Путешествие по русским литературным усадьбам

Толстовские усадьбы Подмосковья

Москва в жизни Л. Н. Толстого сыграла значительно большую роль, чем Санкт-Петербург (хотя и несравнимо меньшую, чем Тула и Ясная Поляна). В Северной Пальмире он бывал только наездами, в Москве же прожил долгие годы. Но старая столица неотделима от Подмосковья. В ее окрестностях обитали родственники писателя и его многочисленные знакомые. Он неоднократно их посещал — и не только поддерживая старые связи, но также нуждаясь в соприкосновении с «живой жизнью». О толстовской «подмосковной географии» можно узнать по мемуарным свидетельствам и дневникам «великого писателя земли русской». Материала много, хотя он явно нуждается в систематизации.

С двоюродной теткой княжной В. А. Волконской у Л. Н. Толстого не было близких отношений. Молодой, но уже известный литератор, недавно вышедший в отставку севастопольский герой, только однажды приезжал к ней в усадьбу Соголево, тогда подмосковную глушь (14 верст от Клина). Она много рассказывала Л. Н. Толстому о его матери, которую он не помнил, о деде Н. С. Волконском. Ее воспоминания художественно воплотились в «Войне и мире». Черты матери Л. Н. Толстой запечатлел в образе княжны Марьи; старик Болконский — зеркальное отображение яркой личности деда.

В одной из вставок к «Биографии», составленной П. И. Бирюковым, Л. Н. Толстой вспоминает, что приехал в Соголево, «устав от рассеянной светской жизни». Он невольно сравнивал свое существование, которым уже начал тяготиться, с тихим отшельничеством старой женщины (Волконской было тогда 73 года), наполненным домашними заботами, и в глубине души считал такую жизнь лучшей. Вот его слова: «Она шила в пяльцах, хозяйничала в своем маленьком хозяйстве, угощала меня кислой капустой, творогом, пастилою, какие только бывают у таких хозяек маленьких имений, и рассказывала мне про старину, мою мать, деда, про четыре коронации, на которых она присутствовала. И это пребывание у нее осталось для меня одним из чистых и светлых воспоминаний моей жизни»^[129]. Волконская была добрым человеком. Крестьяне, даже вышедши на волю после отмены крепостного права, сохранили теплое отношение к своей бывшей помещице. Она дожила до глубокой старости и умерла 93 лет в том же доме, где ее посетил знаменитый племянник. Теперь этого дома нет, как нет и самой усадьбы.

В дневнике Л. Н. Толстого 15 января 1858 года записано: «Заехал к княжне… Хорошо начал писать Смерть»^[130]. Речь идет о рассказе «Три смерти». Это один из первых по-настоящему толстовских рассказов. Писатель подходит к «вечным вопросам» человеческого бытия. Его ответы выдержаны пока еще в духе традиционного православия, но и сомнения, нравственные искания уже налицо. Он поясняет замысел в письме другой двоюродной тетке А. А. Толстой 1 мая того же года:

«Моя мысль была: три существа умерли — барыня, мужик и дерево. Барыня жалка и гадка, потому что лгала всю жизнь и лжет перед смертью… Мужик умирает спокойно, именно потому, что он не христианин. Его религия другая, хотя он по обычаю и исполнял христианские обряды; его религия — природа, с которой он жил. Он сам рубил деревья, сеял рожь и косил ее, убивал баранов, и рожались у него бараны, и дети рожались, и старики умирали, и он знает твердо этот закон, от которого он никогда не отворачивался, как барыня, и прямо, просто смотрел ему в глаза… Дерево умирает спокойно, честно и красиво. Красиво — потому что не лжет, не ломается, не боится, не жалеет.

Вот моя мысль… Во мне есть, и в сильной степени, христианское чувство; но и это есть, и это мне дорого очень. Это чувство правды и красоты, а то чувство личное, любви, спокойствия. Как это соединяется, не знаю и не могу истолковать; но сидят кошка с собакой в одном чулане — это положительно»^[131].

В Соголеве Л. H. Толстой пробыл четыре дня: 15–18 января. Всё время было наполнено различными занятиями; днем — охота, затем беседы с хозяйкой и писание. «Три смерти» были созданы на одном дыхании. По возвращении в Москву 19 января автор сразу же прочел новый рассказ брату Н. Н. Толстому.

Среди близких друзей Л. H. Толстого резко выделяется своеобразная фигура севастопольского героя князя С. С. Урусова. Великий писатель причислял его к редкому кругу людей, кого он искренне любил и в чьей взаимности был уверен. Он писал П. А. Сергеенко 13 февраля 1906 года: «У меня было два… лица, к которым я много написал писем, и, сколько я вспоминаю, интересных для тех, кому может быть интересна моя личность. Это: Страхов и кн. Сергей Сергеевич Урусов»^[132].

