времени Коктебель уже был заселен дачниками. Своеобразная фигура Волошина была всем знакома. Он носил длинную ниже колен блузу, про которую сам говорил, что это рубаха византийского (то есть исконно русского) покроя. Поэт всегда ходил босиком и с палкой в руках. Столичные дамы гадали, есть ли у него под рубахой штаны. Волошин отвечал, что штаны имеются, и с усмешкой недоумевал, почему это кого-то может интересовать?

Волошин — равный в ряду крупнейших русских поэтов Серебряного века. Как никто другой, он в своих стихотворениях отобразил жестокие революционные будни. Его поэзия — мрачная летопись эпохи. В Крыму Волошин стал легендарной фигурой. После Брестского мира полуостров был оккупирован немцами, затем у власти здесь оказались местные большевики, но через год Крым был занят армией Врангеля и стал последним оплотом Белого движения. Волошин всеми силами и небезуспешно пытался встать «над схваткой», не делая различия между большевиками и добровольцами, ибо для него они были одинаково русские люди. Неудивительно, что в агитационных листовках и тех и других он читал собственные стихи; но и его имя попадало в расстрельные списки тех и других:

Эти строки из программного стихотворения Волошина «Дом поэта», где он подводит итоги своего мучительного опыта. Волошин держал свои двери открытыми для всех, и судьба была к нему благосклонна.

Однако всечеловечность Волошина оказалась чуждой и даже враждебной новой власти. Его стихи не просто замалчивались; распространение их списков грозило ГУЛАГом. Но поэт оставался верен себе:

Среди тех, кто обязан Волошину жизнью, был заброшенный в Крым превратностями Гражданской войны О. Мандельштам. Его арестовала врангелевская контрразведка по доносу — якобы Мандельштам сотрудник Чека. Волошин одним из первых пришел ему на помощь — и это несмотря на то, что поэты далеко не были друзьями; капризный и неуживчивый Мандельштам умел с легкостью со всеми портить отношения. В заявлении начальнику политического розыска Волошин писал, что, во-первых, Мандельштам — один из выдающихся современных русских поэтов, а, во-вторых, что он человек крайне легкомысленный и «никакими политическими убеждениями не страдающий»; следовательно, «обвинение его в большевизме, в партийной работе — есть абсурд»^[167]. В контрразведку письмо передал сосед Волошина по Коктебелю другой знаменитый дачник В. В. Вересаев, имевший статус живого классика. Их энергичное заступничество возымело действие. Мандельштам получил свободу.

Сразу после установления в Крыму советской власти Волошин превратил свой «дом поэта» в своего рода бесплатный летний приют для литераторов и художников. Гости мгновенно потянулись в Коктебель из Москвы и Петрограда. Временами их число доходило до трехсот. Жили своеобразной творческой коммуной вскладчину, что представлялось само собой разумеющимся при всеобщей разрухе и «немыслимом быте» (слова Б. Пастернака). В саду около умывальника к дереву был прибит деревянный ящик — и туда каждый опускал деньги — сколько мог. Всех Волошин встречал со спокойствием и доброжелательностью, а эти качества казались навсегда исчезнувшими в годы Гражданской войны. Главным занятием было чтение стихов и бесконечные разговоры на отвлеченные темы. Приехавшие сразу же заболевали «каменной болезнью» и долгие часы проводили на берегу, надеясь найти либо красный сердолик, либо нечто иное необычное: голубой халцедон или зеленую яшму. Чтобы представить царившую атмосферу, достаточно перечислить самые громкие имена из первых волошинских постояльцев: Е. И. Замятин, К. И. Чуковский, А. Белый, В. Я. Брюсов, А. П. Остроумова-Лебедева, Е. С. Кругликова, К. С. Петров-Водкин, И. Г. Эренбург, В. Я. Шишков, А. Н. Толстой, М. А. Булгаков. Но, конечно, наряду с этими маститыми литераторами и художниками было много молодежи.

