Расписание тревог

Колыбельная Мельо

Собственно, Шумков лечился от пневмонии и в зубной кабинет забрел случайно, прогуливаясь в тихий час по пустынным коридорам больницы. Он вспомнил о дупле в коренном зубе, очень ему досаждавшем, и, набравшись смелости, постучал.

Ему тотчас ответили:

— Пожалуйста! Я свободна!

Шумков вошел.

Флора Никифоровна, зубной врач, пожилая энергичная дама, была свободна с утра и от нечего делать взялась за него не на шутку, потом без всякой просьбы Шумкова принялась снимать камни.

— Зубки у вас очень хорошие! — отреагировала она на немой испуг Шумкова. — В такие влюбиться ничего не стоит!

Тот, с ватой во рту, прошамкал:

— Лет на пять хватит?

— На все пятьдесят!

— Ну, это лишнее. Не прожить.

— Да что вы такое говорите! — Флора Никифоровна замахала на него крючком. — Вы такой молодой человек, и такой пессимизм! На что я старуха, и то собираюсь! Сплюньте.

Когда она вынула у него изо рта тампон, он сказал:

— Я не такой уж молодой. Довоенного, в общем, образца.

— А мне нравится ваше поколение! — тотчас сказала Флора Никифоровна, как будто кто-то только что осуждал при ней поколение Шумкова. — Вы познали все трудности. Вы намного человечнее, чем эти, нынешние.

— Это спорно.

Флора Никифоровна опять запечатала ему рот ватой и пустилась в рассуждения о нравственных достоинствах людей, перенесших войну пусть и в детстве, но главное, испытавших на себе всю тяжесть послевоенной разрухи, когда буханка хлеба стоила сто пятьдесят рублей, Флора Никифоровна демобилизовалась в сорок шестом и, естественно, имела основания судить, как жилось в первые годы мира.

Шумков не мог отвечать ей из-за кляпа во рту и кивать не мог и поэтому стал думать о своем детстве. Ему вспомнилась корова Лизка, выкормившая его и братьев в то голодное время; корова Лизка была личность, и притом личность незаурядная. Мало того что она кормила их молоком, она еще и служила тягловой силой. На ней возили дрова и сено. Да, Лизка, Лизка… Что характерно, она понимала человеческую речь, и, когда ее, состарившуюся, с седой мордой, повели на бойню, она плакала совсем человеческими слезами. Шумков сам видел, как она плачет. Он подбежал к ней, сунул в губы пучок травы, и она привычно поймала траву губами, но жевать не стала и так и ушла со двора с пучком зеленой травы в скорбно сжатых губах.

Флора Никифоровна сделала ему отличную серебряную пломбу. Она успела рассказать вкратце всю свою жизнь в прошлом и настоящем: вдова, имеет дочку двадцати семи лет, музыкантшу, и внучку. Выяснилось, что они с Шумковым соседи, живут друг от друга в трех автобусных остановках. Обменялись телефонами и расстались при непременном условии, что Шумков навестит Флору Никифоровну сразу же после выписки из больницы.

