Расписание тревог

Вешняя вахта

Накануне пролился первый обильный ливень — снег согнало наполовину. Утром Дмитрий Лужин, у которого стояли приезжие буровики-разведчики, внес в избу громадные резиновые сапоги.

— Не знаю, сгодятся ли которому?..

Старательно улыбаясь, он наблюдал, как постояльцы примеряют его обувку.

— Главное дело, ребяты, голяшка высокая и не дыроваты. Да и дорого не возьму.

Бродни оказались впору Гешке Грачеву.

— Спасибо, друг! — с чувством сказал он Лужину и притопнул скошенными каблуками. — Хорошая модель, взъем очень красивый. Но мне без надобности.

Он стащил бродни и опять растянулся с книжкой на лавке.

— Читать будешь? — поинтересовался Лужин.

— Думаю, что да, — сказал Гешка.

— Может, пошел бы, подсобил там своим маленько?

Гешка не удостоил его ответом.

Не было такой практики в управлении, чтобы продлевать договор на полмесяца, а еще на три года Гешка не пожелал. Настроение у него было чемоданное с самого февраля. На эту вахту он мог бы и не приезжать, все равно истекал срок договора; он даже заказал в порту билет до Москвы и дал матери телеграмму о близком возвращении, но бурмастер его уговорил, да и сам Гешка, поразмыслив, решил, что лишняя пара сотен не помешает. Если бы знать, что так нескладно получится с этой скважиной, давно гулял бы он гоголем по столице.

Гешка рассчитывал уехать отсюда две недели назад, когда с проходкой предполагалось уже покончить. Но где-то в скважине пробило стык колонны, дело застопорилось, и теперь, даже при благополучном завершении бурения, надежда у него была только на вертолет — начиналась распутица, и другим транспортом из Югана было не выбраться.

Он оброс до глаз, но не брился, предвкушая, как заявится в бороде на родную его сердцу Таганку, как обалдеют все его дружки детства, как завалится он домой, в тесную их коммунальную комнатушку, ослепительно красивый и мужественный. Мать, конечно, как всегда заплачет, но потом, когда обо всем будет переговорено, спросит, не удержится, чтоб не спросить: «Гешка, надолго ли?» И вот тут-то он бросит небрежно: «Навсегда, мать, кранты, я свое отмотал до самой катушки, отдохну и буду определяться…» Мать сначала ему не поверит, тогда он перейдет на язык фактов. В расчет Гешке причитались льготные отпускные и премия. Вместе с сберкнижкой, которой он обзавелся в первую же получку, этого хватало на двухкомнатный кооператив, и кое-что оставалось на обстановку. «Сынок», — скажет она, или «родной мой», или еще что-нибудь в том же духе — и помолодеет.

«Эх, мама, мама…» — подумал Гешка с широкой улыбкой, закрывая глаза.

К двадцати семи годам он объехал немало строек, отслюнил в бухгалтериях не одну тысячу, но теперь с прежней безмятежной жизнью было покончено, пришла пора ему остепеняться, обзаводиться женой и домом.

— Спит вроде, — услышал он приглушенный голос Лужина.

— Геня… — позвал его бригадир Вагин. — Геня-я-я!

— Чо тебе? — заорал Гешка, вскакивая на лавке. — Чо ты пристал к человеку? — И лег снова.

Прекрасные картины близкой московской жизни рухнули, уступив место действительности. В этой действительности топтался перед ним бригадир и, как в приоткрытую дверь, заглядывал под книгу, которой Гешка закрыл лицо.

— Геня, — дохнул тот профилактическим чесноком. — Она пошла-а…

— Пошел бы ты сам…

— Она пошла, Геня! — не обижаясь, повторил Вагин.

— Кто пошла? — Гешка насторожил слух: в самом деле, работала лебедка подъемника. — Колонна?! Пошла?!

— Пошла, — сказал бригадир. Гешка, для видимости нехотя, встал:

— Разве что поглядеть?

Он надел бродни, пристегнул по совету засуетившегося отчего-то Лужина заушники к поясному ремню и еще раз вслух одобрил обувь.

Да, так оно и было, подъем капризной колонны наконец начали, и они с Вагиным прибавили шагу.

На улице все взялось полой водой. Под угор, к протоке Оби, где густо табунился тальник, уносились стремительные ручьи, таща сор, щепу, мелкий печной шлак. Солнце жадно слизывало снег с потемневших сугробов, как крем с торта.