Начало дружбы относится к героическим будням Севастополя. Урусов был известен не только как офицер исключительной храбрости, но и как один из сильнейших шахматистов России (сам он был уверен, что соперников у него нет). Правда, многие поступки Урусова, ставшие в Севастополе легендой, производят впечатление просто гвардейского лихачества. Например, он в белом мундире выходил из укрытия прямо под вражеские пули — «прогуляться»; человек громадного роста, он был удобной мишенью, и спасло его только чудо. Во время боев одна из траншей непрерывно переходила из рук в руки. Урусов, чтобы избежать ненужного кровопролития, предложил командованию вступить в переговоры с противником и разыграть эту траншею в шахматы. Сам он готов был представлять русскую сторону. Естественно, почин Урусова не был поддержан.

После окончания Крымской войны Урусов одним из ряда вон выходящих поступков резко оборвал свою военную карьеру. Сын великого писателя С. Л. Толстой рассказывает об этом в своей книге «Очерки былого»: «Приехал ревизовать полк, которым командовал Урусов, какой-то генерал-инспектор из немцев, не участвовавший в военных действиях. Этот генерал оказался неприятным формалистом и на смотру придирался к разным мелочам. Урусов всё время внутренне сердился, но сдерживался. Но когда генерал-инспектор за какую-то мелкую неисправность „дал в зубы“ одному унтер-офицеру, с которым Урусов провел всю кампанию и которого особенно ценил, он не выдержал. Он неожиданно скомандовал: „На руку!“ — то есть готовься к штыковой атаке. Передняя линия солдат немедленно исполнила команду, и вот генерал увидел ряд штыков, направленных прямо на него. После команды „на руку“ непосредственно следует команда „в штыки“, и генерал-инспектор испугался: вдруг сумасшедший Урусов так и скомандует, и он будет заколот. Генерал отскочил, сел в свою коляску и уехал. Он подал жалобу. Но поступок Урусова был так необыкновенен, что жалобе хода не дали, и дело было замято. По военным законам Урусова должны были судить военным судом и приговорить чуть ли не к расстрелу. Но можно ли было приговорить севастопольского героя! Вскоре после этого Урусов представился Александру II. Он был любезно принят, но государь, хотя знал о его поступке, ни словом не упомянул о нем. Урусов почему-то обиделся на это и подал в отставку. А при отставке он, как полагалось, был произведен в следующий чин, то есть в генерал-майоры»^[133].

Самобытность, искренность, прямота — эти редкие качества Л. Н. Толстой высоко ценил в своем друге. Урусов был частым гостем Ясной Поляны; он — крестный отец детей писателя: Льва Львовича и Марии Львовны. Но религиозных исканий Л. Н. Толстого истово православный Урусов не одобрял и даже сжег его письма, когда тот заявил о своем разрыве с православной церковью (случайно сохранилось только семнадцать писем, причем малоинтересных). Однако после временного охлаждения они снова сблизились в начале 1880-х годов.

Похоронив жену и дочь, Урусов жил анахоретом в своем имении Спасское-Торбеево Дмитровского уезда. Некоторое время он даже собирался постричься в монахи Троице-Сергиевой лавры, но тогдашний архимандрит Товий отговорил его. Уставший от шумной Москвы, Л. H. Толстой посетил Урусова в его вотчине и пробыл там более двух недель (23 марта — 8 апреля 1889 года).

Л. H. Толстой собирался отправиться в Спасское-Торбеево пешком (с заходом в Троице-Сергиеву лавру и Хотьковский монастырь), но из-за весенней распутицы это оказалось невозможным. 22 марта он с П. И. Бирюковым выехал с Ярославского (тогда Северного) вокзала до станции Хотьково, где уже один нанял экипаж и к вечеру добрался до имения своего друга. Первыми впечатлениями он делится 24 марта в письме С. А. Толстой: «Урусов очень мил дома… Ест он постное с рыбой и с маслом и очень озабочен о здоровой для меня пище — яблоки мне каждый день пекут… Живет, никаких раздоров ни с кем вокруг себя, помогает многим и молится Богу. Например, перед обедом он ходит гулять взад и вперед по тропинке перед домом. Я подошел было к нему, но видел, что ему мешаю, и он признался мне, что он, гуляя, читает „Часы“ („Часослов“. — В. Н.) и псалмы. Он очень постарел на мой взгляд». Далее Л. H. Толстой резко меняет тональность:

«Деревенская жизнь вокруг, как и везде в России, плачевная. Мнимая школа у священника с 4 мальчиками, а мальчики, более 30, соседних в 1/2 версте деревень безграмотны. И не ходят, потому что поп не учит, а заставляет работать.

