Разговорчики в строю. Лучшее за 2008-2009 годы

Павел Ефремов Погиб при исполнении…

Утром в понедельник на подъем флага не прибыл старшина команды спецтрюмных, старший мичман Петров Михаил Иванович. Командир дивизиона, зная старшего мичмана как старого опытного и ответственного моряка, особо не разозлился, мало ли чего бывает, а только дал команду командиру группы спецтрюмных выяснить, что со старшиной, и в обеденное построение доложить. Старший лейтенант Серёга Бузичкин, ещё в субботу утром наводивший вместе с Петровым порядок в насосных реакторного отсека, тоже не проявил сильного беспокойства по поводу отсутствия своего старшины и решил его поисками не заниматься, благо, Петров был человеком серьёзным, пьющим в меру, и вообще ценящим свою репутацию. Но на обеденном построении старший мичман тоже не появился. Так как на носу был проверка инспекцией по ядерной безопасности во главе с внушающим ужас адмиралом Бисовкой, отсутствие одной из ключевых персон попадающего под проверку реакторного отсека было замечено уже командиром. Командир в коротком, но ёмком выступлении объяснил всем, куда мы катимся, и отдал боевой приказ разыскать прогульщика и предоставить его ему лично в любом состоянии. Механик, получив ощутимый нагоняй, вставил по полной комдиву–раз и Бузичкину, после чего Бузичкин уже в приватной беседе выслушал от комдива–раз все предыдущие нагоняи в незамысловатом рабоче-крестьянском варианте, после чего командиру отсека не осталось ничего, кроме как нахлобучить фуражку и лично отправиться за Петровым домой.

Старшина жил в старой девятиэтажке у поста ВАИ, который был одним из двух «небоскрёбов» посёлка. Доковыляв до седьмого этажа по лестнице и чертыхаясь по поводу «мёртвого» лифта, Бузичкин дома никого не застал. Послонявшись около подъезда минут сорок в надежде, что либо сам Петров, либо его жена появятся откуда–нибудь, Сергей плюнул и отправился обратно на корабль, справедливо полагая, что уж вечером–то кто–нибудь из Петровых дома будет. На корабле механик, угрюмо выслушав доклад старлея, приказал вечером кровь из носа добыть старшину, и утром без него в строй не становиться. Бузичкин откозырял и отправился заниматься отсеком.

На вечернем докладе в центральном посту командир вновь вспомнил о Петрове, снова прошёлся по всей БЧ–5, вскрыл все недостатки электромеханической боевой части и закончил традиционной констатацией того, что все механики не простые раздолбаи, а военнослужащие–вредители, и по ним плачет 37–й год, ссылка, каторга и расстрел на корне пирса. Завершив на этой жизнеутверждающей ноте доклад, командир удовлетворённо отправился в каюту спать, а все остальные, воодушевлённые начальством, побрели по домам. Бузичкин снова отправился к Петрову домой, и на этот раз застал в квартире жену старшины. На вопрос о муже она как–то сильно скривилась и с совершенно безразличным видом заявила, что не видела его с субботы, и по большому счету и видеть не хочет, и где он, её абсолютно не интересует. Бузичкин пытался расспросить поподробнее, где его можно поискать, но супруга мичмана решительно захлопнула дверь, и больше на звонки к ней не подходила. Выходя из дома, старлей вдруг припомнил, что в последнее время Петров, не отличавшийся говорливостью, несколько раз как–то тоскливо отзывался о доме, и часто оставался на корабле гораздо дольше обычного. Мысль мелькнула и ушла, и Бузичкин побрёл домой, справедливо решив, что какие–то семейные неурядицы Петрова вылились, скорее всего, в банальный запой, что хотя и было для его старшины нехарактерно, но не исключалось, принимая во внимание обстоятельства. Побродив для очистки совести по посёлку и порасспрашивая о Петрове у встречных знакомых, Бузичкин ничего не выяснил и ушёл домой спать.

На утреннем построении тема старшины отсека встала уже ребром. Доклад командира отсека о проведённом расследовании поднял командира на дыбы, вследствие чего почти вся офицерско–мичманская составляющая БЧ–5 во главе с комдивом–раз ринулась в посёлок искать исчезнувшего старшего мичмана. Жена Петрова работала в поселковой администрации, и когда к ней за информацией прибыл уже старший офицер с довольно серьёзным лицом, была вынуждена нехотя признать, что у них в семье уже давно все напряжённо, и что она собралась уходить от мужа, а он был против. В субботу они очень сильно повздорили, она высказала ему все в лицо, и он ушёл, хлопнув дверью. С тех пор она его не видела. Как оказалось потом, когда все искавшие Петрова по посёлку собрались в обед на построение, его после субботы не видел никто. Так как дело прияло уже серьёзный оборот, командир доложил по всем инстанциям, и в посёлке начал раскручиваться маховик поиска пропавшего мичмана. На корабле остался минимум людей, а все свободные офицеры и мичмана рыскали по всем старым знакомым Петрова в его поисках. Комендантские патрули обшаривали все закоулки городка, известные «пьяные» квартиры и общаги, подвалы и гаражи. Мичмана нигде не было.

Петрова нашли в среду в обед. Случайно. Он висел за стеной своей квартиры, на заброшенной, заваленной мусором и грязью неосвещённой пожарной лестнице, которой издавна никто не пользовался. Висел он там с субботы, и так бы и висел дальше незнамо сколько, если бы не их ленивый сосед, собравшийся по привычке выкинуть пакет с мусором, не выходя из дома. Чертыхаясь и спотыкаясь на темных ступеньках, он просто упёрся носом в уже распухшее тело Петрова, висевшее в темени площадки с запиской в руках. Что было в той записке, мы так и не узнали, да и не надо было, наверное, знать, но позже стало известно, что писал он её, да и смерть принял совершенно трезвым, а значит, осмысленно и обдуманно. Что там случилось в семье мичмана, двадцать лет прожившего с женой, вырастившего двух детей, сходившего в два десятка боевых походов, было непонятно, да и разбираться уже никому не было нужно. Потом говорили, правда, что жена его закрутила с кем–то очень серьёзный роман в администрации, но это только говорили, а сама она с детьми скоро покинула посёлок, не оставив о себе никаких сведений.

Через два дня после этих печальных событий меня вызвал в каюту командир.

– Садись, Павел, разговор есть…

Я сел на диван. Командир сидел за своим столом, монотонно крутя ручку в руках.

– Ну что, Паша… Такое дело… Короче: надо Петрова домой везти. Извини, но я кандидатуры лучше тебя не вижу.

Я обречённо молчал. Отказываться, судя по тону командира, смысла не имело, а радоваться было совершенно нечему.

– Что молчишь, Белов?

Окончательно поняв, что обречён на этот «подвиг», я начал уже более осмысленно смотреть на поставленную мне задачу.

– Александр Иванович, мне только доставить… груз 200, или ещё…

– Именно «или», Паша, именно «или»… сопроводить цинковый ящик сможет любой. Понимаешь… старший мичман, заслуженный подводник, целых две боевых награды… А его по закону должны хоронить… самоубийц не хоронят с воинскими ритуалами… А он заслужил. Не смертью своей конечно, а всем, что до неё было. Надо всё по-людски сделать, чтобы и нам стыдно не было, и его родственники увидели, что для нас он не просто галочка был… Да ведь и мы сами недоглядели-то по большому счету… Сделай так, чтобы хоть это было красиво… А там, в свидетельстве о смерти, сам понимаешь, что написано… Обойти надо закон этот, будь он проклят…

Мы оба помолчали пару минут.

– Товарищ командир, когда надо выезжать? И куда?

– Послезавтра. Московская область. Кажется, Дубна…

– Ясно. Разрешите идти?

Командир махнул рукой.

– Сядь. Ещё не все. Я тебе в помощь даю мичмана Рябуха, и ещё одного… зама…

Я несколько оторопел. Нашим замполитов на тот момент был здоровенный и великовозрастный капитан 1 ранга Балабурда, которого командир называл «динозавром коммунистических времён» и ни во что не ставил, на что зам, к всеобщему удивлению, внимания не обращал совершенно, так как был увлечён подготовкой к скорой демобилизации.

– Не удивляйся. Знаю, ты со своими каплейскими погонами и сам многое сможешь, но тяжёлая артиллерия тебе не помешает. А заму я дам команду тебя слушаться во всём и не мешать, а только помогать. Ты занимайся делом, а он пускай на себя родных возьмёт, это его хлеб в конце концов. Деньги из корабельной кассы дам. Пораскинь, что ещё надо, и собирайся… Да, помощник документы на груз 200 уже подготовил, а дивизия помогла с бронью на билеты. В аэропорту выкупите сразу перед вылетом… Иди, работай… Какие проблемы – сразу ко мне!

Первым делом я отправился к старпому, и, объяснив диспозицию, проштамповал гербовой печатью и угловым штампом части десятка полтора чистых листов. Старпом очень неодобрительно взирал на это действо, но возражать не стал. Он прекрасно понимал, что это только на своём корабле я мог спокойно заскочить к нему в соседнюю каюту и быстренько соорудить любой официальный документ, а там, далеко на юге, на бескрайних просторах родины, документ с гербовой печатью воспринимается гораздо более серьёзно.

В каюте я долго сидел перед пишущей машинкой и думал, что бы такое соорудить, чтобы обстоятельства ухода Петрова из жизни не стали широко известны в его родном городе, а особенно местному военному комиссариату, который и заведовал всеми воинскими похоронными ритуалами. В конце концов я решил, что, во-первых, наша служба довольно сильно покрыта туманом, а для сухопутных начальников тем паче, а во-вторых, количество секретных, страшно секретных и ужасающе секретных директив и приказов в наших Вооружённых Силах таково, что, наверное, нет такого человека, который бы знал хотя бы половину из них. После чего под стук пишущей машинки у меня родился документ такого содержания:

Снабдив эту филькину грамоту положенными входящими и исходящими номерами, на её основании пришлось соорудить ещё один «документ».

Сотворив этот ещё один шедевр крючкотворства, я, недолго подумав, не решился нести его командиру на подпись, а сам быстренько изобразил начальственные завитушки. Расчёт был прост и незамысловат. В небольшом городке на окраине Московской области мало кто мог знать, что командир группы – это просто инженер-механик. А масса непонятных и таинственных директив вкупе с внушающими уважениями аббревиатурами ФСК – самая банальная выдумка, рассчитанная на провинциальное наивное и простодушное доверие к всякого рода гербовым документам и громким названиям, к тому же подтверждённым печатями и необычной для средней полосы военно-морской формой.

Потом был общий инструктаж, где командир поставил всей тройке задачу, определил полномочия и расставил приоритеты. В свою очередь, я попросил всех быть при белых рубашках, и вообще внешне соответствовать принадлежности к военно-морской элите. Дома жена обозвала меня «самым главным куда пошлют», поругалась, и как положено, смирившись, начала делать заказы на мелкие покупки в Москве. Весь следующий день прошёл в организационной суете, в процессе которой я смог при помощи командира прямо с корабля позвонить в Дубну брату Петрова, которому отправляли телеграмму о его смерти, и попросить того никому об обстоятельствах смерти брата не рассказывать, а отвечать просто: погиб при исполнении. Наутро послезавтра мы тронулись в путь. Самолёт был вечером. Мы с Балабурдой отправились в аэропорт на машине только тогда, когда получили известие из Полярного, что Бодрых загрузил «груз 200» на дивизионный КАМАЗ и выехал в аэропорт. Там мы встретились. Без особых проблем сдав цинк в багаж, мы прокоротали оставшиеся до вылета часы в здании аэровокзала в разговорах. Балабурду более всего возмущало полное игнорирование женой Петрова всего связанного с мужем. Она, конечно, поплакала при его визите к ним домой, но ни лететь, ни как-то принять участие в организации похорон бывшего мужа не пожелала. Что там между ними было, мы не знали, но единодушно согласились, что это не по-людски, и жизнь её за это ещё накажет.

Самолёт взлетел по расписанию, и через час приземлился в Шереметьево-1, где нас встречали два родных брата Петрова с грузовым кунгом. Один брат был старшим, другой младшим, и оба походили на Петрова, как две капли воды, только старший был погрузнее, а младший, наоборот, худощав. Были они немногословны, да и какими они могли быть, встречая запаянный гроб с телом брата. Ехали долго. Стояла ранняя осень, дороги уже подмораживало, и уже вечером по обочинам на траве белела замёрзшая влага. В самом начале пути я отдал им свидетельство о смерти и обрисовал братьям создавшуюся ситуацию с похоронами, а точнее, с похоронами военнослужащих-самоубийц, как это больно для них не звучало, и попросил, в принципе, только об одном. Сделать так, чтобы никто не узнал об истинной причине смерти их брата, минимум до похорон, и чтобы у меня под рукой всегда была машина. В свою очередь, старший из братьев рассказал, что он договорился и в военкомате, и на кладбище о месте на воинском кладбище, и везде ждут только документы, свидетельствующие о смерти. О причинах смерти брата старший Петров, как я их и просил по телефону, предусмотрительно ничего и нигде не говорил. Я заверил их в абсолютной правильности их действий, и пообещал, что все остальное я беру на себя, и все будет как надо… Да и не мог я сказать ничего другого. Потом братья обменялись взглядами, и достали из-под скамьи портфель. Там оказалось пару бутылок водки и незамысловатая закуска. Предложение помянуть брата я и Рябуха приняли сразу, невзирая на укоризненные взгляды зама, так как и отказываться было невежливо, да и в кунге было не особо жарко. Видимо, потом замполиту стало тоже несколько холодновато, потому что к откупориванию второй он уже «оттаял», и с видимым удовольствием принял от старшего Петрова стакан.

Въехав в ночной город, машина сразу отправилась к моргу, где через минут пятнадцать мелких формальностей гроб приняли на хранение. Разместили нас в стареньком двухэтажном доме у младшего брата. Там нас уже давно ждали и сразу усадили за стол. За этим очень поздним ужином мы выпили ещё под жареную картошечку и окончательно распределили роли на завтра. Мичман Рябуха оставался с утра дома, так как никакой реальной помощи на данном этапе оказать не мог. Я выделил ему часть средств, бывших у меня, и дал команду помочь женщинам в закупке продуктов на поминки. Я и Балабурда на машине младшего брата отправлялись по маршруту: комендатура – агентство по ритуальным услугам – кладбище. На этом планирование закончилось, и мы, перекурив, улеглись спать.

Проснулся я от голоса Рябухи. Он вовсю обсуждал с какими-то женщинами перечень продуктов, необходимых для поминок, причём проявляя недюжинные познания в части православных традиций поминального застолья. Наскоро перекусив, мы с Балабурдой загрузились в машину, которая оказалась чёрной «Волгой», что было очень кстати, и отправились в комендатуру.

Если говорить откровенно, то комендатурой гарнизона то место, куда нас привёз младший Петров, назвать было трудно. Каморка какая-то. И сидел в той каморке немолодого возраста майор с танковыми петличками на воротнике и одутловато-счастливым выражением лица, застывшим, вероятно, очень давно от такой необременительной и спокойной службы. Майору явно стало не по себе, когда в его кабинетик ввалились два чёрно-белых офицера, сверкая золотом погон, а один из них оказался вдобавок ко всему ещё и «полковником». Майор вскочил, застёгивая мундир, но Балабурда, молча и очень по-барски остановил его движением руки, и вальяжно поднеся руку к козырьку, громоподобно представился:

– Капитан 1 ранга Балабурда!!!

И повернувшись ко мне, уже более спокойно сказал:

– Белов, приступайте!!!

Наш план на этом и строился. Внешне каперанг был очень впечатляющей фигурой. Высокий, монументальный, с чапаевскими усами, зам был очень импозантен именно тем чисто флотским шиком, недоступным сухопутным офицерам, но в разговоре был неубедителен, по-стариковски мог сползти с нужной темы на рыбалку и огородничество и просто на ненужный и беззаботный трёп о том и о сём. Поэтому мы, справедливо полагая, что военкомом этого небольшого городка может быть максимум подполковник, договорились, что зам сначала ослепит того погонами и рыком, а потом передаст слово мне. Так и вышло. Пока майор судорожно приводил себя в порядок, я, сделав шаг вперёд из-за широкой спины зама, спокойно вытащил из папки лист бумаги, и стараясь, чтобы голос был с металлом, зачитал мною же выдуманное отношение. Затем протянул его майору.

– Товарищ майор, прошу ознакомиться!

Майор, наконец нашедший щёлочку для того, чтобы вставить хоть слово, торопливо представился.

– Майор Брусанов, комендант… этого… гарнизона. А вы…

Балабурда грозно взглянул на майора. Тот понял оплошность и, взяв протянутую ему бумагу, начал читать. По наморщившемуся лбу коменданта стало сразу понятно, что таких бумаг ему встречать ещё не доводилось.

– Товарищ полковник, а…

Балабурда раздул усы.

– Товарищ капитан первого ранга!!! Не забывайтесь, товарищ майор!!!

Комендант прокашлялся.

– Товарищ капитан 1 ранга, а вы….

Балабурда снова обжёг его взглядом, по которому я понял, что если не возьму инициативу на себя, то через минуту замполит расслабится и начнёт просить. Этого допустить было нельзя, и я перешёл в наступление.

– Товарищ майор, какие будут вопросы по содержанию отношения?

Майор как-то по-стариковски пожал плечами.

– Да уже никаких… Собственно, я бы хотел иметь свой экземпляр, и…

Я снова немного по-хамски перебил коменданта.

– Комендатуры не числятся в списке Указа Совета министров. Если очень надо, можете просто переписать. А у нас сроки поджимают. Необходима бумага на кладбище и оркестр с почётным караулом. Есть указание похороны провести завтра.

Комендант, кажется, ожидал чего-то более серьёзного, потому что явно внутренне расслабился и сел за стол, жестом пригласив садиться и нас.

– Садитесь, товарищи офицеры. Ну, с кладбищем проблем нет. Давайте свидетельство о смерти, я сейчас заполню…

Я протянул ему свою справку. Но после первой бумаги шок у майора прошёл, и он как-то уже довольно спокойно прочитал мою галиматью, после чего чуть настороженно спросил:

– Он у вас того… облучённый что ли? Или как?

Я, внутренне понимая, что говорю неправильные и гадкие вещи, всё же коротко и многозначительно ответил.

– Всё нормально. Тело в закрытом цинково-свинцовом гробу. Можно ничего не бояться. Люди не пострадают. Средства спецзащиты задействовать не будем. Это излишне. Радиационная обстановка в норме.

Майор незаметно облегчённо вздохнул, и вынув пачку талмудов из стола, начал, шевеля губами, что-то писать. Оформлял бумаги он минут десять, которые мы провели в тишине, и только Балабурда тяжело вздыхал, листая какой-то военно-патриотический журнал. Тем временем, майор переписал с моих «документов» необходимые данные, проштамповал наши командировочные, оставив открытой дату убытия. Потом снял трубку телефона.

– Алло, Григорьич, это ты? Слушай внимательно, сейчас приедут моряки, значится, оформишь всё по полной. Место в воинских рядах. Хорошее… У них обычных документов нет. Нет, я сказал, этого. Они тебе покажут документ… Нет! Это особый случай! Товарищ погиб при исполнении… Слушай сюда и не верещи! Все остальное я потом тебе лично объясню. У товарищей завтра похороны. Напряги своих с венками, и не вздумай драть деньги за рытьё… Дороже обойдётся… Ну, вот и хорошо. Товарищи сейчас подъедут.

Майор положил трубку. Отобрав несколько бумажек, протянул мне.

– Это всё на кладбище. Отдадите Виктору Григорьичу, начальнику тамошнему. Все сделают в самом лучшем виде. А вот насчёт почётного караула и всего остального…. Тут я вам помочь ничем не могу. Кроме военно-инженерного училища, в городе никаких воинских частей нет. Они на этот случай и выделяют всё. И оркестр, и караул, и все остальное. А с их начальником у нас отношения… ну, не очень. Придётся вам самим к ним ехать. Если я позвоню, ничего не выделит.

Мы переглянулись с Балабурдой и встали.

– Спасибо, товарищ майор!

Балабурда протянул руку и обменялся рукопожатиями с комендантом. Потом наступила моя очередь прощаться, и, пожав руку, я поинтересовался, кто по званию начальник училища. Оказалось, что он не генерал, а полковник, Громадин Арсений Иванович… На том мы и расстались.

На кладбище всё прошло быстро и гладко. Видимо, комендант в подтексте разговора передал что-то такое, что заставило ритуальную службу принять нас, как проверяющих из министерства. Место под захоронение было уже подобрано, очень достойное. И его уже обрабатывала целая бригада, кромсавшая подмёрзшую землю ломами и лопатами… Там же сразу мы заказали и гроб, и венки, и от семьи, и от экипажа, и даже от «Командования Северным флотом». Расплатившись, мы снова нырнули в машину и направились в военно-инженерное училище.

Тут и пригодилась блестящая чёрная «Волга» младшего Петрова. Когда наша машина подкатила к воротам училища и из нее вывалился внушающий уважение одним своим видом капитан 1 ранга, а потом ещё один военно-морской офицер, то даже сквозь стекла КПП было видно, как вся дежурная служба начала поправлять форму. Когда Балабурда возник в двери, послышалась громкая и по настоящему, а не по-флотски строевая команда «Смирно!».

Балабурда лениво поднеся руку к козырьку, милостиво отреагировал:

– Вольно… Начальник училища в расположении?

Дежурный по КПП, старшина 4–го курса, чётко отрапортовал:

– Так точно, товарищ полковник!!!

Замполит хищно улыбнулся, что было для него очень несвойственно, и с неприкрытой издёвкой ответил.

– Капитан первого ранга, юноша!!! Учите воинские звания!!! Доложите, что к нему капитан 1 ранга Балабурда и капитан-лейтенант Белов! Выполнять!!!

