С самого утра еще, словно предчувствуя приезд детей, Жиздрин прогуливался возле дома в выходном пиджаке и наваксенных до блеска баретках. День был воскресный, по-майски ласковый, дел у Жиздрина не было никаких, и он обдумывал, к кому из соседей придраться. Сосед справа вздумал было сжечь листья и ботву в огороде. Жиздрин воспретил, и сосед не прекословил. Сосед слева взялся починять тын — Жиздрин накричал на него, что тот-де захватил метр чужой земли. И хотя сосед ставил колья по старой меже и это было всякому видно, однако безропотно перенес их на метр в глубь своего участка. Теперь он заплетал тынины, работа близилась к концу, а Жиздрин все не находил повода для новой придирки.
В эту минуту и подошли к его дому двое: матерый длинноволосый парень лет двадцати двух и девушка того же возраста или постарше, оба в джинсах. Жиздрин пристально посмотрел на незнакомцев, дернулся плечом и вдруг засуетился, засопел, запричитал:
— Вот радость-то, вспомнили старика-инвалида, детки вы мои драгоценные!..
Соседи с любопытством высунулись из-за тына. Жиздрин, глянув в ту сторону, запричитал громче, чтобы все слышали:
— Да откуда же вы приехали-то? Да ведь вы уж выросли совсем! А я вас давно-о жду. Что, думаю, не приедут? Ах, милый мои! Ах ты, Ванечка, ах, Зиночка!
— Здравствуй, — басовито сказал Иван.
— Доброго здоровья, деточки мои любимыи! — с искренней слезой поклонился Жиздрин. — Да айдате-ка скорей в избу, ну что мы стоим? Ох, старый я стал, голова не робит нисколечки! Я ведь сильно изранетый на войне, — сообщил он, перейдя на шепот, и первым побежал, к крыльцу. Он даже натурально прихрамывал и сутулился.
Дети чинно поднялись следом. Пол в избе был тщательно выскоблен с печиною и застлан газетами. В углу притулилась кровать, покрытая полушубком. Стол был голый, некрашеный, с инородной ногой. Жиздрин встал посередь избы, развел руками:
— Я вот, видите, как живу? Ни одеть чего, ни поставить. Да вы садитесь скорей на лавочку, я хоть на вас полюбуюся!
Молодые люди смущенно присели на лавку, привинченную к стене болтами. Жиздрин, нагнувшись и избоченя голову, жадно заглядывал в их лица.
— У тебя тут курят? — спросил Иван.
— Кури, кури, сынок! Ой, да ты вовсе уж, вовсе уж мужчина. А я ведь бросил.
— Правильно сделал, — сдержанно улыбнулся Иван. — Зин, займись рюкзаком.
Зинаида захлопотала у стола.
— А ты, Зиночка, все такая же, тихонькая, все молчишь себе, — растрогался Жиздрин. — Я вот луку побегу сощиплю!
— Пошли вместе, — вызвался сын.
Жиздрин затрусил вперед, останавливаясь поминутно и хватая его то за рукав, то за плечо.
— Так кто ты, стало быть, будешь после института, Ванёк? — громко спрашивал он для соседей. — Строитель? А Зиночка на кого выучилась? Тоже на строителя? Ах, умницы вы мои, золочёны головки!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Еще не простыл закат, а небо уже запестрело звездами. Деревенские в этот час ставили самовары. В оградах попыхивали искрами самоварные трубы, синие дымки над ними отзывались березой и сосновыми шишками.
Иван и Зинаида отправились к тетке Дорофее. Добрая старуха расплакалась, не знала, куда и посадить гостеньков. Зинаида сказала, что хочет назавтра испечь оладьев, и та насыпала ей муки, принесла яиц, нацедила в банку опары.
— Отца-то с собой, возьмете или тут доживать будет? — осторожно спросила она, прощаясь.
— Возьмем! — ответил Иван, — Чего ему тут одному делать?
Старуха вздохнула:
— Согласится ли ишо?
— Почему не согласится, теть Дор? Оденем его, обуем, у Зины квартира со всеми удобствами, постирает ему там, приготовит.
— Это само по себе, — сказала Дорофея, — Да ведь, почитай, век здесь прожил. От начальства ему уважение… из области даже ездят. Человек выпуклой!
