Раскинулось море широко

Глава четвёртая. «Каждый раз, когда мы любим…»

Здесь, в глубине твиндека – не было даже лучика света белого… только жёлтый отблеск электрической лампочки – которая тоже за решёткой, будто каторжанка…

Здоровенная, с плоским, тупым лицом, бабища остановилась перед нарами, на которых устроилась бессрочно-ссыльно-каторжная Елена… и откровенно стала её разглядывать своими свинячьими глазками…

«Эй, ты – красючка! Ишь ты какая, чистенькая… Подь сюды!»

«Зачем? Мне и здесь неплохо…»

«Чаво-о-о? Ты што там прогундела?»

«Гундишь – это ты, труперда сифилитическая. А я – говорю…»

«Как… как…»

«Каком кверху. Пша отсель.»

Бабища рванулась вперёд, вытянув перед собой жирные, похожие на сосиски пальцы, готовясь вцепиться а Еленины златые кудряшки…

Но та – не доставила ей такого удовольствия. Легко, грациозным движением увернувшись от тянущихся к ней лап, Елена легонько, как кошка лапкой, пару раз мазнула обратной стороной ладони по лицу нападавшей… Крохотный стальной шип, выскочивший с внутренней стороны простенького с виду колечка, «похерил» жирную морду тюремного кобла, оставив на ней косой андреевский крест…

Баба завыла, схватившись руками за хлынувшее кровью лицо… а сидевшая рядом с Леной прозрачно – белая блондиночка, воспользовавшись моментом, сначала врезала коблухе по сухожилиям, уронив ту на колени – а потом неуловимым движением вонзила ей – тут же выдернув – в ухо вязальную спицу…

НеудаТная бабища грянулась навзничь, подёргалась и затихла…

Под ее подолом стала растекаться зловонная лужа…

Лена сердито обернулась к блондинке:«И зачем ты полезла? Не тебя ебут – и ты не подмахивай!»

Блондинка аккуратно вытерла от алой крови своё имущество:«Сегодня тебя, а завтра меня? Нет, дорогая, нам, душегубкам, надо держаться заодно… Кстати, меня зовут Кэт. Приветик!»

(Ретроспекция.

Ранним утром 11 июня 1903 года Сарра Исааковна Перельманц вышла, держа в руке ночное судно, дабы опорожнить яго в отхожее место, расположенное во дворе дома нумер 13 по Малой Арнаутской… Но не прошло и пары минут, как Сарра Исааковна вступила на порог нужного места – как тихий дворик огласился её истошным криком…

В дырке сидения уважаемая домохозяйка увидала, что в выгребной яме – плавает лицом вниз утоплый труп… Особый ужас у прибежавших жителей вызвало даже не то, что труп принадлежал юной барышне – а то, что она была одета в подвенечное платье с когда-то белоснежной фатой…

Шарманка. Мелодия «Разлука ты, разлука-а-а…»

«Встретились Ваня с Марусей,

И стали оне дружить!

Недолго оне дружили,

Как Ваня говорит:

„Напрасно, Вы, Маруся,

Расчитывайте на брак!

У Вас ничого не выйдет-

Я не такой дурак!“

Маруся враз смекнула,

Что дело пошло хужей -

И мигом в себе воткнула

Шышнадцать столовых ножей…»

Ну, примерно так…

И что интересно – ещё в 1864 году великолепный Лесков ВЫВЕЛ свою Екатерину Измайлову… Но когда, спустя двадцать пять лет после шумного скандала с «Леди Макбет Мценского уезда», в семье скромного фельдшера Измайлова родилась девочка – не нашёл ничего лучшего старый, сорокалетний сельский эскулап, как назвать её Катериной…

Может, потому, что вправлял он вывихи, рвал больные зубы и принимал роды в колонии Катериненгоф… Одесский уезд, Херсонская губерния…

Пышно жили одесские немцы! После опрятной немецкой нищеты – на черноморском, чернозёмном, бескрайнем просторе… где, как золотые волны, колыхалась пшеница… Волы у колонистов – что хаты… и хаты – что в Неметчине герцогские дворцы…

Старый фанагорийский солдат, из кантонистов, чудом выбившийся в «фелдшарА», получивший после тридцати лет беспорочной службы бессрочный отпуск (потому как с десяти годов в строю, в родной полк его в мешке привезли, прихватив где-то на уличке безвестного местечка), женился на бедной сироте-бесприданнице, престарелой, тридцатилетней Гретхен… построил беленькую хатку возле ставка, посадил вишнёвый садочек… и зажил себе…

Катенька личиком удалась в тихую, безгласную муттер… беленькие волосики, голубенькие наивные глазки… а вот характером…

Характер у неё таки был.

Мало что ослиное упрямство – так ещё и злопамятная изобретательность… Когда в тесто для пасхального кулича кто-то сыпанул добрую жменю махорки – пастор Шлаг все карманы у мальчишек вывернул, все швы обнюхал, да так и не понял, кто?

