Расписание тревог

Практикант

День начинался теплый, подернутые ледком, обтаивали громадные лужи, и непролазная получалась грязь, Григорий Бобков, переломившись вдвое на крыльце больницы, долго отскабливал сапоги.

Возле ординаторской его уже ожидал Курбатов, главный врач, с перечнем покупок, которые надлежало практиканту сделать в Угате.

Они поздоровались: Григорий — застенчиво, Курбатов — равнодушно и деловито.

— Около двадцати названий, — сказал Курбатов, подавая список и щуря оплывшие со сна глаза. — В особенности расстарайся насчет спирту и антибиотиков, Есть остронуждающиеся.

— Расстараюсь, — сдержанно пообещал Григорий.

— Много ли тебе надавали поручений в Угат? — спросил Курбатов уже другим тоном и улыбаясь.

— Да как сказать, многовато, конечно, — вздохнул парень, — ну да управлюсь!

— У меня к тебе тоже просьба. Погляди в оптике очки детские минус два, девка моя совсем слепнет без очков. Сделаешь?

— Расстараюсь, Виктор Владимирович.

— Ну давай, — опять улыбнулся Курбатов покровительственно.

— Кассир наш у себя? — помолчав, спросил Григорий.

— У себя, у себя. Ты не денег ли хочешь у него взять?

— Да надо бы немного.

— Ты же вчера аванс получил? — удивился Курбатов.

— Да знаете… в общем, одолжил тут одному рыбаку. Путина, а у него лодка совсем развалилась, — как бы оправдываясь, объяснил Григорий. — Может, помните, мы язву у него лечили?..

Курбатов присвистнул:

— Как же ты это? Костюм ведь собирался купить.

— Обойдусь!

— К кассиру лучше не ходи, не даст, — заверил Курбатов. — Лучше займи где-нибудь.

— Может быть, вы мне одолжите, Виктор Владимирович? — неловко спросил Григорий.

Пухлая ладошка главврача скользнула было в карман, но на полдороге спохватилась и поправила полу халата.

— С удовольствием бы, Гриша, но, понимаешь, теща у меня заболела, не могу, — сказал он, отводя глаза в сторону. — А так с удовольствием бы!

И хотя Григорий не уловил связи между своей просьбой и болезнью тещи, однако выяснять не стал, тотчас переключись мыслями на старуху. С ней он распивал иной раз по целому самовару.

— Что с ней? — спросил он обеспокоенно.

— Плеврит, кажется, — небрежно отвечал Курбатов.

— Передайте тогда, я ей гостинец из Угата привезу, сушек или баранок, — попросил Григорий.

Виктор Владимирович дрогнул жирной щекой.

— Эх ты, простая душа, — сказал он. — Ведь костюм хотел купить и отдал кому-то!

— Да я сейчас у кассира все-таки попрошу, — заторопился Григорий.

— Ступай, ступай, — с сожалением сказал Курбатов. — Он тебе, наверно, тоже гроссбух расписал заказов-то!

Войдя к себе, главврач снял халат и поморщился в зеркало. «Или уж дать ему денег? — подумал он. — Да ведь опять на кого-нибудь их истратит!» Тем Курбатов и успокоился.

Пользуясь безотказностью практиканта, Курбатов к концу первого же месяца переложил на него почти всю фельдшерскую работу и ревновал, когда тот делал что-нибудь для других. «Был бы ты бабой, так, наверное, никому бы не отказал, а?» — едко поддел он как-то Григория. Парень смолчал, но слова эти по-настоящему его задели; в последнюю неделю он вообще отмалчивался на разного рода насмешки и колкости, хотя раньше пытался как-нибудь отшутиться, словно бы вовсе не умел обижаться на людей. Когда завхоз отказался привезти дров и нахально заявил, что собирается на охоту, Григорий не проронил ни слова. Молча отошел он и от молоденьких сестер, поднявших на смех его неумело зауженные брюки. Так же, с каменным лицом, сносил он и издевки Марины, своей квартирной хозяйки, которая упорно не замечала в нем мужчину, ходила по комнатам полуодетая и забывала на видных местах такие подробности своего туалета, что парня бросало в жар. Теперь же она сменила тактику и изводила его мелочной опекой, как о малом дитяти, не уставая это подчеркивать.

Он был загружен работой больше других, и вырваться в Угат было бы ему нелегко, если бы не крайняя нужда больницы в медикаментах. Ехать за ними никому из персонала особенно не хотелось, так что решено было командировать безответного практиканта. Поручений Григорию, включая и просьбы кассира, ссудившего-таки тридцать рублей, надавали немало, а он, напротив, ехал с охотою, он точно поставил эту поездку жизненной целью.

Опять очутившись на улице, Григорий перешел топкое место по слеге, постучался в окно одного из домов, где жила санитарка Люба. Сердобольная женщина эта давно предлагала ему свою лодку. Она, пожалуй, единственная относилась к Григорию уважительно, и то потому лишь, что сама была подавлена постоянными семейными неурядицами.

На стук дрогнула занавеска; мужской прокуренный голос спросил сквозь стекло:

— Ково надо?

— Любу, — сказал Григорий и отметил про себя: «Опять сошлись, значит».

— На што?

— Да надо, — замялся Григорий. — Ипполит, это ты, что ли?

— Ну я…

— Здравствуй!

— Здорово, — хмуро сказал Ипполит.

Загремел крюк в сенцах, дверь отворилась. В проем, выступила тощая фигура хозяина в нижней рубахе и холщовых кальсонах.

— По чо пришел?

— Насчет лодки я, — Григорий подошел к крыльцу. — В Угат надо съездить. Я с Любой вечером уговаривался.

— То вечер, а то утро. Не дам, — отказал Ипполит.

— Жалко тебе, чо ли? — послышался укоризненный голос санитарки. — Ведь он ее не съест.

— Я — осторожно, — пробормотал Григорий.

Ипполит подумал, поджимая озябшие ступени, разрешил с деланным равнодушием:

— Шиш с тобой. Бери. Гре́би только не утопи.

— Спасибо, — поблагодарил Григорий. — Это вы хорошо сделали, что помирились.

— Како твое дело, — сказал Ипполит, закрывая дверь.

Лодка была велика, называлась в здешних местах кедровкой, а весла по незнанию Григорий взял короткие, от легкой лодочки-долбленки, и теперь размышлял, возможно ли передвигаться с их помощью.

— Григорий! — окликнули его.

По берегу спускалась Марина, волоча весла.

— Смотрела в окно и увидела, что вы взяли не те гре́би! — запыхавшись, сказала она. — За вами, как за малышом, нужно глядеть да глядеть, Григорий!

— Нечего за мной глядеть, — робко огрызнулся парень.

— А вы когда-нибудь ходили по Оби?

— Нет, — неохотно сознался Григорий.

— Ну вот видите! Нет, я, пожалуй, вас не пущу. Да вы утонете! Нет, нет, нет, Григорий, я вам запрещаю. Ведь шутка ли — пять километров туда, да пять назад, а назад против течения… Я не разрешаю!

«В чем дело? — подумал Григорий. — Почему я все еще терплю ее? У меня разработана программа. Ну же! Раз, два — начали!» Он помедлил в нерешительности еще некоторое время, потом неловко швырнул прочь принесенные Мариной весла и, навалясь грудью, оттолкнул кедровку. Теперь надо было лихо вскочить в нее на ходу. Это почти удалось ему, если не считать, что лодка, качнувшись, зачерпнула бортом.

На воде было холодно, и он усиленно заработал веслами.

— Вернитесь, Гри-и-ша! — крикнула Марина, опомнясь.

— Как же ты мне надоела, старая курица, — сказал Григорий сердито и взросло.

Кедровка по течению шла напористо, а солнце уже припекало, и скоро Григорию стало совсем весело.

— Ани торово[1], Попков! — услышал он с обгоняющей его моторки. Узнав в ней угатского завмага, Григорий приветственно помахал рукой.

— Как поживаешь, Салиндер?

— Корошо, терпит!

— Нога как?

— Терпит, корошо!

— Не ломай больше! — пожелал Григорий. Когда он спохватился, что такие задушевные разговоры не входят в его сегодняшние намерения, ненец был уже далеко.

Километрах в двух перед Угатом Григорий посадил в лодку четырех сезонниц и удивился собственной смелости. На всякий случай предупредил:

— Чтобы у меня без этого самого. Сразу же утоплю.

— Так уж и утопишь? — недоверчиво протянула самая старшая, с наколкой повыше запястья: «Умру за горячее чувство».

— Только пикни еще! — с мужеством подтвердил Григорий.

Девушки послушно притихли на корме, рассматривая его, как музейную редкость. Потом, освоясь, затянули было какую-то песню, но старшая коротко их одернула:

— Стоп. Шеф не любит.

Так и молчали до самой пристани.

Девушки помогли вытащить кедровку на берег, и Григорий подумал озадаченно, что навряд ли ему удастся спихнуть ее в одиночку.

— Ну пока, шеф, — сказала старшая. — Заходи в общагу, спроси Колодкину Нинку, это я.

— Ладно, — пообещал Григорий, пожимая ей руку. — «Я умру за горячее чувство».

— Но-но! — вывернулась она, словно Григорий собирался ее обнять.

— Я обязательно к тебе приду, и сегодня же! — твердо сказал он, содрогаясь в душе от этого решения.

Девицы двинулись своей дорогой, Григорий отправился по больничным делам. В райздраве он опять оробел. Затевать скандал там он не решился, хотя таковой и был запланирован по программе. Инспектриса оказалась миловидной участливой женщиной, с приятным мягким голосом. Она подписала заявки на препараты, расспросила о ходе практики, и Григорий с удовольствием проговорил с ней минут пятнадцать. Попрощавшись, он еще малость постоял в темном коридоре под впечатлением разговора. Кривая дверь приемной сама собой отошла, и он хотел было уже прихлопнуть ее, чтобы не дуло таким замечательным людям, как вдруг услышал, что говорят о нем. Говорила инспектриса:

— По-моему, Курбатов прав насчет этого парня: самый настоящий пентюх. Полчаса рассказывал, что у них в поселке нет девушек и дружить не с кем. Человеку девятнадцать лет.

— Размазня, — согласилась секретарша.

— Через полгода кончит училище. Ну какой из него фельдшер-акушер? Вот послушайте, что Курбатов в характеристике пишет: «Считаю, что Бобков человек бесхарактерный, непростительно доверчивый и наивный. Такие ходят на поводу у больных и из жалости могут не решиться на чрезвычайный шаг, чем могут принести непоправимый ущерб… Кроме того, был случай, когда Бобков отдал весь подотчетный спирт местному алкоголику…» Вот что пишет Курбатов. А у Курбатова — опыт.

Григорий слушал, не веря ушам.

— Вот, значит, как, — пробормотал он пришибленно.

В висках у него сделалось невыносимо горячо.

Опомнился он в мясном магазине. В полном отупении вспомнил о заказе кассира — купить ветчины и, растолкав очередь, стал твердить продавцу:

— Мне пять кило ветчины, пять кило, пять.

Мясник, злой, с подвязанной щекою, отвесил наконец ветчину и швырнул ее на прилавок. Не рассчитываясь, Григорий пошел с этим свертком на улицу, встал там столбом. Угатские общительные собаки тотчас окружили его. «Славные собачки», — подумал Григорий.

Он разорвал бумагу и стал бросать в свору ветчиной. Продавец бежал к нему, кричал что-то насчет оплаты, но псы никого не подпускали к своему кормильцу. Очнулся Григорий, когда кинул последний ломоть.

— На девятнадцать с полтиной добра скормил, — всхлипнул мясник, взывая к толпе, уже собравшейся.

— Возьмите, — буркнул Григорий, подав четвертную бумажку. И пошел прочь.

— А сдачу-то! — потрясенно прокричали вслед зрители.

Григорий, не оборачиваясь, махнул рукой.

— Геолог, — с уважением и завистью сказал кто-то. — У них денег куры не клюют.

С этой минуты в Григории действовали как бы два Григория. Вернее, действовал-то один, не человек, а какой-то черт, другим же был прежний Григорий, знакомый с детства. И этот прежний только пугался и ахал на то, что творил самозванец.

Этот настоял купить очки для курбатовской дочки, тот остановился возле гипсового спортсмена и водрузил ему очки на отбитый нос.

Этот приводил всевозможные аргументы, чтобы не идти в «Золотой рог», — тот насильно втащил в зал.

В ресторане Григорий просидел сиднем битый час. Официантки обходили его, как мебель, пока парень не догадался постучать по тарелке целковым.

— Что будете заказывать? — подплыла к нему нарумяненная официантка с подбритыми бровками. Бровки напомнили ему Марину, и тогда Григорий решился на главный пункт программы.

— Меню, — волнуясь, заявил он.

— Пожалуйста, что именно принести?

— Все.

— Как это все? Быстрее выбирайте, меня клиенты ждут.

— Все! — с отчаянной решимостью повторил Григорий и потряс пачкой десяток. Его денег тут оставалось пять рублей, но на остальные, выданные ему под просьбы, хватило бы отовариться и не в таком месте.

Официантка ушла, поджав губы, и через полчаса, в которые Григорий успел уже несколько раз передумать, вернулась, неся на подносе салат из соленых огурцов, суп вермишелевый, суп из рыбных консервов, котлету, гуляш, чай, компот, бутылку фруктовой воды «Саяны», бутылку яблочной настойки и бутылку шампанского.

— Это все, что есть в меню, — сказала она. — Приходите завтра, будет окунь с тушеной капустой.

Жизнь, казалось, сама оберегала Григория. Он даже обрадовался этому меню, но потом, посидев минуту, вышел на улицу, подозвал какого-то мальчишку с портфелем.

— Лети в общагу, к сезонницам, скажи Колодкиной Нинке, чтобы шла в «Золотой рог» с подругами. Придешь обратно, дам на мороженое.

— Я быстро! — недоверчиво сказал мальчишка.

Вернувшись в зал, Григорий неверной рукой налил полный стакан настойки, заставил себя выпить. С зажмуренными глазами подождал первых тошнотворных толчков, как это всегда бывало с ним. Вино не пьянило; тогда он торопливо подумал, что, может быть, пока не поздно, пока еще трезвый, рассчитаться и сбежать отсюда, но перед ним всплыло вдруг лицо мальчишки с портфелем. Этого человека он не мог обмануть, он все-таки еще оставался прежним Григорием. Тотчас пришли на память очки для курбатовской дочки, и он заныл душой от своего падения.

Нинка Колодкина пришла не одна, привела двух подружек — молчаливую, не первой молодости Шуру и маленькую Дуську, юркую девчонку с фиолетовыми ресницами. Официантки глядели на них с неприязнью.

Дым пошел коромыслом: Какие-то неведомые личности подсаживались к их столу, вели заискивающие разговоры с Григорием, а он, победительный, глубоко убежденный в своей неотразимости, восседал как щедрый, гостеприимный хозяин.

Потом все двинулись на танцплощадку, кто-то потерялся, кто-то пристал новенький, и на танцах Григорий почему-то оказался танцующим не с Нинкой Колодкиной, не с маленькой, вертлявой Дуськой и даже не со старообразной Шурой, а с угатским парнем по прозвищу Энцефалит, Так того прозвали за перенесенную в детстве болезнь.

Долгоногий, вечно кривляющийся, Энцефалит обнимал Григория за талию, как даму в вальсе, вытягивал губы как бы в предвкушении страстного поцелуя. Григорий с бессильным смехом пытался высвободиться, но тот держал крепко и все быстрее таскал по кругу.

Стиснув зубы, Григорий изловчился и ударил Энцефалита головой в живот. Происходящее далее вспоминалось ему как бы освещенное блицем фотографа из витрины «Не проходите мимо».

Пришел в себя Григорий на пристани. С удивлением обнаружил, что сидит в лодке и держит что-то в судорожно сведенных руках. Это оказалась измятая коробка с медикаментами. В тяжелом предчувствии он раскрыл ее и немного приободрился: ампулы каким-то чудом уцелели, за исключением двух или трех. «Спирт!» — опять испугался Григорий, но вспомнил, что спирт ему не выдали, и вздохнул с облегчением.

Отковав замки, он стал потихоньку сталкивать лодку на воду. Она не поддавалась, но Григорий был даже доволен, что приходится тяжко — по крайней мере, некогда себя линчевать.

А река, тучно несущая туманные волны, готовила ему свой урок. Была уже белая полночь или утро, а он никак не мог вырваться на спокойную воду. Казалось, он бежал по ленте транспортера, и стоило хоть на минутку остановиться, как его вмиг относило к исходной точке. Он греб и греб, но мелкие весла только сбивали гребешки с волн, ничуть не помогая движению. Неимоверными усилиями ему удалось пройти километра полтора. Сделав неловкий взмах, он на секунду потерял управление, и его снесло назад метров на двести. Отчаянно Григорий подгреб к берегу, потеряв на этом еще сто метров, и все начал снова. Так греб он часа три, пока руки не онемели и все его судорожно напряженное тело не запросило пощады. Зацепившись веслом за какое-то дерево, упавшее с подмытого берега, он брякнулся навзничь на дно лодки и оцепенел. Ему показалось, что он пролежал не больше минуты. Но поднявшись, увидел, что течение опять снесло его почти под самую пристань и предательское дерево спокойно покачивалось рядом. Весла, которым он к нему прикрепился, не было.

Впервые за весь день так близко стоял Григорий к катастрофе, Оставшимся веслом он безразлично пригреб к берегу.

И все-таки еще что-то протестовало в нем. Выдернув из ворота галстук, он привязал его к цепи, потом подумал и, скинув брюки, наставил бечеву поясным ремнем. Так он и тянул кедровку, как бурлаки на картине Репина, думая даже, что, наверное, очень похож на того долговязого и худого с трубкой в зубах. И пожалел, что нет трубки.

Он шел по колено в воде, осторожно обводя лодку вокруг ломняка, стараясь чаще перебирать ногами, чтобы песок не успевал засасывать сапоги.

Иногда он по самое горло проваливался в водомоины и замирал от ужаса и глубинного холода. Где-то на второй половине пути он не выдержал, упал на песок.

— Если бы не препараты! — пробормотал он, ожесточаясь сердцем. И с этой минуты все твердил непрерывно: «Если бы не препараты, если бы не препараты…» Он, может быть, давно уже бросил бы это бурлачество, если бы не препараты.

Он брел, засыпая на ходу и инстинктивно просыпаясь перед опасностью.

Поселок уже пробуждался, уже электрик гонял движок и мычали коровы. Григорий шел по подстывшей улице, опустив голову, крепко прижимая к животу коробку.

— Бобков! — позвал его Ипполит. — Лодка в порядке?

— Она там, — вяло махнул рукой Григорий. — За мысом.

— Как за мысом? — сипло закричал Ипполит. — Ты что, собачье мясо, ты в своем уме-то?!

— Я ее привязал, — сказал Григорий, подходя к нему. — Возьмешь у кого-нибудь моторку и съездишь за ней.

— А гре́би?

— Я их потерял, Ипполит. Новые вытешешь. Не расстраивайся.

— Да ты что, на самом-то деле?

Григорий пошатнулся от нечеловеческой усталости и, чтобы устоять на ногах, схватил Ипполита за ворот.

— Не расстраивайся, — с трудом перекатываясь через букву «р», проговорил он. — Сходи за лодкой. Я на ней завтра опять в Угат поеду. Ты меня понял?

Ипполит оторопело молчал.

Отойдя несколько шагов, Григорий обернулся и повторил угрожающе:

— Завтра я ее снова возьму!

Домой он не вошел, а ввалился. В полузабытьи снял с себя одежду, но полез не на свою кровать, а отпихнул к стенке Марину и улегся рядом. Как издалека донеслись до него сонные протесты хозяйки. Григорий лишь сильнее прижал к себе ее мягкое нагретое тело. «Теперь не простужусь», — пришла к нему последняя мысль.

Часов в двенадцать дня его безуспешно пытался разбудить Курбатов, потом приходил кассир и завхоз, еще какие-то люди за своими заказами, но так и ушли ни с чем.

Проснулся Григорий на следующее утро с ломотой в теле и сознанием какого-то тяжкого преступления. У комода, полуодетая, стояла с гребнем Марина.

— Проснулся, засоня? — сказала она, улыбаясь.

— Здравствуйте, Марина Ивановна, — пробормотал Григорий и зарылся лицом в подушку.

Потом он услышал, как ее руки подоткнули вокруг него одеяло, и застонал от великого стыда за себя.

Он плакал совсем как в детстве, но тогда слезы его были чисты, а теперь с ними выходила вся грязь, осевшая на душе в этот трижды проклятый день, прожитый без милосердия.