Последние слова она произнесла с неопределенной усмешкой.
Иван, в лад ей, не то шутя, не то всерьез, спросил:
— Все небось порядки свои устанавливает, теть Дор?
— Да ведь люди-то, Ванюша, мало ли чего наболтают, — смешалась старуха. — Вон у Стародубцевых парень уехал в город по делу и не сказался, так чего только не наплели. — И Дорофея подробно и с увлечением стала рассказывать про Стародубцевых парня, который уехал в город не сказавшись, а люди решили, что утонул, и три дня неводили озеро, и как парень Стародубцевых приехал, увидел эту рыбалку и даже помогал тянуть бредень.
— Так ты приходи, теть Дора, — чмокнув старуху, сказала Зинаида.
— Приду, приду, — слукавила старая.
Соседи разнесли новость по всей деревне. Отъезд Жиздрина стал реальным, и это предстоящее событие всех всколыхнуло. Как-то позабылось вдруг, что Митрий Жиздрин не давал им житья двадцать лет; больше поминали, какой он умелый сапожник был в молодости. Его уж и жалели, и вспоминали покойную Калю и деток, выросших на чужой стороне.
Когда-то вел Митрий Жиздрин уважаемую, трезвую жизнь. Тачал вытяжные сапоги и дамские ботинки с высокой шнуровкой. Жил плотно, опрятно. Поначалу, пока эта жизнь не ушла еще далеко и была рядом, как бы еще вчера, Жиздрин надеялся, что колхоз с куцей оплатой, с беспросветным шитьем хомутов и сбруй скоро пройдет и все станет по-прежнему. Колхоз вышел бедный, полеводческий, но, как всякое хилое существо, оказался живуч и бесконечен. И сидел Жиздрин на хомутах. Бывало, посылали в поле. Жиздрин каменел, но шел и ковырял землю, люто ее ненавидя: земля была его, сапожника, извечным врагом.
Сразу, как начались колхозы, уехать бы ему в город, но Жиздрин того недопонял, да держали две коровенки, да дом, очень еще справный. Жена его, Каля, бабочка тихая, бессловесная, хворала надсадой. Лечила ее тетка Дорофея: намыливала живот и по часу разглаживала ладонями — правила. Леченье это помогало худо, и Калю увезли в город. И ходить за коровенками стало некому, пришлось их продать. А Митрий окончательно запил. Тетка Дорофея вздыхала: изурочили, порча это. И впрямь, не осталось ничего от прежнего мастера. Ходил Митрий оборванный, в каких-то опорках, надолго исчезал из деревни.
Дети Жиздрина — Ванька и Зинаида — в его отсутствие голодали. Скитались по соседям, воровали в огородах картошку, брюкву. Почернели, измызгались, росли как трава. Когда Каля умерла, Степан Кокорев, тетки Дорофеи покойный муж, добился в районе, чтобы детей определили в детдом. Вся канитель тянулась четыре месяца. Судебные исполнители приезжали дважды, но Жиздрина никак застать не могли.
Принимая их в третий раз, Степан увещевал:
— Везите, мужики, без него, после бумагу покажете! Сколько можно ребят томить?
Сопровождающий исполнителя милиционер был против:
— Не имеем правов. Худой пускай он отец, а у нас не Америка.
— Потакаем много! — решительно возражал Степан.
Так бы они и пререкались, если бы Степан не отворотился к окну и не увидел бы приближающегося Жиздрина.
— Ох ты, ружьем твою… — выругался он шепотом. — Дождались, идет поселенец…
Исполнитель, сонный, молчаливый парень в железнодорожной шинели, приоткрыл единственный глаз. Он жалел зрение, и глаз отворял только по необходимости.
— Близко подошел?
— Сворачивает, — сердито сказал Степан.
Дорофея глянула через его плечо, затряслась:
— Господи сусе, это что теперь будет-то…
— Будет по закону, — посуровел милиционер.
Исполнитель неохотно открыл глаз полностью, распределил обязанности:
— Сейчас отведем его в сельсовет… со старшиной. Там документ предъявим, при понятых. Ты, тетка, созови кого-нибудь. А ты, Кокорев, тем временем подъезжай с ребятами.
