Раскинулось море широко

Глава восьмая. Пираты Хайшеньвая (.).

«Только не держите корабли в наших морях! Где они, как рыбы, вытащенные на берег… Не ограничивайте их поприще дорогою к Амуру и обратно, держите их в Океане, в Китайских и Индийских водах, естественном поприще их подвигов во время войны… У Вас образуются со временем настоящие капитаны, которые будут бояться – только единого, не послужить должным образом Отечеству, и которых не будет вгонять в идиотизм страх начальства!»

Так писал лихой контр-адмирал (в 35 лет!) И.Ф. Лихачёв, который вслед Невельскому присоединял к России её естественные пределы – по побережью Тихого Океана – и который было занял один бесхозный остров… а именно, ЦУСИМУ!

И были, были такие инициативные капитаны – как командир транспорта «Маньджур» Алексей Карлович Шефнер (что бы мы без остзейского немца делали)… который агрессивно занял некий наскоро исследованный иноземными китобоями Port May. И нарёк ему имя ВЛАДИВОСТОК…

К моменту нашей печальной повести ПОРТО-ФРАНКО (о котором так мечтали «пикейные жилеты» славного черноморского города) расцветал на всех своих семи – даже не холмах, а окрестных сопках… и имел в гербе изображение уссурийского тигра (по преданию, того самого, что сожрал первого ханьца, имевшего неосторожность первым поселиться в «Гавани трепангов», именуемой длинноносыми варварами Заливом Золотой Рог… )

Выпуская клубы белого, как вата, пара – паровоз скрипнул тормозами и замер у дебаркадера владивостокского вокзала… точной копии того византийского терема, с высокой крышей, башенками, мозаикой по фасаду – что стоит на Каланчёвской площади в далёкой Москве… насупротив азиатской, с казанским золотым петушком на шпиле, башенки вокзала Рязанского, и обочь строгой казённой классики вокзала Николаевского… По легенде, закладной камень в его основание должен был быть заложен цесаревичем Николаем Александровичем, по возвращении последнего из путешествия в Японию… и чёрт ли понёс обычно «тёплого» и ко всему равнодушного Никки в тот синтоисткий храм? Да ещё приспичило ему, всего-то, «по-маленькому„… ведь, согласитесь, не наложил же он дымящуюся кучу прямо на их священном алтаре? Ну, помочился на стену, с кем не бывает, дело житейское… а они – давай катаной сразу махать… а ещё буддисты!

С умилением думаешь, какая прекрасная жизнь могла бы быть у России! Безвременно ушедший от нас Николай, который стал бы Николаем Вторым – по воспоминаниям современников, мечтал провести своё царствование стойно тишайшему Алексею Михайловичу… эх, какое замечательное было бы время! Никаких тебе войн, никаких потрясений… мирное, неторопливое, степенное житие… к сожалению, История не знает сослагательного наклонения…

Ступившего на перрон Семёнова тут же атаковали с одной стороны, бородатые вокзальные носильщики, в белых фартуках с огромными медными номерными бляхами, а с другой стороны – полдюжины вёртких китайчат в картузах с разноцветными околышами – наперебой предлагая ему „лусые номела, гаспадина капитана, лусые сены, лусые чифань, ваньфань и ханьфань!!!“

А с со всех остальных сторон – потянулись доброжелатели, предлагающие выгодно купить: порошок из костей тигра и тигровый ус, настойку генсенга и сам генсенг – коричневый корешок в виде бегущего человечка, золотые пилюли бессмертия даосов (по десять рублей) и золотые карманные часы (видимо, из американского золота… нет? тогда, тут же на перроне, минуту назад и украденные!) за один только рубль, фарфор из Запретного Города, опий, „самый лусий опий“, и просто погадать… “Пазалати ручку, сахарный! Усю правду расскажу! На войну идёшь, вижу, вижу… всё, что было, есть и будет, всё узнаешь… дай пятачок!»

Чтобы отвязаться, Семёнов сунул пятак, приготовленный для носильщика, куда-то в ворох пёстрых юбок…

Цыганка проворно спрятала пятак… куда, право, и не скажу! Мысли по этому поводу у автора просто невероятные… потом таки добросовестно схватила Семёнова за руку, бегло взглянула на ладонь, замолкла на миг, медленно и печально сказала:«Э-э-э, баро… нА свой пятак назад. Плохо тебе будет, баро… ой как плохо! Берегись красной головы и красной бороды! Иди, баро, иди своей дорогой…» Выроненный пятак зазвенел на асфальте… а старая цыганка сложила левой ладонью «рожки» – древний, отвращающий зло знак…

Пройдя через зал прибытия – Семёнов поднялся вверх по широкой внутренней лестнице – и вышел на первый этаж вокзала… странно, да? А просто вокзал стоит на склоне сопки, и пути проходят ниже, чем расположена Алеутская улица… вдоль которой свежий ветер доносил дыхание океана… вот же она, набережная – десять минут пешком… портальные краны видно прямо с вокзальных ступенек!

Самый центр города – всё здесь, рядышком… Универмаг Кунст и Альберт, крупнейший в Азии, в его строгой немецкой нео-готике… резиденция Губернатора, центральный телеграф, пристань РОПиТ, штаб Сибирской Флотилии…

Значит, надо туда… в гостиницу? Потом, потом…

… Эвальд Антонович Штакельберг, маститый, пятидесятисемилетний старец, покашливая, с сомнением покачал седой головой:«Вот уж не знаю… и зачем Вас Зиновий Павлович к нам загнал? Вакансий у нас в Отряде Крейсеров пока нет… а хотите на „Якут“, а? Нет, право, чудесный транспорт… а может, Вас к пограничникам сосватать, на „Лейтенанта Деденёва“? А? Хотите? Ведь это ТОЖЕ – крейсер… правда – таможенный…» -и честный лифляндец густо покраснел…

«Да мне на миноносец – вот, срочная телеграмма!»

…«Какой ещё миноносец? А-а-а… теперь понимаю! Да, он следовал к нам, один из двух „циклонов“… на „Херсоне“. И где теперь тот „Херсон“? Говорил же, что лучше по железной дороге было бы отправлять… эх, начальство…»

Ах, Рожественский, Рожественский – подложил-таки Семёнову свинью! Ну уж нет! Возвращаться, как обосранный – Семёнов не будет!

«Буду ждать свой корабль, господин контр-адмирал!»

«Ну, воля Ваша… только жалование у Вас будет идти как за штатом… Да, кстати… чтобы Вам по-напрасну во время войны при штабе не мотыляться – вот Вам, голубчик, поручение… поступаете в распоряжение коменданту Владивостокской крепости генералу Г. Н. Казбеку… он у меня давно знающего моряка просит!»

… Как Одессе шумной, рядышком с вокзалом неумолчно бурлил Привоз – так во Владивостоке, совсем рядом с центром города – шипел, скрежетал, звенел на разные гортанные голоса загадочный квартал…

Миллионка – место сосредоточения проживавших во Владивостоке китайцев на берегу Золотого Рога, рядом с центральным пляжем и базаром. Здесь селился китайский люд, прибывающий на постоянное и временное жительство. Возле Миллионки размещался один из самых известных городских базаров – Семеновский, своеобразный Хитров рынок Дальнего Востока. На нем шла торговля с рук всевозможными вещами, в том числе и краденными, и контрабандными товарами. Там же торговали разнообразной свежей рыбой и морепродуктами, доставляемых сюда со стоящих тут же в Семеновском ковше лодок и шаланд.

По официальным данным, в 1903 году в городе Владивостоке, например, проживало 88576 человек. Значительную часть из них – 28474 человека составляли китайцы. Основная масса – около 20 тысяч – проживала в китайских кварталах Миллионки. Это, не считая временных и сезонных китайских рабочих, вместе с которыми общее число китайцев достигало периодами 100 и более тысяч человек.

В лабиринтах дворов и проходов Миллионки находились опиумокурильни, банковки, дома терпимости, фабрики фальшивых денег, пункты скупки краденного.

Чего только стоили названия улиц квартала: «Двор, где на кривизне верхней части дерева повесился хозяин Ван»; «Двор к северу от Двора, где на кривизне верхней части дерева повесился хозяин Ван;» «Двор к югу от двора…», «Двор к востоку…» Романтика-с!

Дома Миллионки служили укрытием для воров, контрабандистов, фальшивомонетчиков и другого уголовного элемента.

Существует легенда, что до сих пор сохранился подземный ход, по которому опиум с причаливающих ночью к берегу шаланд незаметно переправлялся прямо в сердце квартала. В этом «городке в табакерке» находили себе пристанище и банды хунхузов, оперировавших в Приморье.

В первом десятилетии этого века в одном из домов Миллионки неоднократно скрывался главарь одной из банд хунхузов, терроризировавших местное население, Чжан Цзолинь.

Там же, длительное время была база признанного авторитета преступного мира города – Чжан Цзунчана, который, убив хозяина часового магазина в Харбине, бежал в Россию и хунхузничал в районе Владивостока, где контролировал китайские публичные дома, игорные притоны и опиумокурильни.

«Что такое хунхузы?» – спрашивает Взыскательный Читатель… и язвительно добавляет, что он не обязан понимать туземные наречия… абсолютно верно… про мафию все слыхали? Так вот, любой «Каппо ди тутти Каппи» по сравнению с незабвенным Чжан Цзолинем всё равно, что мелкий фраер из Жмеринки насупротив одесского цадика…

Так вот, дорогие мои – хунхузами (от китайского «хун» – красный, «хуцзы» – борода) называли бандформирования, состоявшие из беглых китайских уголовников, люмпенов и просто искателей легкой наживы и вольной жизни. Они промышляли в основном на северо-востоке Китая и совершали постоянные рейды – налеты на близлежащие сопредельные территории, – в том числе и на территорию России.

В современном понимании это были банды занимавшиеся рэкетом.

