Рассказы о Котовском

Смерть Просвирина

Во дворе поповской усадьбы пьяные кубанцы пороли шомполами какого-то еврея, якобы за «саботаж контрибуции». Пронзительный визг истязаемого вызывал у генерала Перемыкина изжогу. В расстегнутой на груди шелковой варшавской рубашке, в английских диагоналевых брюках, в ночных туфлях на босу ногу генерал восседал за письменным столом в поповском кабинете и заканчивал письмо Борису Савинкову, который, по слухам, находился в «действующей армии» при штабе атамана Булак-Балаховича.

«…мое мнение, — писал генерал, — дело наше проиграно безнадежно. Проклятая петлюровская рвань драпает почем зря, не принимая ни одного боя. Котовский донимает нас по-прежнему этот каторжник буквально вездесущ. Правда, командир киевской дивизии полковник Тютюник недавно хвастал, будто» «пощипал» Котовского под Дубровкой. Но я думаю, что этот желто-блакитный выскочка и бандит по обыкновению врет и дело обстояло как раз наоборот. В общем плохо, господин Савинков, очень плохо…»

Надвигалась зима. По небу плыли тяжелые серые облака, предвещавшие снег. Зловещие украинские черноземные лужи затянулись солидной коркой льда. С северо-запада из российских степей дул пронзительно-холодный ветер.

Закончив письмо, командующий $-й «Добровольческой армией» (третьей и последней — как острили в варшавских кафе) генерал Перемыкин вышел на крыльцо и глубоко задумался. Кубанцы, увидев генерала, оттащили свою жертву за ногу куда-то В глубь двора. Упитанные поповские куры сновали у коновязи между лошадиными копытами. Под ногами у коней, остывая, замерзал навоз, перемешанный с липкой черной грязью. Из поповской кухни потянуло удушливым запахом прелой квашеной капусты.

Генерал Перемыкин вздохнул еще раз Борису Савинкову он не написал о самом главном — белопетлюровской «армии», как таковой, уже не существовало. Армия развалилась, генералы передрались между собой. Накануне сечевики киевской дивизии отбили перемыкинский обоз со снарядами, а кубанцы ночью перехватили где-то в лесу петлюровский лазарет, изнасиловали сестер и добили раненых. Кавалерийская бригада есаула Яковлева — краса и гордость 3-й «Добровольческой армии» — рассыпалась по деревням, грабила, насиловала и жгла. Рекой текла еврейская кровь, мешаясь с кровью украинской бедноты.

Настороженным молчанием встретила деревня бело-желтых, когда после перемирия, наступившего между большевиками и белополяками, ринулись «освободители» пьяной ордой через демаркационную линию. Генерал Перемыкин, когда-то окончивший Николаевскую академию генерального штаба, знал, что согласно законам малой войны победу решает отношение к армии местного населения. Глядя на грязный поповский двор, генерал подумал, что эту — последнюю — кампанию он проиграл еще до первого боя.

Генерал вспомнил роскошный номер варшавской гостиницы, горничную в белой наколке, кофе с густыми сливками, пышные банкеты с участием западных военных атташе, прощальную речь самоуверенного Савинкова… Все было кончено. Впереди предстояла трагедия беспорядочного отступления, затем безотрадное существование в эмигрантском болоте.

Письмо генерала Перемыкина господину Савинкову не дошло по назначению. Письмо это получил Котовский.

Громадный кубанец с серьгой в ухе, который вез секретный пакет, запечатанный синим сургучом, в штаб атамана Булак-Балаховича, в двадцати километрах от села, где расположился генерал Перемыкин, встретился с разъездом Котовского. Перед тем как отправиться в далекий путь, кубанец нахлестался для храбрости самогонки.

Угрюмо плелась, помахивая хвостом, неубранная лошаденка. Взводный третьего эскадрона Ванька Кучерявый подъехал к ординарцу генерала Перемыкина вплотную и, тряхнув чубом, ударил его кулаком в висок. Казак вылетел из седла, как тюк с мукой он был мертвецки пьян.

Гонца обыскали, нашли на нем секретный пакет, нищенское еврейское золото, несколько пар часов, бриллиантовую сережку, вырванную вместе с мочкой уха. Возиться с пьяным было некогда, его расстреляли не допрашивая.

Ранним зимним вечером Котовский, сидя у раскрытого окна — командир бригады не переносил спертого, застоявшегося в избах воздуха, — читал письмо генерала Перемыкина господину Борису Савинкову. На западе небо очистилось от туч, громадное багровое солнце медленно тонуло в украинском полесье. Читая письмо, Котовский бормотал что-то себе под нос, улыбался и утвердительно кивал головой все обстояло так, как и должно было обстоять. Когда командир бригады дошел до того места письма, где Тютюник хвастался, что «пощипал котовцев», он громко расхохотался. Конечно, прав был генерал Перемыкин — соврал желто-блакигный выскочка, дело обстояло как раз наоборот.