Жиздрин вошел нетрезвым, семенящим шагом, В боковом кармане екнула поллитровка. Исполнитель встал:
— Имеется к вам разговор.
— Это о чем ишо? — покосился на него Жиздрин. — О чем разговор-то?
— Узнаешь, — сказал милиционер.
Тетка Дорофея не выдержала тягостной минуты, поклонилась племяннику:
— Здравствуй, Митрий…
— Здорово… Ребята у вас?
Ванька и Зинаида спали в горенке. Услышав голос отца, вскочили, потолкались в дверях.
— Ага, — отметил Жиздрин и с вызовом повернулся к приезжим: — Дак у меня к вам разговоров нету.
— Пошли, пошли, — милиционер привычно взял его под руку.
— Я те не барышня! — вильнул боком Жиздрин.
Шли долго; Жиздрин не спешил, обходил каждую лужицу, подолгу соскребал грязь щепками. По дороге свернул к себе — занести бутылку. Торчал там, пока не пригрозили применить силу. В сельсовете Жиздрин независимо сел на табуретку, закурил. Председатель — больной, задерганный человек — вырвал у него папироску, узнал «Норд» и выкинул, озлобясь, в окошко.
— Паперески тут еще раскуривает… А детей моришь, сукин ты сын?! А почему на картошку не выходишь? Ты член колхоза или не член? Где ты, груши околачиваешь?
— Я человек швейный и в назьме вашем копаться не желаю, — сказал Жиздрин с достоинством. — Попрошу не кричать.
— А-а… — поперхнулся гневом председатель. — На него и не крикни уж! На других, значит, можно, а на тебя нельзя?! Вот не сукин ли сын?
— Товарищ милицейский, — сказал Жиздрин официально, — меня оскорбляют.
— Будет базарить, — вмешался исполнитель. — Ближе к делу. Гражданин Жиздрин, ознакомься. Тут записано решение суда. — И, держа обеими руками бумагу, показал Жиздрину. — Понятые, подойдите ближе.
Жиздрин стал читать, постепенно бледнея и подымаясь с табуретки, и вдруг, вскрикнув, рванулся к выходу.
— Стой! — запоздало приказал милиционер.
Все бросились догонять Жиздрина. Степан, с ребятишками в кошеве, ждал исполнителей. Увидев орущую на разные голоса процессию, гикнул, понужнул казенного мерина. Жиздрин недоспел несколько метров. В какое-то мгновение, однако, казалось, что он настигает, — Степан, обернувшись, вытянул его кнутом. Жиздрин взвизгнул от боли, запнулся, рухнул ничком на дорогу.
Когда к нему подбежали, он ел землю.
Весь вечер у Кокоревых сумерничали, поминали, какой прежде был уважаемый человек Жиздрин и кем стал. Никто не подозревал, что сапожное прошлое Жиздрина, потом порча его и наконец сегодняшний день — это лишь предыстория, а подлинный Жиздрин, который сидит сейчас в своей избе и пьет, затыкая бутылку тряпичной пробкой, еще нарождается.
Подлинный Жиздрин начался с жалобы, которую он сочинил в тот вечер. Пальцы его, ловко справлявшиеся с мельчайшими иглами, оказались не приспособлены к карандашу. Первая его жалоба была неуклюжа, бестолкова. Он написал о том, что антисоветские враги обманом увезли у него детей в неизвестном направлении, и он, отец-одиночка, просит разобраться и детей воротить. В противном случае он наложит на себя руки, а Степана Кокорева, сродственника, подожжет.
Жалобу вернули из области на рассмотрение районных органов. Приехала комиссия: двое в шляпах из райкома и женщина из прокуратуры. Жиздрин крутился возле них все четыре дня, махал руками, брызгал слюной и, возбужденно-счастливый, твердил свое: «Это как же? Это же фашистм! Предлагаю их всех заарестовать и дать по статье!» Комиссия, однако, признала акт изъятия справедливым, но указала на незаконные методы. Председателю Совета вписали выговор по партийной линии.