Юган приготовился к приему первой торжественной нефти: на клубе, сельсовете и магазине висели кумачовые лозунги.

Праздничные перемены произошли и на буровой. Окна и двери балков были убраны еловыми лапами, на вышке язычком пламени трепетал флаг, и где-то поблизости крутили пластинки.

Они откинули полог и вошли в грохот и темноту.

Повеселевший бурильщик играючи управлял многотонной лебедкой, легко, с форсом подавая обсадные трубы. За нижний конец их цепляли двое помбуров в забрызганных раствором комбинезонах, вводили в устье, третий висел в «фонаре», набрасывал элеватор троса. Мощный гул дизели и скрежет тормозов заглушали музыку, летевшую из балков, — здесь были будни. Машинально Гешка отметил про себя, что вечером, если опять не случится затора, можно начинать обработку скважины.

Работу свою он уважал. Буровики потели, буравя земной шар, а сливки снимали всегда каротажники — от них, от каротажников, зависели результаты общей многодневной гонки. Приняв скважину, каротажники определяли: есть в ней что-либо стоящее или нет, а если есть, то в каком объеме — промышленном или непромышленном. Но Гешка ценил свою работу не только за то почтение, которым окружали его буровики. Составляя данные по скважине, ставя под ними свою подпись, он из обыкновенного работяги превращался в хозяина и любил ввернуть в разговоре что-нибудь вроде: «А я, между прочим, миллионер!» И добивал недоверчивого собеседника: «Да, представьте себе, на пятьдесят седьмой точке у меня столько-то миллионов кубиков, на сто первой — столько-то. Есть, правда, еще кой-какая мелочевка, тоже тыщ на четыреста, пожалуй, потянет…»

И в этом шутливом хвастовстве его, предназначенном для новичков и прочих несведущих людей, была затаенная гордость.

Старший каротажник Тихомиров поманил его рукавицей.

— Если все будет путем — тьфу! тьфу! — в девятнадцать ноль-ноль скважина наша! — прокричал он.

— Посмотрим! — уклончиво ответил Гешка, хотя все внутри у него знакомо запело от предстоящего азарта работы.

Но тут он некстати вспомнил, что работа предстоит в пользу бедных, и помрачнел.

— З-зараза! — обругал он судьбу за то, что смазала ему концовку. Не так он планировал свой заключительный каротаж.

В котлопункте, куда он зашел выпить воды, повариха Фаина наводила глянец. Стол был застлан свежей бумагой, посуда на полочках блестела фабричной чистотой, на окошках топорщились марлевые накрахмаленные занавески. Грачев подошел к высокой буфетной стойке, выстроенной специально к открытию скважины, спросил фруктовой воды.

Рядом с котлопунктом, в дежурке, пели. Прислушавшись, Гешка узнал голос дизелиста Мини Трубникова.

— Скучает! — сказала Фаина, выставляя тарелки с конфетами и печеньем. — С молодой женой разлучили. Только, три дня и побыл женатым-то. И — на вахту.

— Все там будем, — буркнул Гешка.

— Теперь пока дорога не направится, домой не попадет…

Его присутствие смущало повариху. Под пристальным взглядом Гешки она раскраснелась, ко лбу прилипла черная прядка.

— Вы когда закрываетесь? — вдруг спросил он.

— Это до каких я торгую, что ли? — встрепенулась она.

— Вот именно!

— Через час закрою. А что?

— Обувь простаивает. — Он топнул и повертел носком сапога. — Видите, какие скороходы? Может быть, обновим?

— Приходите в одиннадцать, — опустив глаза, сказала она.

Гешка молча допил колючую воду и, прежде чем уйти, еще раз внимательно посмотрел на повариху. Фаина потерянно улыбнулась. Ладная она была девушка; Гешка удивился, как он раньше не замечал.

На выходе он столкнулся с вахтенным электриком Киселевым и кивнул в знак приветствия. Коротышка Киселев, отвернувшись, прошел у него под рукой.

— Киселев! — строго сказал Гешка. — Обеспечьте электричество к девятнадцати!

— Когда надо, тогда и обеспечим, — важно сказал Киселев. — А которые тут курортники, их это не касается.

— Это я курортник, Кисель? — развернулся Гешка.

— Мальчики, мальчики! Что вы? — всполошилась Фаина.

Киселев сделал устрашающее лицо, почакал зубами.

— Дебила, — невесело рассмеялся Гешка.

Настроение у него упало.