Мужики идут. 11 человек откуда-то. Откуда? Гоняли к старшине об оброке, гонят к становому. Разговорился с одной старухой; она рассказала, что все, и из ее дома, девки на фабрике, в 8-ми верстах — как Урусов говорит, повальный разврат. В церкви сторож без носа. Кабак и трактир, великолепный дом с толстым мужиком. Везде одно и то же грустное: заброшенность людей самим себе, без малейшей помощи от сильных, богатых и образованных. Напротив, какая-то безнадежность в этом. Как будто предполагается, что всё устроено прекрасно и вмешиваться во всё это нельзя и не должно, и оскорбительно для кого-то, и донкихотство»^[134].

В письме речь идет о ситценабивной фабрике известного промышленника Кнопа в селе Путилове.

Пребывание Л. H. Толстого в Спасском-Торбееве и его пешие прогулки по соседним деревням подробно освещены в дневнике писателя. Он работал здесь над «Крейцеровой сонатой» и комедией «Плоды просвещения». Следует привести некоторые выдержки:

«25 марта… Ходил в деревню Лычево: семья нераздельная, три брата, старуха вдова, не пьет водки. Поговорили о войне…

27 марта… Не спал до 5 часов. Бессонница. Спокоен был, молился. Встал в 9. Пошел ходить в Зубцево, оттуда в Лычево и домой. Встретил Степана… Я объяснил… о фабрике. Миткаль обходится дешево, потому что не считают людей, сколько портится и до веку не доживают. Если бы на почтовых станциях не считать, сколько лошадей попортится, тоже дешева была бы езда. А положи людей в цену, хоть в лошадиную, и тогда увидишь, во что выйдет аршин миткалю. Дело в том, что люди свою жизнь задешево, не по стоимости продают. Работают пятнадцать часов. И выходят из-за станка — глаза помутивши, как шальной; и это каждый день.

28 марта… Проснулся в 8… Занимался, писал комедию (плохо!). После обеда пошел в Новенькой завод с 3000 рабочих женщин, за десять верст… Пьяный дикий народ в трактире, 3000 женщин, вставая в 4 и сходя с работы в 8, и развращаясь, и сокращая жизнь, и уродуя свое поколение, бедствуют (среди соблазнов) в этом заводе для того, чтобы никому не нужный миткаль был дешев и Кноп имел бы деньги, когда он озабочен тем, что не знает, куда деть те, которые есть. Устраивают управление, улучшают его. Для чего? Для того чтобы эта гибель людей и гибель в других видах, могли бы успешно и беспрепятственно продолжаться. Удивительно!..

30 марта… Ночью разбудил Урусов с телеграммой о приезде трех американцев… Два пастора, один literary man (литератор. — В. Н.). Они бы издержали только доллар на покупку моих книг… и только два дня на прочтение их и узнали бы меня, то есть то, что есть во мне, много лучше…

1 апреля… Вечером читал Урусову комедию, он хохотал, и мне показалось сносно…

4 апреля… Встал рано. Начал „Крейцерову сонату“ поправлять. После обеда пошел на шоссе. Далеко. Всё робею один в новом месте. Возвращаясь, остановился на мосту и долго смотрел… С Урусовым приятно…

5 апреля… Встал в семь. Очень много и не дурно писал „Крейцерову сонату“. Пошел во Владимирскую губ. через лес, через овраги по кладкам, и жутко было, но не так, как прежде. Та же земля и тот же Бог в лесу и в постели, а жутко. В Новоселках милая грамотная девочка и мальчики читали. Испорченный вином мужик с перехватом… Потом славная семья в Охотине и мальчик милый. Потом снег и поход в Еремино и оттуда опять с мальчиками через огромный лес в Ратово и усталый пришел домой в восемь. Поел и вот у постели. Второй день не ем сахара, масла и белого хлеба. И очень хорошо»^[135].

C. Л. Толстой полагает, что Урусов был одним из прототипов главного героя повести «Отец Сергий». Действительно, духовная эволюция Урусова, некогда блестящего гвардейского офицера и севастопольского героя, к концу жизни пришедшего к мыслям о монашестве, напоминает душевную драму князя Касатского. Сам великий писатель подтверждает слова своего сына. В дневниковой записи от 31 октября он вспоминает Урусова в связи с разработкой характера отца Сергия.