Несколько дней тому назад первый полк, сотнями вырубая по пути улепетывавших во все стороны петлюровцев, на спине у противника ворвался в деревню Дубровку. В плен угодил весь штаб командира четвертой киевской дивизии полковника Тютюника, денежный ящик, его архив, секретная переписка, жена Тютюника и личное имущество незадачливого атамана. Первый полк остановился передохнуть, второй полк с батареей продолжал преследование. Оставив пушки с прикрытием в овраге, Криворучко развернул полк подковообразной лавой, стремясь охватить противника с флангов. В это время сзади, у батареи, раздалась ружейная и пулеметная стрельба. Предчувствуя беду, Криворучко на всем скаку повернул своего Копчика и понесся обратно.

Спешенные артиллеристы и конное прикрытие, эскадрон, схватились за винтовки — на батарею натолкнулись неизвестно откуда вынырнувшие конные гайдамаки. Их оказалось несколько сот человек. Они были в добротных синих жупанах; ветер развевал пестрые бархатные оселедцы на папахах.

Приказав батарейцам прекратить стрельбу, вложив шашку в ножны, Криворучко поскакал к противнику навстречу.

Он подъехал к неширокой канаве, обросшей по краям молодым ледком, и вежливо взял под козырек— по ту сторону выстроились гайдамаки.

— Сдавайся, большевистский холуй! — сказал веселый гайдамацкий полковник. — Узнаем тебя, господин товарищ вахмистр Криворучко. Сдавайся, пока голова на плечах!

Надвигался вечер, по оврагу полз молочный туман.

Напрягая слух до боли в ушах, каждую секунду ожидая прибытия полка, Криворучко приступил к переговорам. Переговоры были шедевром партизанской дипломатии. Они продолжались не более грех минут, но этого времени было достаточно для того, чтобы полк подошел, в молчании вытянувшись вдоль канавы за спиной своего командира.

Два полка стояли друг против друга с развернутыми знаменами. Их отделяли всего лишь несколько метров. Разговаривало только двое. Бойцы молчали, но и у них и у коней нервы были натянуты как струны. В этом зловещем молчании чувствовался надвигающийся топот атаки, свист шашек, пулеметная трескотня, кровь и смерть.

Гайдамаков было примерно вдвое больше, чем котовцев, Но толстый полковник уже перестал улыбаться, на него подействовала зловещая тишина, он почуял недоброе.

— Довольно дурака ломать, Криворучко! — крикнул он. — Кладите оружие, а то сейчас передушим вас, как кроликов!

Как раз в эту минуту к Криворучко подъехал начальник пулеметной команды, краснощекий Брик. Его всегда выпученные глаза искрились веселыми огоньками. Криворучко буркнул себе под нос нечленораздельную команду. Фронт котовцев треснул пополам, и лава раздвинулась, как театральный занавес. В образовавшемся прорыве весело застрекотали в упор по противнику двадцать станковых пулеметов, и где-то совсем близко раздался хриплый голос старого командира батареи, папаши Просвирина.

— Ка-а-рте-ечь! Пе-е-е-рвая! Ого-о-нь!

Казалось, что в затянутый туманом овраг обрушилось небо. Сразу не стало впереди за канавой синих жупанов. Выхватив шашки и налетая друг на друга в невероятной толкотне, котовцы, разомкнувшись к флангам, брали канаву и рубились уже на той стороне. О таких схватках кавалерийские командиры мечтают годами это был настоящий конный бой лицом к лицу, сражение, в котором ни один из бойцов не имел ни времени, ни возможности прибегнуть к огнестрельному оружию. Около двухсот лошадей и семь пестрых петлюровских бунчуков захватил в этот день Криворучко.

Вот как выглядел тот бой, в котором, по словам атамана Тютюника, гайдамакам удалось «пощипать» котовцев.

Гражданская война низвергла с пьедестала тактику, которую мудрецы военной науки составляли в течение нескольких столетий. Гражданская война создала новую тактику тактику гражданской войны.

Котовский находился в глубоком тылу противника, связь с дивизией была эпизодической. Его окружали вражеские силы, превосходящие его в несколько десятков раз. Конечно, нужно было быть очень осторожным, но противника все же он не боялся.

Была ночь, тишина; лишь временами где-то далеко громыхали орудия. В бывшем будуаре поповской дочери горело две коптилки у попа не было керосина, в бригаде — тоже. На полу на подушках стонал и бредил раненный в голову навылет начальник пулеметной команды первого полка Слива. Накануне проказница пуля угодила ему в переносицу и вышла через затылок (впрочем, через десять дней счастливчик Слива сидел снова в седле). У полевого телефона дремал телефонист; адъютант Котовского невероятно засаленными картами раскладывал пасьянс; за дверью, в сенях, комиссар бригады, фыркая и всхлипывая, умывался. Котовский сидел над картой. Он обдумывал новую операцию, подобную своей исторической операции под Тирасполем. Операция эта заключалась в таранном ударе в гущу неприятельского фронта с глубоким проникновением в тыл, с захватом переправ и конечной атакой с тыла противника по его фронту.

Напротив Котовского сидел помощник начальника штаба, бывший штабс-капитан Садаклий. За три года работы с Котовским он растерял все свое штабс-капитанство — ни разу не осмелился высказать своих стратегических познаний.