С того дня Жиздрин стал аккуратно ходить на работы. Стоило где-либо завестись маломальскому конфликту, Жиздрин был тут как тут. Доставал замусоленный блокнот и огрызком карандаша что-то помечал. Вечером, сидя при свете семилинейной лампы, сортировал записи: это на предколхоза, это на учетчиков, это на бригадиров. А в воскресенье, надев чистую рубаху и побрившись, садился за колченогий скобленый стол, обкладывался бумагами и принимался строчить. Как-то запоздно возвращаясь от сына, Прокофий Кокорев заглянул в жиздринское окно. Митрий сидел за столом и, сколько старик ни смотрел, за все время не поднял головы. Только на спине ходили ходуном лопатки. Назавтра Прокофий рассказывал:
— Этот Митька-то. Все пишет и пишет. Уж такой писарь, что и ну.
Многие усмехались, плевать им было на Жиздрина. Но когда осенью в колхоз нагрянули с проверкой из многих районных и областных учреждений, когда начались бесконечные ревизии и обследования, когда круглый день в сельсовете опрашивали, уточняли, фиксировали что-то молчаливые ревизоры, односельчане Жиздрина забеспокоились, запереживали, иные заподумывали даже уехать из деревни.
Степан Кокорев как депутат сельсовета пытался поговорить с комиссией, но ничего не добился. Напротив, к нему отнеслись с подозрением и отстранили от участия в разбирательстве. Комиссия дотошно изучала положение дел в колхозе, и поскольку колхоз был как колхоз, то есть не хуже и не лучше других в районе, то, несомненно, выявились многочисленные мелкие нарушения и устава, и финансовой дисциплины, и кодекса законов о труде. Выплыло наружу также, что председатель утаил в прошедшем году по центнеру с гектара, сдал на мясопоставки племенных свиней, овощи с огорода реализовал не по государственным каналам, а по спекулятивным ценам в частные руки. Было отмечено антисанитарное состояние скотного двора, обнаружена пожарная опасность на птичнике, где печь вовсе развалилась и птичник отопляли по-черному.
Акт проверки, составленный рейдовой бригадой, занял около двадцати страниц. Председатель комиссии Харламов, фиксируя замеченные недостатки, не желал выслушивать никаких объяснений. Успевший покрестьянствовать в свое время, Харламов сам отлично понимал, что если бы председатель колхоза не приберег зерно, то остался бы без фуража, и тогда ему пришлось бы сдать на мясо не только племенных свиней, которые в хозяйстве не прижились, но и племенных коров. Также и овощи, сбытые непосредственно в чайные и отдельным лицам, принесли кое-какой доход, но были бы в убыток, сдай их председатель по закупочным ценам. Что же касается колхозных построек, то надо было радоваться и таким, потому что у соседей было того хуже.
Жиздрин в эти дни еще больше усох, пить бросил или пил, но помалу, пьяным его никто не видел. Он расхаживал по деревне степенной походочкой, колючими, всевидящими глазами посматривал на односельчан. Его старались избегать. Если кому случалось столкнуться с ним носом к носу, то этот человек либо делал вид, что не замечает Жиздрина, и быстро проходил прочь, либо заискивающе улыбался, сымал шапку. Жиздрин лишь вздергивал бровь, руки никому не подавал.
Жиздрина возненавидели, но никто открыто не осмеливался выказывать свое отношение. Почтальонка, раньше его не замечавшая, стала кланяться в пояс. С почтительной робостью она наблюдала, как Жиздрин небрежно распечатывает конверты со штампами наркоматов, обкома и исполкома.
Осенью Жиздрина вызвали на совещание рабселькоров. В этом ему удружил Харламов, составлявший списки, Жиздрин потребовал лошадь до станции, и новый председатель без звука выписал распоряжение, хотя началась уборочная и каждая гужевая единица была золотая. Вернулся Жиздрин еще более важным, с кожаной папкой, на которой сияло серебряное тиснение: «Участнику VII областного слета рабочих и крестьянских корреспондентов». Жиздрин не расставался с нею нигде, даже на работе.
Впрочем, работал он кое-как, бригадиры избегали посылать его куда-нибудь, тем не менее председатель, опасаясь неприятностей, выписывал ему трудодни. Жиздрин воспринимал это как должное, но на всякий случай помечал в блокноте, которого числа и сколько ему незаконно начислили.