Судя по резвости исполнения команды, каперанги были здесь не очень частые гости. Уже через несколько минут за нами примчался прапорщик с красной повязкой на рукаве, и робко представившись, попросил следовать за ним. Миновав большой плац, мы вошли в штаб училища, и, двигаясь по коридорам в направлении кабинета начальника, ловили на себе удивлённо-заинтересованные взгляды офицеров и курсантов, снующих по коридорам. И когда, наконец, добрались и вошли в кабинет, я сразу понял, что моя миссия тут будет чисто техническая, а всё остальное сделает Балабурда. Дело в том, что, несмотря на фамилию Громадин, начальник училища был очень невысок, если не сказать просто мелок. Когда он здоровался с замполитом, я заметил, что он практически вдвое меньше того, и сильно задирает голову, чтобы рассмотреть за усами Балабурды его лицо. Тут было, конечно, опасение, что, как правило, в жизни невысокие люди, достигшие определённых высот в карьере, очень комплексуют по поводу своего роста, что выражается в их непомерном бонапартизме, но при взгляде на плотоядно улыбающегося зама, я сразу понял, что тут не этот случай. Сразу стало заметно, что полковник Громадин с первых минут стал чувствовать себя довольно неловко рядом с моим огромным каперангом, и, пригласив нас садиться, сразу нырнул на своё место за огромнейшим письменным столом, словно ища за ним защиты. И тут Балабурда включил весь свой богатый замполитовский опыт. Его словно прорвало. У меня вообще создалось впечатление, что зам только и ждал появления на горизонте кого-то, равного себе по званию. Я только молча протянул бумаги, которые полковник машинально прочитал, и так же машинально нажав на кнопку селектора, кого-то вызвал. А зам всё вещал. И про подлёдные походы, и про проклятое НАТО, и про героику будней подводников-североморцев, короче, про все тяготы и лишения воинской службы на страже заполярных рубежей. Полковник только рот не открыл, загипнотизированный переливистой речью моего многоопытного зама. Тем временем в дверь постучали, и на пороге возник капитан, который доложился о прибытии. Полковник ненадолго вернулся на землю и отдал приказание.

– Так, Сергеев, вот ступайте с капитан-лейтенантом и решите все вопросы. Оркестр, караул и всё прочее. Потом доложите.

Капитан, который был намного постарше меня, ответил «Есть!» и мы вышли в коридор. За то, что Балабурда скажет лишнее, я не опасался, так как мы всё обговорили заранее, а за остальное я не боялся, поняв, что полковник Громадин теперь надолго запомнит каперангов с Северного флота.

Капитан оказался очень достойным человеком, и, отведя меня в свой кабинет, быстро и деловито начал решать по телефону наш вопрос. Уже через пятнадцать минут я знал, что ритуал похорон у них отработан, и мне даже не надо напрягаться. Сверившись с картой города и отметив дом Петровых, он быстро обрисовал маршрут движения похоронной процессии, время прибытия оркестра и караула. Затем поинтересовался количеством наград у покойного, и, записав их число, спросил:

– Мичман-то ваш как погиб? В море?

Мне снова стало стыдно, и я постарался ответить коротко, как сам не подозревая того, подсказал нам комендант.

– Погиб при исполнении. Большего сказать не могу. Сам понимаешь, секретность…

Капитан качнул головой.

– Да и не надо. Понятно всё. Не волнуйся, каплей, всё будет правильно.

Потом мы снова пошли к начальнику училища доложиться. Там мы застали картину полного разложения старших офицеров. Расстёгнутые и раскрасневшиеся, они сидели уже не за столом, а за журнальным столиком, да и стоящая на нем бутылка коньяка говорила сама за себя. Последние слова, которые я уловил из уст зама, заходя в кабинет, касались рыбалки, и я понял, что мы здесь ещё задержимся. Так оно и вышло. Рассеянно выслушав наши доклады, начальники как-то единодушно попросили подождать ещё минут сорок, естественно, не в кабинете, а где-нибудь снаружи. Выйди из кабинета, капитан констатировал, что «старик что-то расслабился» и позвал меня обратно к себе. Там я, уже не смущаясь, вытащил из портфеля бутылку и предложил помянуть покойного, да и за содружество родов войск тоже пригубить. Капитан не отказался, и, заперев дверь, быстренько достал из сейфа два стакана.

Через час мы покинули училище, причём начальник провожал нас до самого КПП, а капитан подарил мне пехотную флягу с чудесным домашним напитком на основе мёда, берёзовых почек и ещё черт знает чего, который творил сам в свободное от службы время у себя на даче. Младший Петров, успевший выспаться в машине, с удивлением наблюдал за нашими проводами, а когда мы забрались в машину, понюхав воздух, сразу констатировал присутствие коньячного и водочного аромата. Приехав, домой, мы застали там Рябуху в фартуке, окружённого женщинами, и руководившего приготовлением пищи. Собрав членов семьи за общим столом, мы пообедали, в процессе чего я подробно рассказал о проделанном и рассказал о планах завтрашнего дня. Дальнейший день прошёл в мелких делах, по большей части связанных с закупками всего необходимого и недостающего.

А назавтра были похороны. Курсанты оказались на высоте. В училище даже нашёлся Военно-морской флаг СССР, который потом на кладбище склонили над могилой. Процессия растянулась на добрую сотню метров, и курсанты чеканили шаг, неся красные шёлковые подушечки с медалями, а оркестр пронзительно выдувал из меди похоронные мелодии. Были залпы из карабинов на кладбище и слезы престарелой матери Петрова, которой братья так и не решились сказать о настоящей причине смерти сына. Были чисто русские поминки, на которых кто-то чуть не подрался, а комендант самолично прибывший проконтролировать весь процесс и пропотевший за несколько часов в новенькой парадной форме, произнёс проникновенный тост за героических подводников. Была куча подвыпивших родственников, которые говорили много хороших слов и стремились чокнуться с нами во что бы то ни стало. А ещё, в самом конце, была мама старшего мичмана Петрова, старенькая, сухонькая и очень аккуратная старушка, с глубокими и усталыми глазами, которая подошла к нам и, поклонившись, сказала: «Спасибо, мальчики»…

Конечно, закон есть закон. И его надо соблюдать. Но всем. И если стреляющихся проворовавшихся генералов хоронят как полководцев, выигрывавших не одну битву, то почему закон не может позволить красиво проводить в последний путь простого и честного мичмана, прослужившего не одно десятилетие и ушедшего из жизни только по собственной слабости, или, может, наоборот, благодаря силе воли…

Павел Ефремов Простой советский пятак

Куда идёт корабль на боевую службу, из экипажа мало кто знает. На начальной стадии подготовки только командир, затем круг посвящённых в эту страшную тайну постепенно расширяется. Старпомы, штурмана, связисты. Но согласно каких-то секретных директив, да и из-за вечного опасения флотских работников плаща и кинжала, общая масса находится в полном неведении. А те, которые в курсе, помалкивают. И даже когда корабль уже вышел в море, командир, объявляя боевую задачу, всё равно отделывается общими фразами. Идём подо льды, или идём в Атлантику, или идём в Южную или Северную Атлантику. Вот и вся информация. Спросишь у штурмана наши координаты, он посмотрит на тебя как на сумасшедшего и молчит. А что молчит, и самому, наверное, непонятно. Ну, кому я разглашу военную тайну на глубине 150 метров? Только и знаешь, рвём противолодочный рубеж Нордкап-Медвежий, значит, и правда, идём в Атлантику. Прорвали Фареро-Исландский рубеж, значит, уже в океане. Правильно ли, неправильно ли держать экипаж в дураках, судить не мне, но что иногда случается из-за незнания обстановки, почувствовать на себе приходилось.

На очередную боевую службу собирались как всегда. До последних дней доукомплектовывали экипаж, аврально грузили продовольствие и проходили проверку за проверкой. О цели плавания было известно, что бороздить глубины будем где-то в Атлантике, в районе, куда после развала Союза уже много лет наши лодки не ходили. Больше ничего известно не было, да и никому эти сведения не были особо интересны. Вода – она везде вода. Штурмана в условиях строжайшей секретности рисовали карты, ракетчики проводили регламентные проверки ракетного оружия, а механики латали матчасть и носились по складам, выпрашивая лишний ЗиП. Ну, вообще всё как всегда. Ничего нового. Наконец исписали горы документации, проползли все проверки, отстрелялись и вышли в море. Как всегда, командование для перестраховки и пущей важности на борт посадило замкомдива и кучу флагманских. Практика обычная, но для рядовой автономки штабных оказалось многовато. Кроме ЗКД,[28] еще флагманские штурман, связист, механик и РЭБ. Отшвартовались, погрузились, покинули терводы и заслушали боевую задачу. По общекорабельной трансляции ЗКД очень важным голосом довёл до всех, что поход не простой, а очень важный, идём как бы в Южную Атлантику и всё такое про долг, ответственность и дисциплину. Ну и что? Южная так Южная. Впервой что ли? В район Бермуд ходили и раньше, правда, сейчас почти перестали, но ничего страшного в этом нет. Только комдив–раз и турбинист засомневались, ведь чем южней, тем температура воды выше. А наши корабельные холодильные машины могут работать в двух режимах. Основной, точнее, тот, которым пользуются чаще, охлаждает забортной водой. Название простое и доходчивое – РВО, режим водяного охлаждения. Просто и действенно. На севере за бортом и летом максимум плюс три. Хватает на всё. Насосы холодильной машины гоняют забортную воду, и все довольны. Прохладно и приятно. Другой режим – пароэжекторный, он же ПЭЖ. Тут посложнее: и пар от турбины, и эжектора, и регуляторы давления, всего достаточно. Забортная вода здесь не основное. Режим посложнее, но и холодит независимо от того, что за бортом. Но оттого что плаваем-то мы последние годы по большей мере в полярных водах, его и используют раз от раза, чаще для проверки работоспособности. Но флагманский механик всех успокоил. Не надо зря напрягаться, все нормально, сильно на юг не пойдём… наверное… ну будет за бортом плюс пять или семь, справимся…

Корабль успешно преодолел все противолодочные рубежи и постепенно уходил все южнее, неторопливо продвигаясь в сторону Бермудских островов. До поры до времени оснований для беспокойства не возникало. Дни текли по повседневному расписанию, вахта сменяла вахту, техника работала без непредвиденных сбоев и поломок. Где-то на тридцатые сутки похода после очередного сеанса связи на пульт ГЭУ[29] пришёл уже одуревший от вынужденного безделья флагмех, и, усевшись на топчан, заявил:

– Москва внесла коррективы в планы. Пойдём ещё южнее. Думаю, пора переводить холодилки в ПЭЖ. Вызывайте комдива и командира со старшиной турбогруппы в корму.

И дальше все пошло опять же по-будничному. Холодилку 9-го отсека перевели на большое кольцо кондиции, холодилку 8-го остановили и начали готовить её к работе в пароэжекторном режиме. Не спеша, а вдумчиво и не дёргаясь. Но уже через сутки оказалось, что работать в ПЭЖе холодилка отказывается категорически. Не хочет, и всё. Не держит давление, и вообще, образно говоря, показывает турбинистам язык и жеманится, как гимназистка. Турбогруппа во главе с комдивом и примкнувшим к ним флагманским постепенно начала переселяться в 8-ой отсек, а весь корабль продолжал жить своей жизнью, ещё не представляя, что же его ждёт дальше. Прошло ещё несколько дней. И тут я неожиданно заметил, что проснулся в своей каюте на мокрых простынях, да и сам влажный, как после душа. На корабле стало заметно теплее. Спальный 5-бис отсек и до того не самый прохладный, неожиданно превратился в своего рода предбанник, откуда хотелось куда-нибудь свалить. Заступив на вахту, мы узнали, что за ночь температура забортной воды значительно потеплела, что значило вход корабля в какое-то тёплое течение. Потливость, неожиданно навалившаяся не только на экипаж, но и на группу «К» во главе с командиром и ЗКД озадачила и вызвала у них неуёмное раздражение. На ковёр в центральный пост были незамедлительно вызваны флагманский, механик, комдив, командир турбинной группы, и к нашему изумлению, зачем-то оба управленца.

– Ну что, механические силы, обосрались?!

ЗКД был строг и суров. На его насупленных бровях и грозно топорщившихся усах висели капельки влаги, а со лба и залысины они вообще безостановочно скатывались вниз, орошая лицо и палубу.

– Механик! Что за бл…о! У нас что, холодилки вообще не работают?! Я пока обедал, промок весь до исподнего!!! Докладывайте!!!

Механик, милейший и интеллигентный мужчина, у которого самым страшным ругательством было слово «негодяй» начал негромко и спокойно объяснять, что, мол, ввод в пароэжекторный режим операция сложная, командир группы вообще первый раз это делает, но мы её всё равно запустим, да и предупреждать заранее надо, что идём чуть ли не в тропики… Последнее просто вздыбило ЗКД.

– Кого предупреждать? Вас? Матросов? Может, ещё и американцам сообщим, куда идём? Механик, вы офицер, вы командир электромеханической боевой части, вы ответственны за готовность корабля к выполнению всех! Я повторяю: всех поставленных задач! Даю вам ещё шесть часов! Все ясно?

Механик, с каменным лицом выслушавший монолог ЗКД, кивнул головой.

– Так точно, товарищ капитан 1 ранга! Разрешите вопрос?

ЗКД обтёр лоб ладонью, брезгливо стряхнув пот на палубу.

– Разрешаю!

– Мы долго ещё на юг будем двигаться?

Каперанг, уже стравивший весь негатив и раздражение и превратившийся в более или менее нормального человека, вздохнул.

– С неделю точно… Что, всё так плохо, мех?

И тут подал голос молчавший до этого командир.

– А что хорошего? Турбинист молодой, да и вдобавок прикомандированный, техники ещё позавчера матросами были, а самих матросов отовсюду собирали до последнего дня. Один старшина команды опытный, но его на два отсека физически не хватает… Да и корабль загнанный в дупло… Да вы и сами в курсе…

Каперанг, слушая командира, механически покачивал головой.

– Да, всё так! И сам знаю… Если не запустите холодилку, неделька такая будет… Как в молодости…

Потом повернулся к флагманскому.

– Анатольич! Все силы БЧ-5 в корму! Постарайтесь… пожалуйста…

Прошло два дня. За это время холодильная машина 8-го отсека три раза выходила на рабочий режим, но через пару часов переставала держать давление и валилась. За бортом к этому времени потеплело, как в Сочи в начале сезона. К этому времени самыми прохладными местами на корабле стали ракетные отсеки, где климат поддерживался собственными локальными холодилками, первый торпедный отсек, в котором всегда было традиционно холодно, и десятый, где греть воздух было попросту нечем. Слава богу, холодильные машины провизионок работали без сбоев, и продовольствие портиться не начало. В остальном корабль был уже не предбанником, а сауной в процессе разогрева. Особенно тяжко приходилось на пультах и боевых постах 3-го отсека, где масса приборов и ламп без охлаждения нагревали воздух внутри выгородок чуть ли не до пятидесяти градусов. А при включении вентилятора на пульте ГЭУ из ветразеля начинал дуть влажный горячий воздух, хотя и забирался он из трюма. Вообще третьему отсеку, в котором было сконцентрировано все управление кораблём, приходилось несладко. С ним мог сравниться только 5-бис отсек, в котором готовили пищу и спали. И там и там стояла температура воздуха как в хороший летний день на пляже. ЗКД, наконец окончательно осознавший масштабы бедствия, неожиданно проявил глубочайшую человечность и разрешил нести вахту в трусах, являясь одетыми только на развод. Когда по палубам замелькали голые мужские тела в нежно голубых разовых трусах, корабль ещё больше стал напоминать общественную баню. Начались обмороки, и наш эскулап носился по отсекам, «оживляя» народ всеми доступными ему средствами и рекомендуя всем побольше пить. Вся турбогруппа просто жила в 8-ом отсеке, а флагманский, механик и комдив выбирались оттуда только на вахту. Мы же между вахтами бегали в 9-й отсек, чтобы ополоснуться в трюме забортной водой, которая хоть и немного освежала, но была все же очень тёплой. Матросы между вахтами старались спрятаться от жары в трюмах ракетных отсеков, куда их до этого особо и не пускали, а офицеры и мичмана тоже разбредались по кормовым отсекам, ища место попрохладнее. Лично я по старой памяти три ночи спал на нижней палубе десятого отсека на ватниках, уступая ватник лишь своему сменщику с пульта ГЭУ.

На третий день этого кошмара по корабельной трансляции прошла странная команда.

– Внимание всему личному составу!!! У кого есть пятикопеечная советская монета, срочно прибыть с ней в 8-ой отсек!!! Это очень важно!!! Повторяю!!! У кого есть пятикопеечная советская монета, срочно прибыть с ней в 8-ой отсек!!!

Вещал сам командир, и это подействовало. Хотя страна и развалилась уже несколько лет назад, на удивление одна такая монета отыскалась у какого-то матроса. Он примчался в 8-ой, зажав её в руке, и после чего буквально через пару часов произошло чудо. Жара начала спадать. Медленно, но неуклонно. Из отсечных вентиляторов подул вполне прохладный воздух, а доктор констатировал уменьшение полуобморочных обращений к нему. Холодилка 8-го наконец вышла в рабочий режим и работала так, как и должна была с самого начала.

Корабль остывал около суток. Уже часов через шесть ЗКД приказал экипажу одеться и больше не рассекать по кораблю в трусах с торчащими из заднего кармана сигаретами. Замполит переселился из торпедного отсека в свою каюту и у него, впрочем, как и у всего экипажа проснулся зверский аппетит, на несколько дней задавленный нашими «военно-морскими тропиками». Мало-помалу жизнь вошла в привычную колею, и уже через неделю об этих днях вспоминали только в курилке и только со смехом. Я тоже смеялся, но только не над этим. После первых двух своих походов я уяснил, что трёхмесячное заточение в прочном корпусе очень негативно влияет на мой внешний вид. Живот вырастал просто неприлично огромный. Поэтому уже в более зрелом возрасте я старался придерживаться если не жёсткой диеты, то хотя бы какого-нибудь разумного ограничения количества поедаемой пищи, и ежедневно занимался минут по тридцать-сорок спортом. А поэтому вёл строгий учёт веса, каждые три дня взвешиваясь у доктора в изоляторе и ведя график колебания своих килограммов на стенке в каюте. Так вот, за эти несколько «тропических» дней, во время которых я, естественно, спортом не занимался, да и на пищу практически не налегал, у меня «вылилось» из организма 5,5 килограммов веса вместе с потом, мочой и нервами. А вообще, всё закончилось по-флотски бодро и без замечаний. По приказу ЗКД ситуация с холодильной машиной 8-го отсека с самого начала не нашла отражения в вахтенных журналах, и по всем отчётным документам холодилка завелась как по инструкции «от ключа».

Только потом, наверное, недели через две после того, как мы вернулись из похода, на одном из построений на пирсе старшина команды турбинистов, старший мичман, ходивший в море ещё тогда, когда я писался в штаны, подошёл к нам и протянул руку. На огромной ладони лежал простой медный советский пятак с аккуратно пробитой посередине микроскопической дырочкой.

– Вот… дроссель самопальный пятикопеечный… бля… А сказали бы заранее, что в тёплые края идём, может, и не было бы этого геморроя… Холодилка-то вся убитая была. Я перед автономкой всех предупреждал, что в ПЭЖе не заработает, полностью перебирать надо… А мне всё лапшу на уши вешали, не идём на юг, не идём… Эх…

И, шлёпнув почему-то мне на ладонь этот пятак, старшина повернулся и встал в строй…

Я сохранил этот пятак до сих пор. Он лежит у меня в одной из коробок, где я храню небольшие никому не нужные мелочи и безделушки, у каждой из которых есть своя, абсолютно неповторимая история. А вот что бы было, если бы на корабле так и не нашёлся этот медный осколок исчезнувшей державы? Да всё равно выкрутились бы…

Павел Ефремов Сын трудового народа…

Много странного и удивительного для любого сухопутного офицера таится в самом укладе службы на подводной лодке. Есть от чего прийти в лёгкий шок и недоумение. Отпуска по три месяца, отсутствие офицерских должностей ниже капитан-лейтенанта, какие-то обязательные санатории после боевых служб, да и офицеров с «прапорщиками», раза в два больше чем срочной службы, да мало ли ещё чудачеств… Но служба подводника уникальна ещё тем, что ты запросто можешь оказаться в прокопчёной курилке вместе с носителем больших погон, а пуще того, и в тесненькой сауне голышом спине к спине с адмиралом, чем и отличается от любого сухопутного гарнизона, где офицер видит генерала только на построении, если сам не служит в штабе. Как военнослужащий, имевший удовольствие поносить сапоги почти полтора года, помню, какой испуганный ажиотаж вызывал среди личного состава, начиная от полковников, заканчивая рядовыми, даже слух о появлении «красных лампасов» в радиусе ближайших пяти километров. Напротив, в базе подводников можно, элементарно перекуривая на корне пирса, оказаться спина к спине с носителем «паука»[30] и даже дать ему прикурить и перекинуться парой слов. И если сухопутчик может судить о своём генерале по большей части из речей на торжественных построениях и приказов по соединению, то у подводника бывают и другие, порой совершенно неожиданные обстоятельства узнать своих адмиралов поближе…

Той весной экипаж вводили в линию, и напряжёнка была полной и абсолютной. После почти трёх лет заводского ремонта и базовой жизни личный состав с большим трудом и скрипом снова въезжал в корабельную жизнь. Проверки шли одна за другой, штаб насиловал ГКП,[31] флагманские мордовали свои боевые части, а на вечерних докладах командир раздавал всем подряд и кому попало за всё произошедшее за день. Само собой, границы рабочего дня расширились до бесконечности, и офицеры и мичмана попадали домой не раньше окончания программы «Время». Незаметно наступил май, а с ним и пора эвакуации семейств военнослужащих на Большую Землю. Время было ещё советское, на сахар ещё не успели ввести талоны, и билет на самолёт до Москвы ещё стоил 37 рублей, и проблемы с ними ещё не было. Где-то в середине мая жена, устав ждать, пока я смогу вырваться с корабля, чтобы купить ей билеты, уложила сына в коляску и мужественно отправилась в кассу. К её удивлению, билеты на самолёт до Симферополя она взяла без проблем, а потому в один из моих нечастых визитов домой поставила условие. Раз она брала билеты сама, то я, невзирая на полный служебный коллапс, просто обязан проводить её с сыном до аэропорта, чего бы мне это ни стоило. Я вынужден был согласиться, хотя в душе не был до конца уверен, что наш командир, всей душой стремившийся в море, сочтёт это уважительной причиной, чтобы отпустить лейтенанта с корабля в такое ответственное время. Но в тот день командир, приказавший отпускать кого бы то ни было с корабля только со своего личного разрешения, оказался в благодушном настроении и дал добро на проводы, только предварительно слегка измочалив меня по поводу порядка в отсеке и неподбритого затылка.

