Рассказы о Котовском

Гибель батареи

Котовский велел вызвать к себе командира третьего эскадрона первого полка Гришку Альтмана. Альтман вошел в комнату, не постучавшись и сердито крутя длинный ус. Он был не в духе у него вчера в бою убило двух взводных. Котовский глянул на него сбоку, усадил за стол и, разложив карту, стал объяснять задачу.

Нужно было взять человек пятнадцать при легком пулемете и лесом пробраться к белополякам в тыл, к львовскому шоссе. По сведениям разведки, по этому шоссе должен был в этот же день проехать на автомобиле польский генерал, командующий армией. Этого генерала нужно было во что бы то ни стало захватить в плен.

— Понял — спросил Котовский, когда кончил объяснять.

— Тут понимать нечего, — ответил Альтман по-прежнему сердито, — и так все ясно.

— Ничего ты не понял, — крикнул на него Котовский, — это очень важный польский генерал, его нужно вежливо взять, без матерщины. Пусть человек нас потом не пачкает за некультурность. Его все равно обменять, наверное, придется.

— Ты меня за балериной посылаешь или за польским генералом — спросил Альтман ехидно.

— Если генерал будет жаловаться на грубое обращение, ты у меня сам балериной запляшешь, — ответил Котовский. — Это международная операция, на тебя вся Европа, может быть, будет смотреть.

— Если вся Европа, — пытался возразить еще Альтман, — то пошлите командира второго эскадрона, у него жена маникюр делает. Я в Европе не был и не знаю, как по-ихнему в плен брать.

— Я сам знаю, кого посылать, — сказал Котовский, вставая и этим прекращая аудиенцию, — а те-бя предупреждаю потому, что я твою глотку знаю с того конца села слышно, когда ты лаешься. Ну, ступай, чтобы через десять минут в лесу был. К вечеру ждем тебя с генералом.

Когда Альтман вышел во двор, Котовский еще раз окликнул его через окно.

— И машину не забудь испортить, — добавил он, — гы ведь шофер, должен уметь портить ма-шины.

Альтман молча проглотил эту последнюю шпильку и пошел быстрым шагом по улице, хлопая себя нагайкой по запыленным сапогам. С одной стороны, ему было лестно школучить такое (ответственное задание, с другой — он не знал, стравится ли.

«Черт его знает, — думал Альтман. — «Вежливо»! Ну, а если он — в меня стрелять будет, что я ему, мерси должен сказать, что ли..»

Через пятнадцать минут Альтман со своим отрядом был уже в лесу. Под копытами лошадей нежно хрустели желтые листья — осени. Было тихо, жарко и душно. Кавалеристы, вооружившись зелеными ветками, то и дело отгоняли мух.

Часа через четыре вышли на шоссе, осторожно разминувшись по дороге с патрулем польских улан. Выставили дозоры; напоили в большом ручье коней и спрятали их в лесу. Шоссе было совершенно пустынно. В траве трещали кузнечики так, как будто бы не было войны. За шоссе тянулось огромное поле. Хлеб был уже сложен в скирды, но скирды были не убраны, хлеб сыпался. Белополяки не выпускали крестьян на полевые работы, опасаясь шпионажа.

Вверх и вниз по шоссе Альтман расставил дозоры, спрятав их в кустах, выставил часовых. Дозоры пропустили беспрепятственно две воинские фуры, груженные тяжелыми буханками белого хлеба, какой-то небольшой обоз, грузовик с телефонным имуществом и разъезд сонных и зевающих улан с пестрыми значками на пиках. Все шло как нельзя лучше, но генерала и в помине не было.

Так прошли ночь и утро. Альтман, проклиная себя за то, что он упустил столько добра, которое само лезло ему в руки, хотел было двигать назад, когда неожиданно с главного дозора раздался осторожный свист и из кустов махнули белым платком. Вдалеке прозвучал автомобильный рожок, и в наступившей вслед за этим тишине стал явственно слышен шум мотора.

