Рассказы о Котовском

I

Впереди и по краям дороги двигались галицийские партизаны. Эти парни, шедшие с нами, были за большевизм Ленина, за землю — против «демократии» Пилсудского и помещичьей кабалы. Мы им верили.

Небо было безоблачным, немилосердно пекло солнце. Мелкая, как мука, белая пыль ложилась по краям дороги, покрывая густым налетом догорающую неубранную пшеницу. Конница медленно тянулась по шоссе между двумя рядами голубых мундиров. Лошади, изнемогая от жажды и пыли, то и дело фыркали, мотая головами.

Старые буки стояли за канавой вдоль дороги, как часовые. У серых каменных мостиков, на перекрестках дорог, покой сторожили белоснежные мадонны, еще с пасхи украшенные дешевыми бумажными цветами. Пересекаемая редкими холмами, лениво текла на запад, к Карпатам, галицийская равнина. Здесь не слышно было даже грохота пушек, здесь был глубокий тыл; много выше, у Вислы, пехотные полки российских рабочих день и ночь лезли на огражденные проволокой и волчьими ямами окопы Пилсудского и Галлера.

К полудню правее дороги возник огромный поросший лесом холм. Выше старинной дубовой рощи вонзились в небо серые башни средневекового замка князей Сангушко. По тучным землям этих окрепших еще в средние века магнатов конница Котовского двигалась уже третьи сутки. Замок был громаден. Цитадель маркграфов Лембергских командовала над окружающей равниной уже в течение нескольких столетий.

У подножия холма утопала в фруктовых садах небольшая деревушка. На обмазанных известью деревьях дозревали тяжелые желтые сливы. Крытые красной черепицей чистенькие домики белели в просеках сливовых аллей. Старики в зеленых бархатных тирольках курили в тени пестрые глиняные трубки, у калиток глазели на конницу румяные девки в причудливых крахмальных чепцах. Староста, величественный старик, увешанный медалями, в картузе с серебряным галуном, приказал ударить в набат и выкатить кавалеристам две бочки с холодным горьковатым черным пивом. В тени сливовых деревьев хозяйки уже накрывали столики белоснежными ска-тертями, в воздухе запахло жареным кофе.

Замок князей Сангушко и деревушка при нем лежали в стороне от основных коммуникационных линий, война задела эти места только краем; однако в поле крестьяне все же боялись выходить пошаливали дезертиры. А месяц тому назад здесь проходил уланский полк, да как-то недавно — большой интендантский обоз. С настоящей войной население столкнулось в последний раз лет пять тому назад, когда славу русского оружия принесли сюда на острие своих пик брусиловские казаки. Простояли они в деревне ровно сутки, но набезобразничать успели изрядно.

Был воскресный день, народ недавно вернулся с поздней обедни. Люди с любопытством приглядывались к кавалеристам. Сюда уже дошел слух об организации галицийского ревкома, о том, что Красная Армия несет в Западную Украину революцию, освобождение от ига помещиков; здесь слыхали и о Ленине. Политруки раздавали листовки; старички в тирольках, надев большие железные очки и переговариваясь вполголоса, «разжевывали» криво напечатанные на желтоватых листках бумаги буквы.

Шли извечные крестьянские разговоры почем в России хлеб, что сеют, кто сейчас правит Россией, куда девали помещиков и царя…

Тем временем, утолив пивом жажду, трубачи, блестя трубами, успели заиграть веселый краковяк, щ шурша шелковыми исподними юбками, завертелись с кавалеристами местные красавицы. Девки уж очень чудно танцевали, краковяк сначала не ладился, но потом все пошло как по маслу, ибо в мире нет лучших танцоров, чем кавалеристы. А когда старый усатый комбат, папаша Просвирин, раскрасневшийся от пива, завертел вокруг себя какую-то дебелую галичанку в лихой мазурке, крестьяне поняли, что все спокойно и никаких безобразий не будет.

Староста выпросил у политрука портрет Ленина и прибил его на стене своей канцелярии рядом с олеографией, изображающей свадьбу императора Франца. Политрук неуверенно разъяснил старосте инструкцию об организации ревкома никто не знал., что будет с этой деревней завтра, — бригада была в глубоком тыловом рейде и уходила отсюда через несколько часов.

II

Бригада разделилась пополам один полк и две пушки взял адъютант и пошел занимать соседний город. Он уже был обложен партизанами, там врага не было, и путь был свободен.

Город нужно бьгло держать двое суток, чтобы ложным наступлением отвлечь внимание против-ника.

Из села вышли поздно гостеприимные галичане никак не хотели расставаться с веселыми постояльцами. Провожать бригаду вышло все село. Алым колеблющимся пламенем вспыхнули, шипя, факелы. Лаяли собаки. Еле уловимый ветерок колебал листву вековых дубов. Была душная ночь.

На перекрестке у колодца маячила белая часовенка. У образа опечаленной мадонны тлела неугасимая лампадка. В глазах мадонны застыла крупная, как жемчуг, стеклянная слеза. Образ, по местному обычаю, был украшен венками из живых цветов. В венках девушки прятали, записочки с именами своих милых.