А Катерина стояла рядышком, скромно потупив глазки и сложив ручки под беленьким фартучком (где и был спрятан батюшкин кисет)…

А нечего было ребёночка обижать… что это такое – линейкой по ладошкам! Зверство тевтонское…

Так оно и шло… и разбитое стекло в кирхе, и утопленное ведро в общественном колодце, и банка с засахаренной лакрицей, таинственно исчезнувшая в кантине анти Фрейди… всё сходило прелестной девчушке с её розовых ручек…

А потом Катя выкинула совершенный фортель – окончив курс в Одесском городском девичьем училище (с правом преподавания в низшей школе) – сразу же после выпуска с похвальным листом – как в воду канула…

Пока не пришло письмо – из самой Столицы – что поступила она на Высшие женские курсы при Военно-Медицинской академии… Горд и счастлив был старый фельдшер – моя кровь! Недаром с восьми лет на приеме больных в книгу записывала…

Для современного читателя – совершенно непонятная коллизия… ну, уехала девушка учиться, ну, поступила… ну, на фармацевта… и что?

Так ведь время-то какое! Когда вечером пройтись с барышней под руку – значило её скомпроментировать… а тут – уехать Бог знает куда… о ужас.

Вернулась барышня через три года, с обстриженной косой, «волчьим билетом» (запретом на поступление в высшие государственные учебные заведения по всей Империи), зато в элегантном «пэнснэ» в золотой оправе…

Что уж там у ней вышло – Катя (Кэт, как она теперь представлялась) – подробно не рассказывала… проскальзывали какие-то фамилии – коллега Фотиева, коллега Благоева… Что-то там у неё вышло с «Миногой» – коллегой Наденькой Крупской, размолвка какая-то… кто-то кому-то все волосы повыдирал! Причём у Кэт причёска был совершенно целенькой…

Вернулась – и тут же обзавелась целым шлейфом катерингофских кавалеров… Особенно ухлёстывал за ней высоченный, блондинистый Йоганн… Белофф… Были долгие прогулки под луною, нежные пожатия трепетных рук, горячие клятвы…

Дрогнуло нежное девичье сердце…

Однако, жениться Йоганн вовсе не торопился. Напротив – всегда находились какие-то неотложные дела – то ярмарка, то октоберфест, то…

Пока один из прекрасных дней, начала лета – не встретила Кэт своего Йоганна в компании толстухи Лизхен (конопатой дурищи… )… В Пале-Рояле… где Лизхен в мастерской мадам Анжу примеряла подвенечное платье…

Не изменившись в лице, Кэт сбегала на службу (улица Пушкинская, угол с Еврейской, аптека Фрейберга, на секунду заскочила в лаборантскую, подхватив с полки шприц и пару коробочек)… потом забежала по пути в кондитерскую Папасадыроса, купила чудесные пти-фуры…

И через пол-часа уже с совершенно невинным личиком угощала сладкую парочку на лавочке, в Александровском саду, прямо напротив Михайловского монастыря… вроде встретила случайно, хороших знакомых…

Одно только не учла – что пирожные были на глюкозе, поэтому цианистый натрий не подействовал, как следует… пена-то изо рта пошла… хорошо, что шприц был для верности опиатом заряжен… прямо сквозь одежду – одному и другой… Отвела Лизхен за кусты, из круглой коробки вытряхнула её смётанную на живую фату, переодела – и довела до ретирады – куда и столкнула… как показало вскрытие, лёгкие несчастной были заполнены – содержимым выгребной ямы…

А с Йоганном – ещё смешнее вышло… просто пропал человек, как не было…

И никто бы – никогда… даже и не заподозрил!

Если бы папа не внушал дочке религиозных предрассудков… уж как на В. Ж. К. над этими предрассудками не изголялись… а всё же что-то осталось… потому как после свершения акта возмездия зашла Кэт в монастырь, рядышком – исповедалась…

И что вы думаете – иеромонах отец Алексий тайны исповеди не нарушил! Просто молился в голос – перед алтарём, так что другие насельники про двойное убийство даже и не краем уха – услышали (а они-то – сообщили куда надо кому следует)…

Эх, был бы адвокат хороший – Кони, или Плевако – он бы Кэт явно отмазал бы… но увы, у папы денег не нашлось…

И вмазали Леди Макбет Одесского уезда на всю катушку, добавив по рогам… )

«И ведь что мне, Лена, обидно было… ведь не любил он эту дурищу пошлую вот ни сколечки… и все-то её достоинства – что в приданное за неё мельницу давали! И вот за какую-то мельницу… себя продать… меня променять… какие же мужики сволочи…»

«И не говори… мой-то котик, уж как распинался, уж что мне сулил – а даже на суд не пришёл… сволочи они все.»

«Да. Первое – „Все мужики -сволочи“, Второе – „Носить нечего“, Третье – „Разное… “»

«Чего-чего?!»