Полярный исследователь Нансен, посетивший Харбин, так писал о хунхузах в 1903 году: «Насколько чувствительны их налоги, видно из того, что фирма Скидельского во Владивостоке, занимающаяся экспортом кедрового леса, и владеющая здесь в Харбине восемью паровыми лесопильнями, должна в будущем году уплатить хунхузам целых 20000 рублей. Если же не заплатит, ее надсмотрщикам перережут глотки, как уже случилось однажды, когда дань не была уплачена вовремя»… короче, «Если, мосье Апфельбаум, Ви не положите 20 000 рублей под камень на углу Маразлиевской и Мясоедовской, то с Вами может приключиться такое, що вся Одесса за Вас тильки и будет говорить!»

… Не стоило, конечно, Семёнову заходить в эту харчевню… ну уж больно вкусно оттуда пахло! А ел он в последний раз – на Пограничной, какие-то подозрительные «пиросики» – не с котятами ли? Так что, когда юркий бачонок, ухватив его за рукав шинели, стал настойчиво приглашать «гаспадина капитана, ходи-ходи, обеда дёшево, и осенно вкусенно, как сися у лодной мамы!», он не устоял… потому как денег, и вправду… а цены здесь, в европейских ресторанах, как он успел заметить… о-ля-ля! Консоме с пирожками – восемь рублей…

Важный и толстый китаец, щуря от почтения свои глазки так, что они вообще превратились в щёлочки, поминутно кланяясь – подвёл Семёнова к столику, за шёлковой занавесочкой с драконами, и тут же, не спросясь, налил пол-чашки ароматного чая из медного чайника с длинным носиком… и продолжал подливать, пока Семёнов, отхлебнув немного сначала из уважения, а потом с удовольствием делая крохотные глотки удивительно вкусной жидкости с привкусом цветущего жасмина… пытался разобраться в поднесённом ему меню… ну, что это такое «Мраморные яйца»? – «Не-ет, капитана, Ваша кушать не будет…», или «Битва тигра с драконом?» – «Не-е-ет, капитана, Ваша это тоже кушать не будет…» а что такое, извините за выражение, «Манду?» – «Это цзяо-цзы…»

«А что такое цзяо-цзы?» – «Эта, капитана, совсем не вонтон, совсем-совсем!»

«А что такое вонтон?» – «Пельменя, капитана…»

«Вот, неси пельмени!» – «Сколько, капитана будет кушать?»

«Штук… двадцать?» – «Много будет…»

«Ну, штук… десять?» – «Много будет…»

«Да ты что, издеваешься? Я дома по тридцать штук пельменей съедал… неси на пробу десять, потом ещё закажу!» – «Не скушаете… узе несу, узе несу, гаспадина капитана…»

Дорогой читатель, видел ли ты лапоть? Только изящно свернутый в виде головки чеснока… и таких лаптей – на огромном блюде – принесли целый дымящийся паром десяток…

А раскусив первый – истекающий ароматным бульоном – Семёнов чуть не завопил… ну, то есть вкусно было необычайно! Но специй, специй! Да с соевым соусом, да с зелёной ядрёной горчицей! Семёнова не то, что пот пробил – а прямо заполыхала вся утроба, до слёз из глаз…

Насилу справившись с одним пельмешкой, он подумал – что, действительно, погорячился… Насчёт десятка!

Но – воленс ноленс! Русский офицер дал слово чести – и не может отступать… и гордо съел бы он всё заказанное, и испортил бы себе Семёнов весь ЖКТ, заработав как минимум гастрит, ежели бы…

Занавесочка слетела с петель – и из общего «зала», бывшего величиной с ретирадное место в пульмановском вагоне, спиной вперёд вылетел молодой мужчина в чиновничьей форме… сшибая столик с проклятыми пельменями, он грянулся об противоположную стену – заставив фанзу задрожать до основания – и тихо сполз на чистенький, сияющий желтизной, выскобленный пол… перед Семёновым возник здоровенный китаец, в разодранном до пояса халате – из под которого на шею китайца выползал искусно вытатуированный, в цвете – дракон…

Китаец зарычал, перепрыгнул остатки столика, и ухватив волосатыми ручищами чиновника за шею – начал, с усилием, сопя – откручивать тому голову…

Разумеется. Семёнов был далёк от бессмысленного альтруизма… и если бы ему поведали, что указанный чиновник, например, нехорошо обошёлся с родной сестрой китайца – что же, Семёнов предоставил бы негодяя его судьбе… но вообще, нехорошо – когда инородец отрывает голову государственому служащему… плохой пример, знаете ли!

Поэтому Владимир выхватил из рук у окаменевшего трактирщика чайник – и с размаху врезал оным по бритому, с косою – черепу китайца…

Чайник от удара смялся, на голову, плечи и шею головолома полился как бы не кипяток… китаец недоуменно потряс головой, мол, какая муха меня укусила? потом, однако, бросил, видимо, потерявщего сознание чиновника и протянул свои горильи лапы к горлу Семёнова…

«Бах!» – выстрел снизу мгновенно окрасил вытутаированного синего дракона в ярко-алый цвет… потому как кровь из пробитой артерии ударила аж в потолок!

«Ничего себе, заморили червячка!» – невольно скаламбурил Семёнов…

Китаец покачался несколько секунд и рухнул на такой чистенький, аккуратненький пол…

Ещё хрипло дышащий, держащийся левой рукой за горло чиновник опустил дымящийся «бульдог» и откашлявшись, представился: «Коллежский асессор Шкуркин! Я Ваш должник, господин лейтенант!»

… Когда громко топающие сапогами городовые вытащили из «Ароматного Облака Рисовой Лапши» (так называлась харчевня, как любезно известил Семёнова чиновник – оказавшийся помощником владивостокского полицмейстера) уже совсем не агрессивного китайца, Владимир, уже уставший подписывать подсовываемые ему один за другим протоколы, все же спросил:«А это кто… БЫЛ-то?»

«Да… сущая ерунда-с… Чань Миндао… из местных… пиратов!»

Россия, вышедшая к Тихому океану и начавшая обустраиваться на его берегах, столкнулась и с его пиратской вольницей, давно уже облюбовавшей эти отдаленные и безлюдные места. Здесь, пользуясь отсутствием какой либо власти, вовсю беспрепятственно хозяйничали хунхузы.

Архивные документы хранят немало страниц о борьбе с ними. В фонде военного губернатора Приморской области Российского Государственного исторического архива Дальнего Востока сохранилось несколько официальных рапортов за разные годы, в которых говорится о пиратских набегах хунхузов на прибрежные российские воды и их побережье.

Так, Владивостокское полицейское управление доносило Губернатору в июне 1882 года: «11 июня поймано вооруженных 11 хунхузов в заливе Петра Великого близ Русского острова командою, последовавшей для этой цели под начальством офицера на буксирном пароходе. Хунхузы побросали в воду оружие… Пойманные хунхузы 10-го июня настигли три шаланды с манзами (местными оседлыми китайцами и маньчжурами), ограбили 28 человек безоружных манз, заставив их выстрелами из винчестера сдаться, из них шесть человек, связавши, бросили в воду и утопили…».

Во второй половине 80-х годов девятнадцатого века, судя по донесениям, пираты не особо боялись местных властей: например, в качестве места своего базирования они долго использовали несколько укромных бухточек на полуострове Песчаном, расположенном в пределах видимости из Владивостока.

Суда пиратов были быстроходными и обладали хорошими мореходными качествами. Команда состояла из 8 -10 вооруженных пиратов во главе с опытным предводителем. Пиратские суда действовали как в одиночку, так и парами, что позволяло, не опасаясь нападения со стороны других рыбаков, расправляться с выбранной жертвой.

«Использовали хунхузы для проведения своих набегов хорошо отлаженную методику, -пишет Очевидец – Нападения, как правило, совершалось в вечернее время, когда спускались сумерки. В это время многочисленные рыбацкие суда возвращались с уловом домой. Предводитель пиратов принимал решение о том, на какое судно нападать. Пираты нападали только на небольшие рыбацкие суда, где команда состояла из 5-6 человек. В расчет бралось и то, какой груз и сколько его находилось на палубе. Под каким-либо предлогом суда сближались, а остальное уже было делом техники. Изредка совершались набеги и на казенные русские суда с ценным грузом».

Так, сохранилось предание, что на острове Попова, входящем в городскую черту Владивостока, в бухте Алексеева была база пиратов, а на ее обрывистом мысу стояла пиратская смотровая вышка.

До сих пор мыс Проходной, расчлененный глубокими расщелинами, называют «Дворцом царя драконов». Здесь, как считается, пираты казнили пленников и их тела сбрасывали в жертву морским драконам.

После 1880 года пираты из бухты Алексеева перехватили казенное судно, везшее провиант и деньги для оборонительных работ Владивостокской крепости. Это переполнило чашу терпения российских властей, и ночью отряд российских моряков на гребных судах скрытно отправился к острову.

Через перевал моряки вышли к бухте Алексеева. Пиратов без боя перевязали, так как они были пьяны, выпив несколько бочонков водки с захваченного судна. В арсенале пиратов оказались не только мечи, трезубцы, но и многоствольные митральезы, установленные на палубах трех быстроходных джонок. Также было изъято большое количество британских и американских ружей и револьверов.

Однако, захваченных на судне денег – 80 тысяч рублей серебром – не нашли. Выкупивший остров купец Менар, впоследствии не раз предпринимал попытки найти исчезнувшие и, по слухам, припрятанные здесь пиратами деньги.

Но – безрезультатно: прятать клады китайские пираты были мастера. В вершине кекура (столбовидной или конусообразной прибрежной скале естественного происхождения), они ручными бурами проделывали узкую длинную скважину, с таким расчетом, чтобы ее вход приходился в нескольких десятках сантиметров от стенки обрыва. Затем в нее опускали клад и заливали бетоном, замешанным на вынутой породе. Снаружи такой клад был не заметен, и мог быть извлечен только посвященными.

Для уничтожения пиратов, расплодившихся в окрестностях Владивостокской крепости, по распоряжению военного губернатора области командир Владивостокского порта послал миноносец «Янчихе». Однако борьба с местными флибустьерами была очень затруднена тем, что их невозможно было отличить от обычных китайских рыбаков или перевозчиков грузов. Поэтому российские военные моряки устраивали выборочный осмотр рыбацких судов. Если же на каком-либо из них в большом количестве находили оружие, то дальнейших доказательств не требовалось.