Разведка привела «подозрительного»; обыкновенный украинский парень в рваных сапогах, с посиневшими от холода руками, в кафтане из домотканого коричневого сукна. «Подозрительный» признал Котовского и широко улыбнулся. Запустив руку глубоко за пазуху, откуда-то из недр исподнего достал он пропитанный потом пакет. «Подозрительный» оказался гонцом из дивизии, переодетым в вольное платье. Минуя свои и неприятельские разъезды, подъезжая где на крестьянской, где на петлюровской подводе, лавируя, притворяясь и обманывая встречных и поперечных, расспрашивая обывателей, заговаривая зубы подвыпившим казакам, прошел он за двое суток шестьдесят километров через несколько фронтов.

Командир дивизии писал, что, по сведениям разведки, конница есаула Яковлева начала обход дивизии с правого фланга, угрожая разгромом тылов и захватом основных коммуникационных линий. Командир дивизии просил Котовского либо немедленно отступить на линию фронта, разыскать Яковлева и р-азбить его, либо проделать какую-либо другую операцию, могущую надолго отучить противника от активных действий.

Пока Садаклий расшифровывал дивизионный приказ, гонец заснул стоя у стены. Его уложили на пол, подложив под голову седло разбудить курьера оказалось невозможным.

Принесли еще две коптилки, попадья бесшумно хозяйничала в комнате, испуганно, как борзая, поджав уши.

Встрепенувшийся телефонист возился у аппарата, крутя ручку; гудел зуммер — Котовский созывал командиров на военный совет.

Положение дивизии и резервной стрелковой бригады при ней было, несомненно, очень серьезным. Шестьдесят километров для котовцев — один плевый переход. Не в этом дело. Котовский не любил и не умел отступать.

Бригада расположилась в двадцати километрах от Проскурова. Там, по слухам, находились полевой штаб бело-петлюровской армии, обозы есаула Яковлева и несколько эшелонов пехоты и артиллерии. Котовский рассчитал так если внезапно захватить город, неприятель сейчас же отзовет есаула Яковлева для защиты переправ у Волочиска.

Командиры плохо поняли доводы Котовского, но слово «наступать» было для них всегда приятнее слова «отступать». И поэтому уже через пятнадцать минут штаб-трубач играл сбор.

Ночью сильно подморозило, в деревне причудливыми узорами смерзлась грязь. Небо было облачно. На востоке рождался фиолетовый рассвет. Со всех сторон, окликая друг друга в темноте, носились конные ординарцы. В сумерках рассвета раздавались протяжные слова кавалерийской команды, командиры строили эскадроны. Где-то вдали по кочкам мерзлой грязи загромыхали орудия.

На дворе поповского дома разожгли костер. Котовский в меховой куртке и алых брюках во все горло распекал командира батареи Просвирина, кроя его божьим матом.

Широкоплечий Просвирин сутулился. Широко раскрытые ладони мясистых толстых рук он держал за спиной, растерянно шевеля большими пальцами; изредка правая рука отрывалась и прикладывалась, дрожа, к козырьку выцветшей защитной фуражки.

Папаша Просвирин в бою казался гигантом, в мирных служебных делах труслив был необычайно и Котовского боялся как огня. Когда в бригаде что-либо случалось и Котовский начинал метать громы и молнии, умудренные опытом командиры под тем или иным предлогом всегда подсовывали ему Просвирина. Седоусый комбат молча стоял перед взбешенным командиром и моргал добрыми глазами. Отругав Просвирина, Котовский обычно сразу же успокаивался. В это памятное утро Просвирину влетело за то, что у него громыхают орудия.

Собрав из обозных и легкораненых сводный пеший эскадрон (дорог был каждый человек) и оставив его вместе с обозом в селе, Котовский вывел бригаду в поле. Выслали головной дозор и незначительное боковое охранение. Бойцы двинулись в молчании, переменным аллюром. Орудия пустили по целине, чтобы меньше было грохота.

В пяти километрах от города поймали двух казаков. Они сообщили, что в Проскурове сосредоточено несколько воинских соединений и громадное количество обозов. Казаков связали и уложили на пулеметные тачанки.

На подступах к городу у железнодорожного переезда Котовский остановил бригаду. По эту сто-рону насыпи дома железнодорожников утопали в фруктовых садах, здесь было много темнее, чем в поле. Эскадронный Вальдман пошел пешком на станцию и, вернувшись через несколько минут, доложил только что пришел с востока эшелон. Петлюровские солдаты бегают по перрону, звеня котелками и громко перекликаясь.

Мимо бригады прошла группа петлюровских офицеров.

— Какая часть — спросил один из них.

Котовцы молчали. Офицер плюнул и присоединился к своим он был заметно навеселе.

Стараясь меньше греметь, папаша Просвирин расставил у самого шлагбаума свои четыре пушки. Артиллеристы бесшумно окопали их, передки отъехали.

Держа растопыренную пятерню у козырька, Просвирин подошел к Котовскому. Теперь это был совсем другой Просвирин, чем в поповском дворе, — хладнокровный, весь какой-то подобранный. Нагнувшись к Просвирину с седла, Котовский вполголоса отдал приказание:

— Два орудия — картечь! Два — высокие разрывы над городом! Круши, папаша!

Второй полк тихонько снялся и пошел обходить город справа, отрезая отступление. Криворучко, в белом гусарском ментике и черной папахе с красным верком, покусывал усы, дрожа от нетерпения.

— Сто снарядов, — добавил Котовский, — круши, папаша, не томи!

Штаб съехался тесной кучкой позади батареи. Новый комиссар бригады, не обстрелянный еще Борисов, с побледневшим взволнованным лицом смотрел на Просвирина влюбленными глазами. Старый комбат как будто бы сразу стал выше на голову. Рваненький его серый френч распахнулся на груди, сбоку на шее болтался бинокль; широко расставив ноги, папаша Просвирин впился глазами в темный вокзал; правая рука его, высоко поднятая кверху, сжимала белоснежный сигнальный платок.

На перроне по-прежнему звенели котелками и чайниками петлюровцы. Два раза прогудел маневровый паровоз. Мимо батареи, пугливо озираясь, прошел сцепщик с фонарем в руках и двумя флажками под мышкой. Где-то в глубине потрепанного осенью фруктового сада зазвенел придушенный женский смех.

Просвирин с размаху опустил руку, платок в его рукё стал розовым — оглушительным залпом батареи разорвалась тишина.

— Вто-ра-я! — крикнул Просвирин протяжно.

Снова взмах платком, и снова все кругом окрасилось пламенным отблеском выстрела.

На вокзале творилось что-то невообразимое. Мимо нас пронеслось несколько петлюровских двуколок; закусив удила, сверкая обезумевшими от ужаса глазами, порвав постромки и сбивая деревянную ограду чьего-то сада, серые лошади умчались в ночь. Запутавшись ногой в постромках, выпучив глаза и раскрыв рот, волочился за задней двуколкой головой по камням какой-то зазевавшийся ездовой. Орда обезумевших людей с котелками в руках, выплескивая себе на ноги кипяток, ринулась с перрона по направлению к нам. Веселый пучеглазый Брик встретил их свинцовым огнем своих пулеметов.

Казалось, в этом шуме ничего нельзя было разобрать, но Котовский все же разобрал. Нагнувшись с седла, он тряс за плечо помощника командира батареи Продана; из-под алой бархатной фуражки на бледный лоб артиллериста выбился иссиня-черный чуб.

— Почему только три орудия стреляют — хрипел Котовский, пытаясь перекричать пулеметную трескотню. — У-у-у! Мать вашу… Ста выстрелов не можете сделать, вороний корм!

— Третий номер заело, — оправдывался Продан. — Разрешите досыпать гильзу!

Снова орудийный залп, ничего не слышно. Потом относительная тишина, только дикие вопли на вокзале да трескотня пулеметов.

— Делай, как знаешь, только чтобы мне все четыре орудия били, а то как бы я тобой гильзу не досыпал, — ответил Котовский, выпуская плечо помощника командира батареи.

Взяв под козырек, Продан побежал к орудиям. Снова взмах белого просвиринского платка, снова залп.

Потом — взрыв, страшный, невероятный взрыв, как будто совсем рядом взлетел на воздух целый пороховой погреб.

Котовский медленно встает с земли, стряхивает с колен пыль. Конь его лежит подле, у него оторвана нога. Без фуражки, страшный, с потемневшими глазами Котовский выхватывает маузер и кричит. Кричать сейчас легко, орудия замолкли, пулеметы тоже, — только с вокзала несется неясный гул да в городе раздаются одиночные ружейные выстрелы.

— Где командир батареи Что случилось Почему не стреляете Командира первого полка сюда!

От батареи, еще издали взявши под козырек, бежит Продан. Лицо его перекошено, подбородок прыгает.

— Товарищ командир бригады, — говорит он, запинаясь, — разрешите доложить третью орудию разорвало, пятеро убитых, семнадцать раненых, лошадей еще не подсчитали, папаша Просвирин… в живот… кончается.

В эту самую минуту далеко за вокзалом раздается громовое «ура», гремят выстрелы это второй полк ворвался в город с тыла.

К спешенному Котовскому подъезжает командир первого полка Шинкаренко. На его каменном лице нет ни тени волнения. Зубы крепко стиснули потухшую папиросу. Выплюнув ее, Шинкаренко берет под козырек и спрашивает со спокойным достоинством:

— Прикажете атаковать Криворучко уже в городе…

— Давай атакуй! — бросает ему на ходу Котовский. — Сейчас догоню. Оставь мне один эскадрон.

И, уже спеша к Просвирину, бросает на ходу батарейцам:

— Все три орудия на высокий разрыв! Довольно картечи! Чего раззевались, растяпы..

Рядом с Котовским идет Продан. Левую часть лица он закрыл рукой, из-под пальцев сочится кровь. И тотчас же за своей спиной Котовский улавливает знакомый голос старшего фейерверкера Наговечко:

— Батарея, слушай мою команду! Третью орудию оттащить! Номера — по местам! Угломер — тридцать ноль! Уровень десять! Трубка пять! Орудия пра-в-о-й, огонь!

Просвирин лежал на сене, высоко закинув голову. Фельдшер и врач молча возились у его окровавленного тела. Седая грива командира батареи была растрепана, ее медленно колыхал ветер, фуражку его держал в руках опечаленный политрук. Папаша Просвирин прикусил от боли ус, но молча переносил страдания. Когда подошел Котовский, он пытался подняться, но потом, обессилев, успокоился и, лежа, приложил растопыренную пятерню к обнаженной голове. Котовский нагнулся к нему.

— Товарищ комбриг, — пробормотал Просвирин, и сразу же тонкая струйка крови хлынула у него изо рта. — Товарищ командир… Попутал грех на старости лет… По уставу… полагается разряжать… пятьдесят шагов канат… Недоглядел… мальчишки… обделался на старости лет… погубил орудию… Расстреляйте меня, товарищ командир!..

Котовский заплакал и поцеловал Просвирина в губы, измазавшись в крови. Потом вскочил на ноги и, не оглядываясь, пошел прочь. Черный как жук Черныш — его ординарец — уже подводил ему Орлика. Золотистый конь равнодушно потряхивал огрызком хвоста. Узнав Котовского, он уткнулся ему в затылок теплой мордой…

В городе пьяная офицерня заканчивала дебош в шантане. Развеселившиеся люди не слышали ни паники, ни шрапнели, ни стрельбы. Разухабисто гремел румынский оркестр, звенели разбитые стекла, хлопали пробки от шампанского, раздавался женский визг.

Вальдман, приставив дуло маузера к груди стражника, уже отпирал тюрьму.

— Которые у вас тут политические?

— А кто их разберет, тут все за контрразведкой числятся!

— Выпускай всех к чертовой матери, да пошевеливайся!

Котовцы хозяйничали в городе около часа. Из расспросов выяснилось, что гарнизон, не считая штабов и обозов, состоял из пяти с лишним тысяч человек. Все, кто успел, конечно, разбежались. Преследовать их было бы безумием.

Выведя из строя станционные пути и, таким образом, отрезав от переправ все неприятельские грузы, оказавшиеся восточнее Проскурова, Котовский приказал играть отбой.

Вокзал был неузнаваем, когда бригада возвращалась обратно. На перронах и на путях валялись винтовки, котелки, фуражки, шинели, окоченевшие трупы. Нигде не было ни души. Будка стрелочника была наполовину снесена взрывом. Лафет разорвавшегося третьего орудия глубоко ушел в землю, далеко кругом валялись куски человеческого мяса.

Когда выбрались за город, пошли на рысях. Молоденький офицер с черными корниловскими погонами, придерживая раненую руку, выскочил из кустов и подсел на пулеметную тачанку первого полка. От него пахло перегаром. У него стучали зубы от ужаса.

Он оказался помощником начальника проскуровской контрразведки и сообщил на допросе много интересных сведений. Его пришлось, правда, предварительно довольно долго урезонивать — он был уверен, что попал к своим.

Офицер рассказал, что в городе в эту ночь стояла казачья бригада есаула Яковлева и что она на рассвете должна была выйти в рейд, в тыл нашей дивизии. Таким образом, расчет Котовского оказался правильным…

Снова в бывшем будуаре поповской дочери, чадя, горели коптилки.

Собрав командный состав, командир бригады приказал кормить лошадей и готовиться к выступлению на Волочиск для захвата переправ.

Возмужавший за эту ночь комиссар бригады строчил некролог Просвирину в дивизионную газету. Еще в Проскурове старый командир батареи впал в беспамятство и, не доезжая до села, тихо умер, не приходя в сознание.

Машинист Кулябко

Прекратились последние осенние дожди, они сменились мокрым снегом. На заброшенных полях замерзал гниющий неубранный хлеб. У коней бригады высоким узлом были подвязаны хвосты — они били коней по ляжкам, слиплись, заскорузли замерзшими комьями грязи чиститься было некогда.

Бригада вышла в летнем, мало у кого были шинели, у всех изорвались сапоги. С начала польской кампании, вот уже около года, бойцы ни разу не видали своего обоза второго разряда, где были сапожники, портные, отдел снабжения. С обозом первого разряда и то видались раз-два в месяц. Эскадронные добровольцы-разведчики — те, что бессменно несли дозорную службу, — не раздевались неделями, месяцами. Бойцы обросли грязью, нужна была передышка. Котовский сказал, что передышка будет дана тогда, когда наступит конец Петлюре… За этим долгожданным концом брцгада переменным аллюром шла на Волочиск переходами по шестьдесят километров в сутки.

Объединенные армии Петлюры и Савинкова неудержимо катились на запад, теснимые пехотными частями красных. В тылу у неприятеля хозяйничал Котовский, появляясь неожиданно в тех местах, где его меньше всего можно было ожидать. Налет на Проскуров окончательно деморализовал противника. После Троекурова бригада двигалась вперед, не встречая на своем пути ничего, кроме брошенных обозов и не успевших отступить заслонов, которые сдавались, не оказывая ни малейшего сопротивления. Котовский спешил у него из-под носа через Волочискую переправу уходили громадные силы противника, ускользало много оружия, большие материальные ценности.

В тридцати километрах от переправы через Збруч бригада натолкнулась на большой отряд пленных красноармейцев, двигавшихся на восток. Люди были босы, в одном исподнем, от грязи ставшем землистого цвета. Они были с изнуренными лицами, посиневщими от холода, многие в кровоподтеках и ссадинах.

Тесной кучей обступили военнопленные Котовского и наперебой рассказывали ему о своих злоключениях.

Бойцы тихонько спешивались, и те, у кого были шинели, отдавали их красноармейцам.

В обеих пулеметных командах на двуколках артиллеристов оказалось немного хлеба и консервов. Всех накормить было невозможно, но самых слабых все же накормили.

Пленные рассказали, что уже три дня, как через Волочиский мост днем и ночью непрерывно двигалась пехота, конница, артиллерия и обозы. На станции Волочиск стоял поезд Петлюры злополучный председатель «украинской народной республики» ждал своей очереди, чтобы переправиться в Польшу. Но на путях железной дороги образовалась пробка, большинство железнодорожников разбежалось; те, которые не успели, работали под дулами револьверов.

Их, полторы тысячи пленных красноармейцев из Катовицкого лагеря, польское правительство подарило генералу Перемыкину, с тем чтобы он вооружил их и отправил на фронт. Но генерал Перемыкин не доверял бывшим красноармейцам, тем более что, когда они прибыли в его распоряжение, армии его как таковой уже не существовало. Пленных решили обмундировать и вооружить только в последний момент перед боем. Их загнали, как скот, в бывший холерный карантин в Подволочиске, не кормили в течение пяти дней и вскоре вовсе про них забыли. Караул холерного карантина сбежал, и пленные, видя, что их никто не охраняет, вылезли из бараков, построились и вышли пешком навстречу своим…

Самого расторопного из пленных Котовский назначил командиром и дал ему записку в обоз первого разряда к начальнику снабжения на харчи и обмундирование. Потом серая колонна раздетых людей поплелась дальше на восток, бригада на рысях двинулась на запад.

Дорога шла в гору. Противника не было нигде. Истоптанный проселок был усеян брошенными повозками, рваной сбруей, разбитыми ящиками, колесами, артиллерийским снаряжением. В кустарнике у дороги обнаружили целый артиллерийский парк двести ящиков со снарядами, сложенные штабелями, как дрова. Продан тотчас же заприходовал находку, оставив возле нее двуколку и одного ездового.

Стали взбираться на последний холм; за этим холмом лежали река Збруч, переправы, Волочиск; за этим холмом должен был наступить конец Петлюре. Над бригадой появился крылатый разведчик. Серебристый «фоккер» плыл большими кругами, то снижаясь, то уходя в недосягаемую высь. Командиры приказали рассыпаться, но «фоккер» и не стрелял. И только когда Котовский, подняв Орлика в размашистый галоп, выбрался на гребень холма, над бригадой разорвалась, звеня, первая шрапнель «фоккер»-корректировщик сделал свое дело.

По бригаде из четырех орудий шрапнелью бил бронепоезд. Бронепоезд тихо поднимался из ложбины к гребню холма, он был совсем близко, в каких-нибудь восьмистах шагах. Внизу, в ложбине, города Подволочиск и Волочиск; переправы, дороги и улицы кишели людьми, повозками и орудиями. Широкая черная лента беглецов тянулась через оба моста и мимо мостов, прямо по льду. Возле самой реки взводной колонной стояла большая группа конницы. Котовский оглянулся бригада подходила, командиры уже разворачивали лаву.

Сзади бригады раздался адский грохот. Не ожидая приказания, стремясь, по-.видимому, загладить досадный случай со взрывом третьего орудия, Продан по мерзлой целине обводил карьером оставшиеся у него три орудия. Пушки с грохотом обогнали конницу; Котовский, сощурившись, наблюдал.

Когда батарея вылетела на открытое поле, бронепоезд застрекотал пулеметами. Шрапнели над бригадой больше не было. Весь огонь шести блиндированных вагонов обрушился на артиллеристов.

Продан потерял фуражку, иссиня-черные волосы трепались по ветру. С обнаженной шашкой в руке, стоя на стременах спиной к противнику, лицом к скачущей за ним батарее, он несся один на отлете, далеко впереди, под свирепым свинцовым дождем, в грохоте лопающихся стальных стаканов. Командир увлекся немного; старый фейерверкер Наговечко в трехстах шагах от бронепоезда остановил батарею и стал окапывать орудия. Следом за батареей широкой лавой шашки наголо понеслись бойцы второго полка. И уже через несколько мгновений визгливый голос Продана прокричал первые слова команды:

— Кар-р-течь! Оче-е-редь! Батар-ре-я! Ог-о-нь!

Бронепоезд ударился было наутек, но Продан подбил, очевидно, паровоз, блиндированные вагоны застыли на месте. Стреляло уже только одно орудие и несколько упорных пулеметов. Развернувшись редкой цепью, второй полк шел в атаку на стальные коробки.

Махнув рукой на бронепоезд, Котовский с первым полком стал спускаться в долину Збруча.

Атака имела следующий вид впереди всех карьером мчалась батарея под прикрытием четырех пулеметов. Подходя вплотную к сплошному месиву из неприятельских повозок, людей и коней, Продан разворачивал орудия и стрелял картечью. За батареей вскачь мчались сорок станковых пулеметов. Они останавливались через каждые сто метров, выпускали ленту и снова мчались вперед. И только за шеренгой пулеметов шашки наголо скакали двести пятьдесят бойцов первого полка.

Сзади на гребне холма второй полк под командованием Криворучко заканчивал операцию с бронепоездом. В блиндированных вагонах нашли трех застрелившихся офицеров и незначительную часть команды все остальные разбежались после первой же картечи Продана. Захватив бронепоезд, второй полк стал спускаться в ложбину, обходя Волочиск слева.

На переправах через Збруч был ад кромешный. Кавбригада есаула Яковлева врубилась в свой собственный обоз и оружием пробивала себе дорогу по льду. Петлюровская артиллерия неслась вскачь по шоссе, ломая деникинские повозки, топча копытами объятых паникой обозных. Несколько тысяч обезумевших от ужаса людей, готовых на все, лишь бы пробиться на польский берег, бились на берегу Збруча в истерической свалке.

Неожиданно слева раздалось громовое «ура» ато Криворучко вступил в рукопашную схватку с противником. Багровое солнце спустилось к западу. В толпе потерявших голову белогвардейцев, как капельки крови, замелькали алые брюки котовцев. Расталкивая грудью своего коня беглецов, Криваручко выскочил, наконец, на мост, кованые копыта Копчика застучали по деревянному настилу. Вслед за командиром полка на громадном вороном жеребце скакал знаменосец, над головой беснующейся толпы развевался краснознаменный, алый, с золотыми кистями штандарт бригады. Криворучко проехал мост, развернулся и, сунув шашку под мышку, скрестил руки на груди.

— А ну, — закричал он, слегка запыхавшись, — заворачивай обратно, долго еще тут мне за вами гоняться!

Петлюровцы с офицерскими погонами прыгали прямо на лед в пролеты моста; лед был тонкий, люди проваливались, плыли, тонули, хватаясь за льдины. На мосту бойцы рубили тех, кто пытался оказать сопротивление.

Криворучко был величествен. В алых чикчирах, в белом гусарском ментике, в алой бархатной фуражке, лихо заломленной на затылок, он возвышался, как монумент, над толпой застывших в немом оцепенении людей, и даже Копчик, навострив породистые уши, казалось, презрительно взирал на позор разбитой белой армии.

К командиру полка подошел польский офицер. Рука его дрожала у посеребренного козырька, отчетливо стучали зубы.

— Прошу, пани пулковник! — пробормотал он подобострастно на ломаном русско-польском диалекте. — Прошу, пане, до дому! Здесь есть польская территория.

— А почем я знаю, что это польская территория, — огрызнулся Криворучко. — Я, видишь, пан, воюю, мне некогда тут территориями заниматься!

Польский офицер указал стеком на столб за мостом. В столб была воткнута пика, на пике болтался пестрый уланский значок с черным польским государственным гербом.

— А-а! — пробормотал Криворучко сокрушенно. — Ну, что ж, айда, братва, до дому!

И, выталкивая на советскую сторону сгрудившуюся на мосту человеческую массу, котовцы двинулись обратно.

На станции в это время хозяйничал Котовский с первым полком. Пути и тупики были туго набиты вагонами, вагоны ломились от продовольствия, оружия, снаряжения и всяческого добра. Двигаясь шагом между путями, где только что раздавались одинокие выстрелы отдельных белых храбрецов, штабные подъехали к составу из бывших царских вагонов. Котовский спешился и, вынув маузер из кобуры, поднялся в салон. В столовой был сервирован роскошный обед, суп разлит по тарелкам, над изящной фарфоровой миской еще клубился редкий пар. Петлюра, по-видимому, успел закусить, но, как только был разлит суп, ему пришлось поспешно спасаться бег-ством.

В вагонах правительственного поезда творился страшный беспорядок валялись раскрытые чемоданы, разбросанные вещи, обувь, оружие. По-видимому, последнему правительству «украинской народной республики» пришлось основательно поспешить. Усмехаясь, Котовский прошел состав из конца в конец.

Возле самого моста, очевидно, произошло крушение. Товарный паровоз врезался в эшелон, груженный артиллерийским снаряжением. Несколько вагонов было разбито. Из покосившихся ящиков высыпались на мерзлую землю большие буханки белого хлеба.

У одного из разбитых вагонов, у груды щепок и железного лома нас окликнул человек. Человек этот был в форме железнодорожника, он стоял как часовой, пятки вместе, носки врозь, перевязанный пулеметной лентой, крепко держа в руках винтовку с примкнутым штыком. У ног его навзничь лежал другой железнодорожник с изуродованным окровавленным лицом. Он был мертв.

Штабные спешились. Странный часовой не двинулся с места. Он только еще крепче сжал винтовку и снова окликнул пришедших.

— Кто идет?

— А ты что за человек? Я — Котовский.