Весь этот час он без цели бродил вокруг буровой, завидовал слаженной работе вахты. Глядя на стремительный бег приводного ремня, на качающееся вращение «ленивца» — шкива для оттяжки, сравнивал философски себя с ним. Вот так же и его гонит и крутит жизнь, а такие ведущие валы, как бригадир, как вся буровая рать, делают настоящее дело. Впервые он усомнился в глубокой важности своей каротажной деятельности.

На площадке он столкнулся с Миней Трубниковым. Спросил с участием:

— Ну как, Миня, голос-то не сорвал? Скажи «а».

— А, — сказал Миня.

— Молодец! Передай своим, чтобы к девятнадцати все было готово.

— Это кто велел?

— Я, — сказал Гешка с важностью.

— Хорошо тебе, Гешка, — печально сказал Миня. — Вольный казак. А у меня Ирка небось уже икру мечет — месяц выбраться не могу. И когда выберусь, никто не знает.

— Ты ее вызвони по рации, — сказал Гешка.

— Свежая мысль, — усмехнулся Миня. — Попытаюсь в энный раз.

— Попытайся, Миня.

— Слушай, ты это где такие ходики оторвал? — Миня кивнул на бродни.

— Сапожки моднецкие, — сказал Гешка. — Из личного гардероба Митрия Лужина.

— Не может быть! — не поверил Миня. — Он же жмот на весь Север.

— А мне дал, — с достоинством ответил Гешка. — Ну, будь!

Фаина обматывала тряпкой висячий замок на дверях котлопункта. Увидев ее, Гешка не пошел навстречу, а направился в сторону от буровой. Фаина молча улыбнулась и тоже свернула на эту тропинку. И в том, что они поняли друг друга без слов, уже таилась какая-то близость.

В тайге было тихо; мерный стук дизелей доносился глухо, как сердцебиение. Пахло морозной хвоей, стволы сосен казались теплыми под вешним солнцем; нетронутый снег вскипал белизной.

Вот когда осознал Гешка Грачев, что уезжает отсюда навеки. Осознал и почувствовал себя несчастным. Ведь как бы там ни было, а лучшие, самые красивые годы всадил он в эту землю, и теперь надо все буквально бросить, забыть и начать с нулевой риски.

Они шли по тропинке — он впереди, Фаина следом — и пришли к таежной глухой речушке. Она была незамерзающая, шуршащая и едва заметно парила. В том месте, куда они вышли, на берег завалились подмытые деревья, ломняк — все засыпанное сверху снегом и обледенелое у воды. Гешка выбрал комель стылой пихты, смахнул снег ладонью и сел, оглянувшись на Фаину. Она согласно кивнула; ей здесь было все знакомо, но только сейчас она открыла красоту этого места, этих живописно раскиданных деревьев и скользящей чистой воды.

— О чем будем говорить? — сипловато подстраиваясь к тишине, спросил Гешка.

— Все равно… — улыбнулась Фаина. — О чем хочешь.

Она тоже была частью его здешней, уходящей жизни. Гешке подумалось с болью, что ничего у него с ней уже никогда не будет, не успеется, и вообще…

— Ты красивая… — сказал он каким-то деревянным голосом. — Ты, Фая, красивая…

— Ну-ка, ну-ка! — вскрикнула она. — Ишь какой!

Она выдралась из его рук и, глядя в упор зелеными расширившимися глазами, проговорила с обидой:

— Дурочку нашел, да?

Такая, однако, была удивительная чистота в этом студеном воздухе, в шорохе прозрачной речушки, и такая искренняя печаль написана была на лице Грачева, что она тут же пожалела о сказанном.

— Ладно, все бывает, — виновато сказала она погодя. — Расскажи мне лучше про Москву…

Гешка откашлялся, готовясь, как обычно, поразить, и оступился на первом же слове. Неожиданно обнаружилось, что ничего особенного не скажет он про Москву, и сколько ни шарил в памяти, — ничего не припоминалось. «Вот так здорово! — озадаченно подумал он. — А ведь родился там, вырос, профессию получил… Н-да». В театрах, правда, он бывал, раза два или три, ну, еще на экскурсии водили в школе… и только. Знал он мебельные, овощебазы, где случалось иной раз подработать на погрузке и выгрузке, знал наперечет шашлычные и кафе-стекляшки, но про эту Москву рассказывать не хотелось.