Сдача пиратов, как правило, осуществлялась без боя, но в 1890 году произошло два случая, когда пираты пытались уйти от погони отстреливаясь. Огнем флотской артиллерии пиратские суда были уничтожены.

В начале XX века пираты практически не давали о себе знать и нападения их являлись редкими, единичными. Власти стали считать, что с пиратством, в основном, покончено. Но с началом войны в полиции появилась оперативная информация, что пираты сосредоточивают крупные силы на близлежащем острове Русском…

Мощное численностью и великолепно оснащенное технически полицейское управление Владивостока, разумеется, приняло все возможные меры… а именно: господин Шкуркин тут же завёл новую картонную папочку-скоросшиватель, куда и стал складывать поступающие донесения с мест…

Вы ожидали чего-то большего? В состав Управления Полиции Владивостока входило:

Полицмейстер – один,

Следователь – один,

Полицейский надзиратель – о, этих было целых два, уже известный нам Шкуркин, и, извините, Кожуркин… автор не выдумывает…

Переводчик с японского и китайского – был один, как и секретарь… и столоначальник паспортного стола-тоже один… а вот нижних полицейских чинов было аж десять человек… да еще шесть человек числились по вольному найму писцами, сторожами и канцеляристами… и весь бюджет был 8850 рублей за финансовый год…

Ну, ведь и оплачивался нелёгкий полицейский труд в портовом и пограничном городе -щедрой рукой… полицмейстер получал 750 рублей жалования, в год!

Шкуркин получал чуть менее – аж 250, и тоже – в год… вдвое меньше, чем выпускник Восточного института, переводчик князь Сацибели…

А уж городовые… целых сто рублей! Годового жалования…

Ну, правда, у нижних чинов были ещё столовые деньги, чтобы с голоду не протягивали ноги… но всё равно, в месяц выходило около 17 рублей… Очевидец пишет: «Из-за огромной дороговизны товаров даже первой необходимости, привозимых из России (sic!), зарплаты полицейских были крайне низки – любой чернорабочий зарабатывал больше!» А квалифицированный металлист в мастерских порта зарабатывал около сорока рублей в месяц, тогда как паровозный машинист на Уссурийской дороге – до шестидесяти!

А уж как прогрэссивные авторы обличали городового Очумелова – который прикрывал их, авторов, своей грудью за свою копеечную зарплату – за то, что последний пользовался нескудеющей добротой рыночных торговцев… Да Господи! Ещё Петр Великий приказывал заседателям судебным жалования не платить вовзят, понеже кормяться оне от столов своих, как издревле на Руси повелось…

И что с того, что городовой зацепит с прилавка съестное, только на пробу – однако полной жменей? Зато и органолептически исследует, годно ли зацепленное в пищу – заботясь, таким образом, о санитарно-гигиенической безопасности обывателей…

Разумеется, на такую зарплату сложно было подобрать грамотного и ответственного работника… личный состав комплектовался из нижних чинов, уволенных с военной службы… законов они не знали, оперативным мышлением не обладали… и даже не догадывались о существовании такой вещи.

Ну а политические, политические преступления – расследовались лучше? – спросит Взыскательный читатель.

О да, политическим сыском во Владивостоке ведало Жандармское полицейское управление Сибирского жандармского округа. Сила несметная – начальник (в чине полковника), адъютант, начальник секретно-политического отделения в чине ротмистра, два вахмистра, унтер-офицер и… два вольнонаёмных писаря…

Но не волнуйтесь. Был ещё жандармский пост на станции первого класса Владивосток-Пассажирский, от жандармского отделения Уссурийской железной дороги, в количестве двух унтеров… (которые окормляли вдобавок железнодорожный узел, депо и рабочий посёлок при нём)

А во владивостокской крепости – была жандармская пешая команда, тридцать один человек, по штату – который никогда не был полным… так что БЫЛО кому бороться и с революционистами, и со шпионами, и даже с пиратами…

Теперь – сравните число полицейских, кровавых цепных псов тюрьмы народов с численностью обычного отделения милиции дэмократической россиянии…

… Но с пиратами всё равно надо было что-то делать!

«… Вы, Владимир, какого года – шестьдесят седьмого? Значит, на год меня старше… я -шестьдесят восьмого… из хохлов буду, село Лебедин Харьковской губернии… закончил Михайловское, служил на Востоке, в бухте Ольга, в пешей горной батарее… затяжной выстрел. Ну, Вы артиллерист, понимаете что к чему… хорошо, левый глаз удалось сохранить, и рука правая действует… почти… со службы уволился, думаю – в Россию возвращаться? И что я там делать буду? У бати на пасеке мёд качать?

Э-э-э… я не дид во сто лет… Уволившись в запас, поступил служить приставом Ольгинского участка Южно-Уссурийского округа. Служба пошла… В 1903 перевели помощником владивостокского полицмейстера… ну вот и дошли. Заходите!»

… Начальник штаба Владивостокской Крепости встретил гостей с распростёртыми объятиями: «Ну наконец-то… мы уж вас, признаться заждались… о Вас, господин лейтенант, из флотского Штаба уже два часа как телефонировали… вот, не хотите ли сигаретку? Кубинская, „Romeo“… А может, чайку – или что покрепче?

Господа, буду краток… уже накануне войны наш Владивосток буквально кишел японскими лазутчиками и шпионами, рядившимися в фотографов, торговцев, заводских мастеровых, носильщиков, в китайцев, корейцев… Да вот, даже штатские это заметили – вот свежий нумер – журнал „Сибирские вопросы“ по поводу обилия у нас накануне войны японских шпионов и их безнаказанной деятельности пишет, не без издевки, что, по сути, „крепость Владивосток и крепость Порт-Артур были построены руками японских шпионов“.

Однако, к прискорбию, мы на них мало обращали внимания!

Доходило буквально до того, что даже рядовые владивостокские обыватели задерживали у военных объектов подозрительных „художников“, „геодезистов“ и прочих „натуралистов-энтомологов“ азиатской национальности, производящих подозрительные записи и „зарисовки с натуры“. Всех их тащили в полицию для разборки, однако подозрительных субъектов, как правило, вскоре отпускали.

Такая же вопиющая картина беспечности наблюдалась и в нашей главной базе на Тихом океане – в Артуре, что при начале боевых действий там аукнулось нашим морякам по полной программе…»

Семёнов, с грустью:«Да, что есть, то есть… Ваше Превосходительство, что слышно из Артура?»

«Да ничего хорошего… вот, „Боярин“ подорвался…»

«Как подорвался?! Да ведь я сначала на него старшим офицером предполагался…»

«Эх, мы предполагаем – а Господь располагает… вот так и подорвался… шёл на выручку „Енисею“, дрейфовавшему после подрыва у Талиенвана…»

«Как?! И „Енисей?!“»

«Да вот так… хорошо, „Силач“ из Артура подоспел, вместе с „Гиляком“… отбуксировали голубчиков в Дальний… командир, говорят, сильно убивался, Степанов – Вы его не знаете, часом?»

«Конечно, знаю… прекрасный минёр… вот так дела…»

«Да, дела – как сажа бела… у нас тут тоже вчера была катавасия…»

Шкуркин:«Это Вы, Ваше Превосходительство, про стрельбу по Миллионке?»

«Да уж хорошо, что хоть не по „Светланке“… представьте, господин лейтенант, вчера средь бела несколько японцев в окружении группы китайцев-хунхузов с оружием в руках объявились на Безымянной батарее, где пытались зарисовать расположение ее позиций и, возможно, что-либо там натворить.

Наши бойцы-часовые, начитавшись и наслушавшись приказов о шпионах и бдительности, должно быть, угрелись в тепле и мирно вздремнули тем временем.

Хорошо, что в отличие от православного воинства, бдил в оба некий мещанин Чекулаев, околачивавшийся по какой-то надобности у батареи, не иначе – дрова воровал.

Он-то и поднял тревогу. Заметив опасность, лазутчики кинулись на поджидавшие их две быстроходные шлюпки у берега Семеновского ковша и дали ходу.

Преследователи же на старом баркасе ощущали себя не лучше, чем на панцире древней черепахи. Натурально, завязалась перестрелка.

Причем в дело вступили и орудия Безымянной батареи (уникальный факт, господа: Владивостокская крепость, не сделав ещё за всю историю своего существования ни единого выстрела по вражескому флоту, вынуждена была открыть пальбу по японским шпионам!).

Стрельба оказалась удачной (правда, не ясно, выстрел из орудия или винтовки был более точным): японско-хунхузская братия, потеряв одного спутника раненым, сдалась на милость победителей. Вот такие страсти-мордасти порой случаются у нас в Амурском заливе!»

Шкуркин, очень осторожно:«Осмелюсь добавить, что некоторые снаряды с перелётом ложились по Семёновскому рынку – где наша шантрапа, воспользовавшись замятней, перевыполнила годовой план по карманной тяге…»

«Экая беда… все ведь живы? А порядочные люди на Миллионку не ходят…»

Семёнов, припомнив «Ароматное облако» и недоеденные пельмени, за которые он так и не расплатился – в смущении потупился…

«Но вот что – в конце концов, всему есть предел, и Его Превосходительство, Комендант Крепости изволил приказать: вычистить окрестности Владивостока от проклятых водоплавающих китаёз бандитского обличья! Сроку Вам, господа – неделя! Желаю удачи…»

…«Нет, ну почему именно Я?!»

«А кто же тогда? Речь-то не о просто китаёзах, а об их особливой разновидности – Chinois aquatique… с перепонками на задних лапках, хе-хе… Вам, господин лейтенант, и карты в руки – морские… на суше, положим, я вполне потентен, а на водах – извините… укачивает-с! И вообще я воды боюсь. Был, знаете, у меня в жизни случай – ещё будучи младенцем, уронила меня нянька с лавы в ставок – подмывала, труперда, мою попку розовую… а я скользкий, вывернулся – и в омут бух!»