Рейс был вечерний. Я с семейством без особых проблем добрался до Колы автобусом, а оттуда до аэропорта Мурмаши на такси. Памятуя прошлогодний отъезд семьи, я решил, что обязательно дождусь момента, когда самолёт с женой и сыном оторвётся от земли, и только тогда поеду обратно в Гаджиево. Дело в том, что в прошлый раз я, боясь опоздать на автобус, уехал сразу после того, как они прошли регистрацию, и только позвонив в Севастополь через день, узнал, что жена с сыном на руках просидела всю ночь в комнате матери и ребёнка, оттого что рейс задержали до утра. В этот раз все прошло гладко, самолёт взлетел чётко по расписанию, и, увидев в воздухе его огни, я взглянул на часы и понял, что на последний автобус на Гаджиево, который возможно было перехватить в Мурмашах, я безнадёжно опоздал. Торопится было уже некуда, и я побрёл на выход аэровокзала, чтобы сесть на автобус, и потом в Мурмашах перед мостом ловить попутку до родной базы. В дверях аэропорта я лоб в лоб столкнулся с контр-адмиралом Кольцовым, заместителем командующего нашей флотилии.

Адмирал Кольцов был фигурой яркой и неординарной. Невысокий и коренастый, с рокочущим голосом и простонародными повадками, он, тем не менее, прошёл огромную школу, начав лейтенантом на «Азах»,[32] и закончив адмиралом на БДРах.[33] Количество его боевых служб исчислялось несколькими десятками, а простых выходов в море неисчислимое множество. Даже своего контр-адмирала, «Кольцо», как его называли во флотилии, получил без обязательной Академии ГШ, что было большой редкостью и говорило само за себя. Был он человеком, что называется, «от сохи», и потребности подводников понимал просто и незамысловато, как-то раз на построении флотилии прямолинейно заявив, что если в базе нет театров и парков отдыха, то всегда в магазинах должна быть водка, и хотя бы один выходной в неделю. Причём сделал он это в самый разгар антиалкогольной истерии Горбачёва, не побоявшись никаких политорганов и последствий.

А сейчас «Кольцо», которому я молодцевато отдал честь, самолично заволакивал чемодан супруги сквозь двери, поглядывая на свою статную и высокую половину снизу вверх, и что-то объяснял ей шёпотом, больше напоминавшим приглушенное рычанье медведя. Естественно, на меня адмирал не обратил никакого внимания, чему я несказанно обрадовался, ещё с солдатских времён испытывая определённую робость к обладателям высоких званий.

Доехав до Мурмашей, я заглянул в магазинчик на площади, где прикупил на будущее парочку готовых ужинов в фольге, каждый из которых состоял из пары котлет и порции гречки, а попутно приобрёл у таксиста две бутылки водки, по причине «сухого» закона напрочь отсутствующей на прилавках. Полярный день ещё не вступил в свои права, и когда я занял позицию голосующего на остановке перед мостом, уже стемнело. Время было ещё советское, брать деньги с попутчика на Севере ещё не научились, и поэтому проблем с проезжающими машинами никогда не было. Но мне в этот день как-то не везло. Кто бы ни тормозил, все направлялись куда угодно, только не в сторону родной базы. А на улице холодало. Через минут сорок я уже приплясывал на остановке, кутаясь насколько возможно в плащ и матерясь на себя за то, что не надел шинель. А машин на дороге становилось все меньше и меньше. И вот, когда я уже начал сомневаться, что смогу сегодня добраться до дома, и начал прикидывать, где же перекантоваться ночью, на дороге показались одинокие огни. Я, уже мало надеясь на успех, поднял руку, и машина, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении военным уазиком, неожиданно тормознула. Прикрывая глаза руками от света фар, я подошёл поближе.

– Куда едешь, лейтенант бл…?

Из-за слепящего света фар, да и неосвещённого салона уазика, ни говорившего, ни водителя видно не было, но этот низкий хрипловато-рычащий голос показался мне знакомым.

– В Гаджиево.

– Сокамерник значит… бл… Запрыгивай, лейтенант, поехали домой…

Голос однозначно был очень знаком, но то ли от озноба, то ли ещё от чего, память никак не могла сфокусироваться. В машине, по флотской традиции, утеплённой синими казёнными одеялами, было тепло и уютно. Бросив пакет на сиденье, я начал было устраиваться поудобнее, но когда машина тронулась, мигнув фарами, на фоне освещённого ветрового стекла нарисовался профиль, по которому я моментально опознал, чей же это голос. Это был контр-адмирал Кольцов, которого совсем недавно я встретил в аэропорту. Как-то само собой, автоматически пропало ощущение радости от пойманной машины, и где-то глубоко внутри начало рождаться неловкое ощущение незваного бедного родственника в гостях у барина.

– Где служишь, лейтенант бл…?

– В экипаже Васильченко, товарищ адмирал!

– Хороший командир, бл… У меня когда-то помощником был. Гм… а я ведь завтра вас проверяю, бл… Откуда едешь?

У меня появилось очень сильное предчувствие, что сейчас мне обязательно за что-то достанется, а завтра достанется ещё и командиру, причём за весь офицерский состав и корабль, а причиной буду один я. Постаравшись придать голосу некий симбиоз жалостливого, но все же строевого доклада младшего очень-очень старшему я подрагивающим голосом ответил:

– Из аэропорта. Семью провожал, товарищ адмирал. Сын ещё маленький…

Договорить придуманную балладу о заботливом отце и любящем муже я не успел.

– И я оттуда! Моя мадам отдыхать собралась бл… как всегда без меня бл… А ты какого хрена в аэропорту не подошёл, а сюда попёрся? Померзнуть захотелось, лейтенант бл…?

Слава богу, в темноте сидящий на переднем сиденье рядом с водителем «Кольцо» не видел моего лица. Думаю, что простым изгнанием из машины я бы не отделался. Да и как можно было объяснить самому простому контр-адмиралу, почему к нему не подошёл в аэропорту напрашиваться в попутчики такой красавец лейтенант, как я? Словно отвечая на мои мысли, «Кольцо», хохотнул и прохрипел своим неповторимым голосом:

– Что молчишь бл..? Так и скажи, что забздел! Какой застенчивый литёха пошёл… Ладно, я тут немного задавлю на массу, а не то завтра злой и непредсказуемый буду бл… Лейтенант, можешь курить, но аккуратно и нежно, чтобы пепла в салоне не было бл… Усёк!?

Насчет того, чтобы курить, мне сразу понравилось, но ещё больше мне понравилось, что адмирал решил поспать, а значит, и я перестану потеть от напряжения и сидеть как на раскалённой сковородке.

Адмирал нагнул голову и мгновенно уснул, продемонстрировав высокий профессионализм, отработанный годами бесконечных тревог и боевых готовностей всех уровней. Я же, мирно подымив сигаретой, тоже как-то незаметно задремал, уронив голову на плечо и не реагируя на подпрыгивания брыкливого уазика.

Проснулся я от холода. Машина стояла на обочине с открытым капотом, и в салоне никого не было. Замёрз я капитально. Северная весна штука очень капризная, и дневное томление молодого солнца вечером сменяется пронизывающим холодным ветром с моря, заставляющим стучать зубы в ритме танцев эпохи диско с частотой 120 ударов в минуту. А если принять во внимание оставленные нараспашку двери на передних сиденьях, то думаю, и объяснять не надо, как мне было хреново. Распрямляя онемевшие и закоченевшие конечности, я практически вывалился из машины, продолжая стучать зубами. Было темно, и, судя по огням на другой стороне залива, мы стояли где-то ещё довольно далеко даже от Полярного, но уже миновав поворот у птицефабрики. Дорога была пуста, и даже на дальних сопках не было видно отблеска фар едущих автомобилей.

– Проснулся, офицер бл…?

Возле открытого капота, под который по пояс был засунут водитель, стоял Кольцов. Он курил, и огонёк от сигареты периодически освещал его лицо, словно вырубленное из тяжёлого дремучего гранита.

– Ну, как там, Ястребов? Скоро полетим, бл…?

Фигура матроса показалась из-под капота.

– Минут тридцать, тащ адмирал, главное, чтоб фонарик не сдох…

– М-да… Целый заместитель командующего самой мощной в мире флотилии ядерных стратегов торчит посреди сопок с поломанным «козлом» бл… и зависит от какого-то фонарика… Работай, Ястребов, бл…! Фонарик должен гореть!!!

Адмирал выплюнул сигарету и сразу прикурил новую.

– Что, лейтенант, холодно бл…? Ты сам кто?

– Кооомааандир 10 оттттсека товввварищ аддддмирал!

Меня просто колошматило от холода, и я ничего не мог сделать с неподвластными мне зубами, своим перестуком коверкающие и без того мою невнятную речь.

– Холодно? Ты, механическая поросль, на мостике не стоял часов по шесть… бл… Хотя там хоть чай горячий приносят… Сейчас бы согреться бл…

Насчёт согреться я был с ним совершенно согласен, и как-то автоматически подхватив его мысль, ответил :

– Такккк точчно, товвварищ адддмирал… Тутутулупчик бббы не помммешал…

Кольцов повернулся ко мне лицом, которое я, слава богу, едва различал в темноте.

– Лейтенант! Ты эмбрион бл… зародыш офицера! Только проститутки и политработники греются посреди тундры тряпками, да и то ни тех, ни других тут нет бл… Шила бы стакан бл…!

И в этот момент я вдруг сообразил, что на заднем сиденье «уаза», в пакете лежат целых две бутылки водки, да ещё и с закуской.

– Товарищ адмирал… а у меня есть… правда не шило… водка…

Силуэт адмирала вроде как бы даже подрос после этих слов.

– Товарищ офицер, в кабину бл…! Ястребов, стакан есть бл… ?

Матрос снова вынырнул из–под капота.

– В бардачке, тащ адмирал…

– Работай, боец, мы тут с лейтенантом пока побеседуем бл… о службе…

Адмирал забрал стакан и залез ко мне на заднее сиденье. Непослушными пальцами я открутил горлышко «Столичной» и наполнил стакан. Кольцов молча принял его, и также молча, опрокинув в рот, протянул обратно. Я положил его на сиденье и подал адмиралу упаковку с полуфабрикатом.

– Закусите, товарищ адмирал… там котлета…

Адмирал отогнул фольгу.

– А ты запасливый бл… Как зовут?

– Лейтттенант Белллов.

– А имя у тебя есть, лейтенант бл…?

– Пппаша… Павввел, товарищ адддмирал…

Кольцов смачно откусил холодный продукт кольской кулинарии.

– А меня Володя… Хотя лучше называй Владимиром Ивановичем бл… Ты пей, а то всю эмаль с зубов поотбиваешь бл… барабанщик бл…

Я маханул стакан, и от ощущения водки, просто вонзившейся в перекуренное горло, сначала дыхание перехватило, а потом как-то сразу зубы перестали выстукивать танцевальные па.

– На, заешь отраву бл…

Кольцов протянул мне закуску.

– Ну, Пашок бл… интересный у нас дуэт тут образовался… Зам командующего и новорождённый литёха посреди тундры водку хлещут… из одного стакана… Романтика бл… Согрелся хоть, юноша?

Я кивнул и снова налил…

Через полчаса водитель и правда починил злополучный «УАЗ», но адмирал приказал прогревать машину, пока мы не закончим. К этому времени я обнародовал и вторую бутылку, которую мы добивали уже под пофыркивание двигателя. Закуска была уничтожена подчистую, и даже холодную гречку мы с Кольцовым, как заправские узбеки, отправляли в рот пальцами, словно плов. Адмирал в обиходе оказался абсолютно простым и незамысловатым человеком, больше напоминавшим шахтёра или докера предпенсионного возраста, немного усталого от жизни и тяжёлой многолетней работы. Мы говорили много и о многом, и разговор наш шёл на равных до такой степени, до какой может себе позволить молодой подвыпивший лейтенант и целый контр-адмирал, пусть даже при таком оригинальном стечении обстоятельств. Кольцов же ничем не демонстрировал ту огромную пропасть, которая лежала между нами, лишь когда разговор касался чего-то хорошо знакомого ему, становился чёток, конкретен и подробен, но никак не многословен. Вообще речь его была даже немного грубовата, с матерком, органично вплетающимся в разговор и совершенно не оскорбляющим слух.

Потом мы ехали через все наши КПП, на которых документы у нас, естественно, не проверяли, только завидев адмиральские погоны пассажира. Я был уже основательно пьяненький, и потихоньку засыпал на заднем сиденье, чего нельзя было сказать об адмирале, который выглядел трезво и бодро, и продолжал рассказывать мне о чем-то, хотя я уже и не улавливал смысл его слов. Перед нашим гаджиевским КПП Кольцов тормознул машину и повернулся ко мне.

– Так, Паша, ты, где живёшь бл…?

Я с трудом разлепил слипающиеся глаза.

– 62–й дом…

– Этаж какой бл…?

– Первый товарищ… Владимир Иванович…46-я квартира…

Адмирал хмыкнул.

– Тогда сам дойдёшь… бл… Так. Слушай мою команду. Сейчас я тебя до дома доставлю. Дома сразу спать. Не куролесить бл… Утром на корабль приказываю не прибывать. Командиру твоему позвоню сам. Увижу завтра утром на проверке – накажу бл… по всей строгости военного времени… Вопросы есть, лейтенант бл…?

У меня уже не было сил говорить, и я только отрицательно покачал головой.

– Тогда поехали бл…

И «уазик» направился к КПП.

Адмирал высадил меня у моего подъезда и не уезжал, пока я не зажёг свет на кухне. Я даже пытался попить чая, но осознав, что могу уснуть прямо на кухне, бросил это дело, и, завалившись на диван, уже через минуту храпел без задних ног.

Утром, проснувшись, я уже чуть по-другому, трезво оценил происшедшее, и идя на построение экипажа в обед, пытался представить, какая кара меня там ждёт. Адмирал-то он, конечно, адмирал, но есть командир, есть механик, да и по большому счету это был не повод, чтобы не явиться на проверку корабля флотилией. Но к моему искреннему удивлению механик не обмолвился ни словом, старпом загадочно улыбался, а командир, подозвав меня после роспуска строя, лишь поинтересовался, где я вчера пересёкся с заместителем командующего. Я ответил, что в аэропорту, и командир, удовлетворившись ответом, отпустил меня, без всяких дисциплинарно-организационных выводов. Потом я узнал причину улыбочек старпома. На этой проверке мой отсек впервые получил отличную оценку, причём в отсутствии командира отсека и даже без элементарного осмотра. Историю о своей ночной эпопее я сильно не афишировал, рассказав только паре самых близких друзей, и в дальнейшем никогда близко не пересекался с Кольцовым, которого через года полтора перевели куда-то в Североморск, на береговую должность.

Потом, когда я стал старше и возрастом и званием, мне не раз приходилось общаться с хозяевами адмиральских погон. Но только тогда, лейтенантом, я ни разу не почувствовал себя плебеем в разговоре с настоящим корабельным адмиралом, прошедшим тысячи и тысячи подводных миль и не погнушавшимся общением с перепуганным его погонами лейтенантом. Те, более молодые и нахрапистые, какие стали появляться позже, были уже совсем другие. И голосующих на дорогах не подбирали…

Павел Ефремов Сдержать слово

Четвёртый курс, я, как и положено разжалованному старшине роты, начал не очень радостно. Начальник факультета, сильно раздосадованный тем, что так и не смог выпереть меня из стен родного училища, почесал свою скандинавскую бородку и принял воистину соломоново решение. Дабы не искушать судьбу и не получать в дальнейшем лишние седые волосы в той же бороде, учредил список курсантов факультета, которых категорически запрещалось отпускать в увольнение. Под любым предлогом. Я занимал в этом списке почётное третье место. Бронзовая медаль. Таких орлов по факультету набралось человек двадцать пять. Нас выделили в отдельный список, который повесили, словно образ в старорусской избе, в красный угол рубки дежурного по факультету. Самого же дежурного обязали в дни увольнений каждые 2 часа строить этот отдельный контингент перед рубкой. Затем пересчитывать по головам с обязательным голосовым сигналом от проверяемого, и строгим визуально-осязательным осмотром на предмет винных паров. Особой радости как нам, так и дежурным это нововведение не доставило. Мало того, что в назначенное время, хоть тресни, нам независимо от того, спишь ли ты, или, к примеру, гарцуешь на танцульках в учебном корпусе, надо было нестись сломя голову к рубке дежурного, так ещё и утром воскресного дня, когда всем нормальным кадетам сладко спалось, ты все равно натягивал форменку и брюки, и, рыча проклятья, плёлся к дежурному на очередное опознание. Дежурным, в большинстве своём, тоже это дело было в явную тягость. Были, конечно, и ретивые служаки, трубившие факультету большой сбор по поводу и без повода, но подавляющее количество офицеров относилось к функциям надзирателей без особого восторга. Но в город всё равно уйти было невозможно…

Через три недели я устал. Жизнь на берегу, как в автономке, не особо радостна. За забором мягкий и тёплый крымский сентябрь. Море ласковое, шёлковое. Девчонки ещё в коротеньких юбчонках. А какие девчонки в Севастополе… А юбчонки-то… кончаются там, где начинаются ноги… А ты молодой, красивый и жадный до жизни сидишь за забором, и смотришь на эти радости неземные издалека, и только облизываешься и утираешься… А уж когда твои однокурсники каждый день вечером отправляются в город, а ты, изгой, провожаешь их голодными глазами, так вообще выть на луну хочется. Короче, дождался я вечера очередной субботы и направился прямиком к дежурному по факультету. На моё счастье, в тот вечер заступил дежурить бывший командир нашей роты, переживший с нами первый и второй курс, капитан 2 ранга Шаламов Михаил Иванович. Мужчина огромной доброты, спрятанной за строгим видом и строевой подтянутостью. Шаламов в своё время командовал ротой почётного караула Черноморского флота, и с тех пор никогда и нигде ни перед кем не гнул спину.

Дождавшись, когда последние увольняемые погрузятся на паром, я подловил момент, когда рядом с Шаламовым никого не было, и, изобразив строевую лихость, которую он обожал, очень по уставному обратился:

– Товарищ капитан 2 ранга! Прошу разрешения обратиться, курсант Белов!

Шаламов, в своё время сделавший меня и старшиной класса, и старшиной роты, доверявший мне, и знавший, что пострадал я невинно, улыбнулся.

– А… Белов! Ну, как Паша, жизнь-то?

– Да никак, товарищ командир. Гнию на корню в родной казарме. Сход на берег запрещён до особого указания. То есть надолго.

Михаил Иванович потрогал мочку ушей. Поправил фуражку.

– Видал-видал твою фамилию на «Доске почёта»… Что-то начфак тебя очень «полюбил»…

– Да, товарищ командир, есть такое дело, у нас с ним взаимно. Вот и сижу в системе безвылазно.

Шаламов снова поправил фуражку. Одёрнул и без того безукоризненно сидящий на нем китель.

– Что Паша, придатки чешутся? Я правильно понял твой намёк?

Я опустил глаза и, стараясь придать жалостливые интонации и не скрывая выползающую нетерпеливую дрожь офонаревшего в клетке самца бабуина, пробурчал:

– А вы что думали, товарищ командир?

Шалимов хмыкнул, и вдруг совершенно неожиданно для меня громко и звонко рассмеялся.

– А вот то-то и подумал, гардемарин Белов, что решил ты воспользоваться, моим хорошим к тебе отношением, чтобы склонить меня, старого капитана 2 ранга, на злостное нарушение. А коротко, отпустить тебя, факультетского хулигана и алкоголика, в санкционированный мной самоход. Причём под свою старческую ответственность. Да?

Мне почему-то тоже стало легко и смешно. Я попытался было скрыть улыбку, но из этого мало что получилось.

– Так точно! Вы-то сами знаете, как дело было…

Голос Шалимова снова обрёл строевую строгость.

– Не канючить! Знаю и знаю! Так, Белов, я тебя отпускаю под твоё честное слово: в 24.00. ты мне лично докладываешь о своём прибытии. Не доложишь, опоздаешь, я тебя зря подставлять не буду, доложу что отпустил, но ты меня обманул, Не приедешь – я тебя больше знать не желаю. Помни! Не важно, каким ты встал в строй, главное чтобы ты в него встал сам и вовремя! Ключ на старт!!! На пирс бегом!!! Марш!!!

Я к перешвартовке из училища в город был уже готов, и слова благодарности прокричал в ответ, уже несясь, как пуля из ружья, к пирсу, к которому приближался рейсовый катер.

В город, как таковой, а точнее, в его центр мне было не надо. Я направлялся на Корабельную сторону, на улицу Макарова, к своей давней пассии с чудесным именем Капитолина, которую в минуты нежности называл Капелькой, а в минуты раздражения Капустой. Капелька была миниатюрной девчушкой с очень даже ладненькой фигуркой, упругой грудью, которой не требовался бюстгальтер, и полным отсутствием каких-либо комплексов. С начала семестра она, как поезд дальнего следования, точно по расписанию прибывала в 21.00, в училище на катере, шла к одной нам известной дырке в заборе возле водолазного полигона, просачивалась в неё и, попадая в мои объятья, деловито интересовалась: « Где я сегодня снова трусики снимать буду? Только не на траве, у меня платье белое». После чего совала мне в руки традиционный пакет с котлетами и домашними пирожками. Ко всем своим достоинствам Капелька обладала своей собственной квартирой, где и жила в свои 23 года совершенно независимо от родителей, милостиво принимая от них финансовую помощь и пуская к себе только по своему личному приглашению, да и то только по праздникам. И хотя я имел свой ключ от этого райского приюта, с самого начала учебного года, воспользоваться им так и не сумел по вышеописанным «служебным» обстоятельствам.

