Раскинулось море широко

Глава тринадцатая. Большая кровь…

Разумеется, глава с таким номером – и должна быть вовсе не о быте или нравах моего любимого девятнадцатого века… скорее, о нравах наступающего «железного» века – двадцатого… не волнуйтесь, Взыскательный Читатель, крови прольётся предостаточно!

… В состав Третьей Эскадры Японского Императорского Флота («Тенно хейку банза-а-ай!»), которой командовал вице-адмирал Катаока, и которая базировалась в Кобе и порту Такесики на острове Цусима, среди прочих кораблей и судов входило – официально именуемое «Состоящее при эскадре судно особого назначения Америка-Мару»

Командовал им капитан первого ранга Исибаси…

Изящный двухмачтовый пароход, с двумя тонкими и высокими, чуть наклоненными назад трубами, с прихотливо изогнутым штевнем – он производил впечатление стремительного ходока… увы, особой скоростью похвастаться он не мог! На ходовых испытаниях 24.09.1898 года «Америка-Мару» показал всего только 17 узлов…

Судя по всему, судостроительC.S.Swan Hunter Ltd., Newcastle upon Tyne чего-то либо не предусмотрел, либо откровенно надул недалёкого заказчика…

Впрочем, для Японии судно в 6307т; имевшее размерения 423х51, 1х29, 5 футов, было достаточно ценным само по себе, так что генеральный заказчик – «Нихон шипбилдинг корпорейшн», действовавший от имени и по поручению японского правительства, видимо, руководствовался принципом – «Ешь, чего дают!»

Тем более, деньги не свои, а казённые… или Вы полагаете, что любимая команда артиллеристов:«Откат нормальный!» – применялась только в России?

Кроме того, в транспортном бизнесе между Японией и Америкой существовала еще одна огромная ниша – перевозка эмигрантов, приносившая огромные прибыли. Если судно – обладатель почетного приза за скорость привлекало, в первую очередь, представителей имущих классов, готовых платить за престиж, то эмигрантам было, по большому счету, все равно, на каком судне пересекать океан, главное, чтобы это путешествие было недорогим… но скорость, скорость!

Именно поэтому «Америка-Мару» не была включена в состав отряда вспомогательных крейсеров, именуемых японцами «авизо», во Вторую Эскадру вице-адмирала Камимуры, ту, что базировалась в Сасебо – и которые первыми, ещё до начала боевых действий, захватили русский пароход Добровольного Флота «Екатеринослав»…

Да «Америка-Мару» его просто бы не догнала!

И поэтому «дочь наложницы, смиренно прислуживающая дочери законной жены»(с) была и вооружена – по остаточному принципу…

Вместо запланированных двух скорострельных 15-см пушек Армстронга она получила:

12-фунтовые орудия, казнозарядные, раздельного картузного, дымного пороха, заряжания – 2 штуки

47-мм скорострельные орудия – 2 штуки

станция беспроловочной связи, дальностью действия 150 миль, тип 1, – 1 штука

60 -см прожектор -1 штука,

дальномер Барра и Струда, базой полтора метра – шестифутовый (я не знаю, почему дальномер с оптической базой 1500 мм называется шестифутовым!), неисправный – 1 штука,

столик для стрельбы, тип Поллена, сломанный – 1 штука.

Опять же – «Ешь, чего дают»… а с другой стороны, «сторожевой собаке не обязательно иметь острые клыки – достаточно чуткого слуха»(с) – и во время Японо-Китайской войны самураи действительно брали с собой в качестве сторожевых – помещавшихся за пазухой кимоно маленьких и злобных «чиа-хуа»…

Кроме того, с началом войны рабочие очистили внутренние помещения парохода от всего лишнего, ненужного и даже опасного в ходе военной службы. В частности, из пассажирских помещений были демонтированы и выгружены на берег все элементы деревянного декора, ковры, и прочие горючие объекты, кроме необходимой мебели, вместе с остатками груза, привезенного из последнего рейса… В течение двух дней маляры перекрасили судно целиком в шаровый цвет. После окончания демонтажа всего лишнего началась установка всего необходимого для военной службы. На окнах мостика появились стальные противо – осколочные щитки – жалюзи, в наиболее уязвимых местах судна появилась импровизированная защита в виде мешков с песком и пеньковых плетеных матов. Пароход стал приобретать воинственные черты – как кухарка, вооружённая катаной…

И хоть сейчас «Америка-Мару» использовалась всего-навсего только в качестве быстроходного транспорта… однако пассажиров она перевозила очень важных!

Как раз в это время в районе Малаккского пролива на пути в Японию находились купленные в Италии броненосные крейсера «Ниссин» и «Касуга» (типа «Гарибальди»)… Вели их английские капитаны, в топки закидывали кардиффский уголёк итальянские кочегары…

Обеспокоенный появлением неопознанного русского крейсера, вице-адмирал Того приказал направить им на встречу на борту «Америки-Мару» японские экипажи – офицеры, старшины, матросы – специалисты – сигнальщики, комендоры, механики… золотой фонд флота, обучаемый и воспитываемый долгими годами… 350 человек…

Две крохотные точки на бескрайнем просторе Мирового океана стремительно сближались…

Пока что – вояж на юго-запад проходил без приключений, японский экипаж в течение всего рейса занимался боевой подготовкой, учениями по борьбе за живучесть, тренировался в переноске раненых на носилках. Каждый день объявлялось несколько учебных шлюпочных тревог, две шлюпки учились спускать и принимать на борт, экипаж проводил упражнения по раскладыванию и складыванию приобретённых вместе с судном патентованных маклиновских плотов. Всё было спокойно – и можно было готовиться к встрече с «Ниссином» и «Кассугой»…

Около 7 утра радист «Херсона» доложил Тундерману, что по результатам радиоперехвата, к ним приближается крупный и быстроходный вражеский пароход. До неприятеля было еще от 50 до 100 миль, но дистанция быстро сокращалась, а мощность радиосигналов говорила о том, что корабль достаточно велик – на малых плавающих единицах и радиостанции ставили маломощные…«А откуда следовало, что пароход японский?» – спросит Взыскательный Читатель… Так на заре двадцатого века нравы были настолько просты и незатейливы – что все радиосообщения передавались открытым текстом!

То-то в последствии баталер Новиков, написавший под псевдонимом «Прибой» документальную повесть «Расплата» – о ночном бое при Доггер-Банке, когда был потерян крейсер «Аврора» – возмущался приказом адмирала Небогатова:«Не мешайте лимонникам переговариваться!» – в ответ на просьбу флагманского связиста забить радио – волну помехами мощной радиостанции вспомогательного крейсера «Урал„… не понимая, что англичане-то переговаривались совершенно открыто! Вот уж верно – суди, дружок, не выше сапога…

Русский рейдер развил полный ход и направился на северо-восток, в то время как его офицеры решали, вступать им в бой или нет. Тундерман полагал, что имеет дело с таким же переоборудованным лайнером, как и его корабль, а отнюдь не крейсером, чего русский командир опасался больше всего. Комендоры были посланы к орудиям, а машинной команде было приказано держать машины под парами и быть готовыми по первому приказу развить полный ход.

В 11 часов его умозаключения блистательно подтвердились – сигнальщики в „вороньем гнезде“ увидели „Америка-Мару“.В 11.30 „Херсон“ начал циркуляцию, чтобы вступить в бой, будто боксёр, кружащий на ринге вокруг опасного соперника.

На мостике „Америки-Мару“ отреагировали на изменение встречным большим пароходом курса резким отворотом вправо. Исибаси не мог идентифицировать противника, но был уверен, что это – неприятель. В 12.10 он приказал произвести два предупредительных выстрела из 12-фунтовых орудий.

Палуба японского судна окуталась клубами густого дыма… а на полдороге между кораблями выросли два пенных султана…

Тундерман до боли прижал к лицу окуляры бинокля… “Дистанция? – Сорок два кабельтовых!»

«Вольно же япошкам снаряды в море выкидывать… Сближаемся с неприятелем!»

По мере сближения, японские снаряды ложились всё ближе и ближе… пока, наконец, окатив мостик ледяным душем, не легли накрытием у самого борта… завизжали осколки, застучав по вентиляторам и трубам «Херсона», взвизгнули и повисли перебитые растяжки радиоантенны…

«Увеличить дистанцию… Владимир Павлович, бейте в корпус, по ватерлинии…»

«Херсон», обладающий гораздо большим ходом, легко вышел из-под огня… и вовремя! Хотя дышащий на ладан японский дальномер вышел из строя после первого же сотрясения, стреляли японцы отменно, и несколько 76-мм осколочных снарядов всё же успели разорваться на надстройке русского корабля…

К счастью, предпринятые меры полностью себя оправдали…«матрасная броня», мгновенно начавшая тлеть, окутав мостик вонючим дымом, приняла на себя большинство мелких осколков… возникшие очаги мелких, но чрезвычайно многочисленных пожаров палубной командой под руководством непрерывно матерящегося боцмана («Мать, мать, мать их япона! Только что ведь палубу покрасили…») засыпались песком и заливались забортной водой из шлангов…

Купленное русскими орудие имело гораздо большую дальность – позволявшую расстреливать японцев с безопасной дистанции… ни сократить её, ни просто удрать – имевшее меньшую скорость японское судно – не могло… вышло японцам боком снисхождение их приёмочной комиссии!