Уже два года он был в разводе и жил один. Свою двухкомнатную квартиру они с женой разменяли очень удачно на две однокомнатные, и все эти два года жизнь его текла беспечально и мирно. Первое время он просыпался, с чувством тревоги, как это было в браке с Татьяной, но, проснувшись окончательно, вспоминал, что он один, свободен, никому ничего не должен, и успокаивался, подолгу пил чай в крошечной — ничего лишнего! — кухоньке, размышлял о чем-нибудь приятном, ну вот хотя бы о том, как поглядела, на него или что сказала в его адрес какая-нибудь хорошенькая сотрудница. Вся корректорская опекала его, и не потому, что он был единственный мужчина-корректор, а, вероятнее всего, потому, что был одинок, скромен и аккуратен и никогда ни с кем не ссорился, даже если с ним обходились несправедливо. В эти утренние чайные минуты ему хорошо было думать о предстоящем ремонте; он брал лист бумаги и помечал нотабене, что осталось раздобыть, и крестиком, что уже есть. Ему хотелось сделать из этой, довольно запущенной прежними жильцами квартиры уютный уголок, тихую пристань, где он мог бы с поворотом ключа в двери избавляться от дискомфорта большого города. У него уже собралась неплохая библиотечка французской классики — благо работа в издательстве предоставляла кое-какие возможности; у него подбиралась и дискотека с любимыми пластинками; кроме того, он увлекся резьбой по дереву и сделал уже несколько приличных досок. Словом, Шумкову не было одиноко в его одиночестве; та жизнь, с которой он порвал, теперь, по прошествии времени, казалась ему не жизнью, а прозябанием, к тому же еще и принудительным. Татьяна была женщина взбалмошная, постоянно ошарашивала его неожиданными поворотами своих увлечений. То она покупала в кредит кабинетный рояль и до одури гоняла гаммы, то вдруг, охладев к музицированию, увлекалась кактусоводством, то вдруг заболевала служебными собаками, преимущественно боксерами. Последнее увлечение было самым затяжным, самым болезненным для Шумкова. Вся черновая работа по уходу за слюнявыми, вечно голодными, прожорливыми щенками лежала на нем. Прежние заскоки Татьяны семейному бюджету не угрожали, их оплачивала ее мать, вдова полковника. Но когда Татьяна увлеклась боксерами — курносыми, как она их называла, мать отступилась, так как ненавидела собак всех без исключения, курносых и с римским профилем. Таким образом, на Шумкова легло и бремя расходов. Татьяна работала машинисткой, в том же издательстве, зарплата ее была невелика. Чтобы не впасть в самую натуральную нищету, Шумков брал работу на дом. Рано утром, выгуляв свою свору, он садился за вычитку левой корректуры, правил часа два-три, потом мчался к одиннадцати на службу; вечером с полными сумками продуктов летел домой, и тут его снова ждали всевозможные мелочи быта, на которые у Татьяны никогда не хватало времени.

Разумеется, он любил Татьяну, разумеется, она была уверена в этом — иначе бы не эксплуатировала его без зазрения совести. Так бы они и жили, если бы не новое ее увлечение, на сей раз известным писателем, чью рукопись она переписывала для набора. Писатель был седой и рассеянный и поначалу навряд ли догадывался о ее чувствах. Должно быть, он осчастливил ее каким-нибудь комплиментом, возможно, подарил плитку шоколада. Да мог и просто похвалить шрифт у машинки. Татьяна тотчас сделала вывод, что бесконечно любит седую и рассеянную знаменитость и не представляет себе дальнейшую жизнь с Шумковым. Все же после развода некоторое время они прожили под одной крышей. Нельзя сказать, что развод сделал их чужими. Напротив, они стали необыкновенно предупредительны друг к другу, каждый считал, что другому значительно хуже, и вел себя по отношению к другому еще более предупредительно. Шумков, чтобы реже бывать дома, по вечерам играл в шахматы в саду «Эрмитаж», возвращался поздно, а утром старался сбежать пораньше, пока Татьяна еще спала. Наконец свершился размен. Татьяна звонила ему раза по два в течение рабочего дня и по вечерам — домой. Шумков ограничивался дежурными фразами; в конце концов она звонить перестала.

В больнице Шумков провел три недели. Девушки из корректорской навещали его; всякий раз, получая передачи, Шумков говорил с шутливым испугом: «Что вы делаете?! Ведь как честный человек я просто обязан на вас жениться!» Девушки охотно смеялись этой незатейливой шутке, кокетничали, наперебой целовали Шумкова, и он просто таял от их внимания. Что ни говори, черт возьми, быть одиноким оказалось приятно и выгодно.