Главный дом Спасского-Торбеева, в котором жил Л. Н. Толстой, сгорел в 1976 году. Как и в большинстве подмосковных усадеб, ныне здесь сохранились лишь остатки парка и Спасская церковь, построенная в 1860-х годах в формах позднего классицизма. Она — единственное, что сегодня хранит память об Урусове и его знаменитом госте.

Некогда блестящая усадьба Обольяново невольно заставляет задуматься о парадоксах человеческой психологии. От противоречий не свободны ни великий ум, ни великая воля. Почему Л. H. Толстой находил в Обольянове душевное равновесие? Ему было трудно примириться в собственном доме с тем, что он считал роскошью, а ведь по тому времени уклад толстовской семьи был достаточно скромным. В Обольянове писатель чувствовал себя и покойно, и уютно, но роскоши и комфорта здесь было гораздо больше.

Обольяново — подмосковная богатой семьи Олсуфьевых. Хозяйка усадьбы Анна Михайловна Олсуфьева была дальней родственницей Л. H. Толстого, с которой он дружил еще в юности. Его знакомство с некоторыми другими членами этого клана восходит к севастопольским дням. Отношения стали по-настоящему близкими в 1880–1890 годах — в период московской жизни писателя. Дружны были не только старшее поколение, но и дети: Сергей и Татьяна Толстые и Дмитрий, Михаил (в будущем прогрессивные земские деятели) и Елизавета Олсуфьевы. Семейный конфликт уже не был тайной. Олсуфьевы сочувствовали Софье Андреевне, но вели себя умно и тактично. Л. H. Толстой это высоко ценил. Он писал Черткову 7 марта 1896 года: «Они такие простые, очень добрые люди, что различие их взглядов с моими, и не различие, а непонимание того, чем я живу, не тревожит меня»^[136].

Л. H. Толстой впервые приехал в Обольяново в конце декабря 1885 года. Об обстоятельствах, непосредственно предшествовавших этому, известно из письма С. А. Толстой сестре Т. А. Кузьминской от 20 декабря 1885 года:

«Случилось то, что уже столько раз случалось: Левочка пришел в крайне нервное и мрачное настроение. Сижу раз, пишу, входит. Я смотрю — лицо страшное. До тех пор жили прекрасно, ни одного слова неприятного не было сказано… Начался крик, упреки, грубые слова, всё хуже, хуже… Терпела, терпела, не отвечала ничего почти… а когда он сказал, что „где ты, там воздух заражен“, я велела принести сундук и стала укладываться. Хотела ехать к вам хоть на несколько дней. Прибежали дети, рев… Нашел на меня столбняк: ни говорить, ни плакать. Всё хотелось вздор говорить, и я боюсь этого и молчу, и молчу три часа… Так и кончилось…

Ну вот, после этой истории вчера почти дружелюбно расстались. Поехал Левочка с Таней вдвоем на неопределенное время в деревню к Олсуфьевым за 60 верст… вдвоем в крошечных санках. Взяли шуб пропасть, провизии, и я сегодня уже получила письмо, что очень весело и хорошо доехали, только шесть раз вывалились. Я рада, что Левочка отправился в деревню, да еще в хорошую семью и на хорошее содержание… Надо надеяться, что всё образуется, а пока — спазма в горле, тоска в сердце и усталость в жизни. И легче, легче — нельзя»^[137].

С. А. Толстая тяжело переживала происходящее. 23 декабря она писала дочери в Обольяново: «Таня, я очень искренне рада, что вам хорошо с папа и что он отдохнет. Я знаю, Таня, что в жизни нашей всё хорошо и что плакать не о чем. Но ты это папа говори, а не мне. Он плачет и стонет, и нас этим губит. Отчего он в Никольском (Обольянове. — В. Н.) не плачет над Олсуфьевыми, и собой и тобой? Разве не та же, но еще более богатая жизнь и там, и по всему миру?»^[138]. В доброй, дружественной семье Олсуфьевых Л. Н. Толстой действительно быстро обрел душевное равновесие. Уже 27 декабря он пишет жене: «Не для успокоения тебе говорю, а искренне я понял, как я много виноват; и как только я понял это и особенно выдернул из души всякие выдуманные укоризны и восстановил любовь… к тебе… так мне стало хорошо и будет хорошо, независимо от всех внешних условий»^[139].

