Путешествие по русским литературным усадьбам

Русский классик французского происхождения

Григорович занимает твердое место во втором ряду русских классиков. Он и Тургенев ввели в русскую литературу тему крепостной деревни; причем Григоровичу следует отдать даже пальму первенства. Он на несколько лет опередил Тургенева. Между тем (Григорович сам признает) среди русских писателей мало найдется таких, как он, которым, казалось бы, сама судьба отказала в праве на литературное поприще — прежде всего, потому что русский язык фактически не был ему родным. Отец Григоровича был малороссиянин, мать — француженка. До восьми лет он не держал в руках ни одной русской книги, по-французски же научился читать в пятилетнем возрасте. Учителями мальчика в русском языке были, во-первых, камердинер отца, а, во-вторых, дворовые.

Отец Григоровича служил в гусарах, достиг чина полковника, но вышел в отставку из-за непреодолимой тяги к земле. Несколько лет он являлся управляющим имением родителей известного писателя В. А. Сологуба, который так пишет о нем в своих воспоминаниях: «Василий Ильич был человек очень типический, своеобразный. Он был невелик ростом, сухопарый, крепко сложенный, гладко выбритый и подстриженный, во всей его фигуре проглядывал отставной кавалерист… Здоровья он был изумительного и деятельности необычайной. Едва зайдется заря, уж он на коне скачет на работы, приказывает, распоряжается, журит. Крестьяне его побаивались, но обращались к нему за советами по своему собственному хозяйству, что для крестьянского упрямого самолюбия образует высшую степень уважения. Живо помню, как вечером Василий Ильич в сером застегнутом по-военному сюртуке приходил в кабинет отца беседовать о хозяйстве. Говорил он отрывисто и дельно»^[113].

Не менее яркими были предки Григоровича и с материнской стороны. В конце 1820-х годов русское общество было поражено удивительным происшествием. Дочь француженки-гувернантки, жившей в семье генерала Ивашева, выразила твердое намерение отправиться в Сибирь вслед за сыном его, сосланным декабристом. Семейство, ранее препятствовавшее неравному браку, в новых обстоятельствах благословило самоотверженную девушку. Ей удалось преодолеть все препятствия и добраться до Петровского завода, где на поселении жил ее жених. Этой героиней была Камилла Ле Дантю, тетка Григоровича.

Юная подвижница унаследовала характер своей матери (бабушки Григоровича) Марии-Цецилии, в России ставшей Марьей Петровной. Ее жизнь сама по себе представляется захватывающим романом. Писатель вспоминает, что ее первый муж погиб на гильотине во время якобинского террора. Она вторично вышла замуж за богатого негоцианта Ле Дантю, убежденного противника первого консула; политические репрессии вынудили его со всем семейством бежать в Россию. Ле Дантю обосновался в Москве, но 1812 год опять заставил его тронуться с места и уже окончательно осесть в Симбирске. Все эти перипетии в конце концов привели к разорению; Ле Дантю умер в 1822 году, оставив вдову с детьми почти без средств. Но последняя не привыкла склонять голову перед ударами судьбы; она поступила гувернанткой в семейство генерала Ивашева, в котором пользовалась большим уважением. Результат уже известен. Следует только добавить, что, получив вести о рождении в Сибири внуков, старая женщина, почти не знавшая русского языка (она жила в обществе, где исключительно говорили на ее родном французском) отправилась по легендарным российским дорогам к дочери и зятю. После их смерти она вывезла детей в Россию в 1841 году.

Отец писателя мечтал о собственном имении. Усадьба Дулебино в Тульской губернии на берегу реки Смердны была приобретена летом 1826 года. К сожалению, новому помещику не удалось полностью реализовать свои хозяйственные таланты. Он умер через четыре года. Однако он сумел за короткое время много сделать для процветания своих крестьян; все они были отпущены на оброк. В свою очередь, и его жена снискала их любовь как искусная и безотказная врачевательница, лечившая всю округу. Так что в детстве Григорович не видел вокруг себя ужасов крепостничества.

Атмосферу своего детства Григорович обрисовывает в неоднократно переиздававшихся «Литературных воспоминаниях»:

«Воспитанием моим почти исключительно занималась бабушка (со стороны матери), шестидесятилетняя старуха, но замечательно сохранившаяся, умная, начитанная вольтерьянка, в душе насквозь пропитанная понятиями, господствовавшими во Франции в конце прошлого столетия. События, которых она была свидетельницей в Париже во время террора, как бы закалили ее характер, отличавшийся вообще твердостью и энергией. Матушка благоговела перед нею, но вместе с тем боялась ее, она обращалась с бабушкой не как тридцатилетняя вдова и хозяйка дома, а подобострастно, с покорностью девочки-подростка. Когда бабушка была не в духе, матушка ходила на цыпочках, бережно, без шума затворяла дверь; случалось, на бабушку нападет стих веселости — она затягивала дребезжащим голосом арию из „Dame blanche“ (популярная французская опера. — В. Н.) или куплет из давно слышанного водевиля — матушка тотчас же к ней подсаживалась и начинала подтягивать.

Концерты эти не были, однако ж, продолжительны — как та, так и другая не любили сидеть сложа руки. В хорошую погоду бабушка, в зеленом абажуре над глазами, с заступом в руке, проводила часть дня в палисаднике, копала грядки, сажала и пересаживала цветы, обрезала лишние ветки; в дурную погоду ее неизменно можно было застать сидящую на одном и том же кресле, подле окна, с вязаньем и длинными спицами между пальцами. Матушка неустанно суетилась по хозяйству, но, главным образом, занималась лечением больных. Известность ее, как искусной лекарки, не ограничивалась нашей деревней — больные приходили и приезжали чуть ли не со всех концов уезда. Наплыв больных сопровождался обыкновенно негодующими возгласами матушки: „Где мне взять столько лекарств?.. У меня нет времени!“ — и т. д.; но мало-помалу голос смягчался, уступая воркотне, слышалось: „Ну, покажи, что у тебя?..“ — и кончалось миролюбиво — советами, накладыванием пластырей и примочек. Кончалось часто тем, что больному вместе с лекарствами отпускался картофель, мешочек ржи, разное старое тряпье. Уступчивость и мягкость характера матери были необходимым противовесом строптивости и крутости бабушки»^[114].

Уже сказано, что первым наставником мальчика в русском языке был камердинер отца Николай. Григорович вспоминает: «По целым часам караулил он, когда меня пустят гулять, брал на руки, водил по полям и рощам, рассказывал разные приключения и сказки. Не помню, конечно, его рассказов, помню только его ласковое, сердечное обращение; за весь холод и одиночество моей детской жизни я отогревался только, когда был с Николаем»^[115]. Действительно, других приятелей у мальчика не было; в доме царила строгая атмосфера, которую всячески насаждали и деятельный практический отец, и убежденная вольтерьянка бабушка. Так продолжалось до тех пор, пока отроку не исполнилось восемь лет. Наступила пора учения. Овдовевшая мать отвезла его в Москву. Григорович надолго покинул Дулебино.

Весной 1846 года Григорович, уже твердо вступивший на писательский путь, вернулся в родные пенаты. Он чувствовал, что ему необходимо уединение, чтобы засесть за по-настоящему крупную работу. Такого уединения в шумном Петербурге он бы не нашел (прежде всего, из-за французской живости собственного характера). О своем возвращении Григорович пишет в «Литературных воспоминаниях»: «Когда тарантас въехал во двор, матушка стояла на крыльце и махала платком; из-за ее плеча выглядывал чепец бабушки; Николай, окончательно поседевший, белый как лунь, и дворовые окружили меня. После обниманий и целований мы вошли в дом, показавшийся мне несравненно меньше, чем казался в детстве. Начались расспросы. После того как я объявил бабушке о роде моих занятий и намерении продолжать их, она окинула меня удивленным, недоверчивым взглядом… Матушка отвела меня в комнату, заблаговременно для меня приготовленную. Она выходила окнами частью в сад, частью на поворот дороги, огибавшей Смердну, осененною с этой стороны столетними ветлами. Не помню, чтоб я когда-нибудь чувствовал себя более счастливым»^[116].