Факелы погасли. Эскадроны встали. Сзади громыхнула о рытвину пушка. Ездовой закричал на заупрямившуюся лошадь Котовский давал адъютанту последние наставления:

— Больше двух дней в городе не торчи. Боя не принимай ни в каком случае отходи, если что, к Милятинскому монастырю, я буду стоять там, дожидаться пехоты. Пушки береги как зеницу ока. Отдашь — голову оторву!..

Взошла зеленая луна, беспокойные облака рассеялись по небу. Далеко впереди, за посеребренной лунным светом пшеницей, пересвистывались партизанские дозоры. Командиры, сгрудившиеся было у часовни, стали разъезжаться по своим эскадронам. Сыграл горнист. Полки от перекрестка шоссе двинулись в разные стороны.

Молоденький партизан, босоногий., на неоседланной лошаденке, указывал дорогу к городу. Партизан важно держал винтовку за спиной, на веревке. Веревка была в нескольких местах связана узлами. В тряске узлы натерли партизану шею до кровавых ссадин. Партизан насвистывал.

Когда восток зарозовел, в одной из помещичьих усадеб, почти в виду города, решили сделать привал. Засуетилась в экономии сонная челядь. Помещик сбежал во Львов еще при приближении партизан. Эконом, гремя связкой ключей, отпирал амбары эскадроны разбирали овес.

Приказано было убрать коней и людям тоже почиститься. Эскадронные любители-цирюльники не успевали побрить всех желающих. У кого с собой в переметных сумках был прибор, начистили сапоги до блеска. Приказчику выдали квитанцию на овес и харчи; от страху он долго не понимал, в чем дело, только кланялся в пояс да бормотал себе под нос что-то несуразное.

Когда вышли из экономии, комполка Кучмий выстроил эскадроны лицом к полю. Сам стал перед фронтом и высморкался для голоса.

— Братва, — крикнул командир, и свежий утренний воздух далеко разнес его могучий бас, — идем в европейский город. Европа глядит сейчас на наше боевое знамя, что мы из-под дорогого нашего Тирасполя таскаем впереди себя! Которые имеют особо длинные руки, которые любят подбирать, что плохо лежит, запомни дух вышибу! За стакан семечек расстреливать буду без пощады! Котовцы мы или кто Прибери себя к рукам так, чтобы даже малое дите не было на нас в обиде…

От грозной командирской речи бойцы присмирели. Уже высоко в небе стояло жаркое июльское солнце, в экономии стучала молотилка, пели петухи. Невидимые в пшенице, звенели жаворонки.

— Братва, — продолжал командир, и голос его стал задушевным, — я сам человек, как и вы. Еще раз предупреждаю после не обижайся. Которые любят на баб наскакивать, которому сукину сыну без вина в глотку жратва не лезет, запомни гляди в оба за собой, гляди за товарищем, береги славное наше знамя!

После этого командир вытер рот рукавом и приказал идти занимать город. Прозвучала команда, хор трубачей грянул залихватский кавалерийский марш, взводы построились по шесть, выравнялись по ниточке. Командиры поправили синие с желтым фуражки, подобрали коней, кони под командирами заиграли.

Город встретил красных колокольным звоном еще в «большую войну» брусиловские казаки приучили горожан соблюдать этикет. Зазвонили в двух церквах — католической и униатской. Белые кони трубачей в такт музыке сбивались на испанский шаг. Адъютант, командир полка и комиссар ехали впереди, на отлете. Партизанские патрули по краям дороги брали на караул перед алым штандартом Котовского.

У въезда в город встречали именитые граждане; струнный оркестр заиграл «Коль славен».

В хоре трубачей кто-то громко фыркнул.

Толстый бургомистр, обливаясь потом, в крахмальной манишке, поклонившись низко, преподнес на голубой атласной подушке ключи города один большой, с диковинной зубчатой бородкой, в полпуда весом, другой поменьше, золоченый, от здания ратуши. На шее бургомистра на толстой цепи висела золотая медаль с изображением старого императора Франца. Повеяло средневековьем.

Адъютант, улыбаясь, несколько смущенный, взял золотой ключ, повертел его перед носом и положил обратно на подушку. Струнный оркестр заиграл туш; в первом ряду горбатый еврей-музыкант остервенело пилил смычком, закатив полузакрытый бельмом глаз.

Невиданно толстый барин, старшина хлебной биржи, протянул медное блюдо с хлебом-солью. Комиссар, ткнув корку в крупную соль, поперхнулся. Адъютант шепнул что-то Кучмию, командир полка скомандовал, став на стременах, командиры разом обнажили шашки, взяв на караул, бойцы замерли смирно! Хор трубачей грянул «Интернационал», полк полной грудью затянул гимн. Горожане почтительно опустили головы. Поднялся легкий ветерок, алый штандарт Котовского, развернувшись, щелкнул бургомистра по лицу, сбив золотое пенсне. Горбатый скрипач кинулся подбирать, но, глянув на поющих котовцев, замешкался, растерялся и вытянулся руки по швам.