Через год в январе 1887 года Л. Н. Толстой вновь вместе с Татьяной Львовной приезжают в Обольяново. Он работает над повестью «Ходите в свете, пока есть свет» (не закончена). 7 января при большом собрании публики из местной интеллигенции состоялось чтение тогда еще запрещенной пьесы «Власть тьмы», вызвавшее бурю восторга и негодования против цензуры. Несколько дней спустя Л. Н. Толстой писал Софье Андреевне, что один из работников в усадьбе — «живой Митрич».

Затем последовал перерыв на восемь лет до января 1895 года. Этому приезду предшествовала очередная домашняя буря. Перед Новым годом Л. Н. Толстой сфотографировался вместе с Чертковым, Бирюковым, Горбуновым-Посадовым и др. Софья Андреевна обиделась, что ее не пригласили, и из ревности к Черткову выкупила у фотографа как снимок, так и негативы, и уничтожила их. Отзвуки этого скандала можно найти в дневнике Л. Н. Толстого рядом с мыслями о жизни, о народе, о собственных трудах:

«3 января 1895. Никольское. Олсуфьевы. Поехали, как предполагалось, 1-го. Я до последнего часа работал над „Хозяином и работником“. Стало порядочно по художественности, но по содержанию еще слабо. История с фотографией очень грустная. Все они оскорблены. Я написал письмо Черткову. Мне и перед этим нездоровилось, я поехал и нездоровый и слабый. Приехали прекрасно. На другой день и нынче ничего не делал — читал, гулял, спал. Вчера был оживленный спор о православии. Вся неясность понимания происходит оттого, что люди не признают того, что жизнь есть участие в совершенствовании себя и жизни. Быть лучше и улучшать жизнь…

6 января… Я совершенно здоров… Третьего дня вечером читал свой рассказ. Нехорошо. Нет характера ни того, ни другого. Теперь знаю, что делать… Жизнь истинная — в движении вперед, в улучшении себя и улучшении жизни мира через улучшение других людей…»^[140].

В работе над рассказом отцу помогала Т. Л. Толстая. Каждый вечер ей вручалась тетрадь с многочисленными помарками, добавлениями на полях, знаками переноса; она переписывала в другую тетрадь, которая возвращалась к ней через день в таком же исчерканном виде. Некоторые места были переписаны до пяти раз. Все вечера у Татьяны Львовны были заняты. Л. Н. Толстой пробыл в Обольянове до 18 января.

С Олсуфьевыми поддерживали близкие отношения соседи — владельцы знаменитой усадьбы Ольгово Апраксины. Они были в Обольянове частыми гостями. Надо сказать, что Апраксины вносили в атмосферу олсуфьевского дома полный условностей тон большого света, ему чуждый. Л. Н. Толстой во время одной из своих прогулок забрел в Ольгово (он уже приезжал туда в сентябре 1867 года, собирая материалы для «Войны и мира»). Но у Апраксиных прислуга была вымуштрована и писателя даже не пустили в дом, ибо хозяин в эти часы обычно никого не принимал. Л. Н. Толстой не был обидчив; оставив записку, он отправился обратно. Узнав о его приходе, Апраксин впал в бешенство. Он разбранил прислугу за то, что ему сразу же не доложили, и послал вслед писателю людей с извинениями и просьбой вернуться. Однако тот был уже слишком далеко и не захотел поворачивать обратно. В Ольгово он вновь пришел через пару дней в сопровождении художника Нерадовского. Последний вспоминает: «Апраксины… производили впечатление какого-то странного пережитка. Держали они себя с большой важностью и недоступностью. Но, несмотря на всю изысканность и внешний лоск, в них было много комического… Большая, подтянутая фигура Апраксина с высоко поднятой головой и в штатском платье обличала в нем военную выправку, а лицо его совсем не запомнилось, в памяти остались его нафабренные усы, торчащие у него, как проволоки, и зачёсанные на висок волосы… И только… Лев Николаевич вернулся из Ольгова и восхищался Апраксиными. Как художник, он прямо-таки смаковал этих типичных представителей старого барства.

— Люблю такие цельные натуры — говорил Лев Николаевич, делясь своими впечатлениями, — какие крепкие люди!

В „Воскресении“ он, между прочим, наделил чертами Апраксиной даму, которая рассуждает, жестикулируя руками, не отделяя локтей от туловища, но добавил ей особенность другой светской дамы, — обычное положение которой было лежание на кушетке»^[141].

На это время приходится наибольшее сближение Л. Н. Толстого с Олсуфьевыми. Он приезжал вновь в мае 1895 года, феврале 1896 года, январе 1897 года. Первая из дат совпадает с интенсивной работой над «коневской повестью» (так в дневнике Л. H. Толстого именуется только что упомянутое «Воскресение»; напомним, что роман вырос из судебного дела, о котором писателю рассказал известный юрист А. Ф. Кони).