По выписке встретили его с помпой, был даже торт. Отношение к нему теперь изменилось, стало выжидательно настороженным; в нем увидели вдруг свободного мужчину с площадью и без алиментов, с приятной внешностью, спокойным нравом. Словом, все ждали, на ком Шумков остановит выбор. Шумков же отнюдь не собирался связывать себя новым браком. Сердце его обмирало от собственных неограниченных возможностей. Он стал следить за своей внешностью. Когда кто-нибудь приносил в корректорскую импортную вещицу, а это случалось довольно часто, Шумков был тут как тут. И теперь он не упускал билеты в театр или на эстрадный концерт, какие время от времени перепадали корректорам. Он уже знал по именам популярных бардов и менестрелей и, случалось, бубнил во время работы какую-нибудь популярную мелодию или фразу. Из того мешковатого, обаятельного своей неуклюжестью, доверчивого и безотказного парня Шумков превращался в стандартную, безвозрастную особь мужского пола, что наводняют московские кафе, эстрадные залы и зарубежные выставки, оттачивая спортивную форму в гонке за модными впечатлениями.

Однажды они с Татьяной столкнулись на лестнице главного корпуса, глянули друг на друга удивленными глазами и разбежались каждый своей дорогой по разным маршам: она — вверх, он — вниз. Татьяна тоже изменилась — раздалась в бедрах, пополнела, похорошела, Шумков рядом с ней выглядел неприлично юным. Небрежно кивнув, она подумала, какой нелепостью были годы, прожитые с этим безликим, на рубль сотня, малым. Роман ее завершался, она это видела воочию и все-таки была благодарна судьбе за пережитое, давшее так много ее душе, хотя и взято тоже было немало.

А Шумков? Что Шумков! Он чувствовал себя хозяином своей жизни, хозяином своей судьбы. В тот день, когда они столкнулись с Татьяной на лестнице, он вернулся домой пораньше — надо было перечитать накопившиеся за неделю газеты и журналы, принял душ, накинул на плечи домашнюю куртку и закурил шестую и последнюю сигарету. Итак, он уютно устроился в кресле у журнального столика, включил бра и распахнул газету. В этот момент зазвонил телефон. Шумков неохотно снял трубку и услышал голос Флоры Никифоровны.

— Ну где же вы? — спрашивала она мягко и настойчиво. — Я жду, жду вашего звонка и вот, как видите, не дождалась, решила позвонить сама. Вдруг вы снова больны и медленно умираете в своей берлоге. Я права?

— Простите, м-м-м, пожалуйста, — промямлил Шумков, вспоминая ее имя, — закрутился… Знаете, за месяц, что я пробыл в вашей больнице, столько разного накопилось, разного неотложного, что… Я вас слушаю, Фауна Никифоровна, — закончил он уже деловым, вошедшим в привычку тоном.

— Флора Никифоровна. Завтра суббота, мы с дочкой кулинарничаем. Так что ждем вас к двенадцати! Только не говорите, что у вас завтра дела! И не опаздывайте.

— Спасибо, я, конечно, но возможно, что…

— Никаких отговорок! Ждем. — Флора Никифоровна положила трубку, и Шумков, вздохнув, опять взял в руки газету.

Не читалось. Он стал размышлять о предстоящем визите. Не за красивые же зубки его зовут? Скорее всего, Флора Никифоровна хочет познакомить с дочкой. Он стал вспоминать, что ему известно о дочке. Преподает в музыкальной школе. Что еще? «Она у меня красавица, — всплыло в памяти, — и ручки золотые. Шьет и вяжет, как заправская мастерица». И наверняка затворница, коли мамаша знакомит с молодыми людьми. Хороша собой, образованна, трудолюбива, скромна… Что-то уж слишком много положительных качеств. Дура небось набитая, да еще с прицепом. Либо нагуляла по молодости, либо была замужем, да муж прогнал…

Однако думать, что дочка Флоры Никифоровны дура, ему не хотелось. И существование внучки тоже можно было объяснить красиво и благородно. Например, взяли из детского дома, или действительно был муж — скажем, испытатель — и погиб при испытаниях. При всем нажитом в последний год скепсисе Шумков одной нетронутой стороной души отчаянно верил в реальность хороших собой, образованных, трудолюбивых и скромных женщин. Несясь пока что по течению, этой бездействующей стороной души он как бы предчувствовал подобную женщину в своей жизни.