— Вот приезжаю я в первый раз в отпуск… — начал он наугад. — Как раз отбурили мы одиннадцатую точку под Нижневартовском. Да ты знаешь, поди. В смене у нас был один грузин, чудной такой малый. Автандилом звали. Кто как его навеличивал: кто — Автогеном, кто — Автоматом, добрый был мужик, не обижался. И вот однажды…

Спустя какое-то время Гешка вдруг обнаружил, что рассказывает о героических делах Автандила, имевших место на одиннадцатой точке, и выводит в них для себя скромную, но почетную роль.

— Что же это я? — хохотнул он обескураженно.

— Действительно, — сказала Фаина. — Про Москву обещал, а сам…

— Ладно, — сказал Гешка. — Сейчас будет про Москву.

Он задумался, и совсем не по теме вспомнилось почему-то училище, потом — училищная мастерская, где он чинил по вечерам велосипеды. Мать не баловала его карманными деньгами, и нужно было их зарабатывать, потому что после школы Гешка спешил жить взрослой жизнью. Пришла на память Танька Жигалова, верная его подруга, пришли на память их встречи с семи до восьми: она заканчивала работу в половине седьмого, а ее мать — в половине девятого; и сейчас, этим солнечным полднем, показалось Гешке, что и по юности своей он пробежал впопыхах, точно опаздывая куда-то. И все-таки опоздал. И нечего рассказать торжественным голосом.

— Ты о чем задумался-то? — спросила Фаина.

— Теплынь, — рассеянно отозвался он. — Теплынь, а прохладно.

Он закусил губу так, что задралась борода, и замолчал опять.

На буровой комариным писком раздался крик, и тотчас пронзительно завизжала собака.

— Опять он его мучит, — сказала Фаина.

— Кто? Кого?

— А Лужин, хозяин твой… Опять Шарика бьет. — У рта ее, как отражение далекой собачьей боли, легли морщинки.

— Вот бы никогда не подумал! — сказал Гешка. — А на вид добрый. Ведь это его сапоги-то.

— Он меня замуж зовет, — сказала Фаина. — Дом новый ставить собрался. А я все не решусь никак. Вот он и ревнует.

— Да ну?

— Ты его не бойся, Геша. Я не боюсь, и ты не бойся.

— Я?! Его бояться? — Гешка хакнул и обнял повариху.

— Не надо, — негромко попросила она.

— Как знаешь, — смутился он. — Нет, ты скажи, теплынь-то какая!..

На буровую они возвращались притихшие и почти близкие.

Проходка кончилась ночью, и каротажники начали отбор грунтов. Фургон с оборудованием подогнали к вышке, и там Гешка попеременно с Тихомировым следил за показаниями приборов и командовал буровикам через микрофон. В окошках были спущены черные шторы. Фаина только изредка слышала Гешкин голос — то высокий, насмешливый, то деловитый, злой, усиленный репродуктором до громовых раскатов.

Она думала о Грачеве с какой-то неловкой радостью, и эта радость была как обнова.

— Ишь ведь, воевода какой… — с улыбкой шептала она, возясь в своей комнатушке.

В тот же день она побелила дощатые стены, прибила на окно новые занавески-задергушки, вытащила из чемодана все свои ненадеванные платья и развесила на гвоздях. С тем же деятельным азартом размышляла она о будущем: «Торговлю эту брошу. И за Лужина не пойду, нет, уеду в Тюмень, на завод поступлю, в школу ходить буду. Десятилетку кончу, а там можно будет и в техникум торкнуться…»

Сдав котлопункт сменщице Варваре, она решила навестить Гешку. Принесла ему тарелку блинов, чайник с кофе, тихонько поскреблась в дверцу. Из репродуктора прогрохотало:

— Кого черт несет?

И Фаина, заробев, ушла, стараясь не скрипеть на снегу сапогами. Так Гешка и не узнал, что она приходила.

Дела у каротажников шли неважно. Злились, костили скважину, инструмент, бурильщиков. А у Грачева не выходила из головы Фаина. «Может быть, не надо было нам гулять? — в который раз возвращался он памятью к их прогулке. — Да ведь ничего же не было!..»

Но под всеми этими неотступными, досадливыми размышлениями ворошилась какая-то иная мысль; ему подумалось, что, наверно, дело вовсе не в их прогулке, а в чем-то таком, чего он недосмотрел, не понял, пропустил мимо из-за собственной слепоты и спешки. Забывшись, Гешка выругался в микрофон.

— Ты что, угорел? — вскочил к нему Тихомиров.

— А чо я? — не понял Гешка.

— Сам знаешь чо-о!