Последний раз Л. Н. Толстой оставался в Обольянове более месяца (с 31 января по 3 марта). Главным предметом его размышлений были эстетические проблемы; плодом их явился трактат «Что такое искусство?». 1 марта писатель набросал в дневнике психологический портрет владельца Обольянова: «Думал об Адаме Васильевиче (Олсуфьеве. — В. Н.), как типе для драмы — добродушном, балованном, любящем наслаждения, но хорошем и не могущем вместить радикальные нравственные требования»^[142]. Несколько ранее — 21 февраля — приезжали известные московские музыканты братья Конюсы (рояль и скрипка). Вечерний концерт произвел сильное впечатление. Великий писатель не скрывал, что для него музыка — любимейшее из искусств, никогда не оставлявшее равнодушным, трогавшее до слез, хотя, подчас, и тяготившее душу.

Родственница Олсуфьевых М. Ф. Мейендорф приводит характерное высказывание Л. Н. Толстого, перекликающееся с мыслями, изложенными в трактате. Он «любил подойти к инструменту, открыть легкие ноты, партитуру какой-нибудь оперы и, что называется, побренчать. Иногда он предлагал кому-нибудь… поиграть в четыре руки. Он как-то сказал:

— Основание горы широко. Широк и слой людей, способных понимать народную музыку, народную песню. Моцарт, Бетховен, Шопен стоят уже выше; их музыка сложнее, интереснее, ценителей ее тоже очень много, но всё же не так много, как первых, количество их изобразится средней частью горы. Далее идут Бах, Вагнер; круг их ценителей еще уже, как и уже верхняя часть горы.

В то время появилась уже новейшая музыка, в которой диссонанс как бы спорил с гармонией, создавая новую, своеобразную гармонию. Толстой ставил ее еще выше на своей горе, но затем, не без юмора, добавил:

— А в конце концов появится музыкант, который только самого себя и будет понимать»^[143].

Много написано о взаимоотношениях Л. Н. Толстого с В. Г. Чертковым. Выводы подчас диаметрально противоположны. Для одних Чертков — верный паладин великого писателя и моралиста, энергичнейший проповедник его нравственного учения; другие, отдавая Черткову должное, считают его злым гением толстовской семьи. Истина, как всегда, посередине. Но красноречивым свидетельством в пользу Черткова предстают несколько томов писем Л. Н. Толстого к нему.

Их жизненные пути сходны. Чертков, как и Л. Н. Толстой, принадлежал к верхам русской аристократии. Его отец был генерал-адъютантом двух императоров: Александра II и Александра III. В ранние годы Чертков — блестящий конногвардейский офицер — отдавался широкому разгулу, на который его толкали богатство и молодость. Однако со временем он постиг пустоту, никчемность своего существования и стал задумываться над тем, как прийти к жизни осмысленной, полезной окружающим.

Чертков вышел в отставку и занялся земскими делами. Но хлопоты по устройству школ и больниц не могли удовлетворить его энергичную натуру, жаждущую по-настоящему широкой деятельности. Познакомившись с этическими произведениями Л. Н. Толстого, он, казалось, обрел самого себя. С этого времени Чертков стал апостолом нового нравственного учения и, как часто бывает, более непреклонным и бескомпромиссным, чем даже сам основатель секты. Он быстро сошелся с великим писателем, который уже при первой встрече стал смотреть на Черткова как на нечто подобное своему второму «я».

Бросается в глаза, что постоянных встреч не было. Чертков лишь изредка приезжал в Москву и Ясную Поляну из своего воронежского имения Лизиновка. В свою очередь, Л. Н. Толстой посещал Черткова, когда тому случалось жить в старой столице или в Тульской губернии.

По совету Л. Н. Толстого Чертков создал издательство «Посредник», поставившее целью дать народу подлинно хорошую книгу вместо пресловутого «Английского милорда Георга», «Битвы русских с кабардинцами» и т. д. Задача была решена, но, когда дело приобрело широкий размах, Чертков охладел к нему и отошел от «Посредника». Начиная с 1893 года, он занялся защитой сектантов, хлопотами об отказниках от военной службы по идейным соображениям и другой подобной деятельностью. Всё это требовало подлинной самоотверженности и привело в конце концов к тому, что в 1897 году Чертков был выслан за границу. Десять лет он жил в Англии и посвятил себя изданию запрещенных в России произведений Л. H. Толстого. Только в 1907 году он получил разрешение вернуться в Россию. Однако отечественная бюрократия изменила бы себе, если бы не сопроводила этот рескрипт рядом ограничительных примечаний. В частности, Черткову запрещалось проживание в Тульской губернии. Власти пытались таким образом помешать его близкому общению с Л. H. Толстым. Великому писателю приходилось самому ездить к своему другу. В сентябре 1909 года он провел две недели в Крекшине, где Чертков обосновался у отчима В. А. Пашкова.