Была уже полночь, телевизор ровно гудел пустым зевом экрана, а Шумков курил сигарету за сигаретой и воображал встречу с дочерью Флоры Никифоровны. Он досадовал теперь уже, что встреча назначена на полдень; он готов был к встрече сию минуту, готов был выскочить на улицу и ловить такси, да что там три остановки! Он и пешком бы добрался за четверть часа. Приняв элениум, Шумков уснул и во сне заставлял себя спать до девяти, чтобы сократить ожидание.

Два часа ушло у него утром на сборы. В конце концов он надел черную водолазку, джинсовый жилет и джинсы; долго обдумывал, что надеть из верхней одежды: финскую куртку или румынское вельветовое пальто? — и надел пальто. Волосы уже просохли и легли крупными волнами, и хотя было прохладно — май выдался в Москве сырой и холодный, — все же он не стал надевать замшевую балбеску, чтобы не примять волос.

В таком виде он и появился у Флоры Никифоровны. Уже на площадке стояли запахи ванили и песочного теста. Его ждали… К встрече с ним готовились… Шумков утопил кнопку звонка.

Действительно, его ждали. Дверь распахнулась, и перед Шумковым предстали Флора Никифоровна, в нарядном фартуке с эмблемой Олимпиады, в прекрасной прическе с подсиненной сединой, и ее дочь, в черной водолазке, джинсовой жилетке и джинсах, в прическе, до невероятия повторяющей прическу Шумкова, Она наклонила голову — длинная пышная прядь закрыла половину лица; протянула руку, тонкую в запястье и в кисти, и представилась низким, с хрипотцой, голосом:

— Ри-ита…

— Спасибо, — пробормотал Шумков и слегка пожал ее длинные прохладные пальцы. — Олег! — спохватившись, назвал он себя. — Оч-чень приятно!

И тут появилась девочка лет четырех, худенькая, с глазищами такой нестерпимой синевы, что Шумков зажмурился в первое мгновение; она была одета в белую юбочку-пачку, напоминающую цветок астры, и в белые гольфы.

— А я Василиса! — выпалила девочка. — А ты дядя Шумков, тебе бабушка зуб вылечила! Ты наш жених?

Лица Флоры Никифоровны и Риты вытянулись. Шумков рассмеялся, подхватил девочку под локти и подбросил вверх.

— Правильно, Василиса! Только, видишь ли, я еще не решил, к кому свататься, к бабушке или к маме!

— Лучше к бабушке! Мама сегодня сказала, что замуж ни за что не выйдет.

— Ну, к бабушке так к бабушке, — сказал Шумков, опуская ее на пол. — Можешь сразу звать меня дедушкой.

— Я буду звать тебя дядя Олег, а когда у тебя вырастет борода, тогда дедушкой.

— Отращу! — окончательно развеселившись, пообещал Шумков. В этом его веселье было расковывающее сознание равенства с этими двумя женщинами, старой и молодой, ибо игра шла в открытую, и более того — с этой чудесной девочкой, сразу признавшей его своим.

— Да что это мы стоим в прихожей? — спохватилась Флора Никифоровна. — Василиса, веди дядю Олега в комнату! А мы с мамой будем пока стряпать.

— Идем! — сказала девочка и, взяв Шумкова за руку, повела в комнату.

Квартира оказалась однокомнатная и очень маленькая, меньше даже чем у Шумкова. А может быть, она была такой же по площади, но сильно загромождена. В комнате стояли две кушетки, детская кроватка, стол, стулья, платяной шкаф и пианино.