Когда спели гимн, командиры спешились и поздоровались с делегацией за руку. Изящно согнув в локте левую руку, бургомистр приветливо размахивал цилиндром, из белой шелковой внутренности которого торчали круглые вороненого металла кнопки лайковых бургомистровых перчаток. В стороне, в лакированном лйндо, укрывшись от солнца пестрыми зонтиками, сидели дамы; они разглядывали котовцев в перламутровые бинокли.

— Кукиш бы им показать, толсторожим, — шепнул злобно Кучмий. Адъютант в ответ только погрозил ему пальцем.

Полк прошел сквозь город с развернутым знаменем, с распущенными пестрыми эскадронными значками. Штандарт Котовского везли с почетным караулом, шашки наголо; в плещущихся атласных лентах сияла на солнце эмаль прибитого к древку под самым золоченым острием пики краснознаменного знака. Хор трубачей играл марш за маршем.

На главной улице подковы застучали по асфальту. Железные шторы магазинов были наглухо закрыты, прохожих не было вовсе, только окна забиты были до отказа головами любопытных. Кто-то молодым, задорным голосом крикнул из-под палевой занавески по-русски:

— Да здравствует Ленин! Долой Пилсудского!

И тотчас же из окна под ноги кучмиевской золотистой кобылы упал букет красных роз. Кобыла шарахнулась, командир полка, оглянувшись на завешенное окно, приветливо махнул рукой.

Пройдя через город, люди разместились в домах утопающего в фруктовых садах предместья. Всем, кроме дежурного полуэскадрона, приказано было расседлать коней. Штаб остановился в гостинице, над ее крышей взвился красный кумачовый флаг.

III

Гостиница была солидная, старинная. Город являлся центром двух больших районов — пшеничного и коневодческого. Несколько раз в году происходили большие ярмарки, тогда в гостинице неделями кутили усатые ремонтеры австрийской армии или маклеры мировых зерновых бирж. В номерах тускло сияла аляповатая роскошь, тяжелые бархатные портьеры с кистями, золоченые карнизы. На старинных гобеленах порхали амуры. Потрескавшийся от времени паркетный пол носил следы тяжелых, подбитых гвоздями сапог, в которых галицийские помещики некогда отплясывали здесь, празднуя очередную выгодную сделку. Всеми этими атрибутами ярмарочного отеля гостиница напоминала аналогичные заведения в больших российских торговых городах. Однако на всей этой помещичье-купеческой культуре лежал еле уловимый отпечаток Европы многие номера имели ванные комнаты, стены в них были уложены изразцами; ковры сначала выбивались на дворе ивовыми метелками, затем очищались пылесосами; горничные носили белоснежные кружевные наколки.

Командир полка, комиссар и адъютант собрались в самом большом номере для того, чтобы обсудить создавшееся положение. В городе предполагалось пробыть не менее двух суток. Категорические инструкции, полученные от дивизии, предписывали не вмешиваться в деятельность гражданских властей. Город неизбежно должен был вскоре попасть снова в польские руки, и при этих условиях организация советской власти вызвала бы жестокие репрессии белополяков по отношению ко всем гражданам, которые стали бы сотрудничать с Красной Армией. Что и говорить, положение было необычайно щекотливым.

Больше всего адъютант опасался какой-либо провокации вроде уличного скандала, ограбления или дебоша, нарочно организованного агентурой польской разведки. Впоследствии ответственность за беспорядок была бы возложена на котовцев, с целью дискредитации Красной Армии в глазах трудящегося населения Галиции. Поэтому тройка, посовещавшись, выработала совершенно необыкновенный образчик взаимоотношений военных и гражданских властей, вряд ли имеющий прецеденты в истории. Сложность этого хитроумного плана определялась еще тем, что и командир и комиссар полка во что бы то ни стало хотели превратить двухдневное пребывание в городе в культурный отдых для кавалеристов, неожиданный отдых, свалившийся «прямо с неба» на полк, бойцы которого непрерывно на протяжении двух лет жили одной только войной, ежедневными боями.

Дежурный по бригаде получил распоряжение всю дозорную службу вокруг города оставить на попечение партизан и выставить пост только у винокуренного завода, расположенного в двух километрах от города. Этому посту категорически было запрещено заходить внутрь заводского двора. В обязанности поста входило только обыскивать всех выходящих с территории завода и возвращать обратно тех, кто попытался бы вынести спиртные напитки.

После этого командиры приняли делегацию городского самоуправления, уже около часа дожидавшуюся в вестибюле.

Гости расселись довольно неуверенно. Большой овальный стол был накрыт оливковой бархатной скатертью, по всей скатерти в художественном беспорядке были разбросаны вышитые шелком чайные розы. Бургомистр тяжело посапывал, вытирая потную лысину шелковым платком. Старшина хлебной биржи не уместился ни в одном из кресел, так он был толст. Ему пришлось усесться на стуле; тяжелые жиры хлеботорговца повисли по краям стула, как подушки.