Высадившись на пирсе портпункта Троицкая, я первым делом метнулся к телефон-автомату, бросил в него двухкопеечную монетку, и, набрав Капелькин телефон, скомандовал: «Ко мне не собирайся! Пирожки не печь, котлеты не жарить! Платье надевай какое хочешь, всё равно сразу сниму! Через полчаса буду!». И пустился напрямик через косогоры.

Капелька оказалась на высоте. И пирожки успела, и с котлетками не промахнулась, и встретила меня по первому щелчку ключа совсем без платья, да и без всего прочего. Я еле успел захлопнуть дверь правой ногой, после чего в мгновенья лишился всей одежды, и понеслись котлетки и пирожки, вперемежку с поцелуями, объятьями, стонами и смехом… Отдаваясь плотской радости, мы хаотично перемещались по квартире, но я, воодушевлённый наставлениями Михал Иваныча, из всей одежды на себе оставил только один предмет – часы «Командирские», на которые поглядывал в минуты перерывов, чётко держа контроль над оставшимся временем. И надо же было мне, проявив слабость, снять их, когда Капелька томно потягиваясь, заявила

– Пашулька, у меня от твоего будильника, между ног и на попке царапин, как будто меня розгами секли…

И я их снял. После чего ещё на пару часов потерял способность что-либо соображать по причине постоянно возрастающей физической перегрузки организма. И когда, наконец, я выпустил из губ перенапряжённый сосок Капелькиной груди, и переводя дыхание, взглянул на настенные часы, то мир для меня на мгновенье померк. На часах было 23.10. Даже бегом я не успел бы на мой последний катер, в 23.30. Я опоздал.

Одевался я как матрос-первогодка. Очень быстро. Меньше 45 секунд, это точно. Капелька была девочкой сообразительной, и пока я, вдевшись в брюки, натягивал фланку, она ловко зашнуровала ботинки, и, застёгивая клапана военно-морских брюк приговаривала: «Зато не потеряешь, не потеряешь…».

Бежал я как мог. Даже быстрее. Через минут пять, меня подхватил арсенальный грузовик с бравым мореманом за рулём. Узнав, в чем дело, моряк проявил несвойственную для простого матроса солидарность с будущим офицером и газанул, как мог. На пирс мы влетели, когда катер был уже метрах в десяти от пристани. Водила, высадил меня, сплюнул, пробурчал « Не судьба…» и укатил по своему маршруту.

Кроме меня, на пирсе сиротливо и понуро курили двое первокурсников. Им тоже светила судьба оказаться в списке дежурного по училищу как злостным нарушителям, опоздавшим из увольнения.

– Товарищ главный корабельный старшина, а вы не знаете, во сколько следующий катер?

Я, лихорадочно перебирая в голове возможные варианты перелёта через залив, буркнул:

– 24.00. Опоздаете…

Первокурсники тяжело вздохнули.

– Товарищ, главный корабельный старшина, а нам здорово достанется, нас не….

И в этот момент, я вдруг вспомнил легендарные истории о героях былых времён, форсировавших залив, вплавь, когда в послевоенное время за опоздание из увольнения, отчисляли сразу и без разговоров. Я вдруг понял, что ничуть их не хуже. Огляделся. Брёвен на берегу валялось предостаточно. Вынул из пакета со снедью, сунутого мне в руки предусмотрительной Капелькой, провиант, и кинул первокурсникам:

– Подкрепитесь ребята.

И начал раздеваться. Брюки, фланка, тельник, носки и ботинки перекочевали в пакет. Фуражку я оставил на голове, затянув под подбородком ремешком. Спустился к воде. Первокурсники с оторопью наблюдали за моими манипуляциями. Привязал пакет к бревну.

– Ну, что, бойцы, 1-й факультет не сдаётся!

Оттолкнулся от берега, и улёгшись на бревно поплыл.

Сентябрьская ночная вода оказалась нежной и тёплой. Она приняла меня, как родного, обняла, и казалось, подталкивала и убыстряла моё импровизированное плавсредство. И ещё было чертовски красиво. Сияющие огни города, лунная дорожка… Я даже как-то подзабыл, зачем я оказался посреди севастопольской бухты. Где-то посредине пути мне пришлось немного притормозить. На выход из бухты на всех парах мчался большой морской буксир, и мне как более мелкой плавающей единице, пришлось уступить ему фарватер, согласно, всех правил МППСС.[34] Жалко, что на моем бревне не было никаких сигнальных средств, а то бы я обязательно отсемафорил буксиру слова приветствия. Я видел паром, приближающийся к нашему пирсу, и понимал, что когда он подойдёт, мне останется ровно 10 минут до 24.00. Я спешил, насколько мог.

Моё бревно уткнулось в камни где-то метрах в пятидесяти от пирса. Пирс был уже пуст. Увольнение закончилось, и кадеты, вернувшиеся из города, разбрелись по казармам. Даже дежурные по факультетам не ждали своих опоздавших, и только горящие у корня пирса лампы одиноко покачивало на ветру. Я вылез из воды, и отвязав пакет начал пробираться по камням к асфальту. Часы доставать было долго, да я и так понимал, что опоздал, не смотря на свой «героический переход». И вдруг, вдалеке, в полумраке деревьев, я заметил удаляющуюся долговязую и высокую фигуру.

– Товарищ капитан 2 ранга!!! Михаил Иванович!!! Это я, Белов!!!!

Фигура остановилась.

– Товарищ командир! Я на катер припозднился!

Фигура повернулась, и вдруг нескладно, по стариковски, широко раскидывая руки, побежала ко мне.

– Белов, ты…ты… Я тебя… Дурак!!! Идиот водоплавающий!!!

Шаламов, продолжая размахивать руками, подбежал ко мне, и с ходу, залепил мне по лицу увесистую и звонку пощёчину.

– Кретин!!! Ты что, ничего лучше придумать не мог!!! Искупаться на ночь, глядя, захотелось? А если бы ты утонул? А? Если бы ты….

Шаламов продолжал честить меня по полной программе, а я вдруг представил себе, как мы выглядим со стороны. На берегу, в непроглядной темени летней крымской ночи, на единственном ярко освещённом пятачке, около пристани стояли двое. Высокий, статный и седоволосый капитан 2 ранга, в полной форме одежды, при портупее и повязке отчаянно жестикулировал, и напротив него мокрый понурившийся курсант в одних только плавках, но с фуражкой пристёгнутой к голове и большим пакетом в руках, на котором прелестная таитянка тоже куда-то плыла… Картина, представленная мной в голове, была до того смешна, что я непроизвольно улыбнулся.

– Смеёшься!?

Шаламов, вдруг резко прекратил свои словесные излияния.

– Смеёшься?

И неожиданно для меня широко заулыбался.

– Хм! Придурок ты придурок, Белов… Ну, что тебя понесло вплавь-то? Не стал бы я докладывать сразу, минутой раньше, минутой позже… Я же знал, что ты не опоздаешь. Если бы не знал, не отпустил бы…Ой, придурок…Кстати?

Шаламов поднял руку и посмотрел на часы.

– Московское время 24.00. Ты ведь и не опоздал. Ладно, облачайся и пошли в казарму….

Я оделся. Мы молча пошли по направлению к казармам. И только когда мы были уже у подъезда, мой бывший командир положил мне руку на плечо, и уже совсем другим голосом, похожим на голос старого, умудрённого опытом доброго деда сказал, подталкивая меня к ступенькам:

– Иди отбивайся, старшина… Мне ведь, Белов, тоже когда-то пришлось вот так же через залив плыть, правда, через другой, чтобы за меня другие не пострадали… Но больше так никогда не делай… Очень прошу!

И, одёрнув мундир, чётким военным шагом пошёл в дежурку.

Куда ушли они, эти офицеры, дети послевоенных лет, более всего ценившие в людях, не способность затоптать в грязь любого своими погонами, а честность, ответственность и преданность? Где они, эти капитаны 2 ранга, за которыми было не страшно пойти хоть на край света, и рисковать своей жизнью, за одну только похвалу от них? Неужели достойные люди могут рождаться только в самые тяжёлые годы? Как бы там ни было, но я горд тем, что хотя бы в этой безрассудной глупости был пусть на микрон, но, похож на них, постепенно уходящих от нас в вечность.

И всё же, до чего красива ночью Севастопольская бухта…

Павел Ефремов Братство по оружию

Дураку известно, что один переезд равен двум пожарам. Это только на первый взгляд и в первый раз нам всем кажется, ну, сколько там в этой квартире вещей? Так, тряпки в сумку, и пошёл. Дилетантское мнение. А на самом-то деле…

Вернувшись из своего последнего флотского отпуска, я, как и положено воспитанному и дисциплинированному офицеру, сразу же прошёлся по друзьям, вечером проставился в связи с окончанием отпуска, узнал в процессе все новости, и на утро выглаженный и выбритый прибыл в экипаж.

«Каменный крейсер» был полупуст. Мой экипаж числился ушедшим в отпуск уже дней десять, но добрая треть экипажа до сих пор ошивалась в базе. Командиру временно доверили рулить штабом дивизии, чему он и предавался с видимым удовольствием. Десятка полтора офицеров и мичманов из-за всё увеличивающегося дефицита кадров были раскомандированны по разным кораблям. В казарме слонялись по углам не растасканные по другим экипажам матросы, да угрюмый и обиженный жизнью помощник командира верстал недоделанные документы, из-за которых пока ещё и не уехал в отпуск. Доложившись командиру, уютно расположившемуся в кабинете начальника штаба дивизии, я узнал, что из всех увольняемых в запас офицеров экипажа я прибыл первым и в срок, и что меня по этой причине лишать в финансовом отношении ничего не будут, а вот остальных засранцев командир лишит напоследок всех возможных выплат, не поможет с получение денег, задержит документы и так далее. Командира, видимо, пёрло от своих нынешних, пусть временных, но крутых обязанностей. Впоследствии выяснилось, что никого и ничего не лишили, за исключением штурмана Харика, внаглую приехавшего суток на десять позднее всех. Во время беседы командир, периодически забывавший, что я уже гражданский человек, как по существу, так и согласно приказа, порывался припахать меня то в море, то дежурным по части, но под конец всё же свыкся с печальной мыслью, что это невозможно, и, вздохнув, предоставил полную свободу действий с условием никуда не залететь. Условие это мы, кстати, выполнили, и как говорится, знамя полка напоследок не замарали.

А со следующего дня я начал собрать и готовить вещи к переезду. Кто это пережил, тот подтвердит, что Великое переселение народов и переезд простой семьи в другой город практически идентичные по масштабам мероприятия. Мы с женой заранее договорились, что из мебели пойдёт в продажу, что из вещей она выбросит, что паковать и везти. Но одно – обговаривать это где-то за пару тысяч километров, лёжа на пляже в Форосе, и совсем другое – оказаться перед реальным решением этой проблемы, причём, одному, в переполненной вещами квартире.

Во-первых, обнаружилось, что, уезжая с севера позже меня, моя дражайшая половина совсем забыла об обещании перебрать хотя бы свои и сына вещи, и оставила всё так, как будто мы и уезжать-то никуда не собирались. Ею же проявленная инициатива по сбору тары для вещей тоже осталась нереализованной по природной женской забывчивости. А посему досталась мне по приезду квартира в идеальном состоянии, без малейшего намёка на скорый и окончательный отъезд, а ещё и с кучей нестиранного белья в придачу. Во-вторых, обнаружилось, что даже предполагаемый объем шмотья оказался настолько ниже реального, что мне пришлось на несколько первых дней превратиться в попрошайку, слоняясь по гарнизонным магазинам и лавкам в поисках коробок и коробочек для упаковки вещей. И к вечеру каждого дня оказывалось, что этих самых коробочек снова не хватает, и надо опять выдвигаться на их поиски. Затем я перевоплотился в старьёвщика, сортируя одежду и тряпье. Эти трусики и маечку в мусор, а эту юбочку и брючки на эвакуацию. А в-третьих, в-третьих-то такое перемещение собственных материальных ценностей мне было впервой. Хотя, все бывает в жизни в первый раз…

Так дни текли. С утра с высунутым языком и фуражкой набекрень бегом в финчасть, чтобы выслушать привычное «Денег сегодня не будет», после обеда укладка и перекладка тряпочек, тарелочек, люстр и прочего по коробкам. А в вечернее время, благо за окном стоял солнечный полярный день, наша увольняющаяся в запас вольница хаотично перемещалась по посёлку из одной квартиры в другую, поглощая в немеряных количествах горячительные напитки и закусывая их уже не нужными семейными запасами консервов. Правда, день ото дня пирушки становились всё скромнее и скромнее по причине истощения кошельков. А выходное денежное пособие оставалось ещё далёкой и далёкой перспективой.

Контейнеры я предусмотрительно заказал заранее, чуть ли не в первый день по приезду из отпуска, пока деньги были, да и очередь на них немалая выстроилась. Пятитонного контейнера мне не досталось. Пришлось брать два трёхтонных. И вот, когда до дня погрузки осталось неделя, я вдруг задумался о том, как, собственно, я буду их загружать со своего четвёртого этажа. К этому времени я упаковал все ненужные тряпки, оставив только самое необходимое, продал стенку, шкафы, тахту сына, кухонные стулья и прочие неновые ненужности. Свернул и обмотал корабельным пластикатом ковры, разобрал и обшил диван и кресла, ну и попросту говоря, спал на разобранной и подготовленной к перевозке мебели в квартире с окнами, завешанными разовыми простынями со штампом «ВМФ», и еду готовил на одной сковородке, с которой и ел.

К моему счастью, мой друг, капитан-лейтенант Андрюха Никитос, высоченный мужчина из астраханских греков, оставил мне ключ от своей квартиры в соседнем доме. После опустошения своей квартиры я, согласно договорённости, должен был до отъезда обитать в его жилище, а уезжая, оставить ключи соседям.

Дня за два до погрузки я очень сильно озаботился проблемой погрузки контейнера. Июнь месяц. Экипаж в отпуске. Офицеры и мичмана, оставшиеся в базе прикомандированными на другие корабли, мотались неизвестно где, матросов в казарме экипажа сидело три с половиной человека, да и то калеки. Была надежда на таких же увольняемых в запас офицеров, но большая часть из них, видя, что денег в ближайшее время не предвидится, а лето – оно идёт, умотали на Большую землю на неделю-другую погреться. Так и вышло, что рассчитывать мне приходилось только на 4-х человек: начхима Пасевича, штурмана Харика, старпома Машкова, ждущего документы на классы, и своего управленца Бузичкина. За день до знаменательного события я зашёл в казарму и на всякий случай оставил у дневального объявление, что завтра буду грузить контейнер в 15.00, и если кто, прошу прийти и помочь. Хотя в казарме и не было практически никого, но наши туда периодически забегали, так что надежда на то, что кто-то прочитает и проникнется моей проблемой, была. В тот же день вечером я получил деньги. Практически все, за исключением компенсации за продовольственные. Вечером я немного попраздновал это событие в финчасти, и когда, возвращаясь домой, подошёл к своему дому, меня посетила немного сумасшедшая, а скорее пьяненькая идея. Зайдя домой, я взял бумагу, и написал пять одинаковых объявлений, по числу подъездов дома, такого содержания: «Народ! Я уволился в запас. Помогите завтра, 19 июня, в 15.00 загрузить контейнеры. Мой экипаж в отпуске. Буду очень благодарен. Я живу в нашем доме, квартира 60. Паша». Потом вышел и развесил эту прокламацию по подъездам. Потом погостил у начхима дома, жена которого самоотверженно прибыла на Север увольняться вместе с мужем, и по причине этого начхим был одним из немногих увольняемых, кому были доступны радости домашней пищи. Домой я вернулся около двух ночи в состоянии среднего подпития и без каких-либо отягощающих голову мыслей.

Пробуждение было куда напряжённей. Глотая яичницу на кухне, я вдруг вспомнил о написанном вчера объявлении. А вдруг кто-нибудь придёт? Хорошо, конечно, но народ угостить надо будет за помощь. Хотя, откровенно говоря, я не надеялся на широкий приток желающих потаскать диван и кресла с четвёртого этажа вниз. Но на всякий случай я сходил в магазин и прикупил килограмма три сосисок и столько же картошки. Часов в двенадцать я окончательно распрощался с квартирой, отключив и вымыв холодильник. Зашёл к соседу Гене и выпросил у его жены Любы два эмалированных ведра напрокат…

К 15.00 диспозиция в моей квартире была такова. Всё готово к выносу. В ванне, залитой холодной водой, плещутся две двухлитровые банки со спиртом, настоянным на морошке и золотом корне, а для эстетов ещё три литровых бутылки водки «Асланов». В кухне на плите побулькивают два ведра, одно с сосисками, другое с картошкой в мундире. На подоконнике лежат нарезанные три буханки хлеба и штук десять разнокалиберных стаканов и кружек из числа оставляемых мной. Картину дополняет раскрытая пачка соли и одна сиротливая вилка… Всё. Ну и я, нервно курящий одну сигарету за другой.

Периодически поглядывая в окно комнаты, откуда было видно подъезд, я всё-таки прозевал, когда подъехала машина. К моему ужасу, никто из планируемых мной «грузчиков» не пришёл… И когда зазвонил звонок, к двери я двинулся как-то обречённо.

– Здравствуйте. Дом 72, квартира 60? Белов Павел Борисович? – Мужичонка-водитель сверился с бумагой.

– Да…

– Ну что, контейнеры внизу, давай взглянем хоть, что за вещи…

Мы зашли в комнату. Водитель окинул взглядом нагромождение коробок.

– Должно влезть. Слушай, а кто грузить-то будет?

Вопрос завис в воздухе. Я не знал, что ответить. Мне просто не было что говорить. Я один и два трёхтонных железных ящика внизу. Вот и весь ответ.

– Борисыч!!! Что там грузить-то надо? – из прихожей раздалась ни с чем не сравнимая скороговорка старпома Машкова.

– Что молчишь, грузить-то будем или нет?

Я выглянул в коридор. Подпирая косяк входной двери, стоял Машков. За ним виднелся кто-то ещё, но я обрадованно даже не обратил внимание, кто. Хоть не одному корячиться…

– Ты что, Борисыч, онемел? Что грузить-то? – Старпом явно начинал нервничать.

– Да всё! – очень непродуманно заявил я.

– Военные!!! Слушай команду! Грузим всё! – и старпом протараторил команду на лестничную площадку и почти строевым шагом двинулся в квартиру, а затем на кухню. Я, не совсем соображая, что происходит, следом.

– Что это?– командным голосом спросил Машков, указывая на стоящие на плите ведра. Он был в ударе, и настоящий военный пёр из него, даже круче, чем на корабле.

– Сосиски и картошка в мундире… – растерянно ответил я.

– Вот ими и занимайся!!!– старпом вошёл в начальственный раж.

А за его спиной в коридоре творилось что-то невообразимое. Там было море народа. И это море уносило мои вещи вниз с неукротимостью Ниагары. Там мелькали практически все наши, кто оставался в базе. Начхим с хохотом тащил большое зеркало, Харик с двумя коробками под мышкой перепрыгивал через спеленатые ковры, которые тоже кто-то пытался вытащить на лестничную площадку. И самое главное! Среди людей, снующих по моей квартире, я увидел соседей не только по подъезду, я увидел соседей по дому, тех, кого я и знал-то только в лицо. Они отозвались на моё написанное по пьяной лавочке объявление. Они пришли помочь! Сосед по площадке Гена с каким-то незнакомым мужиком в момент вынесли из кухни холодильник, а на его место откуда-то материализовалась его жена Люба.

– Давай я картошечку почищу!!! – с энтузиазмом предложила она, и, не дожидаясь ответа, извлекла из кучи не унесённого добра наш старый и заслуженный тазик, водрузила его на плиту и начала вылавливать из ведра картошку.

Всё происходило так быстро, что я оказался на этом контейнерном празднике просто гостем. Всё уносилось и укладывалось как бы само, и только изредка раздавался командный рык старпома, указывающий не недостатки в процессе.

Вообще, не успел я выкурить вторую сигарету с начала этой феерии, как оказалось, что я стою посреди абсолютно пустой квартиры, и только в маленькой комнате начхим зачем-то аккуратно отдирал утеплённый линолеум с пола. На мой вопрос, а зачем, собственно, он это делает, Пасевич с детской непосредственностью ответил, что, мол, старпом приказал выносить всё. Пока я соображал, что ему сказать, начхим завершил процесс обдирания и унёсся вниз. А за ним и я. Внизу офигевший от этой скоростной погрузки водитель уже пломбировал контейнеры.

– Никогда такого не видел. За 15 минут две трёхтонки с четвёртого этажа. Ну, вы, ребята, и даёте. Нам бы таких грузчиков…

«Грузчики» стояли рядом. Количество их явно поубавилось, но всё равно оставалось гораздо большим, чем я предполагал заранее. Люди пришли, помогли и ушли, не дожидаясь благодарности. Незнакомые мне люди. Такое много стоит. Наконец водитель закончил пломбировать, показал мне, и я подписал его накладные.

Машина тихонько начала выползать из двора, увозя куда-то далеко вместе с моим небогатым скарбом и мою прошлую жизнь. Кстати, немногим позднее, уже на Большой земле, я понял, что и этого не надо было везти с собой. Надо было всё продавать и уезжать налегке…

– Ребята, спасибо большое за то, что вы все пришли! Пошли наверх, отметим, а то куда мне ведро сосисок-то деть?

Народ начал смеяться и повалил в подъезд. А в квартире Люба за неимением какой-либо мебели оформила импровизированный стол. Она просто застелила всю большую комнату газетами, поставила посередине ведро с сосисками, тазик с картошечкой, навалила на крышку от ведра кучу хлеба, рядом мою пачку соли, груду разнокалиберных кружек и стаканов, банки со спиртом и бутылки с водкой, и от себя добавила порезанного лука и шмат сала. Мужики просто взорвались хохотом от такой картины, а потом расселись на газеты, и понеслось…

Дальнейшее я помню плохо. Наливали, пили и говорили тосты и пожелания. Потом снова наливали и говорили, потом просто пили, а потом я уже ничего и не слышал. Придя в себя, я обнаружил, что прошло уже часа четыре, у меня болит голова, а рядом со мной сидит штурман Харик и чистит картофелину. Больше никого не было.