«И что?»

«Да что… утоп к чертям собачьим… шутка. Но воду с тех пор предпочитаю только в самоваре. Однако пришли.»

«Куда на этот раз Вы, любезнейший Павел свет Васильевич, меня завели?»

«Ну как куда – на гарнизонную гаупвахту, разумеется…»

…«Э-э-э, гамарджоба, генацвале! Вино принёс?»

«И тебе не хватать, твоё сиятельство… Нет, вина я не принёс… рекомендую. Наш переводчик с язык незнаемых, гордИй кнАз, Виссарион сын Иосифов, князь Ткемали… ой, извини, Саперави? Вазисубани? Борджоми?»

«Ну хватит уже, а – сам ти – гроза и ужас ломовИх извозчиков… Я Виссарион Сацибели, титулярный советник…»

«Ага… и герой популярной, душещипательной песни: „Он был титулярный советник, Она – генеральшей была… “ Отнюдь! – пишет Взыскательный Читатель, Романс Даргомыжского-Вайнберга: Он был титулярный советник, Она – генеральская дочь; (А НЕ ГЕНЕРАЛЬША)… всё так, только это такой полицейский юмор, ГРОТЕСК(с)»

«Э-э, слющай, какой-такой генеральша… тут на весь Владик я один переводчик – не до генеральш… а Вы, господин лейтенант, на вчерашний улов пришли полюбоваться?

Извольте, вот Вам: два маньджура, три сычуаньца, два шандуньца, один шанхаец – и в довесок два коренных Ниппонца, первый, скорее, с Цуруги, а второй – вероятно, с Идзумо… впрочем, я могу и ошибаться… тогда уж точно с Муцу…»

«Слушай, Вася, а как ты их вообще различаешь-то? Я вот, китайца от корейца с трудом отличу…»

«Да ты, Паша, мингрела от абхаза, и то не отличишь… разные они, по лицу, по телосложению, разрезу глаз, цвету кожи и волос, по особенностям поведения, ну и конечно – акцент… ухо режет…»

«В смысле, настолько речь отличается?»

«Нет, ЯПОНЕЦ ШАНХАЙЦУ УХО РЭЖЭТ!!»

И в правду – один из азиатов, зажав голову другого азиата между своих худых коленок, старательно перепиливал ему ушной хрящ крохотным осколочком стекла…

… Оттащив с помощью подоспевшего выводного вконец озверевшего ухореза, в процессе оттаскивания до крови прокусившего владивостокскому князю левую ладонь, и милосердно приложив к голове потерпевшего пук свежей корпии, Шкуркин разразился длительной тирадой, изобиловавшей шипением, мяуканьем, цоканьем и чуть ли не канареечным свистом…

Сиятельный лингвист, в этот момент мочившийся в рассуждении защиты от заражения крови на свою укушенную ладонь (причём делавший это так, чтобы брызги мочи непременно летели на укусившего его японца) только одобрительно кивал головой… только раза два произношение поправил…

Китаец односложно отвечал…

«Ну что я могу сказать… обиделся на него наниматель – зачем русским сдавался? Они приехали, японцы то есть, к ним в стан третьего дня… привезли оружие, деньги, опиум… что-то готовят… крупное дело… мина? Как можно заминировать уголь? Чушь какая-то… атака на город? Это зимой-то? Не поверю, никогда такого не бывало, чтобы офицеры японского Императорского Флота связались с бандитами… ну, я понимаю, границу там нелегально перейти, в проводники нанять… но… убийство? какое убийство?»

В этот момент тихо сидевший на корточках в дальнем углу камеры второй японец вдруг оттолкнулся от пола, распрямился – как будто туго сжатая стальная пружина – и, буквально пролетев несколько метров – глубоко вонзил большие пальцы обеих рук в глазницы разговорчивого китайца… когда нападавшего оттащили, его ногти были не только окровавлены – но и испачканы чем-то серым, студенистым…

Семёнова обильно вытошнило. Прямо на князя Сацибели.

… Полчаса спустя потрясённый лейтенант Флота Российского подавленно шагал в компании молчаливых Шкуркина и Сацибели по владивостокским улицам…

Ныряя по выбоинам, пересекая лужи, похожие на пруды, жмурясь и прикрываясь, как можно, от брызг жидкой грязи, снопами вздымавшихся из под ног лошадей и колес экипажей, он, стараясь отвлечься от тягостного впечатления, невольно всматривался, пытаясь уловить и запечатлеть в своей памяти общую картину, общее настроение города.

Поминутно попадались обозы, отмеченные красными флажками; тяжело громыхали зарядные ящики артиллерии; рысили легкие одноколки стрелков; тащились неуклюжие китайские телеги на огромных деревянных сплошных колёсах, запряженные лошадьми, мулами, ослами; высоко подобрав полы шинелей, шагали при них конвойные солдаты; ревели ослы, до надрыва кричали и ссорились между собою китайские и корейские погонщики; беззастенчиво пользовались всем богатством русского языка ездовые; с озабоченным видом, привстав на стременах, сновали казаки-ординарцы; с музыкой проходили какие-то войсковые части; в порту грохотали лебедки спешно разгружающихся пароходов; гудели свистки и сирены; пыхтели буксиры, перетаскивавшие баржу; четко рисуясь в небе, поворачивались, наклонялись и подымались, словно щупальца каких-то чудовищ, стрелы портальных кранов; слышался лязг железа, слова команды, шипение пара; откуда-то долетали обрывки «Дубинушки» и размеренные выкрикивания китайцев, что-то тащивших или поднимающих. А надо всем – ярко-голубое небо, ослепительное солнце и гомон разноязычной толпы.

«Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний…»(с)

И тем не менее казалось, что в этой суете, в этом лихорадочном оживлении не было ни растерянности, ни бестолочи.

Чувствовалось, что каждый делает свое дело и уверен, что выполнит его, как должно. Огромная машина, которую называют военной организацией и которую в мирное время лишь по частям проверяют и «проворачивают в холостую», сейчас работала полным ходом.

Все были при своём деле, и все делали своё дело… только Семёнов сейчас чувствовал свою глубокую ненужность… ну что он мог понимать в этой странной, чудовищно чуждой и чудовищно жестокой жизни и как он мог исполнить порученную ему задачу? Все глупо, бессмысленно и ненужно… Господи, стыдно-то как… ну Шкуркин, человек военный, поймёт… а князь – штатский… что он -то подумает?

«Э-э… господин лейтенант, право слово… нэ расстраивайтесь Вы так! Я, когда только курс кончил – и в полицию поступил, по семейным обстоятельствам, в первое же дежурство попал на задержание Женьки-Потрошителя… помните, Павел Васильевич?»

«Ещё бы не помнить… вломился он это в дом генеральши Поповой и все стулья работы мастера Гамбса изрубил – искал в них что-то, а когда не нашёл – изрубил с досады генеральшу, горничную, кухарку, генеральшиного мопсика, генеральшиного полосатого кота и дворника дядю Фёдора – который зашёл полюбопытствовать, кто это там расшумелся в бельэтаже? Кровиш-ш-ши было…»

«Ага, ага… а когда свой тяжкий труд закончил – лёг на кушетку да и заснул сном праведника… Квартального генеральшины соседи, что из полуподвала, вызвали – у них потолок кровью набух, аж штукатурка отвалилась… а поскольку были они китайские прачки – то переводить их показания пришлось мне… вот уж я тогда насмотрелся на парное… особенно запомнился полосатый, серенький кошачий хвост, висящий на листе фикуса…»

Семёнов:«Б-б-б-лу-а-ааа…»

… Миновав Светланскую, трое новых знакомцев не торопясь стали подниматься вверх по тихому Киевскому спуску… трёхэтажные краснокирпичные дома мало-помалу сменились уютными белёными домиками с мезонинами, за штакетником которых летом, наверное, цвела густая сирень…

Семёнов с опаской осведомился:«Куда… на этот раз?»

На что получил тут же исчерпывающий ответ:«К вдове Грицацуенко… милейшая женщина!»

«А… зачем?»

«Ну как зачэм? За этим… за самИм… гы-гы.»

«Не слушайте Вы его, Владимир Иванович… ему бы только поржать. На постой Вас сейчас определим…»

«Да Вы что, господа… какой ещё постой?»

«Господин лейтенант, скажите честно – у Вас деньги есть? Я так и думал. Так что в гостиницу Вам соваться не след. Потому как с войной к нам понаехало столько… негоциантов, мать иху… как мухи слетелись, подлецы… так что содержатели цены вдёрнули выше небес, мне ли не знать! Я, изволите ли видеть, соблюдением законодательства в области торговли и услуг ведаю…»

«Всэх извозчиков загонял, слюшай!»

«И буду гонять! Это что же, драть шестьдесят копеек серебром за десятиминутную поездку?! Хватит с них и пятиалтынного!»

«Нет, господа – увольте, ни к какой Грицацуенко я не пойду. Вот, я в Морском собрании переночую…»

«На полу? Потому что ночью там все бильярдные столы заняты – на них молодые мичмана ночуют… а лейтенанты – те в более привилегированном положении, спят на столах в Морской библиотеке… да только там место надо с обеда занимать…»

Семёнов загрустил… с его простуженными почками вариант ночёвки на полу, а равно на лавочке в парке – был нежелателен…

«Нет, Владимир Иванович, и не спорьте… тем более, я соседствую – рядышком с Вами, так что по тревоге не далеко будет бежать… сожалею, что к себе ночевать не могу пригласить, потому – мы вчетвером в одной комнатке ютимся… а в чуланчике у нас князь проживает… Вы там с ним вдвоём не уместитесь…»

«А что же Вы сами, Виссарион Иосифович, у этой… вдовы… не поселились?»

«А он… не может… гы-гы.»