Роскошный открытый автомобиль почти тотчас же вынырнул из-за поворота. Спеша и толкая друг друга, впопыхах хватая разложенные на траве винтовки, кавалеристы кинулись на шоссе и загородили дорогу. Автомобиль остановился. Было в нем два шофера, четыре седока и несколько портфелей.

Генералы сначала решили, что они имеют дело с петлюровской частью. Один из них стал даже что-то кричать на ломаном французском языке с сильным польским акцентом и показал большой красный армейский пропуск.

Но Альтман быстро рассеял эту иллюзию. Решительными шагами подойдя к машине, он сделал левой рукой галантный пригласительный жест, а правой рукой открыл дверцу. Кругом с винтовками наперевес стояли котовцы.

— Ничего подобного, — сказал Альтман, — конница Котовского, РСФСР, прошу, па-ни, поднять ручки вверх, а потом прошу, пани, до плену. Слезайте, приехали!

Услышав страшное имя Котовского, генералы поспешно подняли дрожащие руки. Шоферам было приказано лечь ничком в канаву и не подыматься без разрешения. Продолжая вежливо улыбаться, Альтман помог трем расстроенным генералам выйти из машины. Четвертый, по-видимому самый важный, тщедушный старичок с вильгельмовскими усами, не тронулся, однако, с места. Он продолжал сидеть как истукан, пряча посеревшее лицо в поднятый воротник щегольского пыльника.

— Прошу, пани, — повторил Альтман, — слезайте, не стесняйтесь. Прошу, пани, до плена.

Генерал внимательно поглядел на Альтмана. Потом он заговорил, не разжимая губ, так, что даже не шелохнулись щегольские усы. Говорил он на смешанном польско-немецко-русском языке.

— Я есть генерал граф фон Любовски, командир дерзекстен армэ, шостой армии. Я могу пойти в плен только за ваш официр.

— Так я и есть офицер, — успокоил его Альтман, — не бузи, старичок, право, чего уж там, слезай. Если не разменяем тебя, то обязательно обменяем.

В это время с головного дозора раздался протяжный свист и махнули белым платком. Значит, кто-то ехал по шоссе, надо было поторапливаться. Взводный Остап Довбня, потерявший терпение, тронул Альтмана за рукав.

— Да брось ты церемониться с ним, — сказал он, — возьми его за морду и тяни с машины.

Альтман свирепо обернулся к нему:

— За мо-о-орду, — передразнил он, — дурак! Это международная операция, тут надо вежливо; на нас, может быть, сейчас вся Европа смотрит.

Довбня плюнул и отошел в сторону. В это время на головном дозоре снова свистнули, и видно было сквозь кусты, как двое кавалеристов стали медленно отступать в гущу леса.

Скорчив на лице обольстительно вежливую гримасу и кровожадно выпучив глаза, Альтман решил взяться за дело серьезно. Он влез в машину и взял генерала под руку.

— Прошу, пани, поцелуйте меня в дупу, — сказал он сквозь зубы. — Ты слезешь у меня или нет, шут гороховый!

Слово «дупа» по-польски означает «зад». Это было едва ли не единственным словом, которое Альтман правильно выговаривал на этом языке. И на генерала оно произвело ошеломляющее впечатление. Он немедленно встал, накинул на руку плед и покорно сошел с машины, присоединившись к остальным пленникам.

Покопавшись в моторе, Альтман чиркнул спичку, и автомобиль тотчас же вспыхнул как факел. Задыхаясь в едком дыму, эскадронный собрал в кузове четыре толстых портфеля и, придерживая на ходу шашку, кинулся в лес, предварительно отозвав свистом оба дозора. Операция была закончена.

Генералов посадили на запасных лошадей, выслали по сторонам охранение; сзади на всякий случай оставили заслон из двух кавалеристов с пулеметом. После часа бешеной скачки сквозь лес выехали на поляну и сделали привал.

Генералы попросили их напоить, было жарко. Они все еще пребывали в состоянии немого оцепенения и молча дали себя разоружить. Командующий армией револьвер отдал, но за шашку уцепился обеими руками.

— Нэйн, — сказал он, — не можно, мой сабля только к генералу может пойти, к дворянину.

— Да оставь ему его игрушку, — шепнул Альтману на ухо Довбня, — я, в случае чего, из него кулаком дух вышибу.

Солнце начало садиться, снова тронулись в путь. Когда выехали на лесную дорогу, встретили свой эскадрон, который Котовский, забеспокоившись, выслал навстречу. Генералов рассадили на две пулеметные тачанки и к вечеру очутились уже дома.

Котовский встретил графа фон Любовски у ворот большой клуни, наполненной душистым сеном, где он остановился за неимением более подходящего помещения. Командир бригады был подпоясан, при шашке и орденах. Его красные брюки отливали пурпуром в лучах заходящего солнца. Громадная туша его корпуса упруго балансировала на коротких мускулистых ногах. Он казался олицетворением бога войны, и тщедушный познаньский генерал сразу же потонул в лучах, которые исходили, казалось, от фигуры Котовского.

По привычке потягивая себя за нос от смущения, командир бригады подошел к генералу. Генерал передал ему шашку эфесом вперед и сказал дрогнувшим голосом по-немецки:

— Я сдаюсь на ваше благородство.

Котовский галантно взял его под руку, и они вместе вошли в клуню. Кавалеристы, не зная, что на эту международную операцию, быть может, «смотрит вся Европа», держались за животы, покатываясь от неудержимого смеха.

Ночью за генералом и его штабом из дивизии прислали автомобиль.

Шестая польская армия, однако, решила не стерпеть того, что у нее под самым носом стащили командующего. Белополяки прорвали фронт красной пехоты и в прорыв пустили две дивизии. Так что плохо, должно быть, пришлось бы котовцам, если бы в эту же ночь в село, где они расположились, не вступила возвращавшаяся с рейда конница Буденного.

Село было крохотное и бедное, с низкими хатками в средний человеческий рост. В течение нескольких минут улицы, дворы и огороды наполнились десятками, сотнями, тысячами оседланных лошадей. Лошади были голодны, они объели в течение часа все соломенные крыши. Деревня приняла такой странный вид, будто бы по ней неожиданно пронеслась какая-то прожорливая гусеница.

Месть шестой армии началась на рассвете. Белопольские цепи подошли к самому селу; спящие кавалеристы были разбужены треском ружейной и пулеметной стрельбы. Вскоре заработала и артиллерия.

Утро началось в густом тумане, ограждение проспало или прозевало врага. В селе было ровно в десять раз больше конницы, чем это нужно было для боя. Между тем каждый вражеский снаряд, попавший в эту кашу из многих тысяч людей и лошадей, причинил бы неисчислимые бедствия. Оттого что конницы было слишком много, дать бой сразу было нельзя.

Пришлось маневрировать. Полки за полками медленно потянулись из села по шоссе.

Маленькая бригада Котовского — триста человек и четыре пушки — пошла полем, чтобы не спутать чужой колонны.

Один спешенный полк, медленно разворачиваясь, отражал яростные атаки противника. Белополяки шли тремя цепями, не считая резервов. Их синие мундиры мелькали на не убранных еще участках пшеницы, как гигантские васильки.

Мимо нас беспрерывным потоком шли эскадроны за эскадронами, полки за полками. Не один хор трубачей прошел на белых конях, с серебряными трубами. Двигались сотни тачанок с пулеметами, бесконечные обозы, походные кухни, радиостанции, подводы со снарядами, овсом, продуктами, лазаретами. Обоз уходил куда-то в тыл, конница сзади нас расходилась направо и налево от шоссе, готовя глубокий охват для контратаки.

Прямо против нас стал артиллерийский дивизион. Усталые кони уныло опустили головы, их, вероятно, из-за тревоги не успели напоить перед выступлением. Артиллерийские командиры съехались тесной кучкой и поглядывали по сторонам в бинокли. И было на что глядеть — цепи противника приближались, пули залетали сюда все чаще и чаще.

В десяти шагах от нас остановились еще трое конных, видимо штабных. Высокий человек с черной окладистой бородой оживленно жестикулировал. Что-то горячо обсуждалось. Ветер доносил до нашего слуха отдельные обрывки реплик.