– Привет, Борисыч! Оклемался? Ну, давай дерябнем за то, что ты пришёл в сознание, и я пойду домой. Меня старпом попросил с тобой подежурить, пока ты в себя не пришёл. Я вот картошечки почистил, и пару сосисочек зашхерил.

Мы чокнулись. Закусили. Покурили. Штурман попрощался и ушёл. Я тоже недолго оставался в своём разорённом гнезде. Было как-то очень тяжело находится в пустой квартире, в которой прожил не один год, в которую возвращался после морей, которую считал свои домом. Я ушёл к Никитосу, предварительно зайдя к соседям и пообещав завтра прийти, навести порядок в квартире перед сдачей её ЖЭКу, и тогда отдать ведра. На следующий день квартиру я не сдал, но умудрился отобрать продовольственные деньги у тыла. Я навсегда распрощался со своим жилищем через день. И в тот же день после обеда я навсегда покинул северный город Скалистый, он же посёлок Ягельный, он же Мурманск–130, он же Гаджиево.

Приказ старпома «Грузить всё!» я припомнил через полтора месяца, когда с родственниками разгружал свои контейнеры. Мне и правда погрузили все. Не считая линолеума, содранного с пола начхимом, я ещё получил на память о службе кучу старой обуви, приготовленной к выбросу, дверцы от антресолей, коврик, лежавший перед дверью на лестничной площадке, свой почтовый ящик, точнее секцию почтовых ящиков, и самое главное – тридцатикилограммовый кусок гранита, который ребята положили просто «на память». Он до сих пор лежит у нас дома на балконе, и я сейчас даже рад этому неожиданному подарку. Это мой личный кусочек Кольского полуострова.

Сейчас меня иногда посещает одна мысль. Что если я соберусь снова куда-то переезжать? И снова повешу такое объявление, хотя бы в своём подъезде моего нынешнего шестнадцатиэтажного дома. Интересно, хоть кто-нибудь придёт?

Павел Ефремов Печать

У каждой власти есть свои символы. Монарх, сидящий на троне, держит в руках скипетр и державу. Гаишник у обочины горделиво крутит в руках свою полосатую палочку, а чиновник небрежно перекатывает в руках ручку с золотым пером. Так вот, на корабле символом такой власти является печать. Печать войсковой части, без которой, по большому счёту, нормальная жизнь на корабле невозможна. Без неё само существование экипажа в самом буквальном смысле под вопросом. Ни с довольствия личный состав снять, ни в отпуск отпустить, и даже, упаси боже, в финчасти деньги не получить. Это раньше таких атрибутов власти было несколько. Знамя полка, полковая печать, ну и казна, а сейчас на кораблях стандартный флаг, ничем не отличающийся от тех, какие выдала на соседний корабль штурманская служба, казну давно упразднили, и осталась только официальная гербовая печать, от которой так много зависит…

История эта произошла где-то за год до развала Союза. Страна уже потихоньку закипала со всех сторон, комсомольские работники стайками переплывали из райкомовских кабинетов в кооперативы, комиссионные магазины ломились от невиданных доселе товаров, а на флоте всё шло, как всегда, планово и пока ещё независимо от всего происходящего на Большой Земле. Корабль, как всегда, напряжённо готовился к боевой службе, которая была уже на носу, а оттого все были взвинчены, перепсихованы и вообще ждали ухода в море как манны небесной. Как правило, корабельная печать хранится всегда у старпома, который реально и занимается на корабле всеми повседневными и обыденными делами, не отвлекая командира от решения глобальных стратегических задач. Наш старпом, капитан 2 ранга Рудин Александр Сергеевич, мужчиной был умнейшим, но совершенно не военным. Умница, полиглот, выучивший парочку иностранных языков, включая японский, совершенно самостоятельно, обладавший энциклопедической памятью и удивительной широтой знаний, военнослужащим был совершенно никудышным. Более всего он походил на высокого, несуразного учёного-ботаника, волей случая напялившего офицерский мундир, и до сих пор так и не осознавшего сего прискорбного факта. Тем не менее, добравшийся неведомыми путями до должности старпома и погон кавторанга, Александр Сергеевич свою абсолютную неполноценность как строевого офицера осознавал полностью. А от того с годами стал очень осторожным, если не сказать трусливым, от принятия самостоятельных решений уклонялся умело и артистично, и вообще старался быть душой-человеком, который почти ничего не решает, а лишь транслирует командирские приказания. Единственным, чем Рудин любил бравировать, была та самая корабельная печать, которую он неизменно таскал с собой, не оставляя её в каюте даже на пять минут. Печать так вдохновляла Александра Сергеевича, что иногда он устраивал целые спектакли перед тем, как поставить её на самую безобидную бумажку. Наверное, на фоне всей остальной беспомощности это так поднимало собственную значимость старпома как начальника, что удержаться от этой почти детской забавы он не мог, хотя в остальном Рудин был очень неплохим человеком – мягким, незлобивым и довольно рассеянным.

Крейсер на тот момент базировался в Оленьей губе, и в пятницу командир разрешил старпому, проживавшему во Вьюжном, прибыть на корабль к обеду, так как он оставался обеспечивать на борту на две ночи до воскресенья. Уже в понедельник мы должны были перешвартоваться в Гаджиево, после чего всю следующую неделю штаб дивизии должен был кататься катком по экипажу, проверяя все наши уровни готовности к выполнению основного мероприятия. И естественно, с самого утра на стол командиру начало падать огромное количество бумаг, требующих незамедлительного пропечатывания гербовой войсковой печатью. Тут и помощник командира с интендантом, готовящиеся ставить на довольствие в Гаджиево личный состав, и механик с заявкой на азот, и командир БЧ–1 с заявкой на шкиперское имущество, куча народа, ничего не скажешь. Командир, сам отпустивший старпома отоспаться и не забравший печать себе на это утро, такого наплыва не ожидал, и ближе к обеду начал потихоньку закипать. А на докладе после обеда, на котором уже присутствовал старпом, неожиданно для всех, а для самого Рудина в первую очередь, оказалось, что он потерял корабельную печать…

Обнаружилось это прямо в центральном посту после доклада, когда к старпому бросилась масса страждущих получить на свои бумажки оттиск советского герба. Сначала старпом с барской небрежностью полез в карман, но, не обнаружив в нём заветного медного цилиндрика, уже более энергично начал шарить по всем остальным карманам, затем озирать стол, после чего с верблюжьей грацией унёсся продолжить поиски в каюте. Через пятнадцать минут командиров боевых частей снова собрали в центральном посту, где восседая в своём кресле, командир с мрачным выражением лица угрюмо поглядывая на старпома, сообщил всем, что потерялась печать, и что надо срочно организовать её поиски на корабле в течение получаса, но без шума и тревог, после чего снова собраться здесь же. Поиски ни к чему, естественно, не привели, за исключением того, что о пропаже печати узнал весь корабль до последнего матроса. Потом старпому выделили мичмана с собственным автомобилем, который повёз того домой во Вьюжный, чтобы проверить, не оставил ли Рудин печать там, на кухне или вы ванне. Вернулись они где-то через час и без печати, которую дома обнаружить тоже не удалось. А ещё минут через сорок, когда я, воспользовавшись ситуацией, решил вздремнуть в каюте, меня неожиданно вызвали к командиру…

– Разрешите, товарищ командир?

Я постучался и приоткрыл дверь в каюту командира. Внутри было тесно. Кроме командира, там были оба старпома, помощник и даже механик, задумчиво покусывающий ус. На Рудина было по-человечески жалко смотреть. По большому счету он походил на пай-мальчика, очень сильно провинившегося перед старшими и теперь не находящего себе места от осознания своей вины и глубочайшего раскаянья. Остальные были не так напряжены, хотя определённая скованность и общая растерянность все же чувствовалась. Только один командир, пребывающий в своём постоянно суровом состоянии, был собран и являл собой образ человека, для которого все препятствия в жизни только досадные мелочи, мешающие достичь конечной цели. А целью командира на настоящий момент была автономка. Будучи до костей мозга моряком и военным человеком, и слепивший за полтора года из давно неплавающего экипажа вполне достойную команду, он стремился только к одному: завершить этот этап успешной боевой службой, и все остальное для него казалось мелочью, не заслуживающей большого внимания.

– Белов! Что у тебя за эскали… экскали… ну… штамп для книг такой есть?

Я сначала и не понял, о чем идёт речь.

– Товарищ командир… Что вы имеете в виду?

– Экслибрис… – негромко поправил командира Рудин, маячивший за спиной командира, чтобы лишний раз не попадаться ему на глаза.

– Да! Экслибрис! – поправился командир.

Я на мгновенье задумался. У меня, и правда, был очень неплохой экслибрис. В самую мою первую автономку его вырезал один товарищ по моему же эскизу, и, надо сказать, вырезал очень грамотно и тонко. Офицер этого звали Лёха, он уволился в запас около года назад и проживал ныне в Мурманске, откуда была родом его жена. Чем он занимался ныне и даже где жил, было мне неизвестно.

– Ну… есть у меня экслибрис… А что такое, товарищ командир?

– Покажи!

Я пожал плечами.

– Дома он у меня.

Командир хмыкнул, как раненый лев.

– А как можно увидеть оттиск его… хотя бы?

Оттиск у меня был. На книге в каюте.

– Разрешите сходить в каюту, товарищ командир?

После моего возвращения сначала командир, а потом все остальные внимательно и по очереди изучили штамп на титульном листе книги.

– Да… неплохо! – сурово констатировал командир после осмотра книги.

– Я же говорил, товарищ командир… грамотно сделано… очень тонко и аккуратно… – вкрадчиво вещал старпом откуда-то из-за спины командира.

– Не суетись под клиентом, старпом! – командир шлёпнул ладонью по столу.

– Все свободны, старпом и механик остаться. Да… помощник, мичмана Костикова ко мне.

Все молча вышли.

– Садись, Белов. Слушай внимательно. Старпом… бл… потерял печать. Дело конечно, гнусное, но решаемое. Но момент сейчас такой, что в обычном режиме его решить нельзя. Если я сейчас доложу, что нами утеряна печать корабля, думаю, что наша боевая служба может даже оказаться под вопросом. Этого я позволить не могу. Не для этого я вас целый год дрессировал. Но и без печати нам никак не обойтись. Какой-то запас чистых листов с печатью, конечно, есть, но немного. Нам надо продержаться до самого последнего, пока уже будет невозможно отменить боевую службу, а потом уже и доложить о потере. А это минимум ещё недели три-четыре. Поэтому слушай боевой приказ: найди этого своего умельца, который тебе сделал этот самый эксакл… экса… ну понял, и пусть он нам вырежет печать. Такую, чтобы её оттиск не отличался он настоящего. Печать нужна в понедельник. Вечер – крайний срок.

Я опешил.

– Товарищ командир… он в запасе давно… в Мурманске живёт… я даже не знаю где… да и подсудное это дело, гербовую печать подделывать…

– Белов! Если попадёшься – вся вина на мне. Я тебе приказ отдаю, ясно! Рудин, выдай Белову всю, слышишь, всю корабельную кассу! Костиков!– командир кивнул возникшему в дверях мичману.

– Поступаешь в полное распоряжение к Белову. Бензин за счёт экипажа.

Костиков, служивший с командиром уже не первый год, молча кивнул.

– Механик, на перешвартовку Белова подмени кем-нибудь из инженеров. Его не будет. И всем кто здесь, оставить всё, что слышали, при себе! Все свободны!

Через полчаса я, сидя в машине Костикова, мчался в Гаджиево, судорожно раздумывая над тем, у кого мне найти адрес Лёхи. Дома я переоделся в гражданскую форму, сложил в папку найденные на корабле самые чёткие оттиски печати, и дождавшись уехавшего переодеваться Костикова, начал поиски Лёхиного адреса. К моему удивлению, адрес нашёлся довольно быстро, причём в соседнем доме. И хотя время было уже ближе к шести вечера, мы с Костиковым решили ехать в Мурманск прямо сейчас, не теряя времени. Часам к восьми вечера мы, наконец, нашли долгожданный дом, в котором, судя по всему, и проживал ныне капитан-лейтенант запаса Лёха Бурдинский. Костиков остался ждать в машине, а я, подхватив папку с бумагами, зашёл в подъезд.

На мой звонок дверь открылась на удивление быстро. Хозяин, судя по внешнему виду, только что сам зашёл домой, и даже не успел снять куртку.

– Оба–на!!! Офицер Борисыч!!! И какими это судьбами тебя ко мне занесло?

Лёха сразу узнал меня, хотя сам изменился довольно здорово, основательно подобрев, отпустив бородку и вообще приобретя вид упитанного и довольного жизнью бюргера.

– Давай, заходи… не вымораживай квартиру. Я сейчас один, семейство в санатории. Разувайся…

Мы разделись, обмениваясь общими фразами о знакомых и прочих флотских новостях. Прошли на кухню, и уже усевшись там, Лёха, настрогав на тарелку финского сервелата, достал графинчик и, наполнив рюмки, спросил меня:

– Борисыч, ну так какого хрена ты меня разыскал-то? Большими друзьями мы не были, так что явление твоё чрезвычайно странно и непонятно, и даже внушает некоторые опасения. Ты… по служебной надобности, или сам… по личным проблемам? Давай-ка хлопнем, а потом ответишь…

Я послушно чокнулся и опрокинул рюмку. С одной стороны, я, конечно, понимал, что алкоголь для тонкой гравировальной работы вреден, а с другой стороны знал, что иначе никакого делового контакта не достичь.

– Знаешь, Лёха… врать не буду, приехал по делу. Тут такая беда случилась…

И я рассказал Лёхе всё. От начала и до конца. Тот внимательно слушал меня, не перебивая и не предлагая выпить, и лишь задумчиво крутил в руках хлебную корку.

– Ну… понятно мне всё. И что же твои командармы… Или ты сам хочешь? Чтобы я за пару дней вырезал сам себе года три-четыре общего режима? А то и строгого… Борисыч, я криминалом не занимаюсь… А вообще, ты с чего взял, что я резьбой-то балуюсь? Я в рыбном порту работаю, кстати…

Я огорчённо развёл руками.

– Да я и не знал, где ты вообще сейчас! Поджало вот… нашёл… да я сам бы и не догадался к тебе ехать… старпом, дурило, твой экслибрис вспомнил… Ну, нет, так нет… Поеду гравёра искать… Неразборчивого…

Леха налил мне рюмку и плеснул себе.

– Да не гони ты… вечер уже… кого ты сейчас найдёшь-то? Давай-ка ещё по одной… Тебе сколько Родина на это шулерство-то выделила?

Я опрокинул рюмку.

– Да так… Тысяч пять есть…

Лёха задумчиво покрутил в руках свою нетронутую рюмку.

– Негусто… Вряд ли кого найдёшь, под статью за такие деньги идти…

Потом он встал, прошёлся по кухне.

– Ладно, ты закусывай пока, я сейчас… – и ушёл в комнату.

Я налил себе третью, решив на этом закончить. Выпил её, закусил, и узрев на подоконнике пепельницу, закурил. Лёхи не было минут десять. Потом он вернулся и сел напротив меня.

– Значит так, Борисыч! Я берусь за это. И не потому что хочу неожиданных бабок срубить с вас, раздолбаев, а только оттого, что сам из этой системы, и знаю, какой бардак там был, есть и будет. Условия такие: пять штук плюс три литра шила. Не «Рояля» какого-нибудь, а настоящего корабельного медицинского шила. За работой приезжай завтра вечером. Сюда. Примерно в это же время. Ну, естественно, с деньгами и жидкостью… Идёт?

Откровенно говоря, я совсем не верил в то, что мы найдём хоть кого, кто возьмётся за эту очень незаконную работу, а на дилетанта и любителя Лёху, я тем более не рассчитывал, и ехал к нему, скорее руководствуясь чувством долга перед командиром, а не трезвым расчётом.

– Согласен!

– Давай образцы-то…

Я отдал ему папку с бумагами и начал прощаться.

В Гаджиево мы вернулись в начале одиннадцатого и сразу заехали к командиру домой, чтобы доложиться о результатах. Командир молча выслушал. Кивнул головой и написал записку старпому насчёт спирта. Как я понял, после нашего отъезда был произведён ещё один штурмовой поиск печати во всех возможных и невозможных местах, и её, естественно, не нашли. Поэтому то, что мой друг согласился, было воспринято командиром хоть и без энтузиазма, но со скрытой надеждой. Утром Костиков подхватил меня на посту ВАИ, и мы поехали в Оленью губу на корабль. Старпом встретил нас с видом человека, недоповесившегося накануне. Видно было, что вся эта история грызла его всю ночь, спать толком не дала, и вообще, с каждым часом безвозвратно убивала его тонкую ранимую психику. Спирт Александр Сергеевич выдал безропотно, даже особо не наблюдая, сколько я наливал, что дало мне лишних пол-литра качественного государственного продукта в личное пользование. После этого я объявил себе и Костикову выходной день до вечера, и, условившись встретиться у поста ВАИ в восемнадцать часов, мы вернулись в Гаджиево и разошлись по домам.

Вечером мы мчались в Мурманск, в моем кармане лежала пачка туго спелёнатых купюр, а в багажнике в стеклянной банке из-под помидор плескались три литра чистейшего спирта, отлитого из личных запасов командира. Когда мы приехали, в окнах Лёхи горел свет. Я поднялся на его площадку и постучался в дверь. Лёха открыл как и в прошлый раз быстро.

– Ну, здорово… Проходи.

Я вошёл, поставил канистру на пол.

– Ну, чего стоишь… Раздевайся!

Лёха был в чудесном настроении и просто лучился от улыбки.

– Пошли на кухню.

На кухне царило полупраздничное убранство. По крайней мере, стол соответствовал незамысловатому мужскому празднику. Присутствовала жареная картошечка, солёные огурчики, грибочки, колбаска и над всем этим возвышалась запотевшая бутылка настоящей «Столичной».

– Принимай работу, Борисыч!

Леха, улыбаясь, вытащил из кармана печать и положил на стол. Это была точная копия корабельной печати в таком же бронзовом закручивающемся футляре, на такой же цепочке, и вообще мало чем отличавшаяся от оригинала, по крайней мере, внешне.

– Опробуй! – Лёха достал из моей папки один из листов с оттиском настоящей печати, и открутив печать, хлопнул ей по листу. Оттиски ничем не отличались! Они были просто близнецами!

– Нравится?

Я восхищённо кивнул. Слов просто не было. За одни сутки Лёха умудрился сотворить чудо, которое и правда могло потянуть лет на пять.

– Борисыч… Ты как? На колёсах?

– Да нет. Меня мичман возит уже второй день. Авральные работы.

Лёха на миг призадумался.

– Ты спустись к нему и отошли домой. Пусть за тобой завтра заедет. Скажи, мол, не готово ещё, а ты останешься процесс контролировать. А завтра пускай часиков в десять утра за тобой и приедет. А мы тут с тобой посидим… душевно. Согласен?

Я согласился. Уж больно заманчиво выглядел стол, да и самое главное, что боевой приказ был выполнен. Накинув куртку, я выскочил на улицу, и нарисовав Костикову картину ожесточённой Лёхиной работы, отослал его домой, взяв с него слово вернуться завтра сюда к десяти утра. Слова свои я подкрепил некоторой суммой общественных денег, выделенных мне на бензиновые расходы, и Костиков понимающе кивнув, умчался домой к семье, а я вернулся к Лёхе.

Описывать застолье смысла не имеет, оно было именно таким, какими бывают офицерские посиделки, сдобренные общими воспоминаниями, устаревшими новостями и простым трёпом на самые отвлечённые темы. Но, в конце концов, я задал Лёхе тот самый вопрос, который меня подспудно грыз все прошедшие сутки. Наполнив в очередной раз рюмки, я наклонился к Лёхе, и спросил:

– Лёха… скажи честно, а почему ты согласился на эту незаконную авантюру? Ну не верю я, что из–за этих пяти тысяч и шила? Не верю… Спасибо тебе, конечно, огромное, но вот скажи мне, старина…

Лёха засмеялся, и чокнувшись со мной, опрокинул стопку.

– Я ждал этого вопроса, Борисыч… Честно говоря, я и сам не знаю. Ну, во-первых, ты приехал ко мне не как посланец командования, а просто как знакомый, попавший в беду, хотя по большому счету, беда это не твоя. А во– вторых… знаешь, когда я написал рапорт, меня ведь по всем кругам ада провели. Ты же знаешь, как у нас увольняют… Был многообещающий офицер, стал изгой, покидающий ряды… А мне нужны были документы от части, чтобы от жены эта квартира не ушла. И знаешь, когда я попросил командира помочь мне с этими документами, он меня просто послал. И даже запретил старпому ставить мне печати на любые бумаги без его личного разрешения. И тогда я решил больше не кланяться. Я просто сел и за трое суток вырезал и печать, и угловой штамп своей воинской части. Квартиру, слава богу, мы с женой не потеряли. Да по большому счету, и профессию гражданскую я благодаря своему дебилу-командиру заработал. Я, Борисыч, теперь, и правда, гравёр. И больше никакого отношения к военной организации иметь не хочу. Она меня очень ласково проводила. А печать эта, которую я тебе сделал, это именно та самая печать, которую я себе делал. Я просто номер войсковой части поменял, да и корпус нормальный оформил. Да… кстати… я тебе ещё и угловой штамп подогнал… на… подарок от фирмы предпринимателя Бурдинского…

И Лёха достал из кармана ещё и угловой штамп.