«Вах, что гы-гы?! Сам ты, Пашка, гы-гы… сущеглупый, а ещё коллежский асессор…»

«Да ладно, Вася, не обижайся… погодите, господа, я быстренько…»

Шкуркин отворил звякнувшую колокольчиком дверь с огромной вывеской над ней «Сун Хуйсяо, луТший Чай О-олонг и проТчия колониальныя товары», солидно откашлялся и решительно шагнул за высокий порог…

Буквально через минуту он вышел с огромным бумажным пакетом в руках, сопровождаемый поминутно кланяющимся китайцем с длинной бородой из трёх седых волосинок…

«Ну вот, теперь и чай есть, и к чаю кое-чего тоже…»

Семёнов решительно достал из бокового кармана форменного пальто тощий кошелёк:«Сколько Я Вам должен?»

Князь и Шкуркин удивлённо на него уставились:«Должны? Почему должны?»

«Ну… за чай… и прочее… я, господа, так не привык, прошу взять меня в долю по расходам!»

«Да бросьте Вы… это так… маленький хабар… буду я ещё Суню деньги платить! Он, паразит, у меня без вида на жительство живёт, торгует без лицензии – так что пусть своего Конфуция благодарит за мою доброту!»

Семёнов помрачнел лицом…«Извините, господа… я данное во взятку – не ем… и где Вы сказали, тут Морское собрание?»

Шкуркин покраснел, швырнул звякнувший стеклом пакет на булыжную мостовую:«Что же, я взяточник, выходит? Да за такие слова… Прошу Вас, господин лейтенант, дать мне удовлетворение!»

«С удовольствием… где и когда?!»

«Господа, прошу Вас немедленно прекратить! Как Вам не стыдно? Война идёт, русские люди сейчас погибают, а Вы что затеяли? Павел Васильевич, не ожидал от Вас! Господин лейтенант – наш гость! Как так можно, гостя убивать? Что о нас люди подумают?

А Вы, тоже хороши! Вы кого взяточником назвали, а? Нет, Паша, не останавливай меня! Да ему купец Громов сто тысяч давал, чтобы он уголовное дело по убийству Анфисы Козыревой развалил? А Паша – не взял! Потому что честный человек! А пакет этот сраный… да у Паши двое детишек, пяти и трёх лет, и жена больная… Вы хоть раз одной картошиной на четверых ужинали, моралист Вы наш?

Эх-е-хе… а я Вас вначале за человека принял… пойдём, Паша… сытый голодного не разумеет…»

«Постойте, господа… извините меня… я не подумал… виноват»

«Да ладно, я тоже вспылил… чего-там, дайте Вашу руку…»

«Вах, я сэйчас прослэзюсь… бутИлка разбили, чайнИй колбаса барбос утащил… жИирать нечЭго… ладно. У меня рубль в заначке есть, пойдём, купим… странное ощущение, за хурда-мурда дЭньги платить… забавно, да?!»

… Мягко шипит и посвистывает самоварчик (тульский, с медалями) на белоснежной скатерти под уютным жёлто-масленым светом керосиновой лампы… на скатерти – чашки с потёртым золотым ободком, варенье из крыжовника в крохотных стеклянных чашечках, на тарелке – нарезанная «Докторская» колбаса («Небыло тогда докторской колбасы.» – возмущается Взыскательный читатель… Дорогой читатель! В прейскуранте Рыбинского Торгового дома «Купец» за 1912 год приведена «Колбаса по-докторски, варёная, телячья – 28 копеек за один фунт…».) и вскрытая жестянка с ревельскими шпротами, перевезённая через половину земного шара… тихо, уютно… за таким столом надо тягать из сатинового мешка деревянные бочоночки лото, приговаривая «Барабанные палочки» или «Номер восемь – половинку просим»…

Только разговор идёт совсем не о детских успехах в гимназии или о уж-ж-жасной семейной драме («Представляете, возвращается наш полицмейстер из Хабаровска, натурально, кидается в спальню, распахивает шкаф… а там НИКОГО! – Да, постарела полицмейстерша, сильно сдала»)…

«… все началось летом прошлого, девятьсот третьего года… Вначале пропажи джонок да шаланд никак не связывали с действиями хунхузов. Власти ведь постановили, что с пиратами давно покончено, и списывали все на несчастные случаи на море.

Но, когда случаи невозвращения рыбаков в родную гавань участились, то мы этим всерьез заинтересовались: из рыбаков никто не возвращался живым домой, а несколько раз на берег выносило обезглавленные трупы… Слух о кровавых злодеяниях быстро распространился по городу и прибрежным поселениям. Рыбаки в разгар летнего сезона перестали выходить в море, опасаясь пиратов. Владивосток практически лишился свежей рыбы.

Из агентурных сведений мне стало известно, что пираты при захвате судов прибегают к крайним мерам, не оставляя свидетелей своих разбоев.

Всех, кто им попадался на пути, они или топили, связывая своим жертвам руки и ноги, или привязывая на шею какой-либо груз, или просто перерезали им горло. Имеющиеся на борту ценности, а также выловленную жертвами рыбу и морепродукты, они захватывали как трофей.

Часть добытого шла пиратам на пропитание, а часть привозилась в Семеновский ковш, на наш крупный городской рыбный базар, и продавалась оптом перекупщикам морепродуктов.

Иногда морские разбойники сами занимались продажей рыбы под видом торговцев!Потому как отличить пирата от рядового китайского торговца рыбой было практически невозможно, как и от рыбака.

Тем более, что бандиты принимали необходимые меры безопасности: захваченные шаланды или джонки, они уводили в укромные места и, после того, как проходило время и поиски заканчивались, их продавали, или же после перегрузки морепродуктов топили на месте, пряча, так сказать, концы в воду.

На захваченных судах хунхузы никогда не появлялись в городе в среде рыбаков, так как последние могли по определенным, известным им приметам опознать лодки своих погибших товарищей. На вырученные от продажи морепродуктов, а иногда и лодок деньги, пираты закупали необходимые съестные и иные припасы, оружие.

Но мало-помалу положение стало проясняться… курочка по зёрнышку клюёт! Агентура потихоньку села хунхузам на хвост – тайный агент сообщил приставу Раздольнинского стана о том, что в районе устья реки Суйфун находится около 200 хунхузов, вооруженных берданками и трехлинейными винтовками.

Полностью сведения проверить не удалось. Косвенные же данные подтверждали, что в этом районе действительно находится крупная шайка хунхузов. Она действовала и на суше и на море, располагая быстроходными парусными лодками и шхунами.

Военный губернатор принял решение, и из села Раздольного, где находился военный гарнизон, под покровом ночи выступил на облаву отряд стрелков во главе с офицером. Сопровождал отряд и пристав стана.

Хунхузов отряд не обнаружил, но на месте их лагеря на берегу Суйфуна были найдены шалаши, остатки пищи и догоравшие костры. Судя по всему, разыскиваемые снялись из лагеря незадолго до появления солдат, кем-то заранее предупрежденные.

Преследование также ничего не дало. Вероятно, шайка хунхузов ушла на юг в сторону Посьета, или на запад – в сторону Маньчжурии.»

«Вы сказали – кем-то предупреждённые?»

«Точно так-с… хунхузы не могли бы жить и бандитствовать, коли не пользовались бы поддержкой и помощью местного населения, манз то есть…

Они их и покормят, и предупредят, если что…»

«А почему их китайцы поддерживают?»

«Так свои хунхузы не дают грабить своих китайцев хунхузам чужим, пришлым… и сами грабят очень деликатно, три шкуры не спускают… ограничиваются только одной! Как говорят, „Если ты боишься речного Дракона – заведи себе дракона Небесного!“

А потом, манзам от своих хунхузов – тоже прибыль… краденое сбывают, молодёжь в банды уходит, житейского опыта набираться, к свадьбе денег накопить…»

«И что, со всеми местными жителями у пиратов такая идиллия?»

«Отнюдь. Наш русский переселенец не для того от своего барина на край света удирал, чтобы чужого бандита себе на шею накачать! Вообще, народ у нас резкий, обид не прощает…»

«Паша, ты про Гека расскажи!»

«К тому и веду… Самым известным случаем нападения хунхузов на русскую территорию считается нападение на семью первопоселенцев Янковского и Гека в тридцати всего верстах от Владивостока. Как-то раз оба хозяина уехали из своей заимки на шхуне для перевозки имущества и в это время хунхузы напали на поселение, убили жену, воспитанника Гека и всех рабочих. Они разграбили и сожгли только что возведенные постройки и через горы ушли в Маньчжурию. Вернувшиеся хозяева снарядили погоню через границу.

У китайцев потом бытовала легенда, что Гек (являвшийся знаменитым китобоем), решил мстить им, и дни и ночи сидит на своем мысу, и бьет прямо в глаз всех проходящих и проплывающих китайцев…»

«А это и вправду легенда?»

«Разумеется… ну, бьёт он их, положим. Но уж не точно в глаз, и уж, конечно, не всех кого попало… это же явное преувеличение…»

«Ну а как же… полиция?!»

«А что полиция… жалоб от китайцев – ведь нет? А из гарпунного ружья стрельбой баловаться – закон не воспрещает…

Да, ну что же… К осени, вроде, всё утихло… однако второго января во Владивостоке по донесениям полицейской агентуры вдруг один за другим нелегально объявились известнейший главарь хунхузов Чжан Цзолинь, и признанный авторитет китайского преступного мира – Чжан Цзунчан. Вскоре в районе Миллионки было зафиксировано несколько перестрелок между китайскими бандами Чжан Цзолиня – Чжан Цзунчана и бандой местных уголовников, возглавляемой рецидивистом Павлом Хундахадзе (он же Мжавия).

И сдаётся мне, что их появление напрямую связано с „Золотом Аскольда“…»

(Ретроспекция.

В двадцати пяти милях к югу от Владивостока волны Японского моря плещут о крутые, обрывистые берега вогнутого подковой неуютного, гористого острова, носящего русское имя варяжского князя…

Остров был известен еще морякам государства Бохай. Много раз суда с бохайскими послами проплывали мимо него в страну Ямато. Добытчики морской капусты называли остров Циндао – Зелёный… а китайские старатели называли его Лефу, что значит – Добычливый…

Потому как на острове -водилось золото!

