Радости и горести знаменитой Молль Флендерс

XIV Я перебираюсь въ пріютъ для роженицъ. — Порочная профессія моей акушерки. — Письма моего банковскаго друга. — Мои заботы скрыть отъ него свое положеніе. — Душевныя тревоги по поводу рожденія ребенка. — Я устраиваю своего ребенка и отправляюсь къ своему банковскому другу

Въ половинѣ мая я слегла въ постель и родила прекраснаго мальчика; роды прошли такъ же хорошо, какъ всегда; моя гувернантка исполнила обязанности акушерки съ величайшимъ искусствомъ и ловкостью, какія только можно представить, и ея уходъ за мной во время родовъ и послѣ былъ таковъ, лучше котораго нельзя ожидать отъ родной матери. Но пусть поведеніе этой ловкой леди не послужитъ никому соблазномъ для распутной жизни, потому что моя гувернантка на вѣки успокоилась, не оставивъ послѣ себя ничего, что бы могло указать другимъ тайну ея искусства.

Я думаю, что на двадцатый день послѣ моихъ родовъ, ко мнѣ пришло письмо отъ моего банковскаго друга, съ неожиданнымъ извѣстіемъ, что онъ получилъ окончательный приговоръ по дѣлу о своемъ разводѣ съ женой, объявленный ему такого то числа; при этомъ онъ писалъ, что его жена, которую еще раньше нѣсколько мучило угрызеніе совѣсти за ея поведеніе съ нимъ, узнавъ, что онъ выигралъ бракоразводный процессъ, въ тотъ же вечеръ лишила себя жизни.

Онъ честно выяснилъ свое косвенное участіе въ этой катастрофѣ, утверждая однако, что онъ не оказывалъ никакого непосредственнаго вліянія на ея судьбу и требовалъ только справедливости къ себѣ, какъ къ человѣку, котораго публично оскорбляли и осмѣивали. Во всякомъ случаѣ это несчастье глубоко огорчаетъ его и ему остается единственное утѣшеніе въ жизни, это надежда на то, что я успокою его, раздѣливъ съ нимъ свою судьбу, въ заключеніе онъ умолялъ меня не лишить его этой надежды, и по крайней мѣрѣ пріѣхать въ городъ и позволить ему видѣться и подробнѣе переговорить по этому поводу.

Я была крайне поражена этимъ извѣстіемъ и теперь начала серьезно думать о своемъ положеніи и о своемъ страшномъ несчастьи имѣть на рукахъ ребенка и не знать, что съ нимъ дѣлать. Наконецъ, я очень издалека намекнула на свое положеніе моей гувернанткѣ. Она утѣшала меня, говоря, что ей повѣряли самыя страшныя тайны, скрывать которыя ей было необходимо въ ея же интересахъ, такъ какъ если бы она вздумала нарушить подобную тайну, то погубила бы себя; она спрашивала меня, говорила ли она со мной когда нибудь о чужихъ дѣлахъ?.. Разсказать тайну ей, продолжала она, все равно, что не сказать ея никому.

Такимъ образомъ я рѣшилась открыть передъ пей свою душу. Я разсказала ей исторію своего замужества въ Ланкаширѣ, нашъ обоюдный обманъ, нашу встрѣчу и разлуку; потомъ я разсказала о добромъ предложеніи моего новаго друга, я показала ей его нѣжныя письма, въ которыхъ онъ приглашаетъ меня пріѣхать въ Лондонъ; но я скрыла его имя, а также обстоятельства, касающіяся его жены, кромѣ ея смерти.

Она начала смѣяться надъ моими сомнѣніями относительно замужества и сказала, что мой первый бракъ не имѣетъ никакого значенія, что это былъ обиходный обманъ и такъ какъ мы разошлись съ общаго согласія, то сила контракта уничтожилась и мы свободны отъ всякихъ обязательствъ; словомъ сказать, она убѣдила меня склониться на этотъ бракъ, и не безъ помощи съ моей стороны.

Но теперь представилось самое большое и главное затрудненіе — это ребенокъ. Мнѣ необходимо было, говорила моя гувернантка, освободиться отъ ребенка такъ, чтобы никто и никогда не узналъ о немъ. Я хорошо понимала, что бракъ будетъ невозможенъ, если я не скрою своего сына, потому что по его возрасту легко будетъ узнать, что онъ родился гораздо позже нашего знакомства, а это губило все дѣло.

Мое сердце сильно сжималось при мысли разстаться навсегда съ ребенкомъ, такъ какъ я знала, что я должна была согласиться или убить его, или уморить съ голоду отъ дурного ухода, что было почти одно и то же; безъ ужаса я не могла думать объ этомъ, и такъ какъ я была совершенно откровенна съ своей гувернанткой, которую привыкла называть теперь матерью, то и разсказала ей всѣ свои мысли и все горе по этому поводу. Повидимому, она отнеслась къ моимъ словамъ болѣе серьезно, чѣмъ прежде, но такъ какъ ея сердце зачерствѣло въ подобнаго рода вещахъ, то было совершенно невозможно тронуть ее ни религіознымъ чувствомъ, ни мученіями совѣсти убійцы; она была глуха ко всему, что имѣло отношеніе къ любви и привязанности. Выслушавъ меня, она спросила, неужели, во время моихъ родовъ, я не замѣтила, что она заботилась обо мнѣ и ухаживала за мной такъ, какъ могла это дѣлать только родная мать; я отвѣчала ей, что это была совершенная правда. Хорошо, моя милая, — продолжала она, — но я забуду васъ, лишь только вы уѣдете отсюда. Чего же вы хотите отъ меня, если сомнѣваетесь? Неужели вы думаете, что нѣтъ женщинъ, которыя могутъ считать долгомъ своей чести заботиться о порученныхъ имъ дѣтяхъ, какъ своихъ собственныхъ, только потому, что это ихъ ремесло, ихъ кусокъ хлѣба. Да, да, дитя мое! Не бойтесь. Вспомните, какъ выкормили насъ съ вами. Можете ли вы быть увѣрены, что вы питались молокомъ вашей собственной матери? А между тѣмъ посмотрите на ваше бѣлое и полное тѣло, говорила старая вѣдьма, трепля меня по щекѣ. «Не бойтесь, дитя мое, продолжала она тѣмъ же шутливымъ тономъ, я не держу убійцъ, я пользуюсь лучшими кормилицами, какихъ только можно найти и, благодаря имъ, у меня такъ же мало погибаетъ дѣтей, какъ у родной матери; въ этомъ случаѣ у насъ нѣтъ недостатка ни въ заботахъ, ни въ искусствѣ».