Поэтому «Херсон», искусно управляемый, всё время балансировал на острой грани – рискуя приближаться ровно настолько, чтобы не стать жертвой новых попаданий…

Огромные сорока-килограммовые снаряды, выпущенные с «Херсона», раз за разом вонзались в борт «Америка-Мару»… Несмотря на довольно низкий процент попаданий, вскоре «японец» получил ряд обширных подводных пробоин, объем затоплений быстро нарастал, и он получил сильный крен на правый борт… Один из русских снарядов – то ли срикошетивший от поверхности воды, то ли просто неудачно пущенный (впрочем, неудачно – это скорее для японцев) – разорвался на полубаке японского судна, где была установлена вся японская артиллерия…

В начале, у основания фок-мачты мгновенно блеснуло соломенно-жёлтым, вверх потянулся тонкий дымок… потом на этом месте – неслышно, медленно – стал подниматься багрово-чёрный купол… как будто набухал гигантский волдырь… а потом этот нарыв лопнул – выбрасывая вверх и во все стороны разлетающиеся, крутящиеся в воздухе обломки… и над океаном прогремел мощный взрыв! Над «Америка-Мару» поднялось чёрное облако дыма и угольной пыли… сквозь которое пробивались высокие, выше труб, языки пламени…

«Есть, получил, чёрт нерусский! Дайте ему ещё разок!»

«Рад бы, Павел Карлович, да нечем…»

«Как так нечем?»

«Да так – снаряды все. Хоть кукурузиной заряжай…»

«Ну надо же, как обидно… а ведь супостаты вроде не стреляют? Может, рискнём и сблизимся?»

«А надо, Павел Карлович?»

«Недокошенная трава быстрее растёт… Воевать – так не картавить! Сократить дистанцию до десяти кабельтовых!»

Осторожно приблизившись, готовый в любую минуту дать полный ход, «Херсон» открыл огонь из малокалиберной артиллерии… в дело вступили 47-мм русские орудия, начавшие крошить надстройки японского крейсера шрапнелью. Трубы и вентиляционные раструбы были тут же пробиты во многих местах, на мостике «Америка-Мару» вспыхнул сильный пожар. К этому моменту положение на нём было уже критическим: на нескольких палубах уже бушевали сильные пожары, в которых заживо горели японские моряки. В заливаемых трюмах тонули раненые, не могущие выбраться наверх… однако, какая-то мелкая японская пушчонка продолжала стрелять по «Херсону»!

Поняв, что игра проиграна, смертельно раненный японский командир приказал во избежание захвата неприятелем заложить в трюме два подрывных заряда.

Когда заряды сработали, японский пароход повалился на правый борт, затем перевернулся вверх килем и затонул носом вперед. Это случилось в начале второго часа дня.

Потрясённые русские моряки смотрели, как из огромной водяной воронки вылетают наверх, калеча пытающихся спастись японцев – брёвна, обломки шлюпок, какие-то доски…

Всё море, насколько видит глаз – было покрыто круглыми черноволосыми головами несчастных людей, барахтающихся в белой пене, среди огромных, лопающихся с утробным шумом водяных пузырей…

«Что Вы стоите, старпом! Дробь боевой тревоге! Сигнал – человек за бортом!»

… Когда первая русская шлюпка приблизилась к плавающим в воде японцам, и сердобольный боцман протянул к утопающему крепкую, мозолистую руку с синим вытатуированным на запястье якорьком… японец с криком «Тенно банзай!» вонзил в протянутую руку лезвие кортика!

Японцы не собирались спасаться! Они отплывали от шлюпок, ныряли под воду… а если кого и зацепляли крюком – тот боролся так, будто черти тащили его этим крюком прямо на сковородку…

Вытащенный в шлюпку японец дрался до тех пор – пока не был связан… тогда он разбил себе голову о дубовый борт…

«Ну и хрен с ними… где-то тут ведь ещё один япошка бродит. С кем-то же они переговаривались?»

Набросав в воду спасательных кругов и оставив одну шлюпку с запасом воды и продовольствия, «Херсон» взял курс на север…

Позже в «Таймс» будет газеттировано, как грязный пират, утопив мирное японское судно, «прошёл через плавающих в воде несчастных, убивая их своим корпусом и размалывая винтами»…

Впрочем, японцам не позавидуешь… на запах крови приплыли акулы!

Когда «Ниссин» и «Кассуга» подошли к месту трагедии, то японский флот недосчитался 279 человек, причём только двадцать человек, в том числе и командир погибли или умерли от ран во время боя, а остальные – утонули или пали жертвами акул, в изобилии водящихся в тех водах, уже после ухода «Херсона»…

Надо сказать, что среди спасённых с «Америка-Мару» не было ни одного офицера… очевидцы рассказывали, что гордые самураи отдавали свои спасательные пояса раненым матросам…

Однако, вследствие этого, вытащенные из воды матросы описали «Херсон» как нечто среднее между «Громобоем» и «Рюриком»!

Поэтому отважный английский капитан не стал искушать судьбу – а развернул свой отряд обратно, в Сингапур…

«Как на батюшке Амуре,

Где гуляет рыбица,

Куму в харю звезданули:

Нехер было лыбиться!»

«Удивляюсь я на Вас, Павел Васильевич… жена Вас… мг-мг… с Вами поругалась, из дому Вас выгнала…»

«Протестую, Владимир Иванович, я сам убеж… ушёл! Пусть поплачет, без мужа-то…»

«Ну-да, ну-да… я и говорю, ушли… а куда? Где мы ночевать теперь будем? Опять в околотке?»

«Да ну… найдём небось место… я шалманчик один знаю… там тепло!»

«Допустим, найдём… а с чего Вы весёлый такой? Песни поёте…»

«А, так это… даже сказка есть, как татары дань собирали, знаете?»

«Нет, как-то не приходилось слыхивать!»

«Ну, извольте… послал как-то хан Салтан своих баскаков… ограбили они Русь до нага! Привезли три мешка золота! Спрашивает хан – что русские? Отвечает баскак – ругаются, тебя хан, проклинают… Мало собрали, поезжайте ещё! Приехали назад, привезли шесть мешков золота… Хан опять спрашивает – как там мои урусы? -Плачут и рыдают… Мало собрали, поезжайте ещё! Приехали вдругоряд баскаки, привезли сто мешков золота – и удивляются, отчего, дескать, русские поют и пляшут… Всё, говорит хан Салтан… больше у русских ничего нет!»

«Да, смешно. Ха. Ха. А куда мы идём-то?»

«Не волнуйтесь… к моему знакомому, портному Сунь Ятсену… тут рядышком… там у него деповские угол снимают, я их привлекал за кражу паровозных колёс… так что, считай, мои крестнички! Хорошие ребята…»

«Да кому они нужны-то, колёса паровозные?»

«Вот я и также рассудил – что стащили чисто из баловства-с, как семейка Хулигэн…»

«И что?»

«Да… накостылял по-отечески… не в тюрьму же им за это идти? Хотя, воля Ваша, тюрьмы им всё одно не миновать…»

Товарищи подошли к маленькой фанзе, в окошке которой горел красивенький красненький бумажный фонарик…

Шкуркин толкнул ветхую дверь, над которой висела вывеска «Дамский, женский и мужеский портной Иван Сунь из Лиссабону»… дверь со скрипом отворилась…

«Чего это он не запирается… эй, ходя, твоя дома? Дома, вот он на лежанке дрыхнет…

Эй, пролетарии мимо денег! Вставай, проклятый заклеймённый!

СормовскА больша дорога,

Сормовской большой завод -

Поднимайся на работу,

В жопу ёбанный народ!

Эй, Ваня, хватит спать…»

Шкуркин тронул лежащего под стёганным деревенским одеялом человека за плечо… от этого движения голова человека скатилась с лежанки, и с деревянным бряком шлёпнулась на глинобитный пол…

«Вот – те нате – хрен в томате… что-то я стал к покойникам в Вашем славном городке, честно говоря уже и – привыкать… Что с Вами, Павел Васильевич? На Вас просто лица нет…»

«Плохо дело, Владимир Иванович… видите, как аккуратно голова срублена? Прямо по ниточке отрезана… это так топором не отрубишь! После топора – уж извините, лохмотья будут висеть… и кость будет скорее расколота… не топор это. Это – японская катана!»