Первое упоминание о существовании сокровищ китайских пиратов относится к 1868 году, когда русские войска, при поддержке казачества и моряков, провели ряд операций по выселению китайцев – старателей с острова Аскольд. Тогда, после официального перехода Края во владение Российской Империи, у новых мест стали появляться новые хозяева.

По просьбе поселенцев, отряд военных моряков высадился на острове, где и обнаружил несколько сотен китайцев, незаконно промышлявших золотодобычей.

Завязалась перестрелка. С обеих сторон появились убитые и раненые. Выселили китайцев только со второго захода. Вытесненные с острова китайцы, уходя на свою территорию, сожгли несколько русских сел. Однако золота на Аскольде у старателей конфисковали всего несколько фунтов. Пленные пояснили, что все золото они регулярно сдавали своим хозяевам – хунхузам, которые и увозили его куда-то на своих шаландах.

Через несколько дней, когда операция по выдворению китайцев перешла с суши на море, на одной из захваченных шаланд хунхузов, солдатами была обнаружена сумка с китайскими картами и документами, которые в срочном порядке для перевода и расшифровки были отправлены в Сучан.

Однако до Сучана отряд не добрался. Его настигли хунхузы, высадившиеся с кораблей и бросившиеся в погоню за документами. Посланные новые русские воинские части вновь догнали и разбили «краснобородых», но бумаги, отбитые китайцами, исчезли…

Лишь со слов безграмотных солдат, ранее видевших эти карты, стало известно, что на них был изображен какой-то остров.

Документы «всплыли», когда на острове Русском близ Владивостока проводилась зачистка пиратских баз в 1882 году. Но пропали снова.

Отставной армейский офицер Павел Шкуркин, заинтересовавшись историей сокровища хунхузов, помощником владивостокского полицмейстера в июле 1903 года принял участие в рейде против пиратов на Русском острове.

Шкуркин был уверен, что даже если оригиналы карт сокровищ и «уплыли» за границу, то в любом случае в Приморье остались их копии.

Начавшееся полицейское расследование установило, что сумку с бумагами в качестве сувенира в 1882 году присвоил один из казаков, участвовавших в «зачистке» острова. Но, к тому времени бумаг у него уже не было, – он продал их за 500 рублей какому-то проезжему купцу-иностранцу. На эти деньги в то время можно было приобрести трех лошадей. Что казак и сделал.

Как оказалось впоследствии, купцом этим был некий Вишняк… )

…«Ну, Вишняк… а кто он?»

«Да теперь уже и никто… мёртвый труп! Где-то после Рождества на льду Золотого Рога Ваши же моряки нашли тело с петлёй на шее… поскольку непосредственно на льду от несчастной любви окончить свою жизнь – очень трудно, особенно самоповешением – возбудили уголовное дело…

В кармане покойного нашли квитанцию часовщика… по ней – установили, что тело принадлежит Исааку сыну Иакова Вишняку – мещанину града Одессы, ранее не судимому, иудею…

Провели обыск по месту жительства…»

«И что?»

«Ничего… Выяснилось, что Вишняк вышел днем из гостиницы, имея при себе большую сумму денег в ассигнациях, и назад не возвращался. В номере же было все перевернуто и, судя по всему, что-то украдено. Горничная при опросе показала, что вечером в день убийства она видела сбегающего с большой поспешностью по черной лестнице гостиницы человека кавказского типа, приметы которого она и дала полиции. Благодаря активным действиям агентов было установлено, что к убийству Вишняка причастна шайка, состоящая из нескольких человек во главе с неким грузином…»

«И это всё?»

«И это всё, что знаем мы… но знают ли об этом те, кому это ОЧЕНЬ нужно?»

… Квартальный надзиратель Осип Гуляйбаба был правильным «ментом»… может, читатель, вы не знаете, что такое «мент»?

В жаргоне преступного мира России слово известно еще до революции. Так называли и полицейских, и тюремщиков. В «Списке слов воровского языка, известных полицейским чинам Ростовского-на-Дону округа» (1914) читаем: «МЕНТ – околоточный надзиратель, полицейский урядник, стражник или городовой».

Ряд исследователей считает, что слово проникло в русскую «феню»(первоначально потаённый язык офеней – уличных торговцев) из польского криминального сленга, где обозначало тюремного надзирателя. Но в польском-то откуда «мент» взялся?

«Мент» – слово венгерское (хотя действительно попало к нам через Польшу). По-венгерски «mente» значит – «плащ, накидка». В русском языке более популярна уменьшительно-ласкательная форма «ментик» – как объяснял В. Даль, «гусарская епанечка, накидка, верхняя куртка, венгерка» («Толковый словарь»). Но что общего между накидкой и защитниками правопорядка?

Дело в том, что полицейские Австро-Венгерской империи носили плащи-накидки, потому их и называли «ментами» – «плащами» (в русском жаргоне милиционеров называют «красные шапочки» – по цвету околыша на форменной фуражке).

Связь русского «мента» с венгерским плащом легко подтвердить. Так, жаргонные словари отмечают помимо «мент» и другие формы слова. Например, в словаре «Из лексикона ростовских босяков и беспризорников» (1929) встречаем «ментух» – искаженное «ментик». Словарь «Блатная музыка» (1927) фиксирует форму «метик» – надзиратель тюрьмы: конечно же, имеется в виду «ментик».

Любопытно, что «деловые» жители Австро-Венгрии примечали своих полицейских не только по плащу. Вспомним эпизод с пребыванием бравого солдата Швейка в полицейском комиссариате:

«Швейк между тем с интересом рассматривал надписи, нацарапанные на стенах. В одной из надписей какой-то арестант объявлял полиции войну не на живот, а на смерть… Другой арестованный написал: „Ну вас к черту, петухи!“»

(Я. Гашек. «Похождения бравого солдата Швейка»)

Спроси обитателя нынешних российских мест лишения свободы, кого имел в виду неведомый арестант под словом «петухи», он сходу ответит: конечно же, пассивных педерастов! Именно их называют у нас в тюрьмах и колониях «петухами». Но вот в Чехии «петухами» обзывали полицейских – те носили каски с петушиными перьями!

Во времена ГУЛАГа слово «мент» чуть не исчезло из блатного жаргона.

Некоторое время оно считалось «устаревшим», вытесняемое еще с 20-х годов словом «мусор»(Московский Уголовный Сыск, на значке – легавая собака, отсюда – «легавый» «Отнюдь! – пишет Взыскательный Читатель – это популярный миф. Я сам как журналист, увы, причастен к его тиражированию. Но. В прошлом году сподобился побывать в закрытом музее МУРа. Читаю удостоверение Трепалова (его первого начальника): „Дано сие тов Трепалову в том, что он состоит в уголовном розыске… “. Тут меня и пробило. Сунулся смотреть давным-давно знакомое „Положение об организации отделов уголовного розыска“ 1918 года. Слова „сыск“ нет, везде „розыск“. Полезли с начальником музея в прошлое. У Маршалка, который возглавлял московских сыщиков при временном правительстве, тоже был „розыск“. А МУС – это до революции. Полицейские чины имели личные номера; причем если городовой носил номер буквально на лбу (металлическая лента на папахе), то сыщик прятал номерной жетон за отворотом лацкана. Вот на нем-то и была аббревиатура МУС. (Таким образом сыщика отделяли от других сотрудников Московской сыскной полиции, в состав которой входили, помимо собственно сыска, „общий журнал“) (т. е. регистрация), „стол судимости“ (учета) и др). Теперь самое забавное. Дабы не потерять жетон, служивший удостоверением, его прикручивали гайкой, которая оказывалась на виду. Агент волен был прикрывать ее чем угодно, хоть бутоньеркой. Однако массовым средством маскировки служил значок добровольного общества охотников с изображением сеттера. История умалчивает, была ли это мода тайных агентов, или какой-нибудь полицейский бюрократ заготовил значки централизованно.»

Но в конце концов борьба закончилась вничью, и оба слова прекрасно сосуществуют. Причем производных от коротенького «мента» – великое множество. Например, милиционеров называют, помимо уменьшительного «ментик», еще и «ментозавр», «ментяра». Есть ласковое – «ментёныш» (выпускник Школы Милиции). Помещение милиции – это «ментовка», «ментярня», «ментура» и даже шикарное «ментхауз» (по созвучию с «Пентхауз»).

И последнее замечание. Запомните: правильно говорить – «мент поганый», но ни в коем случае не «позорный»! «Позорным» бывает только «волк». Итак: «мент» – «поганый», «волк» – «позорный». Не перепутайте!

А что такое мент правильный? Это совсем не то, что мент гнилой…

У «бродяг» – преступного элемента – очень строго понимается «правило»: «Мы бежим – ты, начальник, догоняешь…»

И никогда правильный бродяга не предъявит правильному менту – за то, что тот его повязал…«Твоя власть – ты банкуешь!»

Но если мент берёт отступное, или «отпускное» («Ты куда едешь отдыхать? – На Канары… На какие шиши? – Отпускные получил! – Ничего себе отпускные! – А это смотря, кого отпустишь!») – он становится таким, как все…

То есть его используют – но не уважают… («Я считала – ты скокарь, трам-парам, или вор – авторитет… Оказалось – просто тварь, трам-парам, запомоеный ты мент…»)

Гуляйбаба – был ментом правильным…

То есть он прекрасно понимал – что его миссия на этой земле – не уничтожение криминала как такового (ворам перед Господом отвечать) – а снижение преступных деяний до приемлемого обществом уровня…

Уважаемый читатель – это Вас шокирует? Но из песни слова не выкинешь… нормальные менты знают всех своих воров – и борются не с ними, а с залётными крадунами… со всякого рода беспредельщиками… маньяками, в конце концов…

Нормальный вор – это такой же нормальный человек, как предприниматель, уклоняющийся от уплаты налогов… да, он нарушает установленные законодателем способы урегулирования общественных отношений… но вор ничего и не требует от общества – ни пенсии, и социального обеспечения… это всего лишь безобидный таракан – подхватывающий крошки, падающие с общественного стола…

Так что Гуляйбаба весь свой участок знал от и до: кто сидел, кто сидит, и даже – кто сесть собирается…

«… Мокий Парфёнович, нам бы с Чжан Цзолинем переговорить…»

«Это конечно… а зачем?»