Василиса посадила его на кушетку и заговорщицки прошептала:

— Я тебе что-то покажу, только чтоб бабушка и мама не знали!

— Обещаю, — так же шепотом, сказал Шумков.

Василиса запустила руку под шкаф и вытащила оттуда плюшевого медвежонка, довольно крупного, побитого кое-где молью, с одним висящим на нитке стеклянным глазом.

— Это Федор. Бабушка выбросила его в мусоропровод, но я его снова нашла, и теперь он живет под шкафом. Правда же, он очень хороший?

— Правда, — сказал Шумков.

В комнату вошла Рита. Василиса едва успела сунуть медведя под шкаф.

— Василиса, — сказала Рита, улыбаясь Шумкову. — Нам приказано развлекать дядю Олега.

— Опять будем петь? — со вздохом спросила девочка.

— Буду рад вас послушать! — сказал Шумков.

Рита села за пианино, Василиса встала у ее плеча. Рита, откинув голову, как олень на бегу, взяла вступительный аккорд, кивнула дочери.

— Колыбельная композитора Мельо! — объявила Василиса.

— «Спи, мой сынок, берег далек», — подсказала Рита и, снова запрокинув голову, ударила по клавишам.

Василиса вступила; тоненький ее голосок вплетался в мелодию серебряной паутинкой.

— Браво. Брависсимо! — растроганно сказал Шумков. — Превосходное исполнение.

Василиса медленно, томно повернулась к нему лицом и спросила не без кокетства:

— Ты не преувеличиваешь?

— Нисколечко! — заверил Шумков.

— Рита! — крикнула из кухни Флора Никифоровна. — Иди скорей, помоги мне!

— Иду-у! — недовольно отозвалась Рита. — Извините, Олег, я сейчас!

Шумков кивнул.

— Какая замечательная песня! — сказал он Василисе. — Слова спишешь?

— Я не умею. Я всего четыре буквы знаю.

— Ну тогда спой еще раз, а я буду запоминать.

— А можно потом?

— Нет, — сказал Шумков. — Давай сейчас. Садись тут рядом и пой.

— Ну хорошо. — Василиса села рядом, и он обнял ее. — «Спи, мой сынок», — запела она. — Нет, погоди! — Она проворно соскочила на пол, вытащила из-под шкафа Федора. — «Спи, мой сынок… — пела Василиса, баюкая медвежонка, — берег далек, волны качают наш челнок…»

А Шумков, вторя ей, размышлял о том, что жизнь у них с Татьяной не сложилась из-за того, что не было детей, вот в чем дело. Оглядываясь теперь на свой брак как бы посторонними, трезво оценивающими глазами, он впервые осудил и себя и Татьяну и отчасти даже мстительно подумал, что так им, обокравшим себя, и надо.

— Дядя Олег, у тебя есть мед?

— Кажется, есть.

— Настоящий?

— Наверно. А что?

— Настоящий мед бывает только на Тишинском рынке, а маме и бабушке все некогда туда съездить. И в результате сидим без меда.

— А ты очень любишь мед?

— Люблю, но мне вообще-то нельзя.

— Понял, — сказал Шумков. — Мед тебе нужен для Федора. Принесу. Договорились.

— О чем это вы там договорились? — спросила Флора Никифоровна, входя в комнату с подносом румяного, огнедышащего печенья.

— Это наш секрет, — сказал Шумков, закрывая собой медвежонка. Но не тут-то было: Флора Никифоровна успела его заметить.

— Василиса! Объясни, каким это образом твой Федор оказался в квартире?

— Это я его нашел, — сказал Шумков. — Когда я подходил к вашему подъезду, он сидел на скамейке и сосал лапу. Я его взял с собой.

— Ох, Олег! Вы мне портите внучку! — погрозила пальцем Флора Никифоровна. — Василиса, ты должна сказать правду. Как он здесь очутился?

— Я его нашла в мусорке, — еле слышно ответила девочка.