Когда началась война, Жиздрина мобилизовали в трудармию. Деревня впервые вздохнула свободно. Но через четыре года вернулся он здоров и невредим, с медалью за участие в Великой Отечественной войне. Овдовевшие бабы, собираясь у Дорофеи, скорбели сердцем: «Добрых людей убивают, а таких иродов никакая холера не берет». Дорофея кивала побелевшей головой — ее Степана тоже убило на фронте.
Встретившись с племянником, она приняла его по-родственному, угостила бражкой.
— Сдала, тетка, сдала, — неодобрительно сказал Жиздрин, пригубив стаканчик.
— Да ведь и ты, батюшко, уже не паренек, — улыбнулась Дорофея его неуклюжей нежности. — Ну, теперь уж поди не станешь воды мутить? Устарел?
Жиздрин подозрительно нахохлился:
— То есть как?
— Да я об донесениях твоих начальству.
— Дело мое.
— Гляди, Митрий, однова и тебя пропишут.
— Из сахару бражка-то? — неожиданно спросил он.
— Где-е, — вздохнула Дорофея. — На солоде, а сахару-то мы давно тут не пробовали.
— И то думаю, где она сахар берет?
— Во-он ты куда-а… — протянула Дорофея.
— Именно туда. А насчет этих твоих угроз — не беспокойся, Кокорева. Я непроверенных фактов не сообщаю. Я по правде бью, по единой, по ней. Где какое нарушенье или беззаконие. — Жиздрин пружинно, с потягом, встал с табуретки. — А на мой век ее во-о как хватит! Так и учти.
В первый же день Жиздрин обошел все хозяйство, надломленное войной, все увиденное пункт за пунктом переписал в блокнот. Снова начались комиссии, обследования, ревизии, снова стали таскать правых и виноватых, и жителям деревни снова не стало житья. Хотели мужики, особенно из фронтовиков, собраться и написать на Жиздрина, но так и не собрались за недосугом, да и не лежала к тому душа.
Самое страшное заключалось в том, что люди остерегались уже не только Жиздрина, но и между собой старались не сказать лишнего.
Между, тем дети его росли. Первый год Жиздрин досаждал воспитателям ежемесячными экспедициями. Обычно он жил по два-три дня, принюхивался, приглядывался, допрашивал ребятишек и обо всем замеченном сигнализировал в облоно. В один из наездов он столкнулся с шефом детдома — капитаном НКВД Грачевым — и больше уж туда не показывался. Когда Ванька и Зинаида окончили начальную школу, их дважды отпускали к нему на лето. Но они по-прежнему дичились отца и оба раза уехали задолго до срока.
Письма сначала Жиздрин писал детям каждую неделю, однако времени стало недоставать, все его время отымала критическая корреспонденция. С годами переписка обрывалась все чаще, молчание становилось все продолжительней. Примерно в году шестидесятом обильная почта Жиздрина пополнилась денежными переводами. Односельчане догадались, что дети у него выросли и работают. То же подтверждал и сам Жиздрин: «Скоро, скоро детки моя прибудут за папкой. Надоели мне ваши тошные рожи, глядеть на вас не могу, на жуликов».
На другой день Жиздрин поднялся первым. Блюдя сон детей, страшным шепотом выругал соседа слева, снова затеявшего городьбу, и побежал в сельпо. Там он купил две бутылки вермута, не удержавшись, чтобы не сделать запись в жалобной книге: почему вермут продается без сургуча на пробке. К его приходу Иван уже затопил печь и Зинаида пекла оладьи.
Подождали тетку Дорофею, но та сказалась больной и прислала с этим известием чью-то девчонку. Сели за стол втроем. Зинаида у плиты преобразилась, ухаживала за отцом и братом, румянилась от похвал.
— Невеста! Чистая невеста! — восхищенно заключил Жиздрин.
— Не невеста, а замужняя женщина, — поправил Иван.
— Да что ты?
— Муж у нее толковый.
— Да кто же он?
— Витя Конев, из нашей группы, — ответила смущенно Зинаида. — Он тебе понравится, пап. Мы его звали с собой, но он ужасно застенчивый.
— У нас план какой? — сказал Иван деловито. — С недельку погостим, заберем тебя — и к Виктору. Им с Зинаидой квартиру дали. Поживете втроем, а я защищусь на будущий год и тоже к вам. Годится?
Жиздрин скуксился, замычал.
— Что же вы раньше-то не написали? — жалобно спросил он.