«Да это я цитирую повестку Первого Международного Женского дня… Восьмого марта празднуется…»

«Интересно… нет, не слыхала… какая ты, Кэт, образованная…»

«М-да… толку-то от этого… а кстати, что это там за грохот на палубе? И конвой куда-то потянулся? Уж не война ли часом, хе-хе…»

(Взыскательный читатель спрашивает:«Ну когда же будет война?!»

Помилуй Бог! Уж что-что, а война на море для автора не представляет ничего романтического…

Вот представьте себе – вот он, жаркий бой… в низах машинисты и кочегары упираются, обливаясь потом, из последних сил, задраенные наглухо под броневой палубой, угорая от нехватки воздуха, скупо льющегося из виндзелей, с затаённым ужасом ожидая проламывающих борта ударов… когда гаснет свет, и обжигающий смертельно раскалённый пар в кромешной тьме превращает людей в корчащиеся на полу сгустки нечеловеческой боли… когда корабль вдруг начнёт проваливаться вниз, в ледяную тьму, и «духи» полетят, скользя по рифлёным плитам – на раскрытые адские огни топок или на безжалостные, перемалывающие кости и мясо шатуны машины… когда чёрная от угольной пыли морская вода хлынет из угольных ям, и люди последними глотками будут пить остатки воздуха в воздушных мешках у подволока, оттягивая неизбежный, мучительный миг удушья… романтично?

А, так читатель просит показать вид с верхней палубы… извольте.

В туманной дали – на самой границе видимости – то ли есть они, то ли это мерещится в заливаемой брызгами дождя оптике – мелькают далёкие серо-голубые чёрточки… вдруг, точно сотни маячных огней, внезапно засверкало по всему горизонту – слева направо…

Через несколько томительных минут… у борта поднимается выше мачты столб грязно-бурой воды, подсвеченный изнутри чёрно-красным…

Удар по корпусу… палуба больно бьёт по ногам… дробный, градом, звенящий стук по настройкам – раскалённых осколков… крик – «Носилки!»

Грохот ответного залпа… удар по ушам, как ладонями великана… пороховая вонь, останавливающая дыхание, вызывающая кашель до рвоты…

Снова – приближающийся вой снарядов… огненная вспышка… рушащиеся обломки, рваное железо… горящий металл (металл не горит, я знаю, горит просто краска… просто краска… пылает, чёрт её побери)…

Взлетающая вверх крыша кормовой башни… и корабельный баркас, плывущий вверх килем в сером небе… романтично, не правда ли…

А ведь это – Ютланд, самое крупное морское сражение века… причём самая кульминация: когда Джеллико, невольно введённый в заблуждение Гуденафом, доложивший, что «руски» идут в двух параллельных кильватерных колоннах, решает обрушиться на левую – из старых кораблей, ведомых «Наварином» – так, чтобы корабли обеих колонн «створились»… И когда Джеллико не предусмотрительно послал вперёд, торопясь «поставить чёрточку над Т», отряд броненосных крейсеров…

И когда Рожественский, шедший во главе колонны из новейших броненосцев – причём правая колонна шла не параллельно левой – но впереди, уступом – приказал дать полный восемнадцатиузловый ход… и занял место в голове линии баталии… и британские крейсеры «Урриор», «Блэк Принс», «Юриалес», «Гуд Хоуп», «Абукир», «Кресси», «Хог» – поочерёдно подверглись уничтожающему расстрелу в упор… Помните, там была ещё героическая безумная атака засидевшегося в лейтенантах Колчака (полярного исследователя, чьим именем назван остров у берегов Новой Сибири) на «Соколе»… и его последние слова на мостике разбитого, тонущего миноносца:«Гори, гори, моя звезда… согласитесь, господа – что эта „англичанка“ всё таки горит исключительно эстетично!»)

Да, так возвращаясь к нашим баранам, то есть к «вертухаям» конвойной команды, топающей сейчас по верхней палубе аккурат над твиндеком… доблестные воины Эм-Ве-Де собирались не куда нибудь, а на форменный штурм! На штурм Святого Пантелеймонова монастыря, что на священной горе Афон…

(Ретроспекция.

Вороной жеребец взмылся на дыбы – и, дико заржав, ударил в бешеный галоп… только пыль столбом… Старый форейтор Гирша, из цыган, в красной рубахе, расстёгнутой до пупа на волосатой груди, в черной шёлковой жилетке поверх – тряхнул золотой серьгой под спутанными курчаво-седыми волосами:«Эх, пропал барин! Хотя… для нашего барина… маловато будет!»