– А почему все же помог? Гм… Ты меня никогда не сдашь… Да и сама система меня не сдаст… Не вынесет сор из избы, а мне почему-то захотелось в наш флотский бардак ещё свой личный взнос сделать. На память, так сказать… Глупо, конечно… Да и лишние деньги на дороге не валяются по нынешним временам… Ты, кстати, себе чистых листочков наштампуй побольше… Поверь, пригодятся. А с тобой сейчас сижу за столом с огромным удовольствием. Как не крути, а хоть я и отбрыкиваюсь от своего военно-морского прошлого изо всех сил, но так оно со мной до конца жизни и останется…

Сидели мы часов до четырёх утра. Потом, совместно наведя порядок на кухне, улеглись спать. Ровно без пяти десять за окном просигналила машина Костикова. К этому времени мы уже давно встали, напились кофе и мирно курили на кухне. Прощались недолго. Просто пожали друг другу руки, и я ушёл вниз к Костикову. Потом мы поехали домой в Гаджиево, где я попутно переоблачаясь в форму, успел наштамповать себе целую пачку бумаги печатью и угловым штампом в самых разных вариантах, и сделать запас отпускных билетов и командировочных удостоверений минимум на десятилетие. На корабле командир, проверив качество подделки, остался доволен, и даже, на мой взгляд, сильно удивлён той оперативностью, с которой было выполнено его задание. Это, правда, не помешало ему после скупой благодарности оставить меня на корабле до перешвартовки, правда, пообещав выделить выходной на неделе. В понедельник мы перешвартовались в Гаджиево, и благодаря вновь обретённой печати, на корабле забурлила деловая жизнь.

А ещё через три дня старпом Рудин нашёл настоящую печать. Оказывается, наш «очарованный» старпом по приходу домой повесил шинель, в кармане которой была печать в шкаф, а уходя из дома, надел другую, старую, висевшую на вешалке в прихожей. Потом, рыская по квартире в поисках пропавшего символа власти, старпом не догадался заглянуть в шкаф, где висела шинель, да скорее, даже и не подумал о таком варианте. А с появлением моей подделки Рудин вообще как-то успокоился, и больше никаких поисков утерянного раритета не предпринимал. Но когда через несколько дней старпома случайно забрызгал мчавшийся с безумной скоростью по зоне Камаз, ему пришлось оставить дома перепачканную шинель и надеть другую, висевшую в шкафу. Представляю, каково было его удивление, когда, сунув руки в карманы, он обнаружил там вторую печать. Что ему говорил там по этому поводу командир, осталось тайной, но вот только с тех пор печать старпом пристёгивал к штанам такой «якорной» цепью, что её можно было оторвать только с самими штанами. Вторая печать какое-то время находилась у командира, а потом после его неожиданного увольнения следы её затерялись. Рудин, не смотря ни на что, командиром стал, получил полковничьи погоны и свою «шапку с ручкой» и добросовестно командовал сначала кораблём, уходящим в отстой, а потом ещё несколько лет кораблём, стоящим на ремонте в Северодвинске. В море самостоятельно в ранге командира на моей памяти он так ни разу и не сходил. С Лёхой Бурдинским я виделся ещё всего один раз, когда, увольняясь в запас, неожиданно для самого себя заехал к нему в гости. Мы неплохо посидели с ним, и он оказался единственным человеком, который помахал мне с перрона железнодорожного вокзала города Мурманска. А на память обо всей этой истории у меня остался тот самый угловой штамп, который к счастью старпом не терял, и этот вполне музейный экспонат с номером уже несуществующей воинской части несуществующего государства до сих пор лежит у меня дома. И я до сих пор так и не понял, почему же Лёха решил нам помочь, но где–то в глубине души верю, что не только из-за денег…

КИТ Рекрут

Многие люди начинают ценить то, что им дано судьбой с момента рождения, только тогда, когда великий маркёр, оценив ситуацию, начинает требовать обратно то, чем, по его мнению, другие распорядились бы лучше, но им не повезло при раздаче.

Так или иначе, но закон сохранения, сформулированный ещё Михайло Ломоносовым, вполне успешно работает и применительно к людским судьбам: Ежели в одном месте что-то убудет, то в другом месте обязательно прибудет. Как не крути, но стоит про это помнить, хотя бы для того, чтобы не сломаться, когда в жизни наступит чёрная закономерная полоса, не утонуть на дне стакана, и осколком его не полоснуть в отчаянии по венам.

***

С раннего детства Иван Киров не испытывал особого дискомфорта от процесса существования. Отец его служил в непростой структуре, о назначении которой лучше не спрашивать и даже не думать. Хоть и носил он звание капитана первого ранга, его форма, в основном, висела в старинном платяном шкафу, который считался семейной реликвией. Периодически на кителе прибавлялись новые награды, и не только юбилейные. Иногда отец молча собирался и уезжал в командировки, из которых возвращался с усталыми глазами и экзотическим подарками, которые торжественно водружались на полку в комнате сына. Матушка Ивана, доктор филологии, преподавала в университете английский язык, что само по себе развивало лингвистические способности юноши. Времена были застойные, но семья Кировых ни в чём не нуждалась. Мальчишка отличался от сверстников светлой головой и отменным здоровьем. Первое помогало ему отлично учиться, не испытывая ни малейших затруднений ни в точных, ни в гуманитарных науках. Второе привело его в секцию бокса в СКА, где к окончанию восьмого класса Иван честно заработал первый спортивный разряд. Его любимая манера боя: уклоняться от ударов и, выбрав момент, нанести прицельный левый, и сразу мощный правый боковой удар, не раз отправляли соперников в нокаут.

В школе с усиленным изучением английского языка балбесов было мало из-за престижности заведения, но они встречались в силу того, что не все дети слуг народа с детства обладали тягой к знаниям, и в некоторой своей массе больше любили торговать в школьном туалете джинсами и жвачкой. Зато совсем не было откровенных гопников.

Познакомившись пару раз с кулаком Ивана, балбесы и старшеклассники предпочли не домогаться и в конфликты не вступать. Ванька же цену себе знал и сам на рожон не лез.

***

После окончания восьмилетки старший Киров безапелляционно, сказал сыну:

– Пойдёшь в Нахимовское.

Дальнейшее обсуждению не подлежало. Отец позвонил кому надо, и через некоторое время без особого внимания на огромный конкурс Иван был зачислен в училище. Оказавшись в военной системе, Иван к концу первого курса почувствовал, что она давит на него своей многотонной несокрушимостью, и что ему гораздо ближе походы в дальние страны под белыми парусами, нежели наблюдать «…тающий в далёком тумане Рыбачий…» с ходового мостика военного корабля.

Незадолго до окончания училища, торжественного вручения на борту крейсера «Аврора» аттестата и прилагающегося к нему нагрудного знака, в «питонских» кругах именуемого Орденом Потерянного Детства, Иван первый раз наперекор воле отца заявил, что в военно-морское училище он не пойдёт, а будет на общих основаниях поступать в аналогичный гражданский ВУЗ. Отец отговаривать сына не стал, но в его разом потемневшим глазах появилась какая-то стальная непреклонность. Он лишь сурово и негромко произнёс:

– Сын, ты не прав.

На этом воспитательная беседа закончилась, но воспитательный процесс не прекратился. Отец опять позвонил кому надо.

Первый же экзамен в Макаровское морское училище Иван завалил.

Молодой человек, выученный в Нахимовском училище, просто физически не может срезаться на вступительном экзамене! Ванька всё понял правильно и сразу, но желание стать офицером у него не появилось. Молчаливый конфликт между сыном и отцом продолжался.

– Я в армию пойду, потом ещё раз попробую,– сказал Иван отцу, сделав вид, что не в курсе причин своего провала.

– Иди, но помни, что в училище Фрунзе готовят отличных штурманов, подумай на эту тему, год тебе на размышление, думаю, хватит, – сухо и лаконично подытожил отец, и Иван понял, что от своих намерений воспитать преемника он не отказался.

***

Словно давая оценить сыну возможности организации, от помощи и поддержки которой тот отказался, опять был сделан звонок в соответствующие кабинеты.

Осенью, в назначенное время, призывник Киров, уже обросший буйным гражданским волосом, появился у дверей военкомата в поношенном бушлате со споротыми нахимовскими погонами, которые он оставил на память, и с небольшой спортивной сумкой на плече.

Приём и оформление новобранца произошёл молниеносно и совершенно не характерно для призывных пунктов Вооружённых Сил. Уже через час призывник был передан молодому флотскому офицеру вместе с пакетом сопроводительных документов, после чего посажен на заднее сиденье чёрной «Волги» и стремительно доставлен во флотский экипаж. Ещё два часа ушло на стрижку, переодевание в новую хрустящую робу и обед, который напомнил Ивану недавнее нахимовское прошлое. После обеда в сопровождении мичмана матрос Киров, грохоча по полу новыми «гадами», дошёл до кабинета командира экипажа, где его уже ждал знакомый капитан-лейтенант.

– Товарищ капитан первого ранга, нахи…, виноват, матрос Киров по вашему приказанию прибыл! – привычно отрапортовал Иван.

Командир экипажа достал из выдвижного ящика стола алую папку с тиснёными на ней золотыми буквами. «Военная Присяга» – издалека прочитал новобранец.

– Подойдите к столу, товарищ матрос и прочтите торжественно! – с доброй улыбкой, несмотря на серьёзность момента, произнёс командир экипажа.

Стоя навытяжку перед двумя офицерами, Иван читал текст Присяги, сжимая правой рукой лямку вещмешка, вместо полагающегося в таких случаях приклада автомата.

– Поздравляю с принятием Военной Присяги, товарищ матрос, распишитесь здесь, – закончил церемонию командир экипажа, не по Уставу пожал Ивану руку и вручил военный билет.

И снова чёрная «Волга» мчала Ивана по Большому проспекту Васильевского острова в сторону Морвокзала. Машина пронеслась мимо Ленэкспо и свернула налево, к Галёрной гавани, остановившись у железных ворот с надписью «Яхт-клуб ВМФ».

– Вот, дружище, твоё новое место службы, – как-то совсем по-братски сказал капитан-лейтенант, указав Ивану на белый катер, пришвартованный к пирсу. Катер командира Ленинградской военно-морской базы «Альбатрос» сверкал и блестел всем, что можно было надраить и начистить.

Сопровождающий сдал вновь прибывшего матроса дежурному офицеру и перед тем, как умчать на своей адмиральской «Волге» навстречу ветру, пожал руку Ивану и как-то тепло и просто сказал на прощание:

– Вань, ты подумай насчёт училища. Отец твой мрачнее тучи ходит с тех пор, как ты поступать отказался. Прерывается династия, говорит. Не хочешь служить на корабле – не надо, иди на гидрографический, вот уж точно гидрографы – это профсоюз военных моряков, и специальность интересная, и отец успокоится. Подумай, брат, есть время.

***

Последующие восемь месяцев Иван занимался обычным матросским трудом: занимался приборками, драил медяшки, убирал снег, стоял в нарядах и делал всё, что ему приказывали, особо не вступая в разговоры.

Пару раз на него, как на молодого воина, пытались наехать немногочисленные «блатные» годки, но, получив отпор в жёсткой форме: левой – прицельный, правой – убойный боковой с выпадением потерпевшего из повседневности на некоторое время, отцепились. Служивый люд знал, что Иван ежевечерне до пота избивал мешок с песком, висевший в небольшом спортзале вместо боксёрской груши.

Как–то в апреле в одно из увольнений Иван пришёл домой. Отец, как всегда, был на службе, мать суетилась на кухне, готовя что-то вкусное к приходу сына. Сидя за столом в футболке и джинсах, Иван уплетал наваристый борщ и рассказывал о службе, с набитым ртом отвечая на вопросы матери.

– Ванечка, ты насчёт училища не надумал? Отец до сих пор расстраивается, всё надеется, что ты продолжишь династию. Знаешь ведь, что и дед его, и отец, все были офицерами флота. Ты поступи, поучись, там видно будет. Пока отец на пенсию не вышел, проблем не будет, устроит он тебя, куда захочешь. Я тебя очень прошу, подумай об отце, – никогда Иван не видел мать со слезами на глазах.

– Да мне и на катере неплохо. Ну, хорошо, мам, я подумаю, – сказал Иван, чуть задержавшись в дверях, слегка обнял мать: Пока, я скоро! – и убежал к друзьям.

В начале мая матрос Киров подал по команде рапорт о приёме в Высшее Военно-Морское училище имени Фрунзе и уже в августе был зачислен без экзаменов на гидрографический факультет. Он уже не думал, звонил отец кому-то или всё произошло само собой, но как-то в субботний день, придя домой уже с курсантскими погонами на плечах, отец протянул ему руку и сказал:

– Спасибо, сын, – после чего молча удалился в свой кабинет.

– Может, не стоило ему год нервы трепать? – с сожалением подумал Иван, пряча в стоявшую на полке шкатулку ленточку с надписью «КРАСНОЗНАМ. БАЛТ. ФЛОТ», которую решил оставить на память.

Не так всё и печально. Ну да ладно, упрёмся – разберёмся, дальше видно будет.

***

Учиться было весело. Иван настолько привык к ограничениям в свободе, что они его совершенно не напрягали. Кроме всего прочего, к нему, как к поступившему в училище со срочной службы, да ещё и после Нахимовского училища, отношение было особо уважительное. Ребята в классе подобрались отличные. Были и «питоны», которых Иван знал, были и армейцы.

Из-за своего замкнутого характера Иван тяжело сходился с людьми. Однако вскоре он особенно подружился со своим одноклассником Пашкой Ветровым, который поступил в училище, отслужив почти год в Афганистане. Они даже внешне чем-то были похожи: рослые, светловолосые, оба любили бокс и к концу первого курса входили в сборную училища. Пашке было тяжело учиться, за время службы он многое подзабыл, да и стеснялся просить помощи у младших одноклассников, вчерашних школьников.

Иван учёбой не тяготился и помогал ему чем мог, с ним Пашка общался без комплексов, на этой почве они и сблизились.

В один из майских дней перед летней сессией они сидели дома у Ивана. Родители были на даче, и ребята спокойно сидели на балконе и пили пиво, разливая его из трёхлитровой банки, при этом громко колотили воблой по металлическим перилам. Нежась на мягком солнышке, они болтали на темы, которые совершенно не относились к экзамену по высшей математике, который им предстояло одолеть в понедельник.

Так, слово за слово, Иван узнал, что Пашка поступил в училище с третьего раза, да и то, потому что служил в Афгане и имел две медали, которые никогда не надевал, потому что стеснялся.

Класс победил летнюю сессию без потерь, приближалась первая практика на учебном корабле «Хасан».

За окном радовала глаз и душу июньская белая ночь. Иван стоял дневальным по роте. Рота спала, и Иван вместо того, чтобы стоять, как положено, у тумбочки, сидел на подоконнике и рассматривал гуляющие по набережной парочки. Неизвестно, какой леший занёс в расположение роты первого курса слегка подвыпившего четверокурсника, явно возвращающегося из самоволки.

– Товарищ курсант, почему не на тумбочке? Почему не приветствуете старшину второй статьи старшего курса?!– чтобы не поднимать шум, Иван нехотя поднялся и встал на место дневального.

– Честь, почему не отдаёшь, карасина? – продолжал глумиться пьяненький старшекурсник, при этом нахлобучив Ивану бескозырку на самые уши, оставив грязные отпечатки пальцев на белом чехле.

Дальше всё произошло на уровне рефлекса, выработанного многолетними тренировками. Короткий прицельный слева, и вдогонку мощнейший боковой справа. Тело обидчика отлетело метра на три и с грохотом врезалось в обитую жестью дверь оружейной комнаты. Из кубрика на шум выскочил в одних трусах старшина роты и замкомвзвод Иванова класса, показались стриженые головы проснувшихся курсантов. Старшины оказались одноклассниками потерпевшего, который валялся на полу без признаков жизни, распустив кровавые сопли на тельняшку.

Далее события развивались по известному алгоритму в соответствии с Уставом, основные положения которого были нарушены дневальным курсантом Кировым. Рапорт, объяснительная штрафника, короткое расследование инцидента командиром роты, вызов к начальнику факультета, приказ начальника училища об отчислении. Старшекурсник отделался гауптвахтой, а Ивану вместо похода по Балтике с заходом в порты дружественных стран досталась электричка до станции Краснофлотск с посещением флотского экипажа на форте Красная Горка для продолжения службы опять в качестве матроса.

Всё произошло так стремительно, что отец Ивана не успел повлиять на ход событий в училище, и всё, что он успел, это опять позвонить по очередному телефону, после чего Иван оказался в двухгодичной части, а именно в отдельной роте морской пехоты, расквартированной в Кронштадте. Вновь оказавшись в статусе матроса-срочника, Ванька сменил матросские ботинки на короткие сапоги морпеха без особого сожаления, имея намерение дослужить ещё год до приказа и тихо демобилизоваться.

***

Лето проходило на удивление спокойно. В заведование Ивану достался потрёпанный сапёрный катер БМК с поднимающимися колёсами и жутко рычащим и воняющим древним МАЗовским движком. Катер хоть и был по сути одноразовым, но эксплуатировался несколько лет за неимением ничего другого. Матросы ласково называли своего железного монстра «Зверь». Глушителя на монстре не было изначально.

Гонять на нём по заливу было весьма экстремально, особенно в свежую погоду, когда не только уши от грохота закладывало, но и заливало всех, находящихся на борту. Зато опять было весело.

Приближалась весна, а вместе с ней и приказ об увольнении в запас. И опять в личную жизнь Ивана вмешалась неумолимая судьба, которая явно была в сговоре с отцом, но уже стала утомляться от этого сотрудничества.

Отец появился в части внезапно. Он резко распахнул дверь знакомой «Волги», и Иван первый раз увидел его в форме. Командир роты бросился, было, с докладом, но капитан первого ранга лаконичным жестом остановил его.

– Товарищ капитан, я с вашего разрешения побеседую с этим матросом.

Он, как всегда, был строг и лаконичен, посему начал без предисловий.

– Значит так, сын, ты восстановлен в училище, я всё организовал.

– Папа, мне служить то осталось пару месяцев.

– Пойми, Иван, если ты демобилизуешься, то обратно в училище тебе хода не будет, и тебе всё придётся начинать снова. В этом случае я буду сильно разочарован. В общем, пока ты решаешь, я дам команду подготовить твои документы и аттестат. Не огорчай нас с матерью, иди, собирай вещи.

Так Иван снова оказался в училище, оставив себе на память лишь потёртый морпеховский берет.

***

С каждым последующим курсом учиться становилось всё интереснее. Учёба совершенно не утомляла Ивана, даже самые сложные предметы давались ему удивительно легко. У него, единственного на курсе, была вполне заслуженная пятёрка по мореходной астрономии. С той же лёгкостью он одолевал и остальные предметы. Поняв окончательно смысл и принципы военной службы, он никогда не вступал в конфликты ни с начальством, ни с преподавателями. Приняв за правило поговорку: «Молчание – золото», говорил коротко и по существу.

Исключение составляли лишь ответы на экзаменах по общественным предметам. Так же молча и упорно он работал на боксёрском ринге, к пятому курсу выполнив норматив мастера спорта и став чемпионом города и военно-морских учебных заведений.

Без особых проблем курсант Киров дотянул до Государственных экзаменов, которые в свойственной ему манере сдал на одни пятёрки. Киров-старший не скрывал гордости за сына и профессионально рассчитывал, что Иван, поплавав на гидрографических судах несколько лет, заменит его на боевом посту в ведомстве, о котором говорить заранее пока не следовало.

Успешно победив последние экзамены, компания будущих офицеров-гидрографов решила отметить это дело в тихом ресторане в ЦПКО. Предстояла защита дипломов, и всем хотелось расслабляться перед последним броском. Уже была пошита новая форма, которая блестела в рундуках золотыми лейтенантскими погонами.

Небольшой ресторан на окраине города, тёплая компания, красивые подруги, мечтающие в скором времени обрести статус офицерских жён – красота, одним словом. Никто и не понял, с чего всё началось, и почему приятный отдых вдруг стремительно начал превращаться в дикую карусель с грохотом летящих стульев, хрустом посуды, победными криками побеждающих и воплями противников, сбитых влёт.

Враги были повержены, кабак разгромлен!

В синяках и ссадинах, но счастливые и возбуждённые от выигранной битвы выпускники вернулись в училище. Измена случилась на следующее утро. Один из участников битвы обнаружил отсутствие военного билета, скорее всего, утерянного в пылу схватки. После обеда было объявлено общее построение курса и всем стало ясно, что так оно и есть. Вдоль молчаливого строя курсантов-старшекурсников, как ледокол, двигался милицейский майор, за его спиной семенил обиженный метрдотель разгромленного ресторана. Вскоре все восемь участников побоища были вычислены по разбитым физиономиям и сбитым костяшкам на руках.

Через неделю все они были отчислены приказом Главкома ВМФ «… за поведение, несовместимое со званием офицера ВМФ».

Иван, уже побывавший в положении репрессированного, подбадривал товарищей, как мог. Перед отправкой на Красную Горку он на память спорол с рукава форменки пять золотых курсовок и звёздочку.

***

Не выдержав такую новость, отец Ивана слёг с инфарктом. Все восемь репрессированных под командой мичмана после нескольких дней, проведённых в экипаже, погрузились в поезд Ленинград-Мурманск и отбыли для дальнейшего прохождения службы на Северный флот.

Отчисленцы в Североморском экипаже в/ч 40608 задержались ненадолго. Все в течение недели разъехались по разным частям. Все попали в морскую авиацию, но в разные воинские части. Иван попал в Сафоново.

Из первоисточников, рождённых в стенах военно-морского ведомства, следовало, что отчисленные от обучения в военно-морских училищах, в зависимости расположения к ним командования части, должны были отслужить до первого приказа, но не менее полугода. Но если герой излишне резвился, умничал при разговорах с командирами или «качал права», то вполне мог отмотать все два года.

Ивану был не из болтливых, давно носил погоны, но, несмотря на это, не боялся работы, и командир части как-то сразу проникся к нему уважением. Ознакомившись с его послужным списком, он пытался вызвать Ивана на откровенный разговор, но новый матрос всё больше слушал и кратко отвечал на задаваемые вопросы. Командир сам в прошлом был боксёром, парень ему явно понравился. Чтобы не возбуждать нездоровый интерес со стороны любопытных военных, Ивана определили в матросский клуб художником. По заданию замполита он писал плакатным пером бестолковые лозунги, иногда по клеточкам перерисовывал портреты вождей для наглядной агитации, особо не напрягаясь сам, и не попадаясь, лишний раз на глаза начальству. В своей каморке-мастерской он оборудовал себе шхеру, в которой и жил, периодически выходя на прогулки в сопки, да за едой на камбуз. Так бы и дожил Ваня тихо и спокойно до ДМБ, если бы не внезапная проверка политотдела флота.