— Федор будет жить у меня! — быстро сказал Шумков. — Да-да! И не надо меня благодарить, я рад, что он переедет ко мне! А руки мы сейчас вымоем. Идем, Василиса!

Флора Никифоровна капитулировала. Рита, увидев Федора под мышкой у Шумкова, чуть не уронила чайник. Флора Никифоровна сказала ей:

— Ничего не поделаешь. Эти двое уже спелись.

Потом пили чай и болтали, и Василиса ухаживала за Шумковым. Было условлено, что он придет завтра на пироги.

Когда Шумков уже стоял в прихожей в пальто, Василиса взяла Федора, прижала к груди.

— Прощай, милый Федор! — печально сказала она. — Я буду навещать тебя. Смотри же веди себя хорошо, иначе тебя опять выбросят на помойку, и тогда я не смогу тебя отыскать.

— Я думаю, мы поладим, — сказал Шумков.

Рита провожала его. Сначала они дошли до дома Шумкова, потом он проводил ее до подъезда, потом она его — говорили и не могли наговориться. Говорили о Василисе. Рита рассказывала охотно, как всякая мать. Ее удивляла дотошность Шумкова, с какой он расспрашивал о дочери; за дотошностью чувствовалось нечто большее, чем простое любопытство, но она не могла объяснить себе природу этой дотошности и не стала ломать голову. Ей было хорошо. Шумков расспрашивал о всякой всячине, вопросы были наивны, подчас смешны, но ему все эти подробности отчего-то казались чрезвычайно важными; он внимательно слушал Риту и легко, взахлеб вбирал пеструю эту информацию о Василисе, как отец, который долго отсутствовал. Об отце Василисы они так и не вспомнили в этот вечер — ни ей, ни ему в голову не пришло вспоминать о нем. На этот счет Шумкова просветила Флора Никифоровна. Рита, как он и предполагал, была замужем за человеком, которого теперь нет.

Василиса, когда Шумков появлялся, не отходила от него ни на шаг. Со временем у них вошло в привычку часами разговаривать по телефону. Положив трубку, Шумков еще долго с удовольствием перебирал в памяти ее вопросы и ответы, огорчался, если Василиса сообщала о какой-нибудь неприятности, как, например, ссора с Петей Серебряковым из старшей группы, и радовался, когда Петя первым предложил мириться.

Рита стала бывать у него часто, несколько раз навещала Флора Никифоровна. Федора он сдал в химчистку и с нетерпением ждал, когда почистят. Он пришил ему оторванный глаз. Другой такой пуговицы не было ни в одной, галантерее, и это очень его расстраивало. «Представляете? — жаловался он в корректорской. — Во всей Москве негде купить глаз для медведя!» Наконец он догадался купить две одинаковые пуговицы, пришил и мог теперь пригласить Василису. Она пришла с Ритой и была счастлива совершенно.

— Я тебя никому, никому не отдам! — сказала Рита, улучив минутку.

Шумков вздрогнул от этих слов. Его точно бы приравняли к любимым вещам, с которыми не расстаются, к какой-нибудь кофточке или сумочке, которые хоть и выходят время от времени из моды, но бесконечно дороги, и пользуются ими до полного износа.

— Согласен. Но Василису я у тебя отберу. Так и знай.

Рита не знала, чем ответить на его слова, и ответила поцелуем. Шумков мягко отстранил ее, прибавил упрямо:

— Я ее удочеряю.

— Ах, Олег, — Рита отвернулась, чтобы поправить на ресницах поплывшую тушь.