И точно – спустя час конь, весь в розовом от крови «мыле», роняя хлопья пены… мирно рысил по плацу перед конюшнями…

Для Александра Ксаверьича Булатовича – не существовало лошади, которую он не смог бы укротить…

И не существовало женщины – которая устояла бы перед лейб-гвардии корнетом…«Ах, эти кудри, эти бачки… очаровательные франты – прошедших лет…»

А ещё он был заправским бретёром – ну ещё бы, инструктор фехтования гусарского полка…

А ещё он пил, балансируя на стуле, стоящем на двух задних ножках – на открытом окне пятого этажа – шампанское из бутылочного горлышка…

А ещё он великолепно «винтил»…

А ещё… впрочем, про медведя, привязанного к квартальному надзирателю на Сенном рынке – вы уже слыхали…

Однакож, надо было и за ум браться… а ума у него было не занимать стать… В 1891 г. А. К. Булатович окончил в числе лучших учеников Александровский лицей и мог бы по окончании, как медалист – получить сразу чин девятого класса – титулярного советника, в двадцать-то лет! Мог бы – не захотел…

Его прельщали кивера, ментики и ташки…«По мне, так голубого лучше нет…»

И вот этот ловелас, жуир, волокита вдруг…

Пишет профессор Болотов из Восточного Лазаревского Института (учреждённого и содержащегося за свой кошт купцом первой гильдии Лазаряном): «… явился абиссинский иеродьякон Габра Крыстос и сказал мне, что меня желает видеть гвардеец гусар Булатович, едущий в Абиссинию. Оказалось, с вопросом: какую бы грамматику и лексикон амхарского языка достать…»

Господи, да зачем ему Африка-то…

А в жаркой, жёлтой Африке эфиопский негуш негести, что скромненько так означает «царь царей», имечко же ему Менелик, мало что отрихтовал колониальные поползновения итальянцев (оперетка, опять оперетка, судари мои!) да еще и присоединил царство Каффу, существовавшее до этого шесть сотен лет…«В стремлении расширить пределы своих владений Менелик лишь выполняет традиционную задачу Эфиопии как распространительницы культуры и объединительницы всех обитающих на Эфиопском нагорье и по соседству с ним родственных племен и совершает только новый шаг к утверждению и развитию могущества черной империи… Мы, русские, не можем не сочувствовать этим его намерениям не только вследствие политических соображений, но и из чисто человеческих побуждений. Известно, к каким последствиям приводят завоевания европейцами диких племен… Туземцы Америки выродились и теперь почти не существуют… черные племена Африки стали рабами белых. Совсем иные результаты получаются при столкновениях народов, более или менее близких друг другу по своей культуре.» – это пишет сам Булатович…

И вот к благородному королю эфиопскому отправляется скромный отряд русского Красного Креста (во главе с Н.К. Шведовым, генерал-майором Генерального штаба… это такой доктор Айболит, знаете ли… )

А что – надо было ждать, пока англичане своих докторов из Интеллидженс Сервис пришлют?

Приплыли русские доктора в Джибути – а до Хараре ещё 370 вёрст, через пустыню, где всего два источника по дороге – и один из них горячий… Надо кого-то послать с донесением к негусу… вызвался Булатович!

Ни один европеец не смог так лихо доскакать через раскалённое пекло – как лихой лейб-гусар…

А потом были разведывательные рейды по самым диким, гиблым местам тропической Африки, где не ступала ещё нога белого человека… и книга – изданная Генеральным Штабом – «От Энтото до реки Баро. Отчет о путешествии в Юго-западные области Эфиопской империи» (не предназначенная для продажи!)… и производство в гвардии поручики… и Орден Св. Анны Третьей степени… им было пройдено около 8 тысяч верст, на протяжении которых были только четыре более или менее длительные остановки общей продолжительностью 69 дней. В походе он пробыл 211 дней, затратив значительные собственные средства – около 5 тысяч рублей. Очевидец пишет: «Нельзя не отдать должного поручику Булатовичу – в походе этом он показал себя как Русского офицера с самой лучшей стороны и воочию доказал эфиопам, на что может быть способна беззаветно преданная своему долгу доблестная Российская армия, блестящим представителем коей он является среди них…»

Свидетельством признания доблести А. К. Булатовича и его заслуг перед Эфиопией была высшая военная награда – золотой щит и сабля, подаренные расой Вальде Георгисом, что было одобрено негусом, который в своем рескрипте так отозвался о русском офицере: «Я послал на войну Александра Булатовича. То, что написал мне рас Вальде Георгис о его поведении, весьма обрадовало меня. Содержание следующее: „Идя туда и возвращаясь, он [т. е. Булатович] думал о всей дороге, я давал ему людей, и он, обходя всю землю и все горы, не говорил ни слова: я устал сегодня, отдохну; если уходил вечером, то возвращался ночью, когда мы возвращались; он был окружен врагами, ему приходилось трудно… я говорил с горестью, что он умрет, но господь Менелика благополучно вернул его. Я видел, но не знаю такого человека, как он, сильное создание, которое не устает… “ Он написал, что, будучи очень счастлив, отличил его хорошею саблею, я разрешил ему носить эту саблю и буду весьма рад, если Вы исходатайствуете такое же разрешение от его Отечества».

И на Родине оценили его, свидетельством чего был орден Станислава 2-й степени. Кроме того, по возвращении он был произведен в штабс-ротмистры.