— Да некогда все было, пап… — виновато улыбнулась Зинаида. — Мы ведь на вечернем.
Жиздрин покачал головой, не решив толком — обидеться ему или радоваться.
— Забыли, забыли папашку. Замуж выходите, женитесь, один я ничего не знаю, ничего не ведаю. Ну да ладно, господь с вами, вам видней! — Жиздрин мотнул головой и потребовал весело! — Наливай, Ванюша! Дай тебе бог счастья, Зинаида Митриевна!
Он почти не закусывал и, маслясь глазами, то начинал сбивчиво рассказывать про здешнюю жизнь, то расспрашивал про зятька.
— Ваня, папа, а стоит ли на неделю откладывать? — сказала Зинаида. — Поехали сразу?
— А что! — загорелся Иван. — Давайте прямо сегодня? В восемь как раз поезд идет! А?
— Сегодня… — заколебался Жиздрин. — Может, завтра?
— Сегодня в восемь! — постановил Иван.
— Так я что, я не против. Деточки вы мои…
— Дом колхозу оставим, — продолжал Иван, — на кой он нам нужен, вещей у тебя немного. Что надо будет, купим на месте. Решено — собираемся!
— Хорошо, хорошо, — торопливо согласился отец, — конешное дело, хоть под старость лет в родной семье поживу!
— Зин, ты сложи вещи, а я к председателю за машиной.
— Не даст! — замахал Жиздрин руками. — Враги мы с ним.
— Это еще посмотрим! — сказал Иван.
Председатель колхоза, выслушав просьбу, сам сходил за машиной.
Когда Иван подъехал, отец таскал из сарая какой-то хлам и пихал в сундук. Потом стал разбирать койку.
— Зачем она тебе? — усмехнулся Иван.
— А спать?
— Да брось ты этот утиль!
— Без койки не поеду! — неожиданно уперся Жиздрин. — Всю жизнь на ней спал, на ней и помру.
— Ладно, Вань, — шепнула Зинаида. — Не спорь с ним, а то еще передумает.
Прощаться сошлись все соседи. Мужики помогли заколотить двери и окна, кое-кто из баб даже всплакнул. Тетка Дорофея принесла булочек-подорожников. Жиздрин, сначала болезненно возбужденный, мрачнел с каждой минутой, бросал на односельчан беспокойные взгляды.
Зинаида села с шофером, мужчины устроились на вещах в кузове. Наконец, разбрызгивая галечник, грузовик выехал за околицу.
Дорога до большака прежде была непроходимая. Председатель принципиально не ремонтировал ее, полагая, что лошадь пройдет и по этакой, а на машинах ездили только к Жиздрину. Но однажды какая-то очередная комиссия полдня просидела в ухабе, и председатель, скрепя сердце, распорядился ее поправить.
У свертка на большак Жиздрин вдруг вскочил, отчаянно замолотил по крыше кабины, потом стал рваться за борт.
— Ты чего?! — растерялся Иван.
— Остановись! Остановись! Шо́фер, кому говорят!
Машина стала. Шофер выскочил на подножку.
— Забыли чего? — досадливо спросил он.
— Я отдумал, — сказал Жиздрин. — Вези назад!
— Как это — отдумал? — не понял шофер.
— А так. Не поеду, и все тут!
Иван возмутился:
— Ты что, отец, чокнулся? Едем, шеф!
— Не поеду ни-ку-да. Что я у вас не видел? Шо́фер, заворачивай.
— То ехать, то не ехать, — в сердцах произнес шофер. — Собрался, так уезжай! Всю плешь тут нам проел!
— Ты, паря, меня не сволочи́, — с ядовитой ухмылкой сказал Жиздрин. — У меня записано, куда ты в среду два мешка жмыха свез.
— Папочка, умоляю тебя, поехали! Ваня, милый, ну скажи ему!
— Отец, будь человеком, в самом деле!
— Нет, деточки родимы, драгоценны, никуда отсюдова я не поеду, — отчеканил Жиздрин.
Чем дольше они препирались, тем яснее и торжественнее становилось его лицо. Доводы сына Жиздрин слушал вполуха и с нетерпением оглядывался туда, где за поворотом, за березовой колкой, скрылась было от него деревня.