«Так ведь непорядок… стрельба у тебя на Пекинской… к чему сие? Обыватели беспокоятся…»

«Это не наши!»

«Да ясен перец, что не твои… а всё же – непорядок…»

«Ну ладно… попейте чайку… эй, ходя! Обслужи господ! Да смотри мне, наливай чу-фун-ча, а не какой-нибудь дундинь улун…»

Тёмная зимняя ночь спустилась над Миллионкой… густой мрак освещали только тлеющие на перекрёстках уголья в железных жаровнях да бумажные красные фонари над входом (нет, не угадали -храмы минутной радости обозначены фигурками Цзинь Пинь Мей – очаровательного принца обезьян из эпической книги «Путешествие на Запад») в кумирни Кон-Фу-Цзы…

Шкуркин и Семёнов рядышком сидели на резной, чёрного дерева, скамейке и глоточками дегустировали пахнущий почему-то тухлой рыбой, но несомненно – элитный «ча»… Над гостями самого Гуляйбабы – подшутить никто не рискнул бы…

«Здравствуйте, мои господа… Вы искали меня? Я весь внимание…»

Внезапно, точно из-под земли, появившийся китаец сложил обе ладони на груди жёлтого шёлкового халата – который мог носить только дубань третьего ранга…

«Здравствуй и ты… скажи мне, ты японцев – любишь?»

Китаец ничего не ответил… только чуть-чуть дрогнул уголком рта…

(Ретроспекция.

22 ноября 1894 года, за десять лет до описываемых событий, японские войска ворвались в Порт-Артур… по-китайски Люйшунь…

«Бусидо» – путь воина. Это свод правил поведения, собственно говоря – обоснование жизни и смерти самурая… Ничего ужасного нет в том, если: «Жить так, чтобы ожидать – этот день может стать твоим последним днём…»

«Выйдешь в море – трупы на волнах, выйдешь в поле – трупы в траве»… прелесть какая…

Однако, культ смерти во имя сэнсея – имел и оборотную сторону… сдавшийся враг – не имел никаких прав на жизнь!

Древняя культура Китая полагала – что война есть удел военных, которые всего лишь жалкие неудачники, не могущие состояться в обычной жизни… и войны древнего царства проходили так – герои сражаются, а мирные жители сажают себе рис…

Как они ошибались… собственно, в жизни японца смерть была настолько обыденным делом… что в суровые зимы старики спокойно целовали своих внуков, и уходили в заснеженные горы… и это было ещё вполне цивилизованным явлением! В некоторых префектурах до века пара и электричества процветало форменное людоедство… читатель мне не верит? А что есть самурайский обряд «Киматори» – вырезать печень у живого врага и съесть её у него на глазах?

Вечером этого проклятого дня японские воины растеклись по узеньким улочкам «Старого города», что за дамбой, у Западного Бассейна…

Мей Лань мирно кипятила бельё во дворе своей фанзы в переулке «Взлетающего Феникса», когда хилая калитка, распахнувшись, брякнулась о глинобитный заборчик… Гавкнувшая собачка взвизгнула и захлебнулась собственной кровью – острейшая катана рассекла её почти на пополам…

Мей Лань подхватила на руки пятилетнего сынишку, и робко пробормотала:«Здравствуйте, уважаемые господа! Здесь нет солдат! Мы мирные люди…»

Бритоголовый самурай в зимнем кимоно радостно улыбнулся… потом выхватил из рук женщины испуганно вскрикнувшего ребёнка, и сунул его головой в кипящий котёл… другой самурай в этот миг ударил женщину по лицу, опрокидывая её на землю прямо у крыльца…

Уходя, доблестные воины Ямато отрезали Мей Лань Груди и вспороли живот… просто так, шутки ради… вообще в восточной традиции – вспарывать животы изнасилованным, чтобы не оставлять побежденным семя победителей. А то окрепнут и сдачи дадут. Или придешь в следующий раз грабить и убьешь собственного сына. Или он тебя. Некрасиво получится.

Чжан очень любил свою семью… )

Обычно брак в Китае заключался по соглашению между семьями жениха и невесты (последним даже не полагалось видеть друг друга до самой свадьбы).Выбор супруга или супруги определялся местным обычаем. Нередко случалось, что два клана, обитавшие по соседству, из поколения в поколение обменивались невестами. В некоторых областях были приняты браки между двоюродными братьями и сестрами. Территориально сфера таких брачных связей отдельных семей обычно составляла в радиусе несколько километров. Особая роль в семейных отношениях отводилась брату матери, который, как незаинтересованное лицо, обычно улаживал конфликты, связанные с разделом имущества среди племянников. Распространенная в Северо-Восточном Китае поговорка гласила: «На небесах Небесный владыка, на земле дядя по матери».

Прежде многие родители брали, в дом на воспитание малолетних девочек с тем, чтобы впоследствии выдать их замуж за сыновей. Ну и чем же плохо наличие тесных контактов между невесткой и воспитавшей ее свекровью! Подобные браки были особенно распространены среди крестьян, часто ограниченных в средствах.

Однако – не в этот раз… Чжан увидел своё «Рисовое Семечко» ранней весною, когда все допропорядочные китайцы обязательно в кругу семьи празднуют – весело, шумно, с грохотом петард, запуская огненные змеи фейерверков – свой китайский Новый Год, в вихре кружащихся, разбрызгивающих огненные брызги колёс, в свисте взлетающих ракет и в аромате жарящейся утки по-пекински… а вместо ёлочки – ветка цветущей сливы…

Трудно. Очень трудно было Чжану получить Мей Лань – для этого ему пришлось взять фамилию своего тестя – тот как бы усыновил Чжана… а потом из сыновней почтительности пришлось три года рубить лес, отдавая все деньги усыновившему его старику. Когда он наконец-то покинул «отчий дом» вместе с молодой женой и ребёнком, это был один из самых счастливых дней его жизни…

Ведь он стал главой семьи… а знаете ли Вы, что значит быть мужем в китайской традиционной семье? Покорность, покорность и еще раз покорность – такова была главная добродетель женщины. В девичестве она во всем подчинялась отцу, после замужества становилась служанкой мужа и его родителей. «Если я выйду замуж за птицу, -гласило древнее китайское присловье, – я должна летать за ней; если выйду замуж за собаку, должна следовать за ней всюду, куда она побежит; если выйду замуж за брошенный комок земли, я должна сидеть подле него и оберегать его»

Ещё бОльшим событием в жизни каждой китайской семьи считалось рождение сына. Близкие и друзья тогда навещали гордую роженицу, приносили подарки: одежду для ребенка и продукты для поддержания сил матери. Чтобы отблагодарить друзей и знакомых, Чжан накрыл праздничный стол и угощал гостей вареными яйцами, окрашенными в красный цвет. Он пригласил всех своих друзей на лапшу, которая символизировала долголетие новорожденного.

Ещё в древнейших песнях «Шицзин» упоминалось, как новорожденного мальчика клали на нарядную циновку, всячески ублажая, давали ему в руки богатые игрушки, а при этом родившаяся девочка лежала в углу дома на куче тряпья и забавлялась обломками глиняных сосудов.

Иметь сына – о, это считалось целью брака и большим счастьем для семьи. Это нашло отражение даже и в мудрых древних поговорках: «Вырастишь сына – обеспечишь старость, соберешь зерно – предотвратишь голод»; «И сына, и поле надо иметь свои»; «Лучшие сыновья в мире – свои собственные»

И вот всё это-семья, основа и центр мироздания… любимая и любящая жена… любимый сын, наследник и продолжатель рода – было безжалостно растоптано в кровавую грязь деревянными гэта приплывших из-за моря самураев…

Странный вопрос:любил ли Чжан Цзолин японцев?

…«И видите ли – уважаемый Чжан… Вы – я уверен – большое зло…»

«Возможно… но без зимней стужи не бывает лета, без чёрной тени – нет яркого света солнца…»

«Согласен с Вами… пусть Вы зло – но зло своё, домашнее, привычное… меньшее зло, чем японцы…»

Чжан молча, в признательности, склонил голову в предписанном традицией каноническом поклоне – ни на цунь ниже или выше того, что диктуется приличием…

«Помогите мне, Чжан…»

«Зачем я буду это делать, лао Пётр?»

«Если япошки ворвутся во Владивосток… помолчите, Владимир Иванович, я говорю ЕСЛИ, а не КОГДА… так вот, они устроят здесь такую резню, что люйшуньская бойня перед ней просто померкнет… сколько китайцев тогда погибнет?»

«Что за дело мне до маньджур или бохайцев? Своих я вывезти успею…»

«Ой ли, уважаемый Чжан… а потом – сколько можно убегать и прятаться? Не достойней ли повернуться к врагу лицом?»

«Мудрая обезьяна сидит на горе, наблюдая за схваткой двух тигров…»

«А Вы никогда не хотели отомстить…»

«Если хочется мести – сядь на берегу Яндзы… рано или поздно мимо тебя проплывут трупы твоих врагов…»

«А если… я куплю Вашу помощь?»

«Сколько заплатите? Что есть у Вас, чего нет у меня?»

«Клочок бумаги… на которой нарисован остров, похожий на подкову…»

Чжан глубоко задумался…«Мудрого обмануть не сложно… вот только сделать это можно всего один – единственный раз… Хорошо, я верю Вам. Что я должен сделать?»

… Когда борцы с международным бандитизмом возвращались из таинственных глубин Миллионки, Шкуркин с удовлетворением отметил:«Считайте, пол-дела сделано…»

Семёнов с тревогой спросил его:«Скажите, Павел… Вы всеръёз хотите отдать пиратам карту острова с сокровищами?»

На что тот удивленно отвечал:«Ну разумеется… ведь это ИХ собственное золото… самое главное теперь – где эту карту искать?»

… Несколько минут спустя, Шкуркин, молча шедший обочь Семёнова, вдруг схватил его за рукав шинели:«Владимир Иванович, Вы, я понимаю, сегодня очень устали… но не могли бы Вы сопроводить меня… тут совсем рядом, Вы не опасайтесь…»

Семёнов с возмущением ответсвовал:«Да Вы что, за кисейную барышню меня принимаете? Я, бывало, по три дни не спал!»