Не только на слонов охотился бравый поручик… были внезапные, кровавые схватки – без пленных! – с иными «путешественниками„… были и голод, и болезни… была красивая, но трагическая любовь к прекрасноликой Саломее, одной из дочерей царя царей…

И, верно, поэтому, вернувшись в Петербург, любимец полка (и полковых дам) внезапно – подаёт было в отставку…

Но… “Вновь в поход, труба зовёт, чёрные гусары…»

Заехав по пути к матери в Луцыковку, А. К. Булатович в начале мая 1900 г. возвратился в Петербург. Но и на сей раз пребывание на родине оказалось недолгим, даже короче, чем прежде.

23 июня 1900 г. по личному указанию царя Главному штабу его направляют в Порт-Артур в распоряжение командующего войсками Квантунской области «для прикомандирования к одной из кавалерийских или казачьих частей, действующих в Китае». Чем было вызвано это назначение, неизвестно. Вероятно, спешный отъезд помешал А. К. Булатовичу обработать и издать привезенные из Эфиопии материалы последнего путешествия. В дальнейшем он к ним более не возвращался, и надобно полагать, что значительная часть их погибла вместе с остальными его бумагами.

По завершении военных действий, 8 июня 1901 г., А. К. Булатович возвращается в свой полк. Через месяц он был назначен сначала временно, а потом постоянно командовать 5-м эскадроном. 14 апреля 1902 г. его производят в ротмистры.

Он был награжден за Китайский Поход орденами Анны 2-й степени с мечами и святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом, а 21 августа 1902 г. последовало разрешение принять и носить пожалованный ему французским правительством орден Почетного легиона. Тогда же по 1-му разряду он кончает ускоренный курс 1-го Военного Павловского училища.

Но что-то случилось… что-то… Потому что 27 января 1903 года на Афоне появляется новый иеромонах…

Что предопределило этот поступок, приведший в изумление не только весь светский Петербург, но и самых близких А. К. Булатовичу людей? Мы можем об этом только гадать.

Одни очевидцы говорят, что – человек глубоко религиозный, кристально честный, добрый, ищущий, он подпал под влияние известного тогда проповедника и мистика настоятеля Кронштадтского собора Иоанна.

По другим рассказам, его угнетали неразделенные чувства к дочери командира полка князя Васильчикова. Несомненно, большую роль сыграли непосредственные впечатления, вынесенные с полей сражения, кровавые жестокости войны. Видимо, правильнее говорить о сумме всех этих причин, но точный ответ дать пока невозможно.

Вот – гора… море… и небо… тихо живи, брат Антоний, спасай свою душу, молись за всех православных… вы в это можете поверить?

Ага. Вот и я тоже… потому что брат Антоний мгновенно учинил и самолично возглавил некую ересь Имяславия…

И поныне на Афоне

Древо чудное растёт,

На крутом зелёном склоне

Имя Божие поёт.

В каждой радуются келье,

Имяборцы-мужики…

Слово-чистое веселье

Исцеленье от тоски…

Всесоборно, громогласно,

Чернецы осуждены…

Но от ереси прекрасной-

Мы спасаться не должны…

Каждый раз – когда мы любим,

Мы в неё впадаем вновь.

Безымянную – мы губим,

Вместе с именем – Любовь… )

… Беленькая полоска песка у самого синего моря… Нависающая над берегом… Поросшая пылающим осенними яркими красками -жёлтым… кроваво-красным лесом -Гора… На берегу – у подножия Горы – зелёные купола и белые, невысокие стены тихой обители… Обитель Пантелеймона – тихого целителя страдающих душ…

Ворота – выломаны… у обломков калитки – недвижимые тела защитников… на песке – оскверняющие его чистоту – пятна монашеской крови…

Не торопясь, вальяжно в разорённый монастырь входят чиновники – архиепископ Никон… консул Гирс…

Но в глубине монастыря – у Андреевского скита – ещё держатся последние еретики. Конвойная команда избивает их прикладами, колет штыками… А они, взявшись за руки – крепкой стеной преграждают вход во храм…

А брат Антоний, иеромонах – всё уговаривает братьев:«Ради Бога – только не проливайте крови! Не проливайте русской крови…» И они – стойко терпят тяжкие удары… только неразборчиво молятся за врагов…

К сафьяновым сапогам Никона бросают окровавленное тело Антония… Никон наступает ему на лицо:«А-а-а… пёс смердящий! Будешь знать, как идти против указаний Священного Синода!»

Антоний, приоткрыв заплывающий глаз:«И Синод твой блядский… и сам ты бляжий сын, прости меня, Господи… Зажрались, сволочи! И в Великий Пост свинину жрёте… и жрёте, и жрёте… и хапаете, прямо в рот и в жопу… всё вам, сволочам мало! Стяжатели!»