Почесав затылок, адъютант поднялся с места и произнес краткую речь, которая повергла мужей города в полное недоумение.

В течение двух часов должны быть открыты все магазины, лавки, трактиры и рестораны. Категорически воспрещается продажа спиртных напитков. Пивом торговать можно. Немедленно открыть два кинематографа, имеющиеся в городе. Все ремесленники сапожники, портные, кузнецы и т. д. — должны работать как в обычное время. В течение двух часов полиция должна занять свои посты. Одновременно по главной улице города будет патрулировать пикет котовцев, к которым полицейские смогут обращаться в случае, если они заметят какое-либо нарушение тишины и порядка со стороны красноармейцев. Комендантом города является дежурный по бригаде, которому начальник полиции подчинен на все время пребывания в городе кавалерийского полка. За все, что котовцы будут покупать, они будут расплачиваться польскими марками деньги по эскадронам розданы. Город обязуется поставить необходимое количество фуража для конского состава. Все городские власти, кроме полиции, наблюдающей за порядком, на время пребывания котовцев в городе объявляются распущенными. Окружному судье предлагается к вечеру представить список лиц, содержащихся в заключении в городской тюрьме и в арестном доме полиции, с точным указа-нием, в чем все эти арестованные обвиняются. В случае, если в городе находится по тем или иным причинам польский солдат или офицер, он немедленно должен явиться к коменданту города. Если будет установлено, что кто-либо из официальных лиц города знает о местонахождении скрывающихся военнослужащих польской армии и не сообщит об этом коменданту города или начальнику гарнизона, то по отношению к такому лицу будут применены соответствующие репрессии.

Текст акта о взаимоотношениях между гражданскими и военными властями адъютант вручил бургомистру в письменном виде и попросил в кратчайший срок расклеить его по улицам города за двумя подписями муниципалитета и командира полка. После этого котовцы поднялись и стали откланиваться. Тут попросил слова бургомистр.

Он сообщил, что в дополнение к мудрым мероприятиям, намеченным военным командованием, он еще с утра предпринял кое-какие меры. Дело в том, что в городе имеется пять публичных домов. Так вот, на время пребывания воинской части владельцам этих заведений предложено обслуживать только кавалеристов, не взимая с них никакой платы. Бургомистр добавил, что это мероприятие он считает необходимым, ибо пять лет тому назад во время пребывания в городе казаков почти все дебоши разыгрывались именно на почве споров между казаками и местными жителями в публичных домах. В качестве иллюстрации к этой исторической справке бургомистр рассказал, что некий артиллерийский офицер, будучи в пьяном виде избит в публичном доме, привел туда целую батарею и даже успел произвести два-три выстрела, пока срочно вызванный адъютант начальника гарнизона не забрал его на гауптвахту. Бургомистр добавил, что столкновения между гражданским населением и воинскими частями происходили и совсем недавно, во время пребывания польской кавалерийской бригады.

Улыбаясь, адъютант разъяснил, что красноармейцы публичных домов не посещают, почему мероприятия бургомистра являются совершенно излишними.

На вопрос о том, сколько времени котовцы предполагают оставаться в городе, адъютант ответить отказался, после чего депутация отцов города удалилась, раскланиваясь и пятясь задом.

Вскоре город принял непривычный для котовцев вид поднялись железные шторы магазинов, тускло в солнечных Лучах замелькали лампочки над вывеской кино, на тротуарах появились густые толпы народа. Как диковинные чудовища, двигались в толпе чубастые кавалеристы, позванивая шпорами. Они не привыкли к такой необычайной обстановке и чувствовали себя очень неловко.

Полк шел без обоза, кое-кто из кавалеристов занялся мелкими хозяйственными покупками кожу на подошвы, отрез на рубаху, пару белья, мыло, ваксу, щетку. Необходимые средства для этого имелись во время последней операции кавалеристы захватили денежный ящик польской дивизии, так что денег было вдоволь, и комиссар приказал раздать их бойцам.

Под вечер над городом появился советский аэроплан. Дежурный по бригаде с ординарцами связи поскакал на луг к винокуренному заводу и спешно разложил там посадочные сигналы. Но самолет садиться не стал, а только сбросил вымпел. В вымпеле был приказ командира дивизии и разведывательная сводка. Командир сообщал, что белополяки приняли занятие города за серьезную стратегическую операцию, имеющую целью отрезать Львов с тыла. Поэтому на город двинута пехотная дивизия и штурмовая кавалерийская бригада полковника Руммеля. Котовцам предписывалось, войдя в соприкосновение с противником, отступать к Милятинскому монастырю и заманить противника в ловушку, которую готовил Котовский. Что касается взаимоотношений с местными властями, то политотдел дивизии предлагал ограничиться расклейкой на улицах воззваний галицийского ревкома и воздержаться от каких бы то ни было организационных мероприятий.

Когда Кучмий, комиссар и адъютант сели обедать, нарядная горничная в накрахмаленной наколке доложила им о прибытии новой депутации. Состав этой депутации и цель ее прихода были совершенно неожиданными. Городские дамы-патронессы пришли пригласить командиров на спектакль, который вечером должна была дать часть труппы львовской оперетты, случайно застрявшая в городе. Дамы-патронессы добавили, что после спектакля в парадных залах ратуши организуется благотворительный базар в пользу русского Красного Креста и что на этот базар при-глашается весь офицерский состав полка.

Несколько растерявшись, адъютант ответил, что в Красной Армии офицеров не существует и во внеслужебное время все равны. Однако тут же добавил, что человек десять котовцев все же, вероятно, посетят и спектакль и базар.

Пощебетав на разные пустяковые темы, дамы-патронессы удалились.

Шумно вздохнув, комиссар полка лег на постель и зевнул:

— Ну и задал же нам Котовский задачу. Я бы лучше сто лет дрался, чем таким мудрым делом заниматься!

Кучмий и адъютант сочувственно рассмеялись.

IV

Незаметно пришел вечер, на улицах зажглись газовые рожки. Широкие асфальтированные тротуары наполнились гуляющей толпой. Теплый ветерок нежно колыхал верхушки тополей на бульваре. В раскрытые окна гостиницы из соседнего кабака доносились звуки румынского оркестра. Дробно стуча шипами по асфальту, прошел шагом конный патруль котовцев.

Адъютант прилег на подоконник и глянул на улицу. Толпа была — нарядной пестрые женские зонтики, неизвестно для какой цели раскрытые, поскольку солнце скрылось за зданием ратуши, белоснежные брюки и соломенные шляпы мужчин. Все это было до того не похоже на действительность, на молчаливую пустоту украинских городов, борющихся с тифом и голодом в пламени гражданской войны, что адъютант даже провел ладонью по глазам не сон ли все это?

Но это был не сон. На кровати, сняв сапоги, храпел комиссар. За день он сильно намаялся. В гостиницу все время приходили какие-то подозрительные типы, говорили, что они рабочие то винокуренного завода, то мельницы, то типографии, и сообщали самые фантастические данные о якобы спрятанных в городе сокровищах. Нужно было иметь в виду, что по крайней мере двое из трех посетителей являлись резидентами польской разведки. Отсюда и все трудности беседы с этими добровольцами-ищейками. Одно из предложений показалось даже комиссару соблазни-тельным речь шла о том, что владелец типографии, узнав о приходе красных, спрятал почти весь шрифт, один линотип и американскую плоскопечатную машину. Для дивизии такое «богатое» типографское оборудование было по тем временам сказочным подарком. Но адъютант и Кучмий быстро охладили пыл комиссара, напомнив ему, что обоза нет и трофеи таскать все равно не на чем, хотя бы это было золото, а не шрифт.

Собственно говоря, комиссар устал больше от вынужденной бездеятельности, чем от назойливых приставаний подозрительных посетителей. В селах, где комиссару прежде приходилось бывать с полком, он всегда деятельно организовывал советскую власть, выявлял бандитских сообщников, устраивал митинги, раздавал литературу, расследовал заявления на не-правильные действия сельсоветчиков. Тут же с этими замысловатыми инструкциями дивизии он чувствовал себя связанным по рукам и ро ногам. С высоты своего полка комиссару, конечно, были непонятны те события в жизни Западной Украины, которые заставляли дивизию так осторожно относиться к вопросу о вмешательстве в дела гражданского управления. Так, ни до чего не додумавшись, — комиссар был неплохим массовиком, рабочим Путиловского завода, мобилизованным партией на фронт, — комиссар приказал ординарцам связи, стоявшим на часах у подъезда гостиницы, никого к нему не пропускать. Затем, приняв ежедневный рапорт эскадронных политруков, комиссар, мрачно выругавшись, завалился спать.

У второго окна командир полка пришивал пуговицу к брюкам. Короткие и толстые пальцы его, прокопченные махоркой, покрытые не кожей, а какой-то коричневой шкурой, неловко справлялись с иголкой. Воинственное лицо командира в круглых железных очках становилось совершенно бабьим, и на него тогда невозможно было глядеть без улыбки. Очки же Кучмий надевал всякий раз, как ему приходилось заниматься каким-нибудь рукоделием; откуда он взял эти очки — никто не знал, и вряд ли они ему чем-нибудь помогали.

Адъютант зевнул и потянулся скука смертная!

— Пойдем в оперетту, Кучмий, черт с ними, с толстобрюхими. Пойдем, дурака поваляем, а то «от скуки, говорят, и мухи дохнут…

— Дай вот только дошью, — ответил командир полка.

Проснулся комиссар. Он долго кряхтел, натягивая сапоги. Потом позвонил горничной; принесли пиво.

Бургомистр заехал в восемь часов. Его сверкающая лаком коляска остановилась у подъезда гостиницы под самыми «окнами номера. Кланяясь и приседая, бургомистр размахивал блестящим цилиндром и приглашал ехать в оперетту. Комиссар отказался наотрез, командир полка и адъютант, надев оружие, присоединились к отцу города.

Когда садились в коляску, двое ординарцев связи молча вскочили в седла и последовали за командирами. Они сидели на конях прямо и сосредоточенно, с серьезными лицами, как в бою. Оба они были партизанами из-под Ананьева. В последний раз большой город — Одессу — они видели лет пять тому назад, городам они не доверяли точно так же, как не доверяли они шелковому цилиндру бургомистра и пестрым зонтикам городских дам. У ратуши они снова спешились и стали в нише подъезда как часовые. Кони с любопытством обнюхивали серую краску чугунного фонарного столба.

Когда котовцы, предшествуемые бургомистром, вошли в парадный зал ратуши, почти все места были заняты. Публика устроила вновь прибывшим овацию. Город и на самом деле относился к котовцам вполне дружелюбно. Горожане привыкли, что постой воинской части неизбежно связан с грабежами, контрибуциями и пожарами, а тут все обстояло тихо и мирно. Так что овация, устроенная командирам, была даже до известной степени искренней.

Под сотнями любопытных взглядов Кучмий зябко поводил богатырскими плечами. Под выцветшим хаки гимнастерки чудовищными шарами ходили его стальные мышцы. Он зацепил портупеей за чей-то стул, оцарапал себе шпорой сапог и чуть не вытряхнул из сиденья какую-то даму с лорнеткой. Адъютант тоже чувствовал себя неважно, но решил выдержать испытание до конца сказавши «а» — нельзя не сказать «б». Раз приказано оставить в городе, даже у буржуазии, хорошее впечатление от Красной Армии — нужно быть вежливым во что бы то ни стало.

Командиры уселись в первом ряду. Вскоре погас свет. Адъютант вспомнил, что он последний раз был в театре около пяти лет тому назад, и мысли о предстоящем зрелище как-то странно щекотали нервы. Сцена была оборудована на помосте, где обычно заседал совет муниципалитета. Здание ратуши было старинным, с готическими окнами и цветной мозаикой стекол. В пролетах между оконными нишами стояли величественные рыцари, закованные в бронзовые латы. Потолок был высокий, сводчатый. Каждый звук, даже самый незначительный, немедленно отражался гулким эхом.

Самодельный занавес раздвинулся. Труппа львовской «оперетты показывала третий акт «Сильвы».

Адъютант снова провел ладонью по лицу, от лба до подбородка не сон ли это Вчера, позавчера и десятки, сотни дней, уходящих назад в памяти, были конская грива, равномерный скрип седельной крыши, выкрики обозных, мускулистый затылок Котовского. Потом огонь в воздухе и на земле, знакомый, привычный свист многих тысяч невидимых пуль, пьяный угар кавалерийской атаки, знакомый, даже любимый какой-то каждодневный риск жизнью. И потом все сразу, как внезапная смена декорации, — этот нелепый город, оставшийся в стороне от войны, город, в котором даже классовая борьба была незаметной на первый взгляд, в особенности для постороннего наблюдателя. И, наконец, этот уже совершенно бессмысленный спектакль; да, и задал же задачу Котовский, черт бы его побрал совсем!

Сильва закончила арию, публика, аплодировала. Адъютант впервые сознательным взглядом окинул сцену. Нищенская мишура реквизита показалась ему несказанно роскошной. Лицо премьерши тоже как будто бы было знакомо, она как раз с нескрываемым любопытством разглядывала первый ряд, в котором нелепо и неожиданно, как татуированные дикари на улицах какой-нибудь европейской столицы, восседали вооруженные до зубов котовцы.

Премьерша со сцены улыбнулась адъютанту.

Но нет, никогда он не видел, конечно, этого лица. Просто-напросто группа разодетых в фантастические костюмы женщин и мужчин, резвившихся на самодельной сцене, напомнила что-то очень далекое и совсем почти позабытое, что-то находящееся по ту сторону памяти юность, быть может. И против своей воли адъютант от этих воспоминаний ощутил даже как будто бы некую сладкую боль, родившуюся независимо от того, что он в свое время раз и навсегда похоронил воспоминания о своей скучной юности.

Спектакль был окончен, публика вставала, шумно отодвигая стулья. Ворча, Кучмий протирал глаза; у адъютанта слегка кружилась голова.

Командир полка был явно не в духе, он попросил у бургомистра экипаж, чтобы ехать в гостиницу от участия в базаре он отказался. Адъютант остался, но предварительно спустился к подъезду проводить командира. Подмяв тяжелым туловищем пружинное сиденье, обитое добротным синим сукном, Кучмий продолжительной витиевато выругался, покрыв замысловатой бранью и город, и бургомистра, и спектакль.

— Ну ладно, иди попрыгай на балу, козел, — сказал он угрюмо на прощанье адъютанту, — смотри, как бы тебя только эти толстобрюхие по дружбе не связали!

Экипаж тронулся, один из ординарцев связи молча вскочил в седло и последовал за командиром, другой остался.

Глубоко задумавшись, адъютант поднялся обратно по широкой, отделанной под белый мрамор лестнице. Бронзовые львы на аляповатых тумбах ехидно скалили зубы.

В просторном зале, тяжелый воздух которого, казалось, пропитан был пылью столетий, городской «бомонд» приготовился веселиться. По стенам расставлены были склеенные из пестрой бумаги киоски, в которых солидные матроны и хорошенькие девушки продавали в пользу русского Красного Креста прохладительные напитки, какие-то рукоделия и разные безделушки. Оркестр, размещенный на хорах, грянул вальс, завертелись пары.

Адъютант стал к стене в углу, подперев спиной вычурную и совершенно неуместную здесь колонну. Он не особенно жалел, что остался, интересно было поглядеть на бал; все было таким нереальным, что казалось своеобразным продолжением спектакля.

Распахнулись боковые дубовые двустворчатые двери, открылся вид на буфет. Колыхая толстым задом, обтянутым светло-сиреневым шелком, подошла бургомистерша и попросила разрешения в виде исключения открыть продажу шампанского шампанское продается по утроенной цене и может сильно повысить доход благотворительного базара. Адъютант пить раз-решил черт с ним! Он думал о другом.

Бургомистр представил ему премьершу недавнего спектакля. Она была худенькой австриячкой с молодым маловыразительным лицом, но необычайно живыми глазами. Льняного цвета кудри, нагроможденные над ее высоким лбом бесчисленным количеством маленьких золотистых штопоров, делали ее похожей на куклу. Австриячка говорила по-русски.

Адъютант тут же ухватился за нее, как за якорь спасения. В ней он находил странное моральное оправдание праздному любопытству, которое заставило его пойти на спектакль и остаться на балу. Они пошли к буфету.

Адъютант залпом выпил бокал шампанского — у него пересохло горло. Оркестр играл танец за танцем, публика веселилась. Танцевать адъютант отказался наотрез, да он, наверное, уж и разучился танцевать на паркете. Подходили знакомиться какие-то люди врач в золотом пенсне, владелец мельницы, отрекомендовавший себя почему-то бывшим социал-демократом, местный учитель, он же — корреспондент какой-то львовской газеты, ничем себя не отрекомендовавший, но, безусловно, являющийся польским шпиком, какие-то дамы. Адъютант выпил второй бокал шампанского, и зал с золотыми канделябрами сладко закружился у него перед глазами. Он поблагодарил хозяев и откланялся.

Внизу у подъезда в тусклом свете газовых фонарей отсвечивал черный лак бургомистровского экипажа. Премьерша труппы легко сбежала за адъютантом по лестнице и попросила ее подвезти она жила в той же гостинице. Невозмутимый ординарец подмигнул адъютанту и поехал размашистой рысью впереди экипажа. Адъютанту было все равно — он устал.

V

В вестибюле гостиницы на свернутых шинелях в полном вооружении дремали ординарцы; в коридоре второго этажа, где жила артистка и помещался штаб, двое часовых замерли с обнаженными шашками на плечах. Часовые дружелюбно улыбнулись адъютанту. С треском распахнулась дверь номера, показалась взлохмаченная голова Кучмия; командир полка был в одном исподнем. Глянув заспанными глазами на адъютанта и его спутницу, Кучмий плюнул в коридор и хлопнул дверью так, что на площадке задребезжали стекла. Последующие события показались адъютанту как бы идущими сами собой, без участия его воли он устал смертельно, от шампанского слегка кружилась голова.

В комнате актрисы пахло духами. Заперев за собой дверь, она раскрыла настежь окно и зажгла люстру над трельяжем. На подоконнике, на диване, на креслах было разбросано пестрое шелковое тряпье; трельяж был уставлен замысловатыми баночками с косметикой. Осторожно отодвинув какой-то кружевной ком, адъютант тяжело плюхнулся в низенькое кресло, сжав коленями шашку никогда в жизни он не чувствовал себя так глупо.

— Можете курить, — сказала актриса, увидев, что адъютант, неловким движением хлопнув себя по карману, в котором обычно хранился кисет, быстро отдернул руку. — Вы меня извините, я буду раздеваться…

Адъютант подошел к окну и лег грудью на подоконник. Ночь была теплая, в черном небе мерцали мириады звезд. Один за другим гасли огни города. Откуда-то пахнуло запахом свежескошенного сена. Где-то веселой трелью заливались колотушки сторожей. Звеня шпорами, прошел пеший патруль котовцев. На перекрестке у освещенной аптеки, трусливо подняв плечи и заложив руки за спину, прогуливался взад и вперед толстый полицейский.

Когда адъютант отошел от окна, женщина уже лежала на раскрытой постели, укутавшись в голубой пушистый халат. Она улыбнулась ему, сладко потянувшись.