— Машинист Кулябко, охраняю рабоче-крестьянское имущество!

Труп, который лежал возле Кулябко, был трупом кочегара Ковальчука. Кулябко и Ковальчук своим паровозом вызвали крушение и прекратили эвакуацию. белых эшелонов. В течение последних дней все железнодорожники волочиского узла работали под угрозой оружия, многие из них были расстреляны за саботаж. Когда произошло крушение, гайдамаки убили кочегара Ковальчука; машинист Кулябко, оцарапанный пулей, успел спрятаться между вагонами. Паника в этот момент была так велика, что петлюровцы не стали его разыскивать. Услышав первые звуки атаки, Кулябко вылез из своего убежища и, взяв винтовку, стал охранять разбитый эшелон. В свя-зи с военными действиями в местечке был жестокий голод, Кулябко боялся, что население растащит то, что, по его мнению, принадлежало только Красной Армии, государству.

— Что же теперь государство должно сделать для тебя — спросил Котовский. — Ты ведь герой, товарищ Кулябко! Ты понимаешь это?

Машинист попросил буханку хлеба для семьи и последнюю советскую газету, которую комиссар тут же достал из полевой сумки. Потом, спросив разрешения захватить с собой винтовку, он вытер нос рукавом и, махнув фуражкой, пошел между вагонами к себе в поселок, домой, к семье.

Кочегара Ковальчука на другой день хоронили вместе с убитыми котовцами в братской могиле. Комиссар бригады приказал обернуть его тело в алое знамя.

Штабные подъехали к самому Збручу. На той стороне поляки разоружали белых. Котовский взял бинокль. Возле противоположной станции, в тупике, стоял роскошный поезд в составе нескольких спальных вагонов. Несколько десятков важных генералов с биноклями в руках оживленно переговаривались, обозревая поле битвы. Это были военные атташе европейских государств. Европа в бинокль наблюдала за концом Петлюры.

Выставив сторожевое охранение, бригада расположилась на ночлег. По реке зажглись костры.

Патрульный польский офицер перешел на нашу сторону через мост и присел к костру потолковать с красноармейцами. Два месяца тому назад поляки еще воевали с котовцами, сейчас с ними был мир. Польский офицер пригласил на свою сторону взводного Симонова. Симонову интересно было побывать за границей. Он пошел. В залитом электричеством буфете галицийского вокзала польский офицер преподнес Симонову рюмку коньяку, угостил сардинкой. Со всех сторон сбежались любопытные— гражданские и военные, — чтобы рассмотреть поближе «страшного» котовца…

— Где ты шатался — спросил взводного, когда он вернулся обратно к костру, дежурный по бригаде эскадронный командир Вальдман.

— Да за границей, в гостях, — ответил Симонов небрежно.

Дежурный на всякий случай влепил ему десять суток ареста, но рапорта обещал не писать.

Ночью к заставе польский патрульный привел трех важных штабных офицеров. Они хотели переговорить с Котовским.

Штабных посадили на тачанку и отвезли в город. В столовой большого богатого дома, за белоснежной скатертью, Котовский и его штаб закусывали котлетами с капустой. Один из польских офицеров вынул бутылку коньяку из кармана, осторожный Криворучко прежде всего налил гостям, подождал, пока они выпили, и лишь потом пригубил свою рюмку.

Мучительно подбирая интеллигентные слова, Криворучко вел с польскими офицерами светский разговор.

Офицеры рассказали, что около десятка военных атташе все время наблюдали за боем, что тактика Котовского разрушает все то, что до сих пор было известно о тактике конницы, что наблюдением военных атташе за волочиской операцией будет обогащена военная литература.

В ответ на это Котовский только посмеивался.

Один из польских офицеров, кавалерист, спросил задумчиво:

— Никак я не могу понять, почему бригада есаула Яковлева не оказала вам сопротивление Ведь они же были в состоянии прикрыть эвакуацию, по крайней мере в течение нескольких часов.

— Это вас об этом нужно спросить, — ответил, хитро сощурившись, Котовский. — Ведь вы же Яковлева вооружали, инструктировали, вы же послали его к нам…

В бригаде есаула Яковлева, как узнали котовцы, было полторы тысячи сабель. Котовский же в момент прихода гостей засунул в карман гимнастерки рапортичку, в которой было написано, что у него в строю — четыреста шестьдесят бойцов.

Польские офицеры, попрощавшись, уехали, выпросив на дорогу мешок сахару.

Гостей провожал адъютант Котовского и дежурный по бригаде Вальдман. Гости страшно развеселились, мешок с сахаром они положили себе в ноги.

Уже у самой заставы польский кавалерист, притворившись пьяным, спросил:

— Сколько же сабель было у вас в сегодняшнем бою?

— Три тысячи, — соврал Вальдман, не моргнув глазом.

Польские офицеры громко расхохотались…

Ночью пришел приказ из дивизии отступить на пятнадцать километров, создав между фронтом красных и польской границей демаркационную полосу. На следующий день Котовский отошел, уводя сотни груженых вагонов, два десятка паровозов, бронепоезд, тысячи пленных и тысячи подвод, груженных разным добром.