Приезд Л. H. Толстого в Крекшино (4–18 сентября 1909 года) предстает заметной вехой на закате его жизни. Великий писатель оказался как бы между двух огней. Чертков и С. А. Толстая претендовали на роль его наследников. Он уже давно отказался от гонораров за произведения, созданные после 1881 года (именно в этом году он пережил духовный переворот). На повестку дня встал вопрос о завещании. В случае передачи распоряжения своим литературным наследием в руки Черткова Л. H. Толстой лишал свою семью больших выгод. Первый апостол решительно настаивал на этом. Только так — он уверял Л. Н. Толстого — последний окончит жизнь в согласии со своим учением. Напротив, С. А. Толстая убеждала писателя не пренебрегать интересами детей. Но ей не хватало выдержки: она измучила близких бесконечными нервными припадками (впрочем, простительными старой женщине, отдавшей гениальному мужу целиком всю жизнь и поэтому вполне логично видящей в готовившемся завещании просто неблагодарность). Вся эта борьба была крайне неприятна Л. H. Толстому.

По дневнику Л. Н. Толстого можно проследить его «труды и дни» в Крекшине:

«5 сентября… Приехали в Крекшино. Очень радостно всех увидеть. Все веселые, добрые, не говорю уже про отношение ко мне.

6 сентября… Порядочно писал польке („Письмо польской женщине“. — В. Н.)… Приходили крестьяне Крекшина.

8 сентября… Соня приехала в два часа, чему я очень рад. Поправил, кажется, окончательно письмо польке… Пришло много народу: трое молодых крестьян… Я беседовал с ними приятно…

9 сентября… Рано вышел. На душе очень хорошо. Всё умиляло. Встреча с калуцким мужичком. Записал отдельно (очерк „Разговор с прохожим“. — В. Н.). Кажется, трогательно только для меня. Потом встретил одного возчика, другого пешего: на лицах обоих озлобление и ненависть за то, что я барин. Как тяжело! Как хотелось бы избавиться от этого. А видно, так и умрешь. Дома записал встречу, потом просмотрел „Польской женщине“, кончил…

10 сентября… Всё думаю: за что мне такое счастье. Всё, что мне нужно, есть у меня; и что важнее всего, знаю, что это — то, что одно нужно мне, есть у меня, а именно, сознание своей жизни в очищении, проявлении, освобождении духа. Была величайшая помеха — забота о славе людской, и на меня навалился такой излишек этой славы и в таком пошлом виде славы перед толпой, что внешним образом, отталкивая — лечит. Так что борьба легка и радостна даже…

17 сентября… Говорил с Чертковым о намерении детей присвоить сочинения, отданные всем… Не хочется верить… Соня взволновалась предложением ехать до Москвы врозь. Пошел к ней. Очень жаль ее, она, бедная, больна и слаба. Успокоил не совсем, но потом она так добро, хорошо сказала, пожалела, сказала: прости меня. Я радостно растрогался…

18 сентября… Суета отъезда. Хочется домой. Как мне ни хорошо здесь, хочется спокойствия»^[144].

Перед отъездом из Крекшина Л. Н. Толстой подписал завещание; оно было компромиссным, а именно: всё созданное после 1881 года, а также всё неопубликованное из написанного ранее, не должно стать ничьей собственностью; Чертков получил монопольное право на издание этого. Произведения, опубликованные до 1881 года, оставались в собственности семьи.

В 1910 году Чертков снял усадьбу Отрада (село Мальвинское Подольского уезда), куда также пригласил Л. H. Толстого. 12 июня тот в сопровождении целой свиты (дочь Александра Львовна, секретарь В. Ф. Булгаков, врач Д. П. Маковицкий, слуга Илья Васильевич Сидорков) отправились в Мальвинское.

Округа была известна по всей стране целым рядом земских учреждений, считавшихся образцовыми. Примерно в версте от Отрады был сиротский приют — большое двухэтажное строение на сто с лишним детей, где они не только получали уход, постигали основы грамоты, но и обучались ремеслам. Неподалеку находилось земское начальное училище повышенного типа. Из окон Отрады была видна двухэтажная Зыкеевская земская школа. В селе Мещерском находилась психиатрическая больница — лучшая в России. В «мелиховский период» Чехов поддерживал с этой больницей близкие отношения. Другая психиатрическая больница была в селе Троицком; выздоравливающие больные размещались по крестьянским избам ближайших деревень. Но на жизни местного населения все эти преобразования мало отразились. Сразу же по приезде 13 июня Л. Н. Толстой занес в дневник свои первые впечатления: «Очень поразительно здесь в окрестностях — богатство земских устройств, приютов, больниц и опять та же нищета»^[145].