«А кто это – Вы знаете?»

«Да как не знать – Ванька это, Мокин… слесарь деповский.»

«На что же японцу деповскому слесарю голову рубить? Да ещё потом – на место пристраивать?»

«Вот в этом всё и дело! Террор это… то есть…»

«Страх, что ли, навести хотят?»

«Прямо с языка сняли… да. Чтобы каждый русский – своей тени боялся! Ниндзя это японские… Террор – ужасен тем, что он слеп… на каждого может обрушиться – губернатор ли он, или простой слесарь… ох, дела… будет, боюсь, будет – большая кровь…»

«Павел Васильевич, а Вы не преувеличиваете? Одна дождинка – ещё не потоп…»

«Эх, Владимир Иванович, плохо Вы этих япошек знаете… ведь прецеденты уже…»

«Бы-ы-ывали… дни весёлыя, гулял я, ма-а-а-аладой…»

В фанзу ввалились трое – два фабричных, один из них – в кумачовой рубахе под распахнутым настежь полушубком – растягивал раскрашенные в патриотический трёхцветный колор меха «тальянки» – гармоники итальянского манеру… и крохотный, меленько хихикающий китаец в круглых железный окулярах…

«О-о-о… он уже здеся… а я же, Пашка, говорил, что он на пол-метра под тобой землю видит… наше Вам с кисточкой… ик…»

Шкуркин, загораживая собой труп:«Ну, Серёга… шёл бы ты… за квартальным…»

«Уж-же… ик…»

«Что – уже?»

«Сх-ход-дили… ик… вот, Сунь-Высунь его уж-же даж-же и уг-гостил…»

«Кого угостил?»

«Кв-вартального… Гуляйбабу Моисея Сол… Сол… мнч-ча…»

«Хи-хихи… моя начальника… моя угощала… моя шибко-шибко угощала… начальника мало-мало кушай…»

«Кто кушал, что кушал?»

«Начальника кушала… мало-мало… четвелть ведла…»

«С честь чего ты, Сунь, такой щедрый?»

«Голюю мало-мало! Квалтиланта моя – твоя тульма мало-мало сажай…»

«За что?»

«Э-э-э… его мала -мала Ванья голова совсем отлубай… машинкой!»

…«Гхм-гхм… раз-з-зрешите доложить!»

«Долаживай, Гуляйбаба… только дыши в сторону… а то мне огурчика солёного шибко захотелось…»

«Значится, заспорила мастеровщина – кто лучше на станке работает? Вот, этот храппаидол – под паровой молот часы карманные раскрытые положил – да и ударом молота их и захлопнул! У молота удар – в полторы сотни пудов, а часам – ничего – так, знаете, этот анчихрист контрпар вовремя дал! Прямо до конского волоса – точно!

А Ванька, покойный – голову свою пустую под гильотину для резки металла сунул… а вот этот – что-то не потрафил…»

«Мой грех, что же… там золотник барахлит, а то бы я уж…»

«Ну, подняли они его – куда нести? В больницу – так фельдшер по ночному времени спит, и крючок закинул… они его домой принесли, мол, пусть Сунь ему башку -то пришьёт… для приличия… а утром, мол, по холодку, сдаваться пойдём… а пока – это дело обмыть решили…»

«Ес-сть такое дело… пом-м-мянуть… хар-р-роший мастер был!»

«Тьфу ты… пошли отсюда… массстеррра… левши недоделанные!»

… У двери фанзы Семёнов корчился в беззвучном хохоте: «Ниндзя, говорите? Террористы? Большая кровь? Ухм, ухм, ухм…»

Сконфуженный Шкуркин смущённо водил носком сапога по свежему снежку:«Да ладно Вам… пойдём уже в участок…»

В этот миг мимо товарищей бесшумно пронёсся азиат – бегущий по снегу босиком – оставляя в серебристом лунном сиянии глубокие следы… в неверном свете луны кровь на его круглой голове казалась аспидно – чёрной…

… Пробежав ещё с десяток шагов, китаец споткнулся и упал на колени… а потом медленно завалился ничком…

Левая рука, которой он на бегу придерживал лицо – бессильно опустилась – и половина лица, вместе с носом, щекой и ухом – медленно, как в кошмарном сне – отвалилась, повиснув на полоске кожи… вокруг головы упавшего стала быстро нарастать дымящаяся на морозце лужа…

«Как Вы думаете, друг мой – это тоже гильотина?»

«Скорее, похоже на ленточную пилу… Эй, Сунь, Сергей, кто там… скорее во двор, человек помирает!»

Из тёмного проулка выскочил другой азиат – голый по пояс, сжимающий в обеих руках эфес чёрного от крови, длинного, тонкого, чуть изогнутого меча…

Увидав двух гайдзинов, склонившихся над видимо, потерявшим сознание раненым, он зашипел, чуть присел, выставил перед собой лезвие – и как-то по крабьи, бочком, стал приближаться…

Глаза меченосного азиата горели, как у голодного кота, яростным светом… на скуластом лице с маленькой щёточкой усов застыла презрительная усмешка…

«Могу ли я сем -нибуть помось пелволаждённому?»

Маленький Сунь вырос, как из-под земли… в своей левой маленькой руке он сжимал за перпендикулярно приделанную рукоять длинную, потемневшую от времени, деревянную палку…

Острейшее – даже на вид – лезвие покачалось у самого носа абсолютно невозмутимого Суня… а потом взметнулось вверх, и с ужасающим свистом обрушилось на голову портного!

Не изменив предельно вежливого выражения лица, Сунь неуловимым движением выбросил левую руку вверх – причём длинная часть его палки – оказалась прикрывающей предплечье…

Лязгнув, стальное лезвие безвредно скользнуло по палке вниз – а Сунь, крутанув своё странное оружие, провернул его вокруг зажатой в кулаке рукоятке – так, что его худенькая рука удлинилась на полметра… и резко ткнул нападавшего в горло!

Потом снова крутанул палку в кулаке, сделал шаг на встречу врагу – и, поворачиваясь левым боком, всем телом, резко двинув вперёд согнутую, прижатую к своей впалой груди левую руку, нанёс захрипевшему противнику удар локтем по переносице… чвякнуло, будто коровье копыто ступило в прибрежный ил у водопоя…

Сунь снова крутанул палку в кулаке, и со стуком, похожий на тот, что производит кий, ударяющий бильярдный шар, врезал упавшему перед ним на колени, схватившемуся за мгновенно залившееся чёрным лицо злодею по бритому черепу…

Шкуркин, поражённо покачав головой, опустил к земле ствол выдернутого из -за пояса «Бульдога»…

«Это что же за оружие у тебя, Сунь Ятсен?»

«Не олусие, совсема не олусие… это плосито палка, для лусной мельнисы… желнов клути-велти… совсема-совсема не олусие…»

«Хорошенькая палка! Надо будет её у тебя конфиско… эй, эй, потише, аспиды! Увлеклись!»

Выскочившие из фанзы мастеровые старательно месили азиата подкованными на сорок четыре гвоздика, яловыми сапогами…

«Что же вы делаете, православные? За чем вы его так-то?» – проявил гуманизм Семёнов…

«Да как же его не метелить, вашбродь, когда он Ваньку Мокина заруб…»

«Чего-чего? Так это, оказывается, ОН? А ну, колитесь, маслопупы!»

«Ой-ой-ой… никак спалился…»

«Говорил же тебе, Серёга, что он на пол-аршина под тебя видит… наш грех, барин… соврамши…»

«Так зачем же ты, садовая голова, убийство на себя брал?»

«Дык… энто… Моисей то-итсь, Соломоныч… тебе, говорит, по-первой ничо не будет, окромя церковного покаяния… а начальству что – главно дело, штоб всё было шито да крыто!»

«Понятно, кому охота – чтоб по его околотку маньяк с саблей бегал… Моисей!»

«Тут я…»

«Головка от ху… морковки… И давно ты преступления скрываешь, голубь сизый?»

«Да какие это, вашбродь… ведь мне бы ничего за это не было…»

«Да, ничего, кроме церковного покаяния…»

«Ну, дык я и говорю…»

«И ещё от двух до четырёх лет – за совершение не запрещенного законом действия, от которого нельзя ожидать последствий, но которое является явно неосторожным, повлекшим смерть по неосторожности, статья 1465, в Уложении о наказаниях 1903 года…»

«Ча-а-аво?»

«Ничаво… тьфу, ты, прости, Господи… тюрьма бы тебе, следовала, братец…»

«Э-э-э, не-е-ет, шалишь! Мине в тюрьму нельзя… не согласный я!»

«Так кто Ваньку порешил?»

«Вот этот чёрт косорылый… прости, Сунька, не об тибе чичас речь… шли это мы из депо, с вечерней – а этот как выскочит, как выпрыгнет… саблюкой хрясть! Башка у Ваньки секим! Кровищща брызь! Да Вы, барин, по Леволинейной пройдите – там, напротив чайной „Общества Трезвости“, почитай пол стены забрызгано… а потом он и убежал, ходя, то исть… а Ванька стоит, руками перед собой шарит… потом пошёл-пошёл, спотыкнулся да и сел…»

«А вы что же, олухи?»

«Испугались мы, барин…»

«Вот супостат нас на испуг и берёт…»

«Ничо… тело заплывчито, душа забывчита… мы ему тоже хорошо отоварили…»

«Ну дела… а кто это такой у нас злобный-то? Прямо имам Шамиль, не к ночи будь помянут… Сунь, ты его знаешь?»

Сунь Ятсен во время этого интересного разговора, вытащив из воротника своего ватного халата иголку с шелковинкой, сев на корточки, быстро и аккуратно пришивал на место лицо потерпевшего…

«Канесно, насяльника, моя знать, шибко -шибко знать! Люй Фанчи, холосая китайса, какакска по фанса мало-мало собилай, оголодника плодавай, лапса стеклянная покупай, вали и плодавай, потом опять какаска по фанса узе много-много собилай…»

«Ага, понятно… круговорот дерьма в природе… а что же он с мечом по улицам бегает?»

«Засем бегати? Люй Фанси ходя-ходя, ни бегати… Люй Фанси телеска ходя-ходя, катай – туда какаска, сюда лапса…»

«А, так ты про потерпевшего…»

«Потелпевсего, моя говоли, ой, шибко-шибко потелпевсего…»

«А это тогда кто такой?»

«Сёлт снаит… хунхуза нелусский…»

«Да, видно, без князя здесь не обойдёшься… А ты, Моисей премудрый… я т-т-тебе… Во! Нюхай у меня!»

«Ваше Благородие, на што обижаете… тридцать лет, Верой-Правдой…»

«За то и милую, что тебе пять годков до пенсии… детей твоих, шестерых, жалко! Смотри у меня! Ещё только единый раз…»

«Христом-Богом клянусь, век за Вас будем молиться…»

«Ну, хватит соплей-то… хватай бусурмана, тащи в участок… а я домой… Владимир Иванович, не сочтите за труд, пойдёмте со мной – высвистайте князя! А то я сейчас домой… мне как-то неудобно будет…»

… Когда шумные длинноносые варвары утащили поверженного злодея в амбань русского дубаня, худенький, тихий и скромный портной Сунь осторожно подставил плечо под руку тихо стонущего многостаночника-универсала Люя и повёл его в свою выстуженную фанзу, где на остывшей лежанке одиноко пребывал в покое обезглавленный Вань… Он тоже нуждался в дружеской заботе – голову требовалось -таки пришить… но сначала Люй. «Прекрасно там, где пребывает милосердие. Разве можно достичь мудрости, если не жить в его краях?»

…«Ой, кто там?»

«Виссариона Иосифовича можно?»

«Это Ви, Владимир Иванович? Уже иду…»

«Ой, да чего ж Вы в дверях-то… проходите, проходите, пожалуйста…»

«Да я на минутку, Ольга…»

«Да просто Ольга! Ничего, у нас здесь по простому… как там мой обормот?»

«Супруг Ваш, Ольга, душевно страдает…»

«Ещё бы ему не страдать! Сколь я его ждала, дьявола… и пока за китайцами своими гонялся, и пока в Восточном Институте все вечера на лекСиях своих высиживал…»

«Да что же плохого в Институте?»

«Знаем, знаем, чем там господа студенты-то занимаются… ишь ты, на „золотую доску“ его записали, фу-ты, ну-ты… небось за время занятий все кабаки изучил!»

«Зря Ви, Ольга Константиновна… Паша очеН хорошо говорит на великоханьском… с мандаринским диалектом!»

«Вечно Вы его покрываете… уж Вы на него повлияйте, Владимир Иванович – Вы человек обстоятельный…»

«Да откуда Вы знаете?»

«Земля слухом полнится!»

«Да я приехал всего третьего дня!»

«Чтобы узнать вкус окорока, не обязательно есть его целиком! Это Конфуций китайский сказал… а у нас люди приглядливы… так что уж пожалуйста, Вы воспитайте моего…»

«Э-э-э, Ольга Константиновна, мужчина воспитывается до трёх лет… а потом только – костенеет…»

«Ох, беда мне… у меня ведь мужиков полна хата – Олежек да Володинька, пять да как раз три… что же я с ними делать буду, сорванцами… все – вылитый папаша!»

Когда запахивающий на ходу шинель князь выбирался, осторожно ступая, чтобы спящих детей не потревожить из своего чуланчика, Ольга метнулась к чугунной плите, и передала Семёнову тёплый свёрток:«Вот, пожалуйста… я тут пян-се напекла… как он любит, на пару, с капустою, луком и мясом… отведайте и его, негодяя, покормите… а то небось избегался весь, некормленный…»

…«И что ж ты будешь делать-то, а? Фюлюганы! Как есть фюлюганы…»

«Здравствуй, Грищенко! Это ты о чём-то конкретном или ты просто – общественные нравы клеймить стал?»

«ЗрЛЖел, ВашБрдь… Клеймить! Именно! Заклеймить бы, как в старопрошедшие времена, выдрать бы кнутом… да и на Соколий Остров…»

«Кого драть собрался, Грищенко?»

«Не знаю точно кого, а только драть – надо… ведь оне над самим Невельским надругались!»

«Над кем?»

«Над Невельским нашим, над батюшкой-адмиралом…»

«Что, опять?»

«И ещё – извращённым способом!»

Да, памятнику адмиралу Невельскому явно не везло… сперва с закладкой – его должен был заложить (как здание вокзала и сухой док) Цесаревич Николай Александрович, Царствие ему… Небесное… по возвращении из Японии…

Потом – с освящением… Когда владыка Андрон, Архиепископ Владивостокский и Приморский, совершал Божественную литургию с чином освящения памятника, с дымящимся кадилом обходя оный округ, из смиренно преклонившей колени толпы народа показался уволенный за несдержанность в отношении напитков горячительных брандмейстер пожарной команды Сергей Лазо, и с криком:«Мужчина, у Вас сумочка загорелась!» – окатил его водой…

Допрошенный оплошавший городовой, пропустивший пьяного как сапожник отставного брандмейстера к памятнику, только руками разводил:«А я думал, мужик с полным ведром… хорошая примета…»

А потом выпускники Александровских мореходных классов, кончившие курс наук, и по сему случаю «удостаиваемые в кондукторы корпуса флотских штурманов», ежегодно в ночь после выпуска на него тельняшку одевать стали… и нет чтобы новенькую – обязательно и старую, и рваную!

Потому как выпускники должны были еще два года отплавать на кораблях, и только после этого (со сдачей дополнительных экзаменов по теории и практике) получали наконец чин прапорщика по адмиралтейству… а до того числились в нижних чинах, «чёрной костью» – и каждый гардемаринишка мог им свободно «Ты-кать»… хотя изучались в классах Закон Божий, арифметика с алгеброй, геометрия (плоская и сферическая), навигация, астрономия, геодезия и география, физика, механика, артиллерия, история (русская и всеобщая), русский язык и чистописание, английский язык, рисование, черчение и корабельная архитектура. На лето старшие кадеты отправлялись на корабли Сибирской флотилии для практических занятий, а младшие оставались на казарменном положении при училище (напомню, что училище это было военным, хотя готовило штурманов на торговые суда) – «практические же занятия состояли в следующем: править рулем, бросать лаг, брать пеленг и углы, вести шканочный журнал, прокладывать на карте, делать астрономические наблюдения, вычислять широту, долготу и склонения компаса; также производить: топографическую съемку, морскую опись и промер, снимать виды берегов и составлять исторические журналы.» Не каждый, далеко не каждый выпускник Морского Корпуса такими знаниями, а особливо – умениями, мог обладать…

В Морском Корпусе на бронзового Нахимова гардемарины-выпускники, поименованные в мичмана, тоже тельняшку одевали – и кадеты не могли это не знать! И не могли не знать – что ТАМ – тельняшка была новая, чистенькая…

Всё теперь понятно? А Невельскому -то от этого не легче…

А сейчас – посередь зимы – выпуска не предвиделось… а на памятник какой-то супостат опять покусился!

На этот раз – он платочек бабий нацепил… и губы кармином накрасил…

«Вот, извольте… беленький, и даже с вышивкой – бабочка над цветочком…»

«Э-э-э… это нэ платочек.»

«А что тогда?»

«Видите ли, в Японии невесте, кроме длинных золотых шпилек, надевают налобник – цуно-какуси – из белого шелка. По поверью, он должен скрывать „рога ревности“, якобы проростающие у каждой девушки, как только она станет супругой – ну, не тебе, Петя, мне это рассказывать… В смысле, ты же в Восточном Институте учился! Хе-хе. Да, определённо цуно-какуси, смотрите, какой крой интересный… Вот это самое – и повязали…»

«Экое декаденство, Владимир Иванович, Вы не находите? Из пустой забавы такую дорогую вещь выкинуть…»

«Ну, где там наш пациент? Преступим, Петя, к операции? Каков предварЫтельный диагноз, коллЭга?»

«Да что там, Вася – предлагаю начать с массажа почек… Владимир Иванович, посидите покамест в дежурке, „Русский Инвалид“ почитайте… а мы пока инвалидом японским займёмся…»

«А он что – инвалид?»

«Кто, японец? Вот уж не знаю… но ежели будет упираться рогом – определённо им станет…»

… Через час Семёнов, вдруг с ужасом осознавший, что он, перелистывая страницы старейшего военно-исторического журнала, как-то машинально съел все доверенные ему шкуркинские пирожки – всё ещё продолжал прислушиваться к ритмическим, глухим ударам – точно по бетонному полу хлестали скрученной в жгут простынью… причём прачки работали очень добросовестно.

Наконец из коридора вышли Шкуркин и князь Сацибели – усташие, взмокшие от пота…

«Ну что… указанный субъект – обыкновеннейший ронин…»

«Кто-кто?»

«Да… – князь щепочкой начертил на крышке стола что-то вроде, – ро:нин, буквально, „блуждающие волны“, бродячий самурай… бесхозный, в смысле – не имеющий сюзерена… решил было он, будучи без средств к достойному существованию, обратится к дайме Тёсу, но получил отказ. Из-за этого, не желая служить кому-либо другому и оставаться в ненавистном положении ронина, решил убить себя. Пришёл это он на могилу „Сорока семи ронинов“, достал любимую катану, коврик постелил… Да тут обратился к нему некий господин – говорит, раз тебе всё одно помирать – лучше тебе быть благородно убитым во имя Отчизны! Долг – тяжелее горы, смерть легче пуха… и всё такое!

Приехал он во Владик под видом садовника, поселился у Безымянной… а по означенному сигналу вышел в город и стал рубить всех встречных-поперечных… всё.»

«Как всё? А адреса-пароли-явки?»

«Увы. Откусил себе язык, сын Аматерасу…»

«Как это – откусил?»

«Да уж известно как – зубками-с…»

«М-да… тяжёлый народец… какой он сигнал-то получил? И каким образом? Не по радиоэфиру же, ха-ха…»

«Па-а-авел Васильевич, а что Вы про японскую повязку говорили?»

«Это не я, это князь… ах, чёрт меня побери! Ищем рукавицы, а они за поясом! Верно ведь! Ведь никто, кроме истинного японца, ничего бы не понял, не догадался… постой, постой… это что же – вроде сполоха?! И сейчас… начнётся?!»

«Уже началось.»

У самых дверей участка, словно в подтверждении этих слов, раздался истошный бабий визг: «Ой, рятуйтя! Ой, спасите – поможите!Ой, убил-зарезал!!»

Первым из дверей выскочил Семёнов, крепко сжимая в руках схваченный по дороге голик…

«Господи, на что мне веник-то, да ещё обшарпанный!» – пронеслось молнией у него в голове…«Лучше бы я табуретку схватил… впрочем, поздно об этом… да и помогла бы мне та табуретка? Против меча-то! Ну, всё одно – покажем господам полицейским, как умеет умирать офицер Русского Флота!»

Морозцем перехватило дыхание… Семёнов оглянулся… под великолепными небесами, с которых сияли огромные звёзды (ночь считалась лунной – и посему Владивостокская городская земская управа экономила на уличных фонарях)… в их голубоватом свете прямо перед крыльцом заламывая толстые, сдобные руки, причитала дородная баба… перед ней на четвереньках стоял мужичок неопределённого возраста – как видно, потерпевший…

«О-ой, горе -то какое-е-е… где зарплата, аспид? Куда ты её дел? Не может быть, сволочь, что ты ея ВСЮ пропил?»

И дама наградила страдальца изрядным пинком… тот качнулся вперёд, боднул лохматой головой стену участка, так, что отчётливо бумкнуло, и счастливо засмеялся:«Всю! Как есть всю! Ничего тебе, лярва, курва курляндская, не оставил!»

«О-о-о, горе то како-о-ое! Чтоб ты-ы-ыи-и – сы-ы-до-о-ох! Чтоб тебя разорва-а-а-ало…»

Семёнов швырнул в бабу голик, который ещё машинально сжимал в руках, от чего последовал новый взрыв праведного негодования – и примирительное бурчание расточителя семейных ценностей, плюнул в сердцах под ноги и повернулся к двери… на крыльце стоял Шкуркин, с совершенно невинным выражением лица: «Владимир Иванович, Вы другой раз так-то вот не вымахивайтесь… не ровен час, прохватит морозцем, и до ангины не далеко…»

За его спиной тревожно зазвонил телефонный аппарат…«Не верю!» -Воскликнул Взыскательный Читатель… Напрасно! Первый телефон зазвонил на берегах Амурского Лимана в 1884 году! И если тогда телефонная сеть объединяла всего 25 номеров, из них двадцать – принадлежали военному, морскому и железнодорожному ведомству – а остальные абоненты были самые главные городские чиновники… то ко времени нашего рассказа Центральная Станция на улице Светланской, дом 57 обслуживала уже 500 абонентов! Простой обыватель, который по своим достаткам мог купить в «Кунст и Альберте» телефонный аппарат фирмы «Сименс» и был готов вносить вполне приемлемую абонентскую плату – успешно пользовался этим чудом техники… )

«Алё-алё! Кого прислать? Куда прислать? Я вот тебе сейчас наряд пришлю…

Барышня ему титястая, видете ли, в номера „Бристоль“ понадобилась… наглость какая… Дежурный! Гуляйбаба!»

«Я…»

«Это случаем, не ты здесь, милый друг, сутенёрствуешь?»

«Господь с Вами, господин помощник пристава… как Вы и подумать-то только могли о таком!»

При этом глазки Гуляйбабы как-то подозрительно бегали…

«Смотри мне! Узнаю – вылетишь из полиции быстрее визга!»

Телефон вновь пронзительно зазвенел…

Шкуркин, зловеще поглядывая на вмиг покрасневшего, как рак, Гуляйбабу, неторопливо, с садистским выражением лица, снял трубку… и издевательски-ласково произнёс:«Да-а-а? И кого же Вам прислать? Барышню? Мальчика? Собачку?Кого-кого? Наряд полиции? А зачем?»

Построжев лицом, Шкуркин выдохнул:«Ждите, сейчас будем… господа, по коням – у „Золотой Тайги“ – форменная резня!»

Все присутствующие, возглавляемые враз повеселевшим Гуляйбабой, кинулись во двор… по дороге они забегали в открытую оружейную комнату, где седой унтер первым делом выдавал им бронежилеты…«Автор окончательно сбрендил!» – подумает Взыскательный Читатель, и будет не прав…

«При частых столкновениях со злоумышленниками, вооруженными усовершенствованным огнестрельным оружием, чинам полиции постоянно приходится рисковать жизнью, – отмечалось в материалах русской полиции. – Поэтому настоятельной необходимостью является защита охранителей и исполнителей закона от действия вражеских пуль». На проведённом Начальником Департамента Полиции открытом конкурсе победил бронежилет, разработанный капитаном полиции А.А. Чемерзиным. Внешне он отвечал всем предварительным требованиям: был легким, гибким, удобным, дешевым. Заключительное слово осталось за испытаниями.

К проверке панцирей подошли с полной серьезностью. Испытания проводились на стрельбище Усть-Ижорского учебного полигона, и в них принимали участие различные виды огнестрельного оружия -от револьвера Кольта до пистолета Браунинга. Такое многообразие не вызывало удивления у участников испытаний: сотрудникам полиции на тысячекилометровых пространствах Российской империи приходилось сталкиваться практически со всеми видами огнестрельного оружия.

Изготовлялся бронежилет из кованой стали, что значительно повышало сопротивляемость огнестрельному оружию. При массе от 16 до 18 фунтов (6, 4 – 7, 2 кг) панцирь надежно держал пули при стрельбе из маузера с любого расстояния. Гибкость панциря достигалась за счет особого способа соединения пластин: в нем можно было сидеть, сгибаться, наклоняться, бегать, совершать различные движения руками. Таким образом, бронежилет не сковывал действий сотрудника полиции при задержании преступника.

Панцирь можно было не снимать в течение нескольких часов, и тело не уставало. Он был подбит плотным слоем ваты, который поддерживался с нижней стороны жестью. Как показали испытания, пуля, даже пробив металлические пластины, застревала в вате. Снаружи панцирь был обшит плотной тканью. Бронежилет стоил баснословно дешево – 15 рублей. Это цена равнялась себестоимости панциря, так как полицейские изобретатели отказались делать деньги на здоровье и жизни своих товарищей. Вот так-то… )

Облачившись в панцири – полицейские получали личное оружие – казачьи винтовки Мосина… наганы и шашки они и так имели при себе…

Вооружился и Семёнов – очень недовольный полученным «обрезом» – что за дело, даже штыка и того нет… впрочем, на безрыбье – по волосам не плачут…

Револьвер-то казённый так и пребывал на дне чемодана, в камере хранения, на вокзале…

Команда «По коням!» – имела смысл буквальный… оседлав полицейскую пролётку, со звонким цоканьем копыт по торцовой мостовой, стражи порядка помчались к злачному месту…

«Красива Амура волна,

И вольностью дышит она.

Знает волна -

Стерегут ее покой.

Спокойны реки берега,

Шумит золотая тайга.

Дышит волна

Ее чудной красотой.»

Да так и было… пока среди золотых стволов величавых кедров не вырос город… а город – увы, не только столица огромного края, не только центр культуры и науки, не только база наших крейсеров – но и место, куда стекались те, кто уж очень свободно трактовал слово «Воля»! Скорее – как «Вседозволенность»… были такие места – куда и полиция-то входила с опаской.

Одним из таких мест была гостиница «Золотая Тайга»… содержалась она купцом третьей гильдии Фунь Суньяном… и была оформлена в художественном стиле Золотой Империи Чжурчженей… что значит душный красный цвет, очень много сусального золота, ковров и занавесей… которые скрывали уж очень многое… тут и опиум покуривали, и дарили минутную радость за скромное денежное вознаграждение, и случалось – некоторые постояльцы заканчивали свой путь в Уссурийском заливе, с камнем на шее… Шкуркин давно на этот притон зуб точил – да всё было как-то заняться недосуг… тем более, что околоточный Гуляйбаба постоянно твердил – «Шо тама усё в полном порядке!», а жалоб никаких ни от кого никогда не поступало… честно говоря, околоточного понять было можно – Гуляйбаба был в «Золотой Тайге» совладельцем… а что Вы удивляетесь – в Новониколаевске сам полицмейстер Виниус владел (через третьих лиц, понятное дело) местным домом терпимости! И вот-там точно уж был порядок…

А в «Золотой тайге»… Вот тебе и порядок – дожили… режут!

Резали уже довольно долго, упорно и ответственно, прямо говоря – на совесть…

Трое азиатов в кимоно незамысловатого цвета роиро (то есть просто чёрный, в унисон которому были ножны их мечей), но зато с замысловатыми эмблемами в пяти местах – на спине между плечами, на груди (справа и слева), и на обоих рукавах, вошли через парадный вход, украшенный извивающимися драконами – тоже, понятно, вульгарно-золотыми, с красными пастями… Не мудрено, что их никто не остановил на входе – потому что здоровенный вышибала уже хрипел под крыльцом, тщетно зажимая обеими руками разрубленное горло…

Стильные хакама незнакомцев были по-походному заправлены и в наголенники. На их кимоно и хакама сверху были надеты хаори тёмного цвета. Несходящиеся полы хаори у каждого скреплялись спереди белым бантом, который изящно гармонировал с белыми фамильными гербами. Простота и функциональность.

За широкие пояса незваных гостей – лезвием ВВЕРХ – были заткнуты изящные катаны и их младшие братья – вакизаси…

Именно изящные… в отличие от варварского великолепия китайских мечей их стиль можно было описать буквально четырьмя словами – ваби, саби, сибуй и югэн…

Для тех, кто не силён в «нихон-то», поясняю охотно…

«Ваби» – это отсутствие чего-либо нарочитого, вычурного, броского, то есть вульгарного. Это мудрая сдержанность, красота самой простоты.

«Саби» – дословно «ржавчина». Этим понятием передается прелесть некоторой потертости, особого налета времени, патины, следов прикосновения многих рук. Считается, что время способствует выявлению самой сути вещей…

Сибуй – то, что человек с хорошим вкусом называет красивым. Сибуй – это окончательный приговор в оценке предмета. На протяжении столетий у жителей Островов Восходящего Солнца развилась почти мистическая, интуитивная способность распознавать качества, определяемые категорией «сибуй». Это красота естественности плюс красота простоты. Перевести это практически невозможно – как невозможно научить гайджина понимать, что же это такое, сибуй!

«Югэн» – ещё более загадочное и трудноуловимое понятие. Постичь его – значит постичь самое сердце страны Ниххон… Тайна состоит в том, чтобы вслушиваться в несказанное и любоваться невидимым. Это мастерство намека, прелесть недоговоренности. У живописцев, чуть касающихся лёгким пёрышком с акварельной полутенью листа матово-жемчужной бумаги, есть крылатая фраза: «Пустые места на свитке исполнены большего смысла, нежели то, что начертала на нем кисть». Югэн – это та красота, которая лежит в глубине вещей, не стремясь на поверхность.

И вот три изысканных эстета вступили в чудовищно вульгарное золотое преддверие «Золотой Тайги»…

К сожалению, первым – кого они встретили – оказался сам старый и мудрый Фунь Суньян… увидев вооружённых незнакомцев, он глубоко вздохнул, печально потупил глаза и тихим голосом спросил:«Не собираются ли преждерождённые обнажить мечи в его доме?»

Ответом было: «Да, я сейчас сделаю тебе сечение от плеча вниз.»

Фунь поднял глаза и дерзко посмотрел врагу в лицо: «Жаль, что меня не предупредили. Я бы наглотался камней и испортил твой меч!»

Первая кровь брызнула на тяжёлый красный ковёр…

«Однажды к Ягю Мунэнори, которым созданы знаменитая по сей день школа Синкагэ-рю и не менее знаменитый трактат „Хэйхо кадэн сё“ пришел один из помощников сегуна и попросил разрешения обучаться искусству фехтования. Взглянув на него, Мунэнори сказал: „Господин, о чем вы говорите? Я вижу, что вы уже владеете искусством фехтования. Я принимаю вас таким, какой вы есть. Вы можете считать себя моим учеником, не учась у меня“.

„Но… господин, – ответил тот, – я вообще не обучался искусству фехтования!“

Тогда Мунэнори спросил: „Если так, должно быть, какое-то прозрение сделало вас таким?“

„Господин, – сказал ученик – однажды, когда я был еще ребенком, мне довелось услышать, что всё, что необходимо самураю – это презреть собственную жизнь. Я задумался над этим, и через несколько лет мне стало ясно, в чем смысл. С тех пор я не думаю о смерти. Больше у меня не было никакого прозрения“.

Мунэнори был очень растроган. „Теперь я понимаю, в чем дело. Только в этом одном и заключается высшее мастерство фехтования. У меня были сотни учеников, но ни в одном из них я не видел этого высшего начала. Вам нет нужды брать в руки меч. Вы достигли совершенства самостоятельно!“

И Мунэнори тут же вручил ему документ, подтверждающий мастерство».

Три самурая в «Золоте Тайги» – вполне могли бы тоже претендовать на такую бумагу!

Имея из защиты – только ткань на плечах и мужество в сердцах – они прошлись через выскочивших из сеней (тоже, разумеется, красного цвета) Красного терема цзаофаней – как новоизобретённая конная сенокосилка фирмы МакКормик, выпускаемая в подмосковном посёлке Люберцы…

Тут блистали и татэ-гири, когда меч движется вертикально, и совершенно непривычные европейцу агэ гияку касэ-гири, когда после вычерченной в воздухе «восьмёрки» клинок резал, уходя назад – от пояса вверх до шеи… и цуки – не такие зрелищные – как отрубленная голова или напрочь разваленная грудная клетка – но такие же смертоносные уколы…

Это действо напоминало бы балет… если бы огромный красный ковёр под ногами не хлюпал бы уже – точно моховое болото…

«А кто были эти воинствующие эстеты? И почему они пришли именно в это попсовое заведение? И кто тогда телефонировал в полицию? А пожар будет? Хотелось бы ещё и пожара…» – с очаровательной непосредственностью спрашивает Взыскательный Читатель…

Нет бы просто расположиться поудобнее в мягком кресле, с коробкой попкорна в натруженных руках – и предаться созерцанию прекрасного… всё-то надо знать!

(Ретроспекция.

В уже далёком 1868 году в Японии произошла «революция Мейдзи»… ну произошла и произошла! Молодые реформаторы провозгласили восстановление власти Императора и приступили к созданию современного государства, та хай им грэць!

Только вот не прошло и месяца после революции, как главный министр Сандзе Санатоми сформулировал основной постулат внешней политики новой Японии: «Мы должны помнить, что ВСЕ зарубежные страны являются нашими национальными врагами. Кто наш ГЛАВНЫЙ национальный враг? То государство, которое борется за богатство посредством постоянного развития своего мастерства и техники, кто стремиться превзойти остальных! И то европейское государство – которое ближе всех!»

Разумеется, из всех европейских государств – ближе всех была ничем не угрожавшая Японии Российская Империя…

В 1881 году в Стране Восходящего Солнца была образована Кэмпэнтай – национальная тайная полиция, которая находилась в подчинении военного ведомства… Кэмпентай производила аресты и имела полномочия на вынесение приговоров без суда и следствия, при этом её власть распространялась как на японцев, так и на иностранцев… тут в виду имеются люди! Китайцев и корейцев они – за людей просто не считали…

Однако всему есть предел… и вот для того, чтобы действовать вообще без всяких пределов – Кэмпентай в 1882 году приняло участие в учреждении общественной организации – «Геньеса»…«Чёрный океан»…

«Чёрный Океан» возник как тайное политическое и религиозно-философское -куда уж без того – общество, главной задачей которого было «поместить под единый покров святую особу Императора и все народы Азии». Не более и не менее – «четыре угла света под одной крышей». Крышевать белый свет решили они сами.

«Чёрным Океаном» были созданы школы в Хоккайдо, центр подготовки в Ханькоу и школа по обучению философии цзен во Владивостоке…

Вот, например, как изучали цзен на улице Шкотовская, дом 47…

Срок обучения составлял два года. Курсанты изучали русский и китайский языки, жиу-житцу, искусство гримирования, умение отвечать на допросах, ведение слежки и массу иных философских дисциплин… например, как нравится женщинам и сохранять их привязанность…

Возглавлял философов Котаро Хираока… Вместе с опоясанным двумя мечами высшим авторитетом ронинов Митсуру Тояма он снабжал информацией японскую армию и флот! Тысячи их агентов наводнили Дальний Восток…

Действуя под видом маленьких людей – мелких торговцев, парикмахеров, прачек, домашней прислуги – через резидентуры в Инкоу и Цжиньджоу, они осели в Порт-Артуре, Владивостоке, Николаевске… да практически во всех городах и даже селениях, где были расквартированы русские войска или части Заамурской пограничной стражи… где строились фортификационные сооружения, мосты или тоннели…

Кураторами содержателей опиекурилен, фотографов, лавочников, приказчиков, поваров, официантов, проводников в пассажирских поездах, боев в гостиницах – были как правило, кадровые офицеры Генерального Японского штаба, который был создан в 1878 году… резиденты обычно руководили небольшими шпионскими группами, и через связников (которые перемещались по стране под видом бродячих розничных торговцев или носильщиков – кули, погонщиков скота или просто нищих) регулярно передавали донесения, наколотые острейшей иголкой на прозрачной полосочке рисовой бумаги…

Донесения помещались в полые подошвы обуви, вплетались в манджурские косички, вставлялись в полые коронки зубов… иногда курьеры проглатывали контейнер с донесением… Обучая агентов, Хираока во время лекции на их глазах глотал виноградину… а в конце лекции – выплёвывал изо рта совершенно невредимой!

Присяга «Черному океану» звучала так: «Клянусь выполнять любые приказы моих начальников, и если понадобиться, я скорее убью себя, чем выдам их секреты. Если же я предам Императора, то пусть будут прокляты и умрут страшной смертью все мои близкие, а меня ждёт ад ещё на земле!»

Подготовку к войне с Россией «Чёрный океан» начал в 1892 году. получив от правительства Японии чудовищную по тем временам сумму в 12 миллионов золотых рублей… Кроме того, все японцы, проживавшие в Сибири, освобождались от воинской повинности – при условии, если они просто предъявляли своему консулу удостоверение о месте своего проживания…«Чёрный океан» всеми силами способствовал переходу своих членов в российское подданство – особенно поощрялось крещение по православному обряду…

Автор преувеличивает? В январе 1904 года начальник Амурского ГЖУ полковник Глоба обратился к Директору Департамента Полиции Лопухину за указанием о привлечении к уголовной ответственности русского подданного Акима… ну Аким и Аким… урождённый Хагино Кадама, в крещении Иоаким, владелец прачечной… на вывеске «Аким Зайцев»…«постоянно посещал Владивостокский вокзал, во время прибытия воинских поездов подходил к продовольственному пункту, получает много писем из Харбина и Мукдена, после прочтения кои сжигает…» А может, он нежно любил паровозы? И ещё был немножечко пироманом… Да и где Владивосток, а где Питер… долго почта казённая ходит!

Так что, когда пришли было за Акимом бравые жандармы – полковник разведывательного отдела Первой Императорской армии Хагино уже отбыл в Токио… Потом дослужился до прозвища генерала-топора… за высказывание, что в политике острый топор лучше тупого кинжала…

Да, мы ведь хотели узнать, откуда во Владивостоке взялись бравые меченосцы?

А это ещё один член «Чёрного Океана» Фуццо Хаттори организовал в 1898 году школу Кен-дзюцу… путь воспитания человеческого характера посредством применения принципов Меча. Школу охотно посещали господа русские офицеры – при этом Хаттори так сильно их уважал, что не только проводил с ними бесплатные занятия… но и устраивал для них интимный отдых со специально выписанными с Хоккайдо юдзё… как, говорите? Гейши-с? Так на что нам накрашенные, как фарфоровые куклы, играющие на сямисене и изящно наливающие зелёный чай дамы в высоких причёсках и драгоценных кимоно… Нам бы что попроще… с которыми можно поговорить за жизнь, пожаловаться на тупое начальство и злую жену… а она, милочка, будет сострадательно качать головушкой, не забывая подливать тебе в фарфоровую чашечку сливовое винцо…

Выбор девушки оформлялся полуофициальным договором, и чтобы со временем сменить юдзё на ее коллегу, требовалось получить согласие обоих. Юдзё становилась как бы второй или «временной» женой клиента. Клиенты довольно часто влюблялись в юдзё, и те иногда отвечали клиентам взаимностью. Богатый клиент, например вдовец, имел право выкупить юдзё и даже жениться на ней, но это было очень дорого и потому очень редко!

Поэтому практиковались различные виды любовных клятв, знаков и договоров – татуировки, вышивки на одежде и даже взаимное отрубание мизинцев. А иной раз происходили двойные самоубийства (синдзю) – считалось, что люди, соединившиеся в смерти, соединятся и в следующем перерождении.

Кстати говоря, офицерские жёны в свою очередь, предпочитали, чтобы мужья заводили официальных любовниц-юдзё, а не шлялись по соседкам. Замполитов на них не было!

Разумеется, информация секретного характера утекала полноводной рекой… так, японскому Генеральному штабу были известны такие сведения, как, например, сколько солдат и продовольствия может дать губерния в случае войны, пропускная способность КВЖД, размещение орудий на батареях Владивостока, сектора обстрелов и дальность стрельбы… автор не представляет, что нужно сделать с русским артиллеристом, чтобы он обсуждал со своею барышней подобные вещи, находясь в интимной близости… извращение какое-то…

Но не только сбором информации занимался Хаттори… его задачей было проведение диверсий и организация террора! Сломить врага духовно еще до начала боя – вот что требовали от него его наставники из «Черного Океана»… и когда на памятнике русскому адмиралу появились знаки, показывающие, что японский самурай использует его как женщину – он отдал приказ начать уничтожение своих клиентов, любивших предаваться – что там говорить – блуду – в «Золотой Тайге»…

И не пришло в голову Хаттори – что этот сигнал должен был появиться только лишь тогда – когда японская эскадра подойдёт к Владивостоку, и что кто-то таинственный – его преждевременное, а потому совершенно напрасное выступление, искусно спровоцировал… не рассуждающее подчинение имеет свои уязвимые места!)

… С трудом оторвав тяжёлую голову от обтянутого скользким золотистым шёлком подголовного валика («Ох уж эти азиаты – и подушек завести не умеют!») поручик Ржевский откинул в сторону сиреневые, тоже шелковые простыни и во всём своём великолепии даже не встал, а именно воздвигся на широкой четырёхспальной кровати, под тяжёлым красным парчовым балдахином над витыми золочёными колоннами…

Матрас, набитый морскими водорослями, очень полезными для мужского здоровья, негодующе заскрипел…

Поручик, почесав, основательно поскребя пятернёй – вовсе не то, что Вы подумали, а просто дремуче-мохнатые шерстяные заросли на своей могучей, богатырской груди – спрыгнул на пол, покрытый золочёными циновками… Пол гулко отозвался на приземление шести пудов – сплошных мышц, и никакого жира…

После чего снова с удовольствием почесал – но уже именно то самое…«У меня мурашки от моей Наташки…»(с)

С покинутого королевского ложа донёсся нежный, тонкий голосок:«Ванья… а ты митися не пробовар?»

«Пробовал, Мияко… каждый год – обязательно хожу в баню, почему-то не помогает!»

«Ти куда, мой рюбимый?»

«Пойду разберусь, кто это там визжит в сенях… и что происходит, чёрт его побери? И по ночам уже покоя нет! Мне завтра караул заступать, мне выспаться нужно… а они визжат, как будто их хватают за обгорелые места…»

«Ванья, не ходи! Горос кричар мужской!»

«Вот и я говорю, что мужской! Содомиты проклятущие, нигде от них житья не стало… в бане мыло опасаешься поднять!»

«Ванья, харат хотя бы накинь…»

«Ой, не видали они меня здесь… без халата! Ну уж ладно, так и быть…»

Накинув на плечи расписанный драконами гостиничный халат – но не посчитав нужным не то что завязать, а попросту его запахнуть – Ржевский вышел в коридор, балконом на уровне второго этажа опоясавший прихожую…

В свете горящих под потолком семилинейных ламп картина внизу открывалась вполне роскошная… Очень похоже на верещагинский натюрморт:«Поручик Ржевский при штурме Пекина».

Почему натюрморт? Так на картине взвод китайцев изрублен поручиком в капусту, а сам поручик, его кобыла и обе его дамы – мертвецки пьяные…

Мгновенно оценив ситуацию и от этого моментально протрезвев, Ржевский бросил через плечо:«Дверь запереть! Никого не впускать! Громко кричать – „Горим, Пожар!“»… после чего вцепился обеими руками в перила… напрягся, так, что покраснела жилистая шея – и с громовым треском оторвал узорчатую дубовую, прихотливо изогнутую деревяшку… перехватил поудобнее, притопнул босой ногой сорок шестого размера и шагнул к лестнице, по которой уже поднимался самурай, изящным движением отряхивающий клинок от крови… и иных биологических жидкостей…

Катана стремительна, как молния! Но самурай чуть замешкался с ударом – усмотрев меж распахнутых пол халата русского удивительнейшее чудо природы… вроде бы, ничего особенного… но! «Размер – имеет значение…» (с) А ведь это ещё и в нерабочем состоянии…

И этого чуть хватило – чтобы Ржевский взмахнул своим оружием!

Дорогой Взыскательный Читатель! Слыхали ли Вы, как гудит над таёжными просторами зимний ураган, с корнем вырывающий из земли вековые кедры? Такой же гул пронёсся над лестницей, прежде чем, крутанувшись в воздухе, русско-китайская дубина, именуемая по научному ослоп, с сырым хлюпающим звуком, как от забиваемой в сырую землю сваи, обрушилась на бритую с висков японскую голову…

Голова выдержала – но ушла в плечи по самые уши… впрочем тот факт, что крови не наблюдалось, ни о чём не говорил… потому что на аристократическом удлинённом черепе самурая тут же нарисовалась длинная продолговатая вмятина, а из ушей полезло что-то серо-белое… без единой жалобы на злую судьбу японец обрушился спиной на красно-лаковые ступеньки, и постукивая по ним затылком, сполз вниз…

«Цветущей сакуры ветки

Не долго радуют взгляд.

Пришёл к котёнку хищный полярный зверёк!»

Второй самурай, скользя деревянными подошвами сандалий-гэта по кровавым лужам, промчался – точно перелетел – через весь зал и единым духом взмыл в воздух – в прыжке вздымая смертоносную катану – но был остановлен пинком босой богатырской ступни – с чёрной пяткой и кривыми, жёлтыми, загнутыми коготками… по субъективным ощущениям самурая, его лягнула лошадь…

И лучше бы его лягнула лошадь! Потому что у лошади, кроме копыт – ничего нет, а у Ржевского была ещё и дубина… которой он тут же и воспользовался! Пригвоздив мощным ударом к полу рухнувшего вниз, сбитого в полёте японца…

Третий самурай хладнокровно засунул меч за кушак, и в его руках что-то блеснуло…

Секунду спустя Ржевский с интересом рассматривал вонзившуюся ему в грудь металлическую звёздочку сюрикена…

А в воздухе – уже пел смертельную песню второй сюрикен…

Поручик взревел раненым сибирским медведем, и волоча за собой дубину, пошёл на японца… а тот, стоя на одном месте – все метал и метал свои сюрикены… и скоро грудь, живот, лицо русского – были уже залиты потоками алой крови… Спотыкаясь, скользя, русский витязь приблизился к японцу – который снова выхватил катану, готовясь его рубить… и вдруг рухнул на колени… схватил обеими руками набухший кровью ковёр и дёрнул на себя…

Японец рухнул на спину… а поручик Ржевский огромным львиным прыжком, прямо с колен – обрушился на него сверху…

Схватив своими скользкими от крови руками японца за голову, он рванул её на себя… послышался хруст кости и шелест рвущейся плоти…

Голова японца с испуганно вытаращенными глазами уже недоумевающе хлопала ресницами в руках Ржевского… а обезглавленное тело всё ещё скребло руками, пытаясь вытащить короткий вакидзаси…

Сзади послышались быстрые шаги…

Поручик поднял голову и нежно улыбнулся, и сквозь накатывающую волну боли ласково произнёс:«А, это ты Мияко? Иди в комнату, не место тебе здесь…»

С улыбкой он и помер… так как любимая и любящая Мияко, выдернув из волос золотую заколку, вонзила ему её в мозг – прямо через левый, голубой глаз…

Потом Мияко аккуратно протелефонировала в полицию, а затем, опрокинув на занавеси керосиновую лампу, заперла с улицы дверь в «Золотую Тайгу»…

И вышла бы она сухой из этой кровавой реки… и сгорели бы заживо не успевшие проснуться постояльцы гостиницы, среди которых было достаточно русских офицеров…

Если бы вокруг тонкой шейки Мияко, любовавшейся игрой огненных языков в окне – не захлестнулся бы тончайший, но скрученный в неразрываемую удавку шелковый синенький скромный платочек… а в спину её не упёрлось худенькое. но округлое и изящное женское колено… Высунув посиневший язык, Мияко захрипела, задёргалась… однако, окружному военному суду меньше работы!

К приезду галопом примчавшихся полицейских пожар был уже потушен лицами, пожелавшими остаться неизвестными… только на закопчённой двери несколькими изящными штрихами тушью для ресниц был нанесён профиль забавного голубого дракончика… Нихао, ляо Паша!

… Паша Шкуркин, осторожно ступая, надиктовывал протокол: «… нанесенный тупым предметом. На означенном предмете ясно видны следы мозгового вещества и к оному предмету прилипли коротко остриженные волосы вороного цвета… Эх, Ржевский – попал ты, брат, как хуй в рукомойник!»

«Это Вы про что?»

«Да, Владимир Иванович, это я по фене…»

«По чему?!»

«Да язык это такой… особенный… вроде как и русский! Воры на нём базлают… „Феня“ – восходит к „офене“, „офенскому“ языку бродячих торговцев-коробейников… да их много, языков-то! К примеру, „матройский“: им пользовались мастера войлочного производства в селе Красное Нижегородской губернии. Немало слов уголовники позаимствовали у костромских шерстобитов, бродячих музыкантов-лирников, нищих-кантюжников (которые целыми деревнями „кантюжили“, „кантовались“ по городам „Христа ради“), нищих-мостырников (просивших милостыни на мостах)… И каждое такое дело – при своих особенных словах…»

«А про рукомойник-то, я не понял?. Почему хрен (в смысле – мужской половой член), при чём тут рукомойник?»

«Дело в том, что „жулики“ несколько изменили старую русскую поговорку – „Попал, как чёрт в рукомойник“. Она обязана происхождением апокрифу о епископе Иоанне Новгородском, позже переделанном народом в сказание „Инок в лесу“. Там повествуется, как бес соблазнял праведного инока, а тот, увидев чертёнка в рукомойнике, осенил его крестным знамением, после чего нечистый не мог вылезти. Затем инок заставил беса отвезти его верхом к святым местам в Иерусалим и вернуть назад – точно к обедне.

Ну, а „уркаганам“ как Вы говорите – „хрен“ показался куда веселее и выразительнее „чёрта“… И неспроста.

В уголовном мире бытует фразеологизм „положить голову на рукомойник“. Это значило: положить голову жертвы на рукомойник и перерезать ей горло – чтобы крови много не было и убивец не перепачкался. Таким образом, народная и уголовная поговорки переплелись, и родилась новая!»

Не думайте, уважаемый Читатель, что наши герои оказались нравственно настолько глухи, что их не тронул вид чужой мучительной смерти… просто они – именно потому, что очень болезненно и сострадательно это воспринимали – бодрились, пытались шутить… хотя горло щемило от жалости к невинно умученным людям. Ну, кто-то за всё это заплатит!