Постепенно всеми делами Шумкова стала заправлять Флора Никифоровна. Она договаривалась с мастерами, она докупала по случаю и по знакомству материалы для ремонта, она же вела общее хозяйство, поскольку в последнее время Шумков практически столовался с ними. Ремонт прошел почти в срок, почти хорошо; большинство его замыслов Флора Никифоровна отвергла, и он не настаивал, он был слишком занят общением с Василисой. Обычно они гуляли втроем — Василиса, Шумков и Рита, но когда Рита оставалась дома, Василиса и Шумков прекрасно обходились без нее. Они бегали на «мультяшки» чуть ли не каждый день, ездили в цирк на Ленинские горы и Цветной бульвар, испробовали все аттракционы в парке Горького и на выставке. Каждый день Шумков придумывал что-нибудь новенькое. Он уже сам торопил Риту и Флору Никифоровну со свадьбой, чтобы вообще не разлучаться. Когда в его отсутствие Василису наказывали, он мчался на выручку, как раненая медведица, и уже несколько раз ссорился из-за нее с Ритой. Однажды Рита не вытерпела и спросила, зло щуря глаза:

— В конце концов, кто ее мать: я или ты?

— Разумеется, я! — с тем же прищуром сказал Шумков.

Наконец, это было уже в августе, они отправились в загс.

У Флоры Никифоровны была машина, серенький «Запорожец» первого выпуска, такой же тесный, как и квартира. В назначенный день она подъехала на нем к дому Шумкова. Шумков выглянул в окно и расхохотался: от бампера до бампера поверх кузова были натянуты красно-голубые ленты, и они выглядели как подтяжки.

— Снимите! — запротестовал Шумков, но при людях снимать ленты было неудобно, а по дороге — негде, и он махнул на это рукой.

Нарядная Флора Никифоровна вела машину, нарядная Рита сидела с ней рядом, и обе они, чинные, торжествующие, молчали, а Шумков и Василиса, сидевшие сзади, болтали без умолку, обсуждая предстоящую вылазку по грибы.

В загсе играли марш Мендельсона, и Флора Никифоровна с Ритой легко вписались в него, а Шумков с Василисой оробели, хотя Шумков дважды уже наносил визит этому учреждению, а Василисе по ее летам робеть было еще рано.

Все шло как полагается, без суеты. Стали заполнять заявление. И вдруг Шумков увидел, как Рита записывает в графе «Состоял(а) ли ранее в браке?» — «Не состояла».

— Да? — удивился Шумков и покраснел.

— Я тебе потом объясню, — тоже покраснев, прошептала Рита.

Они поставили подписи и отдали заявление. Инспектриса по складам прочитала его вслух, заставив Шумкова и Риту еще раз покраснеть на злополучной графе, одобрительно кивнула и, покопавшись в журнале, назначила день регистрации.

— Спасибо, — сказал Шумков. — То есть до свидания!

Назад возвращались другим маршрутом — по набережным, по золотой листве. Теперь без передышки трещали Флора Никифоровна и Рита, жених лишь отвечал на вопросы. Василиса, чувствуя его настроение, сидела тихая, молчаливая, крепко держала его за руку.

Шумков думал о том, что Татьяна, несмотря на сложные обстоятельства, связанные с ее романом, ни разу ему не солгала, а здесь обманули в самом начале, притом без нужды. Что из того, что Рита не была замужем? Всякое бывает в жизни, главное, что на свет появилась Василиса, необыкновенное, прекрасное существо, такое близкое, такое родное. Как бы он жил без нее? Страшно подумать! И Шумков стал думать о том, что рано или поздно все равно пришлось бы прибиваться к какому-нибудь берегу и что, в сущности, не все ли равно, кто стирает тебе рубашки. А может быть, чем черт не шутит, Рита родит им сына. Тогда он, Василиса и тот будущий маленький, будут много гулять, бегать в кино на мультфильмы, ходить в зоопарк, жечь костры на берегу пруда, кататься зимой на санках, есть мороженое, да мало ли какие у них будут дела! И Василиса на ночь будет петь маленькому колыбельную.

Но это уж как получится, осаживая себя, думал Шумков, впереди еще такая длинная жизнь!.. Ничего! Зато у него есть Василиса и теперь их двое.

Вдвоем они не пропадут.