Л. Н. Толстой прожил в Мальвинском десять дней; в течение этого времени он восемь (!) раз посетил обе больницы. Проблемы психических заболеваний всегда глубоко интересовали писателя. Собственные мысли он подытожил в большой статье «О безумии», написанной по возвращении в Ясную Поляну. Пианист А. Б. Гольденвейзер в своих воспоминаниях приводит рассказ Л. Н. Толстого об этих посещениях: «Доктора с ними (больными. — В. Н.) очень хорошо обходятся. Я говорил им, что можно только тогда это вынести, если смотреть на больных, как на материал для работы, а если видеть в них человека, то этого долго выдержать нельзя… Я даже удивился. Старший врач в Мещерском, — а там больше шестисот больных, а он всех по имени отчеству знает, — всякого спросит: как вы сегодня, Марья Ивановна? или: как вы себя чувствуете, Николай Петрович? Больные у них разделяются на беспокойных, полуспокойных и тихих. Есть еще патронат, которые живут по деревням, и пансионеры, живущие в платных комнатах. Беспокойных никогда не связывают, их только держат руками и помещают в комнаты, где всё обито мягким, а в окнах такие острые стекла, которые никак нельзя разбить. Иногда резкие припадки случаются с ними внезапно. У них есть всякие мастерские, и однажды один больной совершенно для всех неожиданно в мастерской убил кого-то из служебного персонала больницы. Меня к беспокойным сначала боялись пустить, а потом приняли все предосторожности. Я видел — кругом стояли служители… наготове, чтобы сейчас же схватить и удержать больного, если он кинется. Мы с Владимиром Григорьевичем (Чертковым. — В. Н.) зашли к беспокойным женщинам. Одна сразу же кинулась к нам и закричала: „А! Толстого к нам привезли, Толстого!“ И стала еще что-то кричать, — ее схватили, а другая в одной рубашке оголилась и стала делать ужасные цинические жесты. Мы с Владимиром Григорьевичем поскорее убежали оттуда»^[146].

В Троицкой больнице Л. Н. Толстой столкнулся с таким редкостным контингентом, как революционеры, осужденные на смертную казнь и симулирующие сумасшествие, чтобы избежать ее. Эти люди в особенности интересовали писателя. Из беседы с одним из них он вывел заключение, что тот — очень умный человек. Уже с первых слов стало ясно, что он прекрасно знает этические произведения Л. Н. Толстого и на каждый его довод отвечает собственным контрдоводом. Но доктор шепнул писателю, чтобы он спросил имя больного. На такой вопрос последний неохотно ответил, что он — Петр Великий и ему недавно исполнилось двести лет. Л. H. Толстой был уверен, что его собеседник — симулянт, и ему просто по-человечески неудобно.

За десять дней в Мальвинском Л. Н. Толстой написал два рассказа — «Нечаянно» и «Благодатная почва». О втором в дневнике пометка, датированная 21 июня: «Продиктовал свою встречу с Александром (местный крестьянин. — В. Н.), как он сразу обещал не пить»^[147]. Эти рассказы были плодами последнего творческого подъема в жизни великого писателя. Вечером 22 июня из Ясной Поляны неожиданно пришли две телеграммы; первая на имя Александры Львовны: «Софье Андреевне сильное нервное расстройство, бессонница, плачет, пульс сто, просит телеграфировать. Варя» (Варя — В. М. Феоктистова — машинистка, жившая в Ясной Поляне); вторая уже за подписью самой Софьи Андреевны: «Умоляю приехать скорей — 23». Утром Л. Н. Толстой покинул Мальвинское.

По возвращении домой выяснилось, что причиной нервного припадка Софьи Андреевны была бестактность Черткова, не пригласившего ее в Мальвинское. В. Ф. Булгаков считает, что именно этими телеграммами начался крестный путь Л. Н. Толстого, завершившийся уходом из Ясной Поляны и смертью на станции Астапово.

Крекшино и Мальвинское — последние подмосковные усадьбы, где бывал Л. Н. Толстой. Первая не пережила перестройки и погорела в 1996 году. В Мальвинском пока всё на месте; сохранилась и мемориальная доска, некогда установленная на главном доме.