— Да это бывает, Тихомирыч, — вмешался Миня Трубников.

— Что бывает?

— Это, Тихомирыч, всегда бывает в тайге весной, я знаю. Понимаешь, снег тает. И незаметно давит на психику. И психика деформируется.

— Иди на свое место, психолог! — приказал Тихомиров.

И вдруг к рокоту дизелей прибавился еще какой-то сильный посторонний звук, раздались радостные крики, залопотал тент, и с неба дохнуло ветром.

— Вертолет… — удивленно сказал Тихомиров. — Вертоле-ет!

Все трое вылетели из фургона.

Вертолет приземлился малость в стороне от буровой, в искрящийся влажный снег, и к нему бежали уже и местные, и буровики, спотыкаясь в сугробах и теряя шапки.

— Который тут у вас Грачев? — крикнул вертолетчик, прыгая в снег. — Стоим пятнадцать минут! Приготовиться к отлету!

— Ну, я Грачев! — сказал Гешка.

— Чего же ты телишься? Собирай манатки!

Гешка сломя голову помчался в поселок. Схватив чемодан, припустил обратно.

— Парень! Геннадий! — закричал Лужин. — А сапоги-то! Сапоги-то!

Гешка сел с маху на бревно, и, урча от нетерпения, ждал подбегающего к нему с ботинками Лужина. Сбросил бродни, сунул ноги в ботинки и, не зашнуровывая, побежал к вертолету. У котлопункта он замер на бегу, круто повернулся и встретился взглядом с Фаиной.

Она стояла в дверном проеме, как портрет в натуральную величину, и молчала.

Гешка ступил на порог:

— Вот уезжаю. Не скучай тут!

— Больно надо.

— Тогда пока, — сказал Гешка.

Но когда он зашагал к вертолету, Фаина метнулась следом, молча остановила. Гешка, глядя на ее красное, обиженное, как у девчонки, лицо, насупился, опустил голову.

— Я вернусь. Я опять приеду, Фаина.

— Это, конечно, — шепотом согласилась она.

— Так я пошел?

— Иди, Геша.

— Иду, Фая.

— Грачев! Гешка! — заорали у вертолета. — Ты скоро там?

И Гешка побежал по уже наторенной в снегу траншее.

Бригадир Вагин похлопал его по плечу.

— Хороший ты парень, Грачев, ты нам всем очень понравился, — сказал он, пожимая Гешкину руку, — Просто молодец.

— Главное, уходит красиво, — присовокупил Тихомиров.

— Ладно тебе, — сказал Гешка.

— Ничего не ладно, — возразил Тихомиров. — Ведь ты эту вахту, считай, задаром отработал. Без всякой выгоды.

— А ты? Ты задаром никогда не работал?

— Я? Не про меня речь. А залетных мы тут насквозь видим.

— Камни в почках у меня видишь? — обозлился Гешка.

— Камни? — переспросил Тихомиров. — Откуда у тебя камни?

— От пива! С солью!

— А ты вперед с солью не пей, — посоветовал бригадир.

И пока Гешка искал, как бы его уесть, тот уже разговаривал с вертолетчиком.

Миня Трубников, к которому Гешка подошел попрощаться, вяло пожал руку, оглаживая вертолет зачарованными глазами.

— Вагин! — высоким, с вызвоном, голосом сказал Гешка. — Отпусти Трубникова! Пускай он летит!

— Да ты что, Грач? — изумленно подкатился к нему электрик Киселев. — Ты в своем уме?

— В своем! — Гешка отбоднул сомнения и, взяв Трубникова за плечи, потащил к вертолету. — У него, Вагин, жена молодая! Икру мечет!

— Гешка! — уперся Трубников. — Брось, не надо!

— Не надо?! — победно, с высоты своего благородства, сказал Гешка. — Давай, давай, не прикидывайся тут Ванькой Жуковым!

— Это как надо понимать? — тоже изумился Тихомиров.

— А так! — огрызнулся Гешка. — Классиков изучай. Айда на скважину, каротаж не терпит!

— А ты?

— Не твое дело, — сказал Гешка.

— Вы тут торгуйтесь быстрей! — прикрикнул вертолетчик. — У меня летное время на золото ценится!

— Лети, Миня, — сказал Вагин. — Вещички твои привезем после.

— Грач! — с чувством сказал счастливый Трубников. — Грач, ты разыщи меня в Сургуте. Ленина, сорок четыре! Миню спросишь, любой покажет.