Никон, коротким размахом бьёт его носком сапога в окровавленный рот:«Ты смотри, нестяжатель ещё нашёлся, куда Нилу Сорскому! Еретик!! Сжечь бы тебя, аспида… ну ничего… ввергнут ты будешь в геенну ледяную, в самую Камчатку… вот отец Нестор-то твой пыл охладит… Тащите его на пароход!»

Конвойные схватили монаха за босые ноги и поволокли, оставляя кровавый след, к разбитым в щепки воротам…

… Судовой лекарь «Херсона», надворный советник Карл Иванович Розенблюм, был добрым человеком…

Разумеется, в то, что конец бессрочной ссыльно-каторжной Марии Ивановой Толстопальцевой (осужденной за то, что с сожительницей своей, Дарьей Семёновой Львовой, из корыстных побуждений убила всю семью трактирщика с Новой Ореанды – включая двухмесячного ребёнка) был тихим и мирным, он ни капельки не поверил… Однако же – что делать? Все мы смертны… и жизнь наша мерзка, жестока и коротка…

Так что стоит ли умножать сущности? Померла так померла… Детоубийц почему-то в местах не столь отдалённых очень не любят, причём не любят – как-то весьма активно. И с ними, иродами, постоянно приключаются всякие несчастливые случайности, вроде падения на голову бревна… Никто не виноват. Судьба такая.

Только вот начальника конвойной команды, прапорщика МВД Касатоненко, вердикт доктора абсолютно не удовлетворил…

Хоть и был Касатоненко переведён в конвойные из выпускников Михайловского юнкерского, как неспособный к учёбе и службе в войсках, дело он своё знал туго:«Что же, по -Вашему, значит, сама собою помре?»

«Да-с, именно так, сударь… от естественных причин.»

«А морда у ней – тоже от естественных причин треснула?!»

«Ну-у-у… могла споткнуться, упасть на битое стекло…»

«Ага, и так два раза… А ну, лярвы, сознавайтесь, кто её, покойницу то есть, расписал, как пасхальное яичко?»

Лярвы стойко молчали.

«Ах вы, твари… да я вас сейчас… Никоненко, плетей!! Всех запорю!!»

Б/с – с/к Измайлова шагнула вперёд:«Зачем всех? Я коллег никогда не подводила. Не к лицу это питерской курсистке. Мой грех. Молчи, Ленка. Сказала – молчи. Тебе – нельзя, у тебя сердце слабое, не выдержишь…»

Касатоненко схватил Измайлову волосатой пятернёй за бледное, почти прозрачное лицо:«А-а-а… сама созналась! У меня никто не забалует!Никоненко, привязывай её к люку…»

Дюжий конвоец поднял деревянный решетчатый люк, прикрывавший трап в твиндек, поставил его стоймя к грузовой стреле… потом специально припасёнными сыромятными ремнями начал привязывать тонкие девичьи руки к перекладинам…

Измайлова повернула голову с растрёпанной белокурой косой к онемевшей подруге и лихо подмигнула:«Эй, этапный! А где твоя сбруя?»

Касатоненко, недоумённо:«Какая… сбруя?»

«Ну как же… сапоги кожаные выше колен, трусы – тоже кожаные, с заклёпками… у тебя же ведь так просто не стоит? Обязательно надо женщину отхлестать, да? Садистик ты наш…»

Лена, восхищённо:«Ой, божечки, Кэт, какая ты умная…»

Касатоненко (у которого действительно были кое-какие проблемы с потенцией) подскочил к Екатерине, и со словами:«Ах ты…» – собрался было отвесить ей крепкую пощёчину… но вдруг его запястье сжало, точно оно угодило в стальной капкан:«Уважаемый, Вам в детстве не говорили, что бить девочек – это плохо? Очень, очень плохо…»

И перед разъярённым Касатоненко возникло закопчённое, со следами сажи на лбу – лицо старшего кочегара Петровского…

…«И я требую, господин капитан… немедленно… в первом же порту… немедленно!! И в полицию его! Это бунт, бунт! Он хотел меня – меня, прапорщика МВД – ударить!!»

«Ну, если бы захотел, то обязательно бы ударил… держать в себе такие желания наши „вельзевулы“ просто не способны… Списать в первом порту? Извольте. А вахту кто стоять будет? У котлов?»

«Можно нанять…»

«Кого? Арабов? Или негров? Так не выживают у нас негры в кочегарке – плавали, знаем… А у нас впереди – Красное море, ежели Вы географию подзабыли… или не знали никогда…»

«Да по мне – хоть Белое!»

«Да, господин прапорщик, в Белом море сейчас хорошо… дожди… туманы… поздняя осень… скоро лёд у Архангельска встанет… мечта-с. А только в Красном море – в прошлый рейс – мы кочегара хоронили, как раз из второй – где Петровский…

Нет, голубчик. Придём во Владивосток – тогда пожалуйста, воля Ваша. А пока – он останется на своём месте, а Вы – на своём… в твиндек – я не суюсь. А здесь – на борту – Я хозяин. Всё ясно? Тогда я Вас больше не задерживаю…»

И Павел Карлович Тундерман Первый, поднявшись в кресле, холодно раскланялся… не любил он жандармов… и полицию не жаловал…

… Бледный от ярости Касатоненко ворвался в твиндек, как лев на римскую арену с распятыми христианами…

«Убью! Располосую, твари!! Никоненко, кнут!!»