За окном сентябрьский ветер гонял снег с дождём. Иван, закончив очередной шедевр, на котором с палубы стилизованного авианосца взлетали гордые североморские соколы и алела надпись: «Враг не пройдёт!», прилёг с книжкой на свой топчанчик. Увлёкшись приключениями героев Валентина Пикуля, он не заметил, как в его коморку тихо прокрался незнакомый старлей с кровожадной улыбочкой: «Матрос, ты попал! Это залёт!» – во всю красную физиономию. Политработник явно неплохо отужинал с коньячком и мечтал о благодарности в приказе от начальства за рвение к службе. Иначе говоря, жаждал подвигов, приключений и страстей на задницу своего молодого организма.

Молодой инструктор политотдела оказался на этой должности не без протекции, поэтому рыл землю и стучал копытом со всем своим юношеским напором и энтузиазмом. И стакан во лбу этот энтузиазм явно подогревал.

– Тааащ мааатрос! Почему не в казарме?! – Иван молча отложил книгу и встал, оказавшись на голову выше инквизитора.

– Ты чооо, обурел в корягу, или Устав не для тебя?! Не хрен прятаться тут! – Иван молчал, а политрук всё больше распалялся.

– А ну, бегом в роту, чмо! Нечего здесь валяться, генитальный бицепс качать, мать твою! – и, дёрнув Ивана за рукав робы, врезал ему пинок под зад.

Дальше всё пошло по накатанной схеме. Левый прицельный и правый убойный, отправили рьяного политработника в кратковременный полёт до ближайшей стены, по которой тот и сполз, с чавканьем и стоном утонув в нирване.

А так – всё было без шума и очень эффектно выглядело со стороны.

Иван накинул бушлат и пошёл проситься на ночлег к знакомым кочегарам.

***

Меньше чем через три дня к дверям клуба подкатил УАЗик с надписью «Военная прокуратура» на борту. Два здоровенных морпеха во главе с прапором гигантского размера надели на полкового художника наручники и увезли на гарнизонную гауптвахту. Иван не сопротивлялся и принял процедуру стойко, с традиционным молчанием.

Дело раскрутили быстро. Учитывая смягчающие вину Ивана обстоятельства в виде неадекватного состояния потерпевшего с попыткой унижения человеческого достоинства воина-североморца, которая и вызвала ответную реакцию матроса, военный суд Североморского гарнизона определил виновному в избиении офицера один год дисциплинарного батальона.

Споров на память голубые погоны морского авиатора с буквами СФ, осуждённый под конвоем был отправлен в дисциплинарный батальон Северного флота, называвшийся среди сидельцев «Сорока».

***

Дисциплинарный батальон – это воинская часть, в которой служат исключительно и строго по Уставу, но, по сути, военная тюрьма. Бойцы одеты в форму образца 1943 года, сама часть по периметру обнесена «колючкой», по углам зоны сторожевые вышки. Единственное, что не переводит находящихся здесь военнослужащих в разряд уголовников, это то, что наказание дисбатом не фиксируется в документах военного, как судимость. В военный билет вносится едва заметная запись: матрос переменного состава в/ч такая-то. Прибыл-убыл.

– Дааа, боксёр, карьерный рост налицо!– сказал командир батальона, разглядывая военный билет, стоящего перед ним по стойке «Смирно» матроса, – Вся армия страны знает про вашу великолепную восьмёрку и её проделки. Особенно флот, от Камчатки до Новой Земли.

Иван стоял, глядя поверх головы командира в зарешеченное окно, отвечая на вопросы короткими фразами: «Так точно!», «Никак нет!»

– Звонили, звонили мне насчёт тебя, – сказал подполковник: – Все у нас здесь по ошибке, так, пописать вылез за забор – а там патруль! Вот незадача! Все у нас здесь одинаковые, никому поблажек нет.

Несмотря на строгость работника пенитенциарной системы флота, Иван был определён на работу в котельную, и там от звонка до звонка кидал уголёк да чистил топки, для разнообразия наводя приборку в помещении кочегарки до блеска, что регулярно проверялось дежурным прапорщиком.

Весь год в напарниках у Ивана был молчаливый грузин Таймураз, бывший главный старшина-акустик с тральщика. Командир боевого поста, молодой лейтенант, имел неосторожность в разговоре со старшиной употребить выражение «ё… твою мать», после чего физиономия юного офицера стремительно рванулась навстречу приборной панели, с треском об неё и затормозив. Может быть, на корабле всё бы и замяли, но лейтенант попал в госпиталь со сломанной челюстью. А там включился отлаженный репрессивный механизм, и от матроса уже ничего не зависело.

Оба кочегара работали молча, изредка перекидываясь короткими фразами по делу. Ни тот, ни другой душу друг другу не открывали, однако к концу срока сделались большими друзьями.

Год пролетел незаметно, может быть, в силу привычки к службе, а может, в силу размеренности жизни: вахта, еда, строевые занятия или чтение Уставов, сон. И так по кругу. Человек ко всему привыкает.

***

День в день по окончанию срока дежурный прапорщик привёз отсидевшего свой срок матроса в Североморский флотский экипаж и передал его с рук на руки командиру.

На память о содержательно проведённом времени Иван снял с шапки на память простую краснофлотскую звёздочку.

Ему выдали ленточку на бескозырку с надписью «Северный флот» и выделили одному двухъярусную койку в самом углу кубрика. Матросы роты обеспечения подходить к нему боялись, но уж если доводилось, то обращались к нему исключительно на «вы». На камбуз он ходил один, проводя остальное время дня в ленинской комнате за чтением книг, рисованием или просмотром телевизора. Домой он не звонил.

Заканчивался октябрь 1983 года.

Здоровенный, слегка побритый мужик 27 лет от роду сидел на койке в углу кубрика и никому не мешал отдавать священный долг Родине. Так же молча к нему подошёл командир роты обеспечения и присел рядом.

– Не возражаешь? – спросил он.

– Да сиди уж, – тихо ответил Иван.

Они сидели и молчали какое-то время.

– Тебя сегодня увольняют, Иван, – как-то буднично произнёс капитан.

– Да? А я уже и не надеялся, привык. Что ж это раньше всех? – без особой радости в голосе спросил матрос.

– Видать, заслужил, как-никак, девять лет без страха и упрёка Родину защищал, – пояснил офицер.

– Прибавь ещё два года в Нахимовском. Будут все одиннадцать. Вот так юность и прошла, – с вздохом резюмировал Иван.

– Повезло тебе, в общем, «питон». Давай подтягивайся через час в канцелярию с вещами, – ротный встал и направился готовить бумаги.

Через час Иван появился на пороге канцелярии с зелёным «сидором», с которым прибыл из дисбата, и перекинутым через руку бушлатом с нашитыми на правый рукав девятью жёлтыми «шпалами», по одной за каждый год службы.

– Да ты шутник! Прямо рекрут флота Его императорского величества, – усмехнулся капитан.

– Имею право, смотри первоисточник, – парировал увольняющийся в запас и кивнул на лежащий на столе потрёпанный военный билет.

– Ну, будь здоров, удачи тебе, – офицер крепко пожал руку матросу. Они были одного года рождения.

– Да, кстати, там, у ворот тебя УАЗик ждёт до вокзала, а то мало ли кому от счастья по дороге рожу начистишь.

– Было бы смешно, если бы не было так грустно. Счастливо оставаться, командир,– Иван надел бескозырку, развернулся и вышел.

Перед тем, как сесть в командирский УАЗ, Иван обернулся. У серого забора, сложенного из рванных гранитных камней, стояли и молча смотрели на него все свободные от работ матросы роты обеспечения.

– Бывайте здоровы, моряки! – сказал им Иван.

– Прощайте, товарищ матрос, удачи вам! – вразнобой, но все вместе ответили остающиеся. Чувствовалось, что прощались они с Иваном с искренним уважением.

***

Я познакомился с ним в поезде Мурманск-Ленинград.

Он стоял в коридоре напротив своего купе и смотрел на заснеженный карельский пейзаж, проплывающий за окном.

– О как!– сказал я, упёршись взглядом в девять нашивок на рукаве его потрёпанного бушлата.

– Да, всё не просто,– ответил он со вздохом.

– Я вижу, что мы выпали из одного гнезда, – он кивнул на пять нашивок на рукаве моего бушлата.

– Моё инженерное гнездо имени Ленина отторгло меня на четвёртом курсе, а у тебя, я наблюдаю, всё гораздо запущеннее, – и мы одновременно рассмеялись.

– Иван Киров, – он протянул мне мозолистую ладонь: Меня военно-морской флот не то чтобы отторг, а скорее отрыгнул, и не буду скрывать, перед этим изрядно помусолив.

– Кир Иванов, в смысле Кирилл, а не от слова «кирнуть», хотя я, в принципе, не против, – мы снова рассмеялись и крепко пожали друг другу руки.

Мы сидели в купе, пили водку, купленную на полустанке у местных мутноглазых бутлегеров, и закусывали вкуснейшим копчёным сигом тоже местного отлова.

Я рассказал ему про мою не сложившуюся карьеру корабельного инженера-механика, а потом долго и с интересом слушал историю его флотских похождений. На верхних полках, свесив головы и открыв рты, нас слушали два лохматых охламона.

Он говорил и говорил, как будто хотел выговориться за столько лет лаконичности, и за то молчание, которое не стало золотом.

Патруль на Московском вокзале ринулся было, в нашу сторону, но начальник патруля, капитан-лейтенант, по-видимому, слушатель Академии, разглядев наши нашивки, остановил своих бойцов. Мы издали поприветствовали друг друга отданием воинской чести в движении. И этот воинский ритуал был последним в нашей военной биографии.

***

Наша следующая встреча состоялась в кабинете методистов заочного факультета училища имени Макарова в начале лета следующего года. Я сдал сессию за пятый курс, на который я восстановился по академической справке военно-морского училища имени Ленина. В кабинете происходило вручение дипломов и нагрудных знаков выпускникам судоводительского факультета. Обыденность процедуры вручения дипломов без малейшего намёка на торжественность – удел выпускников заочных факультетов. Отстрелялся – получи, и будь здоров, портянка парусом, ветер в «попу».

Потом мы отмечали это событие у него дома, и он показал мне свою коллекцию.

В чёрном берете морского пехотинца, как в мешке, лежали ленточки от бескозырок с названиями флотов и училищ: Нахимовского и Фрунзе, пять курсовок из золотого галуна, узкие погоны с буквой «Н», чёрные погоны с буквами БФ и голубые погоны с буквами СФ, маленькая красная звёздочка и знак за окончание Нахимовского училища – всё его богатство, нажитое за прошедшие одиннадцать лет. Ко всему этому богатству он добавил ромбик за окончание ЛВИМУ с силуэтом парохода под красным флагом.

Прошло лет двадцать. Гамбург. Порт. Я, не торопясь, возвращаюсь на своё судно, на котором работаю последние пять лет старшим механиком, после прогулки по городу. По корме моего парохода стоит огромный современный контейнеровоз под норвежским флагом. Вдруг за спиной скрипнули тормоза, и я услышал почти забытый за много лет голос:

– Иванов, Кир! Ты это, или не ты, зёма?

Из красного «Мерседеса» с кряхтением вылез крупный мужчина со светлой с проседью шкиперской бородой, в чёрном кителе с капитанскими нашивками. Он мало изменился, некоторая полнота только добавляли ему солидности. И борода ему шла.

– Ты, какими судьбами здесь?

– Да, вот грузимся на Южную Америку, вот мой лайнер, – я указал рукой на своё судно, в бездонные трюма которого, аккуратными рядами вставали контейнера.

– А вот мой красавец-варяг. Заканчиваем погрузку. Я как раз из администрации порта еду, поднимемся ко мне, посидим, время до отхода ещё есть, – он потянул меня за рукав в сторону трапа «норвежца».

Мы сидели в его трёхкомнатной каюте, обставленной, как номер в дорогой гостинице. Стюард-филиппинец принёс лимон на блюдце и какие-то пикантные закуски. Хозяин достал из бара бутылку представительского «Хеннеси».

– Всё как в квартире. Там кабинет, там спальня, удобства в коридоре,– показывал он свои хоромы.

На стене в рамке фотография: берег явно норвежского фиорда, белый домик, у крыльца чёрный «Шевроле» с кузовом, на капоте сидят два светловолосых парнишки, рядом стоит невысокого роста женщина с приятным и каким-то домашним лицом.

– Это мои, квартира родительская в Питере, а это дача недалеко от Осло, я это так называю. Жена у них в университете наездами преподаёт русский язык и литературу, а я уже как десять лет в норвежской компании работаю. Джип, кстати, подарок от фирмы, так сказать, за успехи в капиталистическом соревновании. Мы на линии работаем Гамбург-Балтимор, четыре через четыре месяца, так что дома регулярно, и надоесть друг другу не успеваем.

Мы сидели, пили коньяк и говорили о том, что произошло с нами за последние годы.

– Может, и с карьерой у меня так попёрло, потому, что судьба решила компенсировать мне все тревожные неудобства военной юности? – как бы спрашивал он у меня.

– Да уж не прибедняйся, ты всё-таки специалист, каких мало. Да и на английском и немецком шпаришь, как на родном, а это как ничто другое способствует карьерному росту у супостатов. Всё одно к одному. Ты, вроде, в детстве мечтал путешествовать под белыми парусами – сильно, видать, хотел, раз всё сбылось, – ответил я и подумал про себя, что меня как-то судьба тоже не обидела, получил то, что хотел, лишь с небольшим перерывом на отдание священного долга Родине.

Вскоре грузовой помощник доложил об окончании погрузки и времени прибытия на борт портовых властей и лоцмана. Иван сказал в трубку несколько фраз на английском, и вскоре на судне началась суета, обычная для подготовки отхода в рейс.

– Знаешь, Кир, когда умирал мой отец, я был в рейсе, и он написал мне последнее письмо. Я его всегда с собой ношу, – и протянул мне сложенный вчетверо лист заламинированной бумаги.

Я развернул лист и прочитал неровные буквы, написанные слабеющей рукой умирающего старика.

«… Сын, ты опять в море, и я, видимо, живым тебя не дождусь. Это моё последнее письмо к тебе. Должен сказать, что был неправ, навязывая тебе свою волю, судьбу не обманешь. Ты стал капитаном и всё-таки офицером, ведь у вас на торговом флоте комсостав тоже называют офицерами. Тебе было тяжело в молодости, но я надеюсь, что удача не обошла тебя стороной, и ты получил от жизни то, что хотел. И я прожил жизнь так, как хотел, и потому ухожу спокойно. Прости меня, сын. Прощай. Твой неисправимо настойчивый отец…».

– Да, офицером флота я не стал, хотя отец так этого хотел. Достойной молодости не получилось, зато зрелость удалась! Я тут в отпуске в Питере был. Смотрю, среди почты повестка в военкомат. Хотел выбросить, но ради интереса решил сходить. Короче, прибыл! Какой-то замшелый военный пенсионер начинает строить меня, как последнего карася! Мол, вы такой-растакой, столько лет капитаном работаете, а воинское звание «матрос» и ВУС какой-то партизанский. Мы вас пошлём на сборы и присвоим звание офицера запаса. Я тихо так ему, ласково, отвечаю: «Я по вашему ведомству был и до отставки останусь матросом по принципиальным соображениям».

Он мне в спину: «Ну, хоть медкомиссию пройдите»! Я ему: «Вас патологоанатом оповестит о моих болячках, но чуть позже». На том и разошлись.

***

Капитан норвежского суперконтейнеровоза Иван Киров проводил меня до трапа. На площадке напротив его офиса я заметил кожаный мешок, набитый песком, и висевший на перекладине самодельного турника. Мешок был сильно потёрт слева, и прошит заплатками справа.

– Ни дня без спорта! Привык, – ответил он на мой вопросительный взгляд.

Мы по-русски обнялись и обменялись крепким рукопожатием, и я вдруг почувствовал, что на его судне, да и, вообще, в жизни всегда будет порядок.

КИТ Мишка на Севере.

Есть много удивительных мест на Земле, о существовании которых большинство людей даже понятия не имеет. Между тем, и в этих забытых богом местах живут и работают люди, многие из них вполне довольны жизнью и собой, и никуда из этих медвежьих углов уезжать не собираются.

Одним метельным майским днём из тёплого и душного чрева Ил-18 на бетонную полосу аэродрома посёлка Чоккурдах[35] спустилась по трапу группа товарищей, даже отдалённо не напоминающая местное население, несмотря на то, что почти все они были обуты в кирзовые сапоги.

– Из Питера? На Белую Гору? На практику? Идите вооон к тому Ан-2, это за вами прислали! – радостно сообщила прибывшим дежурная по аэропорту, одетая в форменное аэрофлотовское пальто, малиновую вязаную шапку и ярко-зелёные спортивные штаны с лампасами. Несмотря на позёмку, пронизывающий ветер и температуру около –10, её вызывающий наряд дополняли лакированные сапоги-чулки с облезлыми от мороза голенищами и правым сломанным каблуком, при ходьбе выгибающемся назад, что придавало особую пикантность всему наряду девушки.

Ошарашенные радостной простотой приёма практиканты, молча, двинулись через всё поле к одиноко стоящему на краю «кукурузнику».

***

Надо честно сказать, что группа будущих инженеров-судомехаников появилась в этих краях по зову кошелька. Часть народа, выпучив глаза от счастья, рванула на практику на суда загранплавания за сущие гроши, поддавшись на видимую престижность процедуры. Меньшая, но, более прагматичная часть населения решила, что на заграницу они своевременно насмотрятся, а сезонный заработок в Сибири с её постоянным кадровым голодом в рублёвом эквиваленте будет гораздо выше, чем валютно-шмоточная выручка сокурсников.

И они оказались правы!

Моряков в небольших сибирских пароходствах не хватало катастрофически. С учётом северных надбавок и обработок недостающих членов экипажа, зарплата была очень даже приличная.

В салоне маленького самолёта температура была аналогична забортной, но, к счастью, ветра не было. Ребята уселись на лавочки вдоль бортов. Между ними на полу стояли коробки с куриными яйцами, накрытые страховочной сеткой. Из кабины пилотов выглянула рыжеволосая и жутко конопатая физиономия пилота.

– Ну, что, тронулись, помолясь!– весело крикнул он пассажирам и запустил двигатель. В салоне стало заметно теплее.

Он был не многим старше своих пассажиров, видимо, совсем недавно окончил лётное училище. Судя по постоянному смеху и шуточкам-прибауточкам, доносящимся из-за штурвала, был он хроническим весельчаком. Впрочем, на Севере много таких самородков, без их незамысловатого юмора через месяц от тоски завоешь, а с ними бесплатная клоунада каждый божий день обеспечена.

Ещё через пару минут, многие убедились в правоте первого впечатления.

Пилот то добавлял, то сбрасывал обороты, мотор завывал, как бешеный, но самолёт категорически отказывался трогаться с места.

– Примёрзли, шишка моржовая! – коротко бросил командир второму пилоту с плоским лицом и узкими глазами аборигена. Пилот-абориген, не проронив ни слова, прыгнул, как Тарзан, на коробки с нежным продуктом, обеспечив естественный бой при транспортировке, и метнулся куда-то в хвост лайнера.

Раздался грохот раскидываемых железяк, спустя минуту откуда-то из-под коробок, как чёрт из табакерки, выскочил второй пилот и помчался, хрустя нежным продуктом, по коробкам к двери с огромной колотушкой в руках.

Мотор ревел, пилот-якут с остервенением колотил по лыжам, крепко примёрзшим к заснеженной полосе. Самолёт вдруг судорожно дёрнулся и заскрипел лыжами по полосе. В распахнутую дверь сначала влетела боевая колотушка, а потом, как бабуин,[36] запрыгнул и сам пилот, для которого, судя по всему, эта операция была вполне привычной.

– А знаете, мужики, почему хорошо быть командиром? – извернувшись в кресле, прокричал в салон рыжий пилот.

– Не надо с колотушкой бегать! – и заржал, как жеребец. Второй пилот, даже не запыхавшись, занял своё место, и самолёт взлетел.

***

От Белой Горы до Восточносибирского моря шестьсот километров по петляющей по тундре Индигирке, а напрямую лёта два часа. Пока пилотировал Рыжий, самолёт летел ровно, без виражей и воздушных ям. Но как только управление брал на себя Национальный Кадр, самолёт начинало мотать во все стороны, судорожно трясти и кидать в воздушные ямы.

– Командир, убери с руля этого двоишника! – на очередном вираже закричала в один голос часть пассажиров. Вторая часть несчастных с утробным рыком заполняла гигиенические пакеты.

Последний вираж, резкое снижение и мотор выключился. Кажется, что всем, включая даже самых неукачивающихся, было уже всё равно.

Вместо того, что уже давно ожидал измученный перелётом народ, а именно: пике, штопор и конец земным мучениям, самолёт мягко коснулся полосы, загремев лыжами по редким гравийным проталинам.

Южное побережье Северного Ледовитого океана – это другая планета.

Обветшалые двухэтажные домики на сваях, вбитых в вечную мерзлоту. «Курятники» общественных удобств, с художественно торчащими бурыми сталактитами из продуктов человеческой жизнедеятельности в подставленных снизу железных баках, подтверждающими извечную аксиому: наш человек может вполне комфортно жить где угодно.

Горы двухсотлитровых бочек, уложенных в пирамиды на берегу реки, десятки отслуживших свой срок дизелей, стоящих ровными рядами, и спирт в прозрачных поллитровках на полупустых полках единственного магазина, по восемь рублей двенадцать копеек за порцию. Как сказал один поэт, возможно даже местный, «… это Север, край неповторимый…».

В тамбуре при входе в убогий магазин давно не бритый, дурно пахнущий гражданин с нездоровым сизым носом, в огромной кепке и калошах, одетых прямо на вязаные носки, торгует помятую, подмороженную клубнику, выращенную явно не своими руками, по пятьдесят рублей за килограмм. Торговля не идёт, местное население не спешит отовариваться весенним лакомством. Они больше привыкли к оленине, конине и строганине из омуля, в ассортименте представленными на прилавке, их не обманешь. Из деликатесов – килька в томате и солянка из кислой капусты.

Это бодрит!

***

Даниил и Андрей получили в отделе кадров направление на танкер СПН–711.[37] Судно было простым, универсальным и отлично подходило для работы в этих местах.

Внутри корпуса судна находились грузовые топливные танки, а на палубе, в огромной «ванне» можно было перевозить всё, что угодно.

Андрей был родом из Петрозаводска и очень гордился тем, что в его краснокожем паспорте русские слова были продублированы на финском языке, так как у карелов нет своей письменности. Посему, в узких кругах сокурсников он носил прозвище, товарищ Ёпаролайнен, иногда сокращаемое друзьями до неприличного Ёп, или более ласкового – Дрюня, что, в общем, сути не меняло, и парня не обижало.

Данила все три года срочной службы на Северном флоте прослужил на подводной лодке.

Друзья звали его Кокер, потом стали звать его просто Джо, может быть потому, что служил он коком, а может потому, что имел от природы низкий, чуть с хрипотцой голос. Не смотря на военно-кулинарную юность, через пару лет он собирался стать нормальным судовым механиком.

Дрюня отдавал священный долг Родине в морчастях погранвойск, так что на почве своего военно-морского прошлого, ребята и сблизились.

В первых числах июня танкер, загрузив в танки восемьсот тонн авиационного бензина, двинулся вверх по реке к устью речки Мома,[38] где круглый год в любую погоду артельщики мыли золотишко.

Несмотря на кажущуюся глушь, с началом навигации по берегам Индигирки закипела жизнь. Танкер упорно шёл вверх, преодолевая пороги с помощью дежурного буксира, оставляя за кормой хижины рыбаков по берегам, древние погосты, огромные антенны локаторных станций и полуразрушенные бараки сталинских лагерей.

Весь июнь по большой воде во все населённые пункты, расположенные вдоль реки, скорыми темпами завозилось всё, включая строевой лес. В этих местах кроме чахлых лиственниц, которые местные называли чепыжником, и не росло ничего приличного. А это добро только в печь и годилось.

В июле вода спала, и вместо топлива пароход стал возить в порт гравий, который день и ночь черпал со дна реки плавучий кран.

Однажды из грейфера[39] посыпались какие-то кости, и вместе с ними громыхнуло по палубе огромное кривое бревно.

– Ну, мужики, повезло вам! – закричал из кабины крановщик.

– Рог мамонта поймали! – все моряки бросились на палубу рассматривать улов. В куче гравия среди костей лежал бивень мамонта длиной почти три метра.

В последующие недели весь экипаж был занят расчленением и дележом добычи. Острая и наиболее хорошо сохранившаяся оконечность по умолчанию досталась капитану.

Потом рог распилили на большие части по десять-пятнадцать килограмм и начали вываривать в сорокалитровом бачке на камбузе. При распиловке бивень вонял нестерпимо, а при варке и того круче, но это было необходимо сделать для того, чтоб кость, пролежавшая миллионы лет без доступа воздуха, не растрескалась, стала мягче и имела товарный вид, пригодный для изготовления поделок. После этой процедуры мотористы начали пилить большой кусок на медальоны с помощью ножовки па металлу. Ходили слухи, что в аэропортах это богатство могут отнять пограничники, ну уж больно хотелось оставить на память о Севере такую шикарную вещь. Эта тяжёлая работа в свободное от вахты время в скором времени утомила обоих. Ребята и так работали вдвоём, обрабатывая ставку третьего моториста и повара заодно, которого на судне то же не было. Оставшимся куском практиканты стали подпирать дверь в каюту.

Вскоре на этот реликт просто перестали обращать внимание.

***

Наступил август. Началась арктическая навигация. На бар[40] в устье Индигирки пришёл караван морских судов. Морским путём сюда доставлялось всё, начиная от стройматериалов, леса и топлива, и заканчивая одеколоном и клеем БФ, и то, и другое, кстати, вполне годилось и для питьевых целей, когда запасы алкоголя ближе к весне, истощались.

Милях в пяти к северу лежал в дрейфе и маячил красной, как морковка, надстройкой атомоход «Арктика», который и привёл этот караван. С десяток пароходов день и ночь перегружали содержимое своих трюмов на речные суда, практически всё, что было необходимо местному населению, чтобы пережить долгую полярную зиму.

Между судами по льдинам, как по улицам небольшого посёлка, неторопливо бродили десятки белых медведей, абсолютно не обращая внимания на грохот выгрузки, визг лебёдок судовых кранов и крики работающих матросов.

Хозяева Арктики, задрав чуткие носы, ждали, когда коки сыпанут за борт камбузные отходы: рыбьи головы, кости и прочую дребедень. Выглядели они довольно мирно, но некоторые особенно пытливые, пытались вставать на задние лапы и дотянуться своим любопытным чёрным носом до среза верхней палубы. Когда степень медвежьей дерзости переполняла чашу терпения моряков, мохнатых гостей отгоняли мощными струями из пожарных рукавов, но Умкам эта игра скорее нравилась, чем отпугивала от борта.

***

Танкер СПН–711 шёл от приёмного буя к танкеру «Ленанефть», который стоял чуть в стороне от разгружающихся сухогрузов. Данила готовил на камбузе борщ из лосятины с кислой капустой и сушёными ингредиентами. Борщ пузырился на плите, а сам кок задумчиво глядел в безоблачную морскую даль через открытый иллюминатор и грыз хрящик. Рядом с тёплой плитой в большой миске стояла опара, из которой Данила предполагал выпечь несколько буханок хлеба, но в скором времени понял, что это вряд ли получится. Трупы дрожжей, случайно обнаруженные им в дальнем углу провизионки, категорически отказывались возбуждать тесто.

Неожиданно во рту что-то хрустнуло, и Кокер увидел впившийся в хрящ, кусок собственного зуба.

– Беда, ёшкин хобот, цингу подцепил, что ли, от нехватки витамина Ю, однозначно! Не к добру это всё! – недогрызенный остаток хряща полетел за борт вместе с частью организма Данилы.

– Хоть что–то от меня здесь на память останется, хотя всё равно обидно! – становилось абсолютно ясно, что обедать команде сегодня придётся без хлеба.

От безысходности он всё-таки положил вялое тесто в формы и засунул в духовку. Результат добил Данилу окончательно. Вместо румяных воздушных буханок, из формы вывалились тяжёлые унылые кирпичи.

– Вот же измена! Явно сегодня не мой день, – подумал повар и принялся открывать ножом банку с «вечными» сухарями.[41] Поднимая жестяную крышку банки, он глубоко порезал руку рваным краем.

– Как пить дать, засада какая-нибудь случиться, – окончательно огорчился парень и пошёл звать население к столу.

***

Погрузка топлива закончилась быстро. Небольшой танкерок сел в воду почти по самый привальный брус, вровень с плавающими вокруг льдинами. Дрюня и Данила сидели в рубке, и пили чай из больших металлических кружек. Они по очереди смотрели в бинокль на то, как грузились соседние суда. Из динамика судового проигрывателя надрывалась певица Валентина Легкоступова и голосила на всю рубку про то, как тоскливо одной стоять на берегу, когда на теплоходе музыка играет. За прошедшие месяцы эти вопли достали всех моряков, но другие пластинки напоминали, в основном, о том, что Ленин всегда живой, и поэтому весь экипаж танкера относился к известному наизусть хиту философски. При таком скудном репертуаре, и вечно орущие бакланы за бортом – хор имени Пятницкого.

Вдруг Даня заметил, что челюсть друга – Ёпаролайнена начала медленно отвисать, глаза стали круглыми, как пятаки, а недопитый чай из кружки тонкой струйкой полился на палубу.

– Данила, ядрёный пупсик, у нас по палубе медведь гуляет! – ужас в его глазах был самым, что ни на есть натуральным.

Мотористы почти одновременно автоматически потянулись к кнопке авральной сигнализации. Через минуту на мостик вбежал капитан и голый до пояса старпом, молодой и рьяный недавний выпускник Якутского речного училища по фамилии Петухов.

Вид гуляющего по палубе огромного белого медведя никого не обрадовал. Стоило зверю подняться по двум трапам, и он оказался бы прямо у хлипких дверей почти полностью остеклённой рубки.

– Если он сюда доберётся, то всю рубку разворотит, и нагадит ещё. Они это любят, – подал голос Петухов. Четыре здоровых мужика стояли и молча смотрели вниз, судорожно соображая, что же можно предпринять. Вариант с карабином даже не рассматривался, убийство белых медведей уголовно наказуемо. На соседнем танкере тоже заметили медведя. Экипаж «Ленанефти» стремительно отдал швартовы, поднял якорь, и судно отошло, оставив коллег самих решать проблему сохранения полярной фауны. Всё случилось так быстро, как будто это было не большое нефтеналивное судно, а маленькая моторная лодка.

Медведь на палубе задрал морду и начал водить носом по ветру.

– Почувствовал, гад, человечину,– угрюмо сказал Мастер,[42] который жил на Севере постоянно и был опытным охотником. Медведь вразвалочку начал двигаться в сторону трапа, ведущего на второй ярус надстройки.

– Все двери задраены, но если он сюда залезет, то к нам всем песец полярный прибежит, – сделал полезное заключение лесной человек Ёп, тоже не чуждый искусству охоты.

– А давайте ему Петуха кинем, это его потный дух мишка чует, – предложил Данила, имея в виду старпома, который нещадно гнобил практикантов по службе, утверждая своё положение на судне перед питерскими, хотя был младше их по возрасту, и в армии не служил.

Молодой старпом шутки не понял и забился в угол, обхватив руками локатор.

Неожиданно из динамика рации раздался искажённый помехами голос капитана, проходящего мимо буксира, обращённый к капитану СПН–711.

– Валерий Иванович, давай я твой зверинец из ракетницы[43] пугану!

– Ты, что Петрович, мыла объелся! У нас почти тысяча тонн бензина в танках! Ты так медведя пуганёшь, что потом сутки наши потроха багром вылавливать будешь! – закричал в микрофон разом вспотевший от предложения доброго товарища капитан.

Между тем медведь всё ближе подбирался к трапу, поводя носом над палубой.

Вдруг на карело-финского лесовика Ёпаролайнена внезапно снизошло озарение.

– Джо, давай за мной в машину! Сейчас мы его причешем! – заорал он на всю Сибирь и рванул вниз по трапу со скоростью торнадо.

Скатившись по узкому трапу в машинное отделение, Дрюня покрутил головой, и, ухватившись за тиски, закреплённые на верстаке, стал пытаться оторвать их.

– Андрюха, они на болтах! – заорал Данила, пытаясь перекричать работающий дизель-генератор.

– Ёп, я всё понял! – он схватил в охапку все железяки, что попались ему на глаза: пару ломов, кувалду и разводной ключ.

Дрюня выскочил из машинного отделения на жилую палубу с пустыми руками. Единственное, что было пригодно для его замысла – запасная крышка цилиндра главного двигателя – была слишком тяжела.

И тут он увидел кусок мамонтового бивня, удерживающего дверь каюты в открытом состоянии. Издав индейский победный клич, он схватил его и бросился вверх по трапу в ходовую рубку.

Между тем, михельсон, стоя задними лапами на палубе, уже лежал брюхом на трапе, занимая всю его длину.

Он неторопливо, как будто плавая, двигал поочерёдно передними и задними лапами, пытаясь вползти мохнатым пузом на палубу второго яруса надстройки. Его огромная башка с двигающимися во все стороны ушами сантиметр за сантиметром, поднималась над верхней ступенькой трапа.

Карело-финский медвежатник огласил населению план борьбы с супостатом, в нём проснулся пограничник.

– На счёт три я бросаю перед его мордой железяки, ты, Джо, максимально прицельно метни бивень в его череп, а ты Петухов, дави на авральную кнопку и гуди тифоном. Командуй, Валерий Иваныч, – соблюдая субординацию, обратился он к капитану.

Охотники встали по номерам.

– Все готовы?….Три!!! – диким голосом заорал Мастер.

Перед мордой медведя с грохотом рассыпались ключи и ломы, как резиновая запрыгала кувалда. Зазвенели звонки авральной сигнализации, раненным слоном загудел воздушный тифон. Данила, размахнувшись, что было сил, запустил куском бивня в медвежью голову с трёхметровой высоты. Бивень гулко врезался в медвежий череп, высоко подскочил, и улетел в мутные воды Восточно-Сибирского моря.

Мишка от нападения сверху со всего размаха ударился носом о верхнюю ступеньку трапа и на брюхе съехал обратно на палубу. Испуганно подскочил, и, разбежавшись, бросился за борт, только брызги полетели!

– Мужики, пулей вниз, дизеля запускать. Старпом – на якорь! Быстро уходим, пока он не очухался и своих дружков нами ужинать не привёл! – но все и сами знали, кому куда бежать и какие ручки дёргать.

Через несколько минут загрохотали дизеля, якорь вполз в клюз[44] и танкер малым ходом пошёл вперёд.

Все, как-то разом успокоились. Мотористы уселись на камбузе попить холодного компота, и тут Данила увидел буханки непропечённого хлеба.

– Андрюха, хватай буханки, пошли на палубу.

Ребята, схватив чуть прихваченные коркой кирпичи, выбежали наверх. Судно заканчивало делать оборот вокруг большой льдины, по которой вразвалочку брёл обиженный бивнем по башке Умка.

– Вот тебе утешительный приз, косолапый!– закричал ему Джо, и запулил в него тяжёлой буханкой. Две буханки попали в мохнатый медвежий зад, ещё две упали перед его мордой. Мишка обнюхал добычу, поковырял её когтём, потом как-то ловко подвернул под себя задние лапы, сел на них, как маленький ребёнок, и, обхватив передними горбушку, начал её неторопливо грызть.

– А ведь он сейчас вполне мог обедать нами, – вполне серьёзно произнёс Ёпаролайнен.

– Не повезло бродяге, сегодня у него вегетарианский обед, – ответил Кокер, и друзей разобрал нервный хохот, после пережитого стресса.

***

В конце сентября закончилась навигация, и практиканты, получив устную благодарность начальника порта и приличные деньги, вылетели в Москву обратным рейсом с посадкой в Тикси и Игарке.

В душном салоне самолёта стоял напоённый специфическими миазмами дух сезонных рабочих. Несколько раз стюардесса по трансляции передавала убедительную просьбу экипажа и лично командира корабля всем мужчинам одеть обувь. До Москвы было двенадцать часов лёта.

Андрей спал, а Данила листал полусвежие московские газеты.

На последней странице какой-то газетёнки ему попалось на глаза объявление, от которого у него встали дыбом волосы на голове и бороде одновременно.

«….. художественные мастерские принимают у граждан и организаций слоновую кость по сто долларов за килограмм и кость мамонта в хорошем состоянии по триста долларов за килограмм. Расчёт на месте. Адрес. Телефон…»

Он ткнул локтём спящего товарища.

– Гутен морген, Карл Иваныч! Ёп, ядрёна мухобойка, ты прикинь, какие бабки мы козе под капсюль пустили! Знал бы заранее – голыми руками порвал бы зверька! А я ему, козлу, ещё и хлеба дал! – и указал приятелю на объявление в газете.

Оба дружно расстроились, с горя достали припасённую, как сувенир, бутылку спирта, хлебнули прямо из ствола и занюхали рукавами бушлатов.

Потом оба забылись в липком сне, и Даниле приснилось, что он собственными руками выталкивает за борт какого-то ржавого парохода пятилетний «Фольксваген-Гольф».

В аэропорту все тепло простились друг с другом и разбежались по своим направлениям до первого ноября догуливать полагающиеся каникулы перед началом нового учебного года.

На Ленинградском вокзале Даня зашёл в унылую забегаловку и попросил у обильной девушки за барной стойкой чашку кофе и пару конфет. За соседним столиком пристроился мутный дедулик и с видимым удовольствием лакомился недоеденными более привередливыми пассажирами, пирожками.

Официантка принесла чашку и небольшое блюдечко, на котором лежали две конфетки «Мишка на Севере».

Пейзаж на обёртке кондитерских изделий напомнил о недавней потере. Даниил одним глотком выпил кофе и с досадой шибанул кулаком по столу, расплющив конфеты прямо в фантике.

– Ты енто чегой-то продукт переводишь, мил человек? – таинственно спросил невнятный дедушка в потёртом клетчатом пальто вечного привокзального странника.

– Извини, дед, что напугал, угощайся, – Данила кивнул деду на пару расплющенных конфет на столе.

– «Мишка на Севере» – вкусные конфеты, – хитроглазый дедушка сгрёб шоколадную труху в заскорузлую ладонь.

– И не говори, подруга, у самой муж пьяница! – грустно пошутил Даня, встал из-за стола и уныло побрёл в сторону платформы.

Много лет спустя он увидел сотни касаток и дельфинов в Гибралтарском проливе. Десятки китов, шумно пускающих фонтаны серебристых брызг посреди Атлантики. Тысячи морских котиков на островных пляжах у берегов Канады и стаи акул в Мексиканском заливе. Но больше никогда в жизни не довелось ему ещё раз увидеть бродящие по бескрайним Арктическим льдам стада белых медведей…

КДЖ Были «паркетного» крейсера № 71 или «режимность»

– Ты представляешь, какие с…, – Валентин глянул на сосредоточенно корпящую за столом над раскраской дочку, и поправился, – гады. Не дали загранпаспорт! Так и сказали: «Вам ещё два года не выехать, сейчас с этим опять стало строго». Вот уж повезло с режимом секретности перед дембелем. Угораздило на пять лет попасть.

– Да и ладно, – жена погладила мужа по руке, – пару лет у дедушки с бабушкой на даче отдохнём. Фрукты, овощи, витамины. Чем плохо? А через два года… Только обещай, мы уж тогда не в какие-нибудь Турции-Египты поедем.

– Точно. – Валентин приобнял супругу.– Мы первым делом во Францию. Монмартр, Лувр, Орсей… Как говорится, увидеть Париж и умереть.

Разговор, да и сама обида скоро забылись за повседневными заботами. Тем более, что семью ждало знаменательное событие – дочь Анютка должна была пойти в школу.

На организационное собрание перед 1 сентября родителям посоветовали прийти вместе с будущими первоклашками. И не зря. Оробевшие было впервые вошедшие в класс дети постепенно освоились, перезнакомились и даже уже ни в какую не хотели расставаться, устроив после собрания на школьном дворе весёлую возню. Мамы и папы, устав от волнений, тоже никуда не спешили и завели спокойную болтовню о том о сём:

– Плохо, что в школу через дорогу.

– Ничего страшного, ведь даже пешеходный светофор уже поставили.

– Да-да, и верно…

– А столовая тут – так себе.

– Да что вы говорите?

– У меня же старшая в четвёртом…

– Ой, а мы чуть к 1 сентября не опоздали. Горящую путёвку в Турцию взяли, обратный самолёт – на 31. А сын упёрся – хочу 1 в школу. Пришлось менять.

– То-то он у вас такой загорелый.

– Да, морской загар. Но и ваша дочка, Анечка, кажется?…

– Да, Аня.

– Тоже как загорела.

Казалось, полностью занятая перетягиванием прыгалок, Аня при звуках своего имени подбежала к маме.

– Анечка, и ты за границей загорала?

– Нет, на даче у бабушки, а за гр-р-раницу,– недавно переставшая картавить Анюта не могла не похвалиться своим достижением, её звонкий голосок легко перекрыл все разговоры, – нас выпустят не скор-р-ро. Папе ещё два года сидеть. У него пять лет стр-р-р-р-рогого р-р-р-р-режима.

Во внезапно наступившей тишине десятки глаз, возмущённых, испуганных, недоумевающих, презирающих, скрестились на задохнувшейся от неожиданности маме Ани. А ребёнок счёл нужным пояснить:

– Но когда папу выпустят, он нас сразу во Фр-р-ранцию увезёт. Хочет, чтобы мы жили и умер-р-р-р-рли в Пар-р-р-риже.

Все взгляды мгновенно приняли одинаковое выражение. Завистливо-уважительное.

Тащторанга Рыночные условия

После академии Сашу назначили механиком на ту же лодку, с которой он и уходил. Можно было, конечно, за время учёбы подсуетится, придумать болезни жене или детям и уехать служить в Москву, но Александр не любил делать вещей, которые, как он считал, не красят офицера. Зачем флоту нужны механики с академическим образованием, он тоже не задумывался и спокойно принимал дела у своего бывшего дивизионного, которому три года назад их и сдавал. Но вот так же спокойно продолжить службу не получилось: лодка пошла под сокращение, Саша даже какое-то время гордо именовался командиром ПЛ, но после списания всего и вся, что получалось и числилось за субмариной за долгие годы её безупречной службы, надобность в Саше у флота отпала, и его предупредили о предстоящем увольнении в запас по сокращению. Он, было, заикнулся об отсутствии у него жилья на Большой земле, но его тут же поправили, напомнив об имеющейся у него в посёлке благоустроенной трёхкомнатной квартире. Также напомнили, что эту квартиру он имеет полное право приватизировать, продать и купить себе жилье там, где только захочет.

– Привыкайте жить в рыночных условиях, – таков был совет начальства от расквартирования.

Была ещё надежда на получение жилищного сертификата, но начальство опять грубо прервало Сашины мечтания, популярно объяснив, что сертификатов мало, а желающих их получить много, за ними даже адмиралы в очереди стоят.

Саше активно намекали, что вопрос решить можно за энное количество зелёных бумажек с портретами нерусских президентов, но он также активно не понимал, как это – давать взятки. Не понимал он не только это. Квартиры в посёлке действительно продавались, но цена их была меньше, чем стоил квадратный метр не в самом ближнем пригороде Питера. Представить, что он может себе купить из жилья на эти деньги, ему было трудно, как впрочем, он не представлял и стоящих в очереди адмиралов. Но жизнь продолжалась, положенный перед увольнением огромный отпуск Саