Радикал рок-н-ролла: жизнь и таинственная смерть Дина Рида

Глава 4. Чешская дива

«Да что происходит в этом треклятом городе?» — ворчал за рулем Рид, уезжая от очередного отвергнувшего его клубного менеджера. Прошло всего несколько дней после возвращения из турне по Южной Америке. «Миллионы фанатов визжали на моих выступлениях в Чили и Аргентине, а этот идиот-управляющий взял какого-то мальчишку, которого никто не слышал, на четыре представления в неделю. Да чтоб он прогорел, этот мелкий драный клуб. Вот черт, я ненавижу это место».

Голливуд — не Сантьяго, и приветственно помахать рукой знаменитостям или друзьям в ресторане — совсем не то же самое, что быть окруженным толпами обожающих фанатов. Рид вернулся к занятиям актерским мастерством со своим наставником Патоном Прайсом, немало озадаченный тем фактом, что его южноамериканский успех не был привезен домой вместе с чемоданом. Он записал еще несколько композиций для «Кэпитол», но они никуда не продвинулись. Звукозаписывающая компания приняла решение вкладывать большую часть времени и денег в других звезд, и когда дело дошло до выбора между Дином Ридом и Джеком Джоунсом, «Кэпитол» предпочла Джоунса. Для компании это решение оказалось малоприбыльным, так как Джека вполне устраивало положение певца второго ряда, приличное количество альбомов которого продавалось, но при этом они никогда не попадали в число бестселлеров. Тем временем Рид концертировал в маленьких клубах с аудиторией в пару сотен зрителей — жалком подобии переполненных залов, рукоплескавших ему всего несколькими неделями ранее.

Дин всегда был очень энергичным и нетерпеливым. Еще в подростковом возрасте он принимал снотворное, чтобы немного утихомириться и поспать. И теперь его кипучая энергия искала выхода, а Лос-Анджелес стоял дамбой на ее пути. К сентябрю, всего через 6 месяцев после возвращения из Латинской Америки, его и без того слабое терпение истощилось окончательно. Мать Рида помнит его телефонный звонок.

— Мама? Это Дино.

— Привет, дорогой. Как дела?

— Я в порядке. Но меня уже достал этот город. Здесь ничего не происходит. Я целыми днями, а то и неделями, между выступлениями торчу без дела, и записи не расходятся. Мне нужно вернуться в Южную Америку. Ты могла бы одолжить мне 400 долларов?

— Не думаю, Дин. Ты ведь знаешь, что отец не был счастлив, когда ты бросил колледж и уехал в Голливуд. Так же, как и я. Может быть, пришло время, когда тебе нужно вернуться домой. Ты уже достаточно постарался.

— Мам, послушай, я очень скоро заработаю много денег. Я верну эти 400 долларов и даже больше. Ты знаешь, как меня принимали в Чили и Аргентине. Они там хорошо мне заплатят, и я раскручу продажи своих записей настолько, что им придется обратить на меня внимание в «Кэпитол», «Декке», «Ар-Си-Эй», да и в любой другой записывающей компании в Америке.

— Дино, ты знаешь, я поддержу тебя во всем, что ты делаешь. Но отец до сих пор ворчит по поводу тех денег, которые мы давали тебе раньше. Он без конца твердит, что «если этот парень хочет быть великим певцом, пусть поработает мойщиком посуды, пока не начнет грести деньги лопатой».

— Ага, я как будто его слышу. Отца невозможно переубедить, с ним бесполезно разговаривать. Я достаточно пытался. Поэтому я говорю с тобой, мам. Ты же знаешь, что я прав. Если ты дашь мне эти 400 долларов, я верну их прежде, чем отец об этом узнает. Эй, может быть, мы даже полетим с тобой в Чили, и ты придешь на мое представление.[32]

Рид был убедителен, и вскоре от Рут-Анны пришло письмо — с вложенным чеком на 400 долларов. Но вполне вероятно, что Сирилу стало обо всем известно, поскольку эти деньги вернулись не так быстро, как обещал Дин. В октябре он опять прилетел в Чили, но въезд в страну был запрещен ему властями до тех пор, пока у него не будет работы. Так что Рид отправился в Аргентину, в Буэнос-Айрес, и провел там несколько недель, названивая агентам и менеджерам в попытках договориться о выступлениях в Чили, и тем самым обеспечить себя рабочей визой. По возвращении в Лос-Анджелес из первого южноамериканского турне Рид записался на ускоренный курс испанского языка.[33]

И теперь, чтобы как-то убить свободное время, принялся изучать испанский на месте. Каждый день он приходил в парк, примыкающий к отелю, и слушал разговоры, иногда пытаясь применить на практике уже выученные фразы. Он обладал таким даром. «Он самостоятельно выучил испанский, — говорила Патриция Рид. — Когда он приезжал в какую-то страну, то учил язык так быстро, как только мог, чтобы иметь возможность общаться. У него был музыкальный слух, и языки давались ему легко».[34]

После нескольких недель сидения на лавочке в парке, Рид получил необходимое разрешение на въезд в Чили и вновь принялся за работу — исполнение песен. Он вернулся, и вернулись тысячи визжащих фанатов, телевизионные шоу, радиоинтервью и сотни автографов. Поднятый шум привлек к нему внимание другой звезды, Ниты Довер (Nyta Dover).

Довер была на 10 лет старше Рида, на очень ранимые для нее 10 лет. Она родилась и выросла в Чехословакии, в семье известных политиков. Во время оккупации страны в 1939-м году нацисты схватили и отправили за решетку всю семью Довер. Им удалось бежать, но не без потерь — немцы убили отца Ниты. И семейство, вынужденное искать пристанища в другой стране, в итоге обосновалось в Южной Америке. Нита превратилась в прелестную женщину. Пышногрудая блондинка, 178 сантиметров ростом — где бы она ни появлялась, к ней тут же приковывалось внимание преимущественно низкорослых и темноволосых чилийцев, аргентинцев и уругвайцев. То, что она будет выступать на эстраде, было практически предрешено. Она была артисткой кабаре, пела и танцевала в шоу, уходя со сцены только для того, чтобы вернуться в другом одеянии, которое иногда представляло собой лишь перья, стратегически расположенные в нужных местах, а иногда — коротенькое платьице с большим декольте, обнажающее глубокую ложбинку меж полных грудей и выставляющее напоказ ее длинные ноги.

Выступления Ниты пользовались успехом, и, в конце концов, уровень ее жизни вернулся к тем высотам, воспоминания о которых неясно проступали из поры ее детства, когда немецкие танки еще не грохотали по улицам ее города. Даже во времена скитаний и обустройства на другом краю земли, мать никогда не позволяла Ните забывать о ее знатном происхождении, и Довер подавала себя как истинная аристократка. Она была своей в артистических кругах, так что не успела подняться шумиха из-за приезжего — из тех, кого повсюду сопровождают полицейские эскорты, — как Довер оказалась с ним на одной вечеринке.

Как и Мардж Райт в Лос-Анджелесе, Довер решила преподать несколько уроков вхождения в латиноамериканское общество талантливому, но «зеленому» юноше. Она наняла Риду агента, повезла в Аргентину, подобрала для него ряд шоу и познакомила с нужными людьми. Она селила его в лучших курортных отелях, в которых останавливались только очень богатые или очень знаменитые. Она же подобрала ему подружку — себя. Они стали любовниками, и ее собственной карьере отнюдь не вредили снимки сопровождающих Дина новостных репортеров, на которых она была запечатлена в его объятиях. Довер показала Риду, как эстрадный артист — богатый артист — должен жить. «У нее была квартира в Монтевидео, — говорила Патриция Рид. — Она жила в отелях и имела прислугу. Я познакомилась с ней в Аргентине. Она учила его столовому этикету, европейской живописи и общению с богачами».[35]

Рид и Довер не скрывали своих отношений. Когда были вместе, резвились на песчаных пляжах и занимались любовью в ее гостиничных номерах. Когда были врозь, они часто писали друг другу. Довер обожала Рида, и в то же время открыто, если не сказать пренебрежительно, рассказывала обо всех мужчинах, с которыми встречалась, пока он был на гастролях. И если у Рида были другие женщины, казалось, что это не сильно ее беспокоило. Ответные ее письма были заполнены пикантными подробностями о выступлениях, росте ее карьеры и конкретными предложениями о том, что ему следует делать, чтобы продвинуть свою. В Голливуде Рид встречался с другими женщинами, но Довер была особенной. Любовная связь с нею была самой яркой и длительной в его молодости. Насколько эмоционально она повлияла на Рида, намеревался ли он жениться на ней, неизвестно. Его отношение к этому роману противоречиво. Он хранил если не все, то большую часть ее писем, однако в более поздних интервью и в его собственных воспоминаниях о своей жизни нет никакого упоминания о Довер, хотя в начале 60-х подобной скрытности не наблюдалось.

«Я люблю тебя, я люблю тебя — я люблю тебя», — писала она в одной из типичных записок.

«Итак! Теперь мне намного лучше! Спасибо за твое милое письмо… Я действительно думаю, что мы оба так счастливы, когда слышим друг о друге, что это трудно выразить…! Это здорово — быть такими близкими друг другу и так любить… правда? Ой, мне лучше умолкнуть, потому что я чудовищно по тебе соскучилась! Ты не представляешь, в каком подавленном состоянии я была, когда получила твое письмо… и все стало проще, светлее, я почувствовала себя на 100 лет моложе, и все это только благодаря твоему письму и любви, которую ты заставляешь меня чувствовать, и которую ты мне шлешь в каждой строчке».

«Ты должно быть вчера вернулся в Сантьяго. Надеюсь, что все прошло отлично, и при том грандиозном успехе, о котором ты мне пишешь, твои "фанаты", по крайней мере, не стянули с тебя всю одежду! Я смеялась, читая о разгроме радиостанции и о царапине на твоем лбу, но я знаю, насколько это все здорово!»

«Ты получаешь 1000 за пятидневный тур, а сколько ты заработал в тот день, когда они разнесли радио, разодрали костюм и чуть тебя не убили? Надеюсь, что это не включено в ту тысячу».[36]

Рид пребывал в состоянии блаженства, проводя время с Довер или без нее, но даже он постепенно начинал осознавать, что то, как с ним обращаются, — уникально. По всей Южной Америке поднималось народное возмущение против Соединенных Штатов. Люди расценивали мощного северного соседа не как союзника, а как колониальную державу, бизнес которой состоял в закупке в их странах сырья по цене в несколько пенни за фунт и продаже товаров в несколько долларов за унцию. Они наблюдали Соединенные Штаты, поддерживающие военную администрацию и коррумпированное гражданское правительство у власти до тех пор, пока те обязываются держать рынки открытыми и проводить политику свободного предпринимательства, которая обычно благоволит американским дельцам. Как эти правительства руководят своими странами, как относятся к людям и какую политическую систему поддерживают, — Вашингтону до этого было мало дела. В 1958 году гнев народа перерос в общенациональный. В конце апреля вице-президент Ричард Никсон совершил поездку по нескольким странам Латинской Америки, и везде был освистан толпой. В Монтевидео (Уругвай) 40 студентов атаковали его машину, скандируя: «Проваливай, Никсон!» В Лиме (Перу) две тысячи демонстрантов забросали его делегацию яйцами, апельсинами, бутылками и камнями, а по возвращении в отель вице-президент был оплеван. В Каракасе (Венесуэла) две сотни человек штурмовали кортеж, забрасывая стекла его машины булыжниками. Толпа пыталась вытянуть Никсона из автомобиля. Телевизионные репортажи в Америке, дополненные кадрами, запечатлевшими надписи на стенах «Янки, убирайтесь домой!» — оказались неожиданными для многих американцев. В первый раз они заставили некоторых из них понять, что их любят не повсеместно.

Поначалу Рида это все мало заботило. Он был влюблен, с ним были Довер, его почитатели и его слава. Но Рида никогда не оставляла привычка, привитая ему отцом. Одним из основных требований Сирила Рида было: всегда читай, всегда учись. Ежедневные газеты служили Дину подспорьем в изучении испанского языка. Однажды он наткнулся на статью о чилийских рабочих, которые избили управляющего филиалом американской компании. Нанося удары кулаками и нещадно пиная, они кричали ему: «Янки, убирайтесь!» Рид похолодел от такого несоответствия. Человек, чилиец, был избит соотечественниками за преступление — работу на американцев. В то время как Рид, настоящий американец, каждый день находился среди тех же чилийцев и пел для них, и единственная опасность, которой он подвергался, — вероятность быть растерзанным фанатами. Не сумев разгадать эту загадку, он задумал собрать больше информации, решив провести какое-то время вдали от фешенебельных отелей и престижных ночных клубов и посетить другие уголки Чили. Только так он смог бы объяснить парадокс.

«Я четко помню, как проезжал мимо окраинных трущоб Сантьяго, направляясь к побережью Тихого океана, — позже писал Рид. — В этой части города, состоящей из жалких лачуг, царила неприкрытая нищета. Там по обочинам дороги стояли дети, босые, в рваных рубашках и с раздутыми животами — безошибочным признаком плохого питания. Зловоние проникало в открытые окна машины, зеленые струйки нечистот петляли между хижинами. На обочине валялась дохлая собака, тучи мух кишели в воздухе. В тот момент я начал размышлять. Существовал безопасный мир современных городов, и существовали трущобы. Официально провозглашалась крепкая дружба с моей страной, и раздавались призывы "янки, убирайтесь". Все больше и больше вопросов терзали меня. И тогда я чаще стал вспоминать моего учителя Патона Праса, который убеждал меня во всем находить истину. Что есть истина в этом мире, а что нет? Этого я еще не знал».[37]