Из-за решётчатой дверцы послышался лязг кандалов, а потом ледяной голос учтиво произнёс: «Слушайте, Вы! Животное! Это я к Вам, прапорщик обращаюсь! А ну, ВСТАТЬ как положено.»

Касатоненко испуганно дёрнулся, а потом с облегчением выдохнул: «А-а-а… это ты… поп… а ну заткни хлебало, пока сам не огрёб…»

Брат Антоний, ещё более вежливо: «Это у тебя, прапор, гнилой ебальник, прости меня, Господи, а у меня – рот, я им Святое Причастие принимаю… А огребать – мне не привыкать стать, я Государя Михаила Грозного не боялся, а уж тебя, вошь…»

Касатоненко схватил свою «селёдку» и с размаху ударил ножнами по пальцам брата Антония, сжимавших прутья клетки… Из-под ногтей брызнули капельки крови. Однако брат Антоний даже не дрогнул лицом… Только чуть – одной щекой – презрительно ухмыльнулся…

«Слышишь, ты – конвойная крыса? Ежели уж решил кого-нибудь запороть сегодня – так начни с меня… что, слабо? Духу твоего вонючего не хватит?»

Касатоненко хищно оскалился:«Что, поп, не терпится? Никоненко, привязывай его»

Дюжий унтер разорвал остатки подрясника, обнажив покрытую синяками спину Антония…

Потом Никоненко поставил на бочку рядом с решёткой люка обтянутый кожей ящичек, расстегнул фигурные медные замочки на нём…

Внутри – оказался ещё один ящичек, красного бархата… А в нём – в должного размера углублении покоилась кожаная, потемневшая от долгого пользования рукоятка и сложенный в несколько раз витой хвост…

Это был КНУТ… Которым палач мог с одного раза пересечь хребет казнимого «торговой казнью»… или сделать тоже самое – но последним ударом, нанося все предыдущие только для одного лишь мучительства…

Пока двое конвойных привязывали Антония – палач извлёк орудие казни и предварительно его опробовал… это не было жестом устрашения – а просто подготовкой к экзекуции… Кожаный хвост мелькнул в воздухе, с сухим, отчётливым щелчком… Наблюдавшие за казнью арестантки с ужасом увидели, что на конце хвоста – был завязан стальной крючок…

Потом унтер развернулся к Антонию боком – широко расставил ноги, отвёл кнут назад в опущенной вытянутой руке… Резко выбросил руку вперёд, сильным и плавным движением… кожаный хвост просвистел меньше чем в футе от решётки, за которой, обнявшись, испуганно сжались Лена и Кэт…

На худой спине Антония мгновенно появилась горизонтальная багровая полоса, и капли крови забрызгали пол и подволок…

«Один» – радостно произнёс Касатоненко…

Кнут снова свистнул… плеть рвала кожу и мясо на узкой мускулистой спине (вертикально… горизонтально… снова вертикально – рисуя безукоризненные квадраты), но Антоний ни разу даже не вскрикнул…

Он только рефлекторно сужал зрачки после каждого удара, ни на миг не отводя от Касатоненко горящих неприкрытой ненавистью глаз. После десятого удара он потерял сознание…

Ведро забортной солёной воды привело его в чувство… Антоний было чуть всхлипнул, но, придя в себя, быстро оправился, и самым светским голосом предложил:«Ну что, господа? Продолжим?»

После пятидесятого удара он снова впал в беспамятство…

… Когда добрый Карл Иванович смазывал ему спину, и сердито ворчал – зачем, мол, это донкиШотство… брат Антоний, до крови закусывая губу, чтобы не стонать, глухо ответил:«Заслужил-с… у меня личного состава четыре человека погибло, и восемнадцать легкораненых… а они ведь мне верили… Эх, эх… если бы не обет…»

«Да что Вы, голубчик – наша воинствующая католическая церковь этот вопрос уже давным-давно решила! Например, была на заре рыцарства такая штучка, моргенштерн – вроде русского кистеня… крови не проливает ну абсолютно! А у русских – есть киянка, ослоп, дубина боевая комлеватая…»

Брат Антоний был явно заинтригован… Сколь много познавательного можно услышать от доброго доктора!

…«Вот это мужик! Даром что поп… а взял, и вместо нас – под кнут пошёл, надо же! И симпатичный какой…»

«Лена, сердечко моё. Ты свой зелёный блядский глаз на него даже и не клади. Обижусь»

Хайфа! Древняя, библейская, опалённая солнцем, плоскокрышая… морские ворота Палестины… центр нелегальной иммиграции.Если верить Брокгаузу и Ефрону – название города происходит от слов «хоф яфе» – «красивый берег». Также есть версии происхождения от «ha-яфа» – «красивая» и от «хай по» – «живёт здесь».