Она задѣла меня за живое, спросивъ, увѣрена ли я въ томъ, что меня выкормила моя мать; я была убѣждена въ противномъ, а потому задрожала и поблѣднѣла при одномъ этомъ напоминаніи. Неужели, говорила я себѣ, это созданіе волшебница, неужели она сообщается съ духами, которые могли разсказать ей, кто я, прежде чѣмъ мы встрѣтились. Я глядѣла на нее съ ужасомъ. Но, разсудивъ, что это было невозможно, я понемногу успокоилась.

— О, моя матушка, — сказала я ей, — если бы я могла быть увѣрена, что о моемъ мальчикѣ будутъ хорошо заботиться и не станутъ обходиться съ нимъ дурно, я была бы счастлива. Но меня нельзя убѣдить въ этомъ, пока я не увижу собственными глазами, а между тѣмъ видѣться съ нимъ въ моемъ положеніи, значитъ погубить и разорить себя… Поэтому я не знаю, что мнѣ дѣлать?

— Вотъ такъ прекрасная исторія, — сказала моя гувернантка. — Вы хотѣли бы и видѣть, и не видѣть вашего ребенка; вы хотѣли бы разомъ скрываться отъ него и появляться передъ нимъ, но, вѣдь, это совершенно невозможная вещь, моя милая, а вы должны поступить такъ, какъ поступала раньше васъ каждая совѣстливая мать, и довольствоваться тѣмъ положеніемъ вещей, какимъ оно должно быть, хотя бы вы желали, чтобы оно было иное.

Я поняла, что она разумѣетъ подъ словомъ «совѣстливая мать»; она хотѣла сказать «совѣстливая непотребная женщина», но не желала меня оскорбить, ибо поистинѣ я не была непотребной женщиной, такъ какъ состояла въ законномъ бракѣ, разумѣется, если не считать моего перваго мужа. Но кѣмъ бы я ни была, я не дошла еще до полнаго ожесточенія, которое свойственно людямъ этой профессіи. Я хочу сказать, что мое сердце не извратилось до такой степени, чтобы не заботиться о жизни своего ребенка и я такъ долго жила этимъ благороднымъ чувствомъ, что готова была отказаться отъ своего банковскаго друга; но съ другой стороны онъ такъ убѣдительно просилъ меня вернуться въ Лондонъ и выйти за него замужъ, что у меня почти не было силъ не исполнить его просьбы.

Наконецъ однажды ко мнѣ привели женщину изъ деревни Хортфоортъ или ея окрестностей, которая согласилась взять совсѣмъ моего ребенка за 10 фунтовъ. Если же я пожелаю прибавить ей 5 фунтовъ въ годъ, то она обязуется привозить ребенка къ моей гувернанткѣ такъ часто, какъ я назначу, или мы сами можемъ пріѣзжать къ ней видѣться съ ребенкомъ и убѣдиться, что она хорошо содержитъ его.

Эта женщина была красива и здорова на видъ, хотя она была женой крестьянина, но очень хорошо одѣта и въ чистомъ бѣльѣ. Съ тяжестью въ сердцѣ и слезами на глазахъ я позволила ей взять моего ребенка. Я отправилась въ Хортфоортъ посмотрѣть на ея помѣщеніе, осталась имъ довольна и надавала ей всякихъ обѣщаній, если она будетъ хорошо ухаживать за моимъ сыномъ. Такимъ образомъ я освободилась отъ своей главной заботы, хотя такимъ путемъ, который не вполнѣ успокоилъ мое душевное состояніе, но по крайней мѣрѣ оказался наиболѣе удобнымъ изъ всего, что я могла придумать въ своемъ положеніи.

Теперь я возобновила переписку съ моимъ банковскимъ другомъ, принявъ болѣе нѣжный тонъ. Я написала ему, что въ августѣ я надѣюсь застать его въ городѣ. На это письмо онъ прислалъ мнѣ отвѣтъ и въ самыхъ страстныхъ выраженіяхъ просилъ меня сообщить ему подробности о моемъ отъѣздѣ, съ тѣмъ, чтобы онъ могъ встрѣтить меня на дорогѣ за два дня. Это поставило меня въ большое затрудненіе, и я не знала, какъ отвѣтить ему. Наконецъ, мнѣ пришло въ голову поѣхать въ деревню, что было превосходной маской, прикрывавшей всѣ мои дѣла отъ гувернантки, такъ какъ она не знала, гдѣ живетъ мой новый любовникъ, въ Лондонѣ или Ланкаширѣ; а когда я объявила ей о своемъ рѣшеніи, то она вполнѣ убѣдилась, что онъ живетъ въ Ланкаширѣ.