«Ну ничего, батенька, мы не на долго… вот, свернём на Алеутскую…»

Через несколько минут они подошли к месту – откуда начались сегодняшние семёновские скитания – к вокзалу.

Шкуркин проводил Семёнова в буфет первого класса, усадил за свободный столик – и крикнув:«Эй, народы мира, чаю…» – стремительно исчез.

Семёнов утомлённо вздохнул… сколько же чаю он сегодня выпил, не хуже макарьевского купца – с полотенцем… (Это ежели в трактире купец чаю спрашивал – так завсегда говорил – с полотенцем будет он чаи гонять или без… ежели с полотенцем, так ему сразу несли полуведёрный самовар и махровое полотенце – на шею вешать, пот утирать… впрочем, чай всё равно – не водка, много не выпьешь.)

Но прежде, чем половой принёс заказанную «пару чая» (расписной, с драконами, фарфоровый чайник с заваркой, чайник побольше, тоже фарфоровый – но чисто белый, с кипятком, кусок сахару, от сахарной головы и щипцы – потребные кусочки откалывать, а также баранки, крендёлёк и бублик с маком – на десять копеечек всего будет… ) в буфет вошёл недавний попутчик Семёнова – рослый, молодой путеец, тот самый, который вещи для беженцев в Харбине собирал…

«А, это Вы? Ну, здравствуйте, а я сейчас прямо из Харбина – от службы движения, прибыл во Владик за „литёркой“ (экстренный поезд, обозначенный не номером, а литерой – буквой алфавита – примечание переводчика). Через час назад в Дальний убываю…»

«Ну, ну что там, в Артуре?! Есть ли новости»

Злобно швырнув на свободный стул свою шубу, занесенную снегом, он подошел к столику, и тяжело опустился на диван…

«Сдaли!…»

«Что сдали? Кого сдали?»

«Не „что“ и не „кого“, а сами сдали!… Понимаете?Сами сдали!» – промолвил он, отчеканивая каждый слог.

«Нам, в 900-том, тоже приходилось туго. Я это помню

Тоже тогда – врасплох. Где мы не сдавали – там выкручивались. Сдали – значит сразу признали себя побежденными…

И будем побиты! И поделом! – вдруг выкликнул он. – Казнись! К расчету стройся! „Цесаревич“, „Ретвизан“, „Паллада“ – подбиты минной атакой; „Аскольд“, „Новик“ – здорово потерпели в артиллерийском бою; „Варяг“, „Кореец“ – говорят уничтожены в Чемульпо; транспорты с боевыми припасами захвачены в море; „Енисей“, „Боярин“ – подорваны собственными средствами, a „Рюрик“, „Громобой“, „Россия“, „Богатырь“ – здесь, во Владивостоке, за 1000 миль!…

Крепость в Артуре готовят к бою после начала войны! Стреляли только три батареи: форты были по зимнему; гарнизон жил в казармах, в городе; компрессоры орудий Электрического утеса наполняли жидкостью в 10 часов утра, когда разведчики уже сигналили о приближении неприятельской эскадры!… He посмеют! Вот вам!… Посмели!»

Он отрывисто бросал свои недоговоренные фразы, полные желчи, пересыпанные крупной бранью. Это был крик бессильного гнева…

Бывшие в буфете случайные офицеры армии и флота, слушали его, жадно ловя каждое слово, не обращая внимания на брань.

Все сознавали, что она посылается куда-то и кому-то через их головы, и, если-6ы не чувство дисциплины, взращенное долгой службой, все присутствующие всей душой присоединились бы к этому протесту сильного, энергичного человека, выкрикивавшего свои обвинения…

Ho, странно, по мере того, как со слов путейца ярче и ярче развертывалась перед нами картина русской беспомощности – какое-то удивительное спокойствие сменяло мучительную тревогу долгих часов неизвестности и томительного ожидания…

Семёнов случайно взглянул на соседский столик – увидав седого полковника. Он сидел, весь вытянувшись, откинувшись на спинку стула, засунув руки в карманы тужурки, и, казалось, что… если бы кто-нибудь, в этот момент, хоть что-нибудь ещё сказал бы плохое о России, то это могло 6ы кончиться очень дурно…

«Измена!… Я верю, я не смею не верить, что невольная, но все же измена…» – закончил путеец, тяжело переводя дух.

«Пусть так! Что было – то было… Не переделаешь!» – очень тихо и ясно сказал в наступившем молчании полковник. – «Но все это – только начало. 3а нами – Россия. А пока… мы, ее авангард, мы, маленькие люди, мы – будем просто делать свое дело!»

И в голосе этого человека, на вид такого больного и слабого, Владимиру вдруг послышалась та же звенящая нота, которая звучала в голосе молодого подпоручика, на вопрос -«Что же делать будем?», крикнувшего: «Умирать будем!»

И он снова поверил, что мы им – ещё покажем!

… Шуркин, торопливо поздоровавшись с кем-то из офицеров, наклонился к уху Семёнова и азартно защептал:«Владимир Иванович, не показывая виду, что спешите… за мной, самым быстрым аллюром…»

«Что случилось, Павел Васильевич?»

«Не иначе, в цвет попал…»

Буфет для пассажиров третьего класса – который посещали и станционные рабочие – размещался в полуподвале…

Керосиновые лампы тускло светят в облаках табачного дыма и кухонного чада.

Ha полу, покрытом грязью и талым снегом, занесенным с улицы, целые лужи пролитого вина и пива… валяются разбитые бутылки и стаканы, какие то объедки…

Обрывки нескладных песен, пьяная похвальба, выкрикивания отдельных фраз с претензией на высоту и полноту чувств, поцелуи, ругань…

Общество тут было самое разнообразное – мелкие собственники-мещане, «ремеслуха», приказчики, извощики (именно так!)… – рубахи – косоворотки и воротнички «монополь», армяки, картузы, пальто с барашковым воротником, шляпы и даже шапки из дешевого китайского соболя, окладистые бороды и гладко «под англичанина» выбритые лица… народ, короче…

В углу, рядом со стойкой, на которой стоит огромный красной меди красавец самовар (и за которой блестит краснощёкое лицо содержателя, так – что кажется, за стойкой ещё один такой же самоварчик, поменьше), за замызганным столиком – вполпьяна пролетарий, по виду – паровозник, потому как чёрен от копоти и угольной пыли… («Мой папаша – паровозный машинист, придёт со службы, и моется мылом зелёным, коричневым, розовым – а пена всё равно одного цвета! -Верно, белая? – Нет, чёрная!» Лидия Чарская)

Увидев Шкуркина и Семёнова, он приоткрыл пошире мутные глаза и с усилием промолвил:«Б-б-блинов…»

Семёнов отрекомендовался:«Лейтенант флота Семёнов», и прищёлкнул каблуками.

Пролетарий ещё больше округлил пронзительно-бараний взгляд и резюмировал:«Н-ну и хуй с т-тобой, С-семёнов… Б-блинов х-хочу… с тёшей…»

Шкуркин ловким, неуловимым движением, врезал пролетарию в подбородок…

Лязгнув зубами, гегемон трудовых масс взбрыкнул в воздухе растоптанными сапогами и грянулся вместе со стулом на замызганный пол… Шкуркин, схватив его за грудки, поднял в воздух, потряс, и усадил на услужливо поданный Семёновым стул, доверительным голосом спрося: «А ещё – хочешь?»

Пролетарий, с глубоким раздумьем на узком челе, переспросил:«Б-б-блинов? Ещ-щё хочу…»

«Павел Васильевич, может… ну его? Зачем он Вам сдался?»

«Э-э… не скажите, Владимир Иванович… мне тут сообщили, что этот Цицерон общался давеча с тем пиратом, которого я в „Ароматном облаке“ замочил… а о чём мог общаться хунхуз с помощником машиниста?»

«Ну, я не знаю… может, перевезти чего надо, на паровозе…»

«Ага, ага… или поезд остановить посередь тайги, в условленном месте? Или… еще о чем? Минуточку, сейчас я его подбодрю…»

С этими словами Шкуркин немилосердно схватил пролетария за густую шапку не стриженных и давненько не мытых, сальных волос, проволок к выходу, где стоял полу-ушат с грязной водой, куда посетители кидали окурки, и с размаху погрузил железнодорожника лицом прямо в помои…

«Брр-урр… бль-бль… у-ааа… за чт… бль-бль… то, барин… бль-бль… ой, не надо, ой бль-бль… а-ааа!»

«Готов к диалогу?»

«Что… а-аа… ко всему, ко всему, барин… не на-а-доть…»

«Ну, не буду… что от тебя ходя хотел?»

«Ничего, Христом Бо… бль-бль… ничего… бль-бль… всё скажу, не надоть!»

«Второй раз спрашиваю – что от тебя хотел ходя?»

«Да сущую ерунду – он хочет уголь поставлять для Уссурийки, и просил проверить-хорошо ли в топке образчики будут гореть, которые он мне передал…»

«А чего он с этими образчиками в деповскую лабораторию не обратился? У них там и стенд калорификационный есть…»

«Чаво-о?»

«Всё ясно. Где образцы угля?»

«Туточки вот… я ништо… я токмо аванс пропил…»

«Посмотрите, Владимир Иванович, что Вы скажете…»

«Странно… уголь как уголь… впрочем, я не инженер… хотя… позвольте – ка… эй, любезнейший! Одолжи-ка вот тот ножичек…»

Совершенно невозмутимый буфетчик вручил Семёнову огромный тесак – которым только что кромсал ветчину…

«Ага… так я и думал – что-то лёгким мне показался этот камешек… смотрите, слой бумаги, облепленный угольной пылью… а внутри – м-м-м, как пахнет… пироксилин? – похоже… а вот и детонатор, с огнепроводным шнуром… попадёт это в топку, шнур загорится… забавно…»

«И мне тоже… с каких это пор разбойники диверсиями занялись?»