— Снимите сапоги, — сказала женщина, — а то вы своими шпорами всю гостиницу перебудите.

После этого она повернулась к нему спиной.

Как Ео сне, молча и послушно адъютант снял сапоги. Потом он на цыпочках подошел к зеркалу.

Там, за тонкой стеной, раскинув богатырское тело на непривычно мягкой кровати, в длинных кальсонах с оборванными по обыкновению тесемками, спал милый, старый Кучмий. На диване, окружив себя махорочными окурками, храпел с открытым ртом комиссар полка. И для адъютанта была тоже внесена добавочная постель; там, в соседней комнате, среди сваленных в кучу портупей, полевых сумок, револьверов и шашек шла обычная военная ночь — в несколько необычной только обстановке.

Здесь, у освещенного канделябром зеркала, стояли причудливые склянки с цветной жидкостью, и на раскрытой кровати лежала какая-то чужая женщина в небесно-голубом халате. Стека разделяла два мира здесь пахло духами, а не войной.

Адъютант невольно глянул на себя в зеркало. Он забыл снять оружие и стоял босой перед склянками косметики, подпоясанный, в портупее, с шашкой у бедра. Это было смешно и нелепо. Но маленькая деталь в костюме босого кавалериста с бледным лицом, глядевшего на него из зеркала, заставила адъютанта вздрогнуть всем телом; по синей диагонали бриджей беззаботно и весело ползли гуськом две большие упитанные вши…

В одну десятую долю секунды адъютант обернулся. Женщина лежала недвижно — она, очевидно, спала. Тогда, опустившись в низкое кресло, спиной к кровати, он снял брюки и украдкой, ежеминутно воровато оглядываясь, занялся делом, которое в годы гражданской войны для армии, раскиданной по необъятным просторам шестой части мира, было обыденным…

Еще утром адъютант сменил белье, но брюк запасных у него не было, все оставалось в обозе. Встревоженные чистым бельем, они буквально лезли со всех сторон, жизнерадостно выползая из каждого шва.

Когда кропотливая операция истребления была закончена, над зданием винокуренного завода уже поднялся ослепительный диск солнца.

Застегнув брюки, адъютант встал и потянулся так, что у него хрустнули кости. Он снова подошел к зеркалу и нечаянно зацепил какую-то склянку. Склянка упала и разбилась; глубоко вздохнув, женщина повернулась навзничь и проснулась. Голубой халат у нее на груди распахнулся, она раскрыла глаза и весело улыбнулась.

— Ну что же вы, — протянула женщина капризно, — ах, смотрите… уже утро…

Адъютант сделал шаг к дивану. Как раз в эту минуту высоко над ратушей с певучим визгом разорвалась шрапнель. Тогда, стиснув зубы, адъютант стал натягивать сапоги у него тряслись руки.

Подойдя к двери, он оглянулся в последний раз. Женщина сидела на постели, широко раскрыв глаза. Адъютант окинул взглядом комнату. В углу на круглом столике под грубой копией Рубенса стояла фарфоровая ваза со свежим жасмином. Шагнув к столу, адъютант вырвал охапку истекающих водой белых цветов и, жадно вдохнув их аромат, не глядя, бросил их на постель. Потом, круто, по-военному повернувшись, большими шагами вышел в коридор.

В вестибюле гостиницы, громыхая шпорами и оружием, просыпались кавалеристы. Командир полка и комиссар спокойно и не спеша одевались антракт закончился, мираж исчез, снова начиналась боевая жизнь. Перекликаясь, ординарцы уже подводили к подъезду гостиницы оседланных командирских коней. Дежурный по бригаде доложил, что он снимает заставы и выводит полк к винокуренному заводу передовые отряды польской армии вступили в соприко-сновение с партизанскими дозорами. Выполняя приказ дивизии, нужно было отходить.

Над городом с пронзительным свистом рвалась шрапнель за шрапнелью; где-то звенели разбитые окна. Рысцой, сжавшись в комочек, бежали вдоль стен какие-то обыватели с узлами. Застоявшийся вороной конь упруго перебирал ногами.

В последний раз адъютант оглянулся на гостиницу. Женщина в голубом халате, окаменев, как восковая кукла в витрине парикмахерской, выглядывала из окна. Левая рука ее, унизанная кольцами, прижимала к груди пучок изломанных цветов…

Из города вышли шагом.

Белополяки теснили полк со всех сторон. Кучмий злился нелепое занятие — отступать без боя. Но так было приказано.

На рысях вошли в тенистый каштановый лес. Густая листва звенела утренними песнями пробудившихся от сна птиц. Большие зеленые мухи, сверкая на солнце серебристыми крылышками, без устали кружились у конских голов. Адъютант провел ладонью по лицу голубой халат, шелковый цилиндр бургомистра исчезли, как нелепый сон…

В первом эскадроне запевала грянул разудалую кавалерийскую песню.

— Ну, как твоя комедиантка — спросил вдруг Кучмий.

Глянув на его сердитое лицо, адъютант весело расхохотался.