Брюсов постоянно возвращался в застольных разговорах к давним оккультным увлечениям. Казалось, что это вовсе не старый поэт, превратившийся на склоне лет в коммуниста, а по-прежнему автор знаменитого «Огненного ангела». Элегантный Замятин резко выделялся в среде беззаботных «волошинцев», не придававших большого значения костюму. Шумные споры вызывал только что опубликованный за границей роман «Мы». Все роман единодушно ругали. Надо сказать, что и за пределами волошинского дома шли аналогичные же дебаты. Однажды на заборе была найдена приколотая записка, что, если здесь живет Замятин, то и прочие обитатели не лучше его. Сам писатель отмалчивался, внутренне вынашивая пространный ответ, вскоре опубликованный. Для К. И. Чуковского тогда было трудное время. Вероятно, поэтому он был угрюмым; каждый день он уходил с утра до вечера в горы, взяв только тетрадь и корзину с виноградом. Но однажды в местном ресторанчике были устроены платные чтения в пользу одного больного волошинского постояльца. Чуковский читал за столом свои детские стихи. Незаметно ребятня покинула родителей и переползла к нему на колени, плечи, за спину, облепив буквально со всех сторон. Даже на столе не было места. Дети влюбленно не сводили глаз со своего поэта. Но он как бы ничего не замечал и только машинально поглаживал кого-нибудь из малышей по голове.

Иногда приходил Вересаев. Постояльцы волошинского дома были ему чуждой средой, но с хозяином их сближало увлечение античностью. Вересаев с упоением переводил «Одиссею» и античных лириков.

Поговаривали, что при отъезде оставлял в «казначейском ящике» изрядную сумму А. Н. Толстой. Заработки самого Волошина были ничтожными.

Вот как вспоминал о Волошине А. Белый:

«Впервые открылся он мне в Швейцарии, где мы провели с ним несколько месяцев в эпоху начала войны. Здесь, объединенные одинаковыми интересами к слагаемым новым формам искусства, мы много беседовали о живописи… Но я увидел его в диапазоне всех даров лишь в Коктебеле, в 24-м году, где я прожил у него три с половиной месяца… Вся обстановка коктебельской жизни в доме, художественно созданным Волошиным, и в быте, им проведенном в жизнь, вторично выявила мне Волошина в новом свете, и я обязан ему хотя бы тем, что, его глазами увидевши Коктебель, его Коктебель, я душой прилепился к этому месту. Он учил меня камушкам, он посвящал меня в метеорологические особенности этого уголка Крыма, я видел его дающим советы ученым-биологам, его посещавшим; мне рассказывали, как он впервые предугадал особенности, вытекающие из столкновения и направления дующих здесь ветров; он художественно вылеплял в сознании многих суть лавовых процессов, здесь протекавших, он имел интересные прогнозы о том, как должны вестись здесь раскопки и определял места исчезнувших древних памятников культуры; он нас лично водил по окрестностям; и эти прогулки бывали интересными лекциями не только для художников и поэтов, но и для ученых… Сколькие деятели культуры, пройдя сквозь дом Волошина, впервые увидели и полюбили Коктебель, потому что дом Волошина по существу был домом отдыха московским и ленинградским писателям задолго до домов отдыха»^[168].

Волошин завещал похоронить себя на вершине холма, откуда открывался вид на всю Коктебель. Цветаева отозвалась из Парижа:

Хоронили Волошина всем Коктебелем. Простые обитатели говорили: «Праведный он был человек», «такой человек раз в сто лет приходит на землю». Когда вдова поэта пошла в сельсовет договариваться о месте могилы, ей сказали: «Он был хозяин Коктебеля. Где выбрал место, там ему и лежать, не нам ему указывать»^[169].

После смерти Волошина его дом отошел Литфонду и уже официально стал и литературным домом, и литературным санаторием, где люди творческого труда могли и отдыхать, и работать. Но это уже другая тема.