— Ирке привет, — сказал Гешка, глубоко вздохнув.

— Жду, Гешка!

Последние благодарные слова Трубникова увязли в гуле мотора. Вертолет качнулся, засвистели винты, и все, кто был тут, бросились врассыпную.

Весь путь до буровой Тихомиров косился на Гешку и неопределенно хмыкал.

— Ты иди, а я в котлопункт зайду, — сказал ему Гешка. — В горле что-то пересохло.

Осторожно он подошел к порогу, заглянул в распахнутые настежь двери.

Фаина сидела за столом, уткнувшись лицом в бумажную, уже порвавшуюся на углах скатерть, и плакала.

Гешка ухмыльнулся и потопал в фургон.

И тут носом к носу столкнулся с Лужиным.

— Привет, Митрий, — бросил он растерявшемуся хозяину. — Как поживаешь?

— Ты разве не улетел?! — искривился тот.

— Как видишь!

Лужин влез в фургон следом за ним.

— Чо тебе? — спросил Гешка.

— Я с тобой… Я насчет Фаи хочу.

— Валяй! — безмятежно сказал Гешка.

Лужин откашлялся и заговорил хриплым, от сдерживаемого волнения, голосом:

— Ты пошто вернулся, Грачев? Она счастья своего добивается, а ты…

— А я?

— А ты шуры-муры!

— Отбой четыре минуты! — передал в микрофон Гешка и откинулся на сиденье. — А в чем, собственно, ее счастье?

— Я скажу! — Лужин плотно притворил дверцу. — Только чтоб между нами.

— Слушаю.

— Тогда я сначала про себя скажу. Вот я, Лужин Дмитрий Сергеевич. Сколько лет дашь? — Он выжидающе уставился на Грачева.

— Тридцать с чем-нибудь?

— Ошибаешься! — И тут Лужин впервые за две недели совместной жизни снял шапку и показал лысину, сразу состарившую его лет на десять. — Вот тебе и да-а! Тоже теперь и Фаина. Она хотя и молодая, а женщина самостоятельная, ей хозяин нужен, опора. Ей рожать надо!

Гешка взял бумажные диски индикаторных диаграмм, хлопнул о колено, сбивая пыль.

— Ну и дальше?

— А дальше вот что! Вы наколобродите и уедете, а мне с Фаиной жить тут!

— А она кто тебе, Лужин? Родственница или жена?

— Я на ней жениться хочу…

— Ну, так и скажи ей: Фаина, хочу на тебе жениться.

— Говорено…

— А она?

Лужин безнадежно махнул рукой.

— Вот что, — сказал Гешка, чувствуя, как сердце его закачалось на горячей волне. — Ты ее любишь?

Лужин мотнул головой.

— Тогда так и скажи: Фаина, я тебя люблю! — Гешка сорвал микрофон с подставки, сунул под нос Лужину.

— Стыдно… — сказал тот.

— Говори! — приказал Гешка в бешенстве.

— Прямо так и сказать? — Лужин, побледнев, облизнул губы.

— Так и скажи!

— Але… — вконец севшим голосом сказал Лужин и отстранил микрофон ладонью. — Не могу.

— Тогда катись отсюда к чертовой матери! — закричал Гешка.

Лужин съежился, словно прячась в самого себя, тихонько вышел.

Гешка включил микрофон и, уже не ведая, что творит, проговорил голосом диктора Левитана:

— Фаина! Я здесь! Я остался!

Но это были вовсе не те слова, которые ему надо было сказать и которые он берег для девушки своей мечты. «Так, значит, это она, Фаина?! — лихорадочно додумывал он в эти мгновения. — А если не она, то кто же тогда?! Ой, Грачев, Грачев, что же ты делаешь, окаянный?»

— Фаина! — взлетел над буровой его звонкий голос. — Я тебя люблю-ю!

Вокруг фургона стояли онемевшие буровики и во все глаза смотрели, как из него: показалась нога Грачева в помятой портчине, как наконец он вылез весь и зашагал к котлопункту с высоко поднятой головой.

И тогда все разом, как заводные, обернулись и увидели повариху, бегущую навстречу Грачеву.

А он шагнул еще раз, другой, наступил на шнурок ботинка, споткнулся, упал на руки.

— Геша! — вскрикнула Фаина испуганно. — Геша!

Гешка вскинул лицо и, забыв выпрямиться, застыл, как бегун на старте, и смотрел на нее со страхом, надеждой и ожиданием.