Поначалу работа не шла. Григорович никак не мог найти по-настоящему яркой темы. Но выручил всесильный случай. Читаем далее в «Литературных воспоминаниях»: «К матушке привезли больную молодую бабу. За обедом матушка рассказала мне ее историю. Ее против воли выдали замуж за грубого молодого парня, которого также приневолили взять ее в жены; он возненавидел ее, чему немало способствовали ее сестры, начал ее бить в трезвом и пьяном виде и заколотил почти до смерти; баба была в злейшей чахотке и вряд ли могла пережить весну. Она говорила, что ей легче умереть, чем жить; ее сокрушала только судьба дочки, двухлетней девочки; он и ее заколотит насмерть, говорила она. Рассказ этот произвел на меня сильное впечатление. Сюжет повести был найден. Я тотчас же принялся его обдумывать и приводить в повествовательную форму»^[117].

Но найти тему оказалось мало. Григоровичу предстояло овладеть народным языком, которого он почти не знал. Молодой писатель целые дни проводил в деревне, беседовал о житье-бытье на мельнице с приезжими, стараясь уловить склад крестьянской речи; наиболее характерные и живописные выражения он тут же заносил в записную книжку. Все эти труды дали замечательный результат. Повесть «Деревня», созданная этим летом в Дулебине, открыла новую главу в истории русской литературы.

Самым значительным произведением Григоровича стала повесть «Антон Горемыка». Она была написана в Дулебине летом следующего 1847 года. Свой успех сам писатель объясняет тем, что он гораздо глубже проник в народную жизнь. Никогда ранее не звучало столь правдивого слова о тягостной судьбе крестьянина, опутанного тенетами крепостничества. В «Антоне Горемыке» Григорович наконец-то по-настоящему овладел языком русской деревни. Может быть, поэтому новая повесть стоила писателю еще большего труда, чем предыдущая. Бывали дни, когда он буквально не мог выжать из себя ни строчки.

С этого времени Григорович понял, что работать он может только в Дулебине. В первой половине 1850-х годов здесь были созданы самые объемистые его произведения: романы «Проселочные дороги», «Рыбаки», «Переселенцы». Однако в противовес первым повестям Григоровича, они не оставили значительного следа в русской литературе. Писатель явно был не в состоянии овладеть обширным материалом; крупные художественные формы оказались вне его возможностей.

Григорович пережил свою славу. Он постепенно отошел от активной литературной деятельности. Избранный секретарем «Общества поощрения художеств», он деятельно трудился на благо русского искусства, но его собственные замыслы новых романов и повестей были обречены остаться неосуществленными. В последние годы он бывал в Дулебине лишь наездами, особенно после смерти матери (в 1869 году). Но самым плодотворным периодом своей жизни он не переставал считать годы творческого подъема, неразрывно связанные с родительской усадьбой. Именно тогда им были написаны следующие знаменательные слова: «Я был на Волге в первые годы моего детства. В памяти моей успели изгладиться живописные холмы, леса и села, которые на протяжении многих и многих сотен верст смотрятся в светлые, благодатные волжские воды. Судьба забросила меня в другую сторону, перенесла на другую реку; с тех пор я не разлучался с Окою. Не знаю, обделила ли меня судьба или наградила, знаю только, что, прожив 25 лет сряду на Оке, я ни разу не жаловался. Я скоро сроднился с нею и теперь люблю ее, как вторую отчизну».