— Оставить батарею… Отвлечь внимание противника… заградительный огонь.

Наконец черный человек отделился от группы всадников и подъехал к артиллерийским командирам.

— Вот что, — сказал юн, — здесь придется одну батарею оставить. Позиции нет, но ничего не сделаешь. Кто хочет остаться?

Все командиры сделали одновременно неуловимое движение рукой, собрав поводья и показывая этим молчаливую и единодушную готовность. Только один из них тронул шенкелями коня и выехал вперед.

— Разрешите мне, — сказал он, — я останусь.

Командир и начальник с черной бородой несколько секунд молча смотрели друг другу в глаза. Это был молниеносный немой разговор, и они, видимо, сразу же столковались.

— Только, знаете, — прибавил начальник, очевидно с трудом подбирая нужные слова, — тут придется уже до последнего держаться, пока не. выступим. А котовцы, в случае чего, прикроют обоз.

— Есть, — ответил командир батареи просто.

Шесть пушек одна за другой стали спускаться с шоссе на скошенный луг и становиться на позицию тут же, в открытом поле. Артиллеристы молча делали свое дело с особенным, сосредоточенным выражением на лице. Колонны снова тронулись. Не успели мы отъехать и полверсты, как пушки сзади нас начали уже стрелять.

Прошло еще минут сорок. Шоссе переваливало за небольшой холм. На вершине холма, в маленьком фруктовом саду, стояла одинокая хата. В саду играли дети, во дворе сушилось какое-то пестрое тряпье. Котовский остановил бригаду — спешить нам было некуда, мы все равно ждали приказа из дивизии и не могли далеко уходить от этого района.

С вершины холма открывался превосходный вид на все поле битвы. Белополяки, занявшие уже часть оставленного конницей села, наступали громадной голубой, светящейся выстрелами подковой. По шоссе бесконечной черной лентой тянулся обоз. Наша конница далеко справа и слева кралась через реденький лес, разворачиваясь для перехода в наступление. Впереди на совершенно голом поле стояло шесть крошечных пушек, зарядные ящики и десятки подвод со снарядами, расставленных на почтительном расстоянии друг от друга для того, чтобы противнику потребовалось больше времени их уничтожить.

Батарея стреляла очередями, видимо прямой наводкой — раз, два, три, четыре, пять, шесть и опять сначала. Тела орудий поочередно венчались шапкой белой пыли. Артиллерия противника оставила в покое шоссе и деревню, сосредоточив весь огонь на одинокой батарее. Снаряды ложились уже совсем близко от нее.

Группа конных штабных также остановилась подле нас. Они разглядывали в бинокли поле битвы. Один из них сказал с гордостью:

— Вот это дуэль, это я понимаю.

Человек с длинной черной бородой живо обернулся к нему.

— Какая же это дуэль, — сказал он, — господь с вами, голубчик. Это убийство. Пятьдесят пушек против шести, шутите, что ли!

У калитки сада появилась молодая краснощекая женщина. Она держала в руках большой букет полевых маргариток и что-то кричала нам, улыбаясь. Один из конных ординарцев подъехал к ней и забрал в охапку цветы. Когда он возвращался обратно с занятыми букетом руками, лошадь его заупрямилась. Как раз в эту минуту что-то угрожающе засвистело в воздухе и разорвалось с оглушительным треском. Нас закидало песком и щебнем. Какая-то проказница-батарея решила, очевидно, пугнуть нас, кучку всадников, вызывающе стоявших на возвышенности.

Когда рассеялся дым и мы освободили глаза от пыли, женщины у ворот уже не было. По обеим сторонам шоссе лежали лошадь и кавалерист. Оба были мертвы. Цветы рассыпались. Сухой песок жадно впитывал в себя две большие кровавые лужи…

Нашей батареи совсем не было видно. Она закрылась от нас дымом разрывов, ветер развевал в прах гигантские земляные фонтаны, но чуткие уши артиллеристов все-таки улавливали в этом сплошном грохоте только для их слуха различимые звуки.

— Пять орудий только у Касьяныча осталось, — сказал человек с черной бородой, приставив согнутую рупором ладонь к уху. — Нет, четыре всего. Но зато как стреляют!

Дымная завеса вокруг батареи стала вдруг зеленой, и еще выше поднялись гейзеры вздыбленной земли.

— Бризантные снаряды, — сказал кто-то со вздохом в группе штабных, — ну, теперь держись, Касьяныч.

Дым из зеленого перекрасился неожиданно в угольно-черный цвет, в котором красными пятнами замелькали огненные языки. Одновременно послышалась беспорядочная трескотня взрывов. Неприятельская артиллерия, очевидно, угодила по парку. Вокруг батареи рвались запасы ее же собственных снарядов.

Откуда-то неожиданно подувший ветер на мгновение рассеял дым. Волнение не давало нам возможности хорошо пользоваться биноклями. На батарее не видно было почти движения, только несколько едва заметных человеческих фигур копошились возле крайней правой пушки. Два орудия были перевернуты колесами вверх. Вместо парка была какая-то невообразимая груда обломков. Потом крайняя пушка еще раз выстрелила, и местность заволокло дымом. Батарея вступила в последний акт трагедии.

— Одно орудие осталось, — проговорил сквозь зубы человек с черной бородой, — кончается Касьяныч.

В последние пять минут белополяки, очевидно, решили добить дерзкую батарею, которая в течение получаса выдержала натиск объединенной артиллерии двух дивизий. Дым стал снова зеленым, потом розовым, наконец черным. Даже на небе появилось разноцветное облако. Снаряды полились как дождь, как ливень. В эти минуты белополяки выкинули на беззащитную батарею с десяток тонн металла.

Как раз в это мгновение мы заметили в рядах неприятеля какое-то замешательство — белопольские цепи дрогнули и смешались. Артиллерия дала еще несколько робких залпов и сразу же замолчала. В наступившей тишине ветер донес до нас рев многоголосого «ура». Потом все звуки потонули в трескотне ружейной и пулеметной перестрелки. Буденновцы, обойдя легионеров, перешли в атаку.

Так шестой армии и не удалось отомстить за честь своего командующего. В этом бою наша конница уничтожила обе дивизии едва ли не целиком.

Обгоняя друг друга, содрогаясь от ужаса, мы молча помчались к батарее. Вся местность была изрыта так, как будто здесь прошелся гигантский плуг. Снаряды наворотили целые валы разбитой земли, из этих валов торчали какие-то обломки и обожженные, изуродованные до неузнаваемости трупы. Там и сям виднелись зияющие ямы; от парка осталась лишь бесформенная груда развалин. Кое-где бились еще умирающие, искалеченные лошади.

Ни один человек не поднялся нам навстречу, все было тихо и мертво. Кругом в разнообразных позах между орудиями, смешавшись с обломками орудий, лежало около тридцати человеческих трупов.

У крайнего правого орудия, широко раскинув руки и положив голову на разбитый замок, лежал командир батареи. Положение его тела доказывало, что он сам, последний оставшийся в живых, произвел последний, уже, быть может, ненужный выстрел.

Его выцветшая защитная гимнастерка была густо напитана кровью, он весь был покрыт копотью и землей. Касьяныч еще дышал, но это были уже последние вздохи.

Потрясенные, мы молча стояли в этом зловещем заповеднике революционного героизма. Кто-то первым снял фуражку, все последовали его примеру. Один из конных ординарцев полусознательно пере крестился. Человек с черной бородой снял с себя орден Красного Знамени и, опустившись на одно колено, прикрепил его к обрывку окровавленной гимнастерки на груди у Касьяныча.

Потом он поднялся и оглянулся по сторонам.

— Да, — сказал он тихо, — вот это были артиллеристы!

Кто-то остановил на шоссе бричку.

Товарищи молча подняли командира батареи и уложили его на сиденье. Причудливыми красными цветами, пропитывая нежно-голубой ковер, медленно расплывалась кровь, которой истекал умирающий. И казалось, что бледное его лицо, покрытое седой щетиной, покоится на венке из пунцовых роз.