Как бы то ни было, согласно тому же Энциклопедическому словарю, «Хайфа славится атмосферой дружелюбия и терпимости – религиозной и национальной.» Здорово, да? «Как были б, милый, счастливы с тобою – мой милый, если б не было войны…». Шестидневной.

Но в нашей реальности… кто знает? Может, и не будет… Во всяком случае, турецкие султанские власти таких глупостей, как религиозная и национальная рознь, старались не допускать… а армяне? Так Кемаль-Паша ещё только в солдатики играет… на плацу Стамбульского военного училища… и о армянах думает лишь то, что у них всегда можно достать «харам»…

Впрочем, по воспоминанию современника: «Нижний город Хайфы представлял собой стандартный оттоманский форт – окружённый стенами прямоугольник со сторонами примерно один на полтора километра, с воротами по центру каждой стены, в котором царили вонь, антисанитария, грязь и преступление, и пересечь который из конца в конец, не будучи ограбленным или убитым, для чужестранца было истинным чудом.» Ну, видимо, просто не повезло человеку…

Во всяком случае, наш герой, Валера Петровский, охотно посетил бы берег… если бы механик не запряг его на стояночную вахту… Интересно же посмотреть разные чудесности – например, пещеру, в которой Илья-пророк жил… монастырь кармелитов (само собой, на горе Кармель)… мечети, христианские коптские церкви, синагоги…

А вместо того – котёл Brown Boveri, изрядно надоевший, для подачи пара «собственных нужд»… на динамо-машину, например…

«Окончив кидать, он напился воды, воды опреснённой, нечистой…» Всё так.

В кочегарке номер два почти никого не было. Подвахтенный мирно дремал прямо у угольной ямы… было тихо, уютно… как бывает в преисподней во время Рождества…

Валера присел на специальную табуреточку и начал, по обыкновению, медитировать на водомерную трубку… в принципе, с тем же успехом он мог бы разглядывать собственный пупок. Достигая почти нирваны…

Над головой что-то лязгнуло – и прямо на его затылок, обвязанный на пиратский манер пёстрой банданой, шлёпнулась здоровенная заржавленная гайка…

Гайки на судне должны быть не только туго затянуты (а до этого смазаны солидолом либо графитовой смазкой), но и насмерть законтрены… потому что «Вода – смертельный враг, готовый в любую минуту ворваться в корпус» (с) – найдёт в случае чего малейшую дырочку… гуманитарию просто невозможно вообразить, сколько воды за минуту поступит в отсек, находящийся на семь метров ниже ватерлинии, через дырочку – величиной с пятикопеечную монетку… тонна! За час – цистерна…

Так что эта гайка обязана была быть затянута… но – мы ведь на русском судне, значит – на плавучей частице России… и всемирная история в очередной раз сменила течение своё…

«Мужчи-и-ина… я Вас таки умоляю! Ви не можете чего – нибудь со мной сделать? Я застряла.» – с очаровательной наивностью в голоске пропищала золотокудрая головка… На Валеру смотрели огромные зелёные глазищи… и невинно хлопали ресничками…

«И погиб казак!» Когда очаровательная барышня предлагает вам, дорогие читатели, что-нибудь с собой сделать… а вы берега с самой Одессы не нюхали… мысли возникают самые платонические, да…

…«Нет, Ви скажите – я ведь думала, что ежели голова пролезла – и всё остальное тожеть пролезет… а у меня – извините – таз застрял…»

«Уф… уф… не путайте, барышня, криминологию с гинекологией… да пихайтесь, пихайтесь… тяну-у…»

«Ай-ай… оторвёшь голов… еть! выскочила! Мерси Вам, мужчина. Вы теперича мене выдадите?»

«Я что, похож на сикофанта?»

«Чиво?!» – и барышня премило покраснела, даже розовыми ушками…

«Это по-гречески – доносчик…»

«Ой, мужчина, какой Вы умный… а как Вас зовут?»

… слово-за слово… прикосновение маленькой нежной ручки к бедру, обтянутому штанами из чёртовой кожи… мелкие, быстрые покусывания широкой, потной груди с татуировкой «Переборы-89»… оба тяжело дышат… она закидывает ногу ему на бедро, и тихохонько водит вверх-вниз… он берёт в ладони ее маленькую и нежную грудь… а потом опускает руки ниже, чтобы подхватить её ягодицы… и прижать её теснее… она задирает серую юбку до пояса, садится на него верхом – и движением руки, таким же стремительным – каким она высыпала снотворное в чужую рюмку – обнажает его… вводит в себя… он с восторженным ужасом обнаруживает, что овладел женщиной – или это она овладела им…

А в угольной яме громко, с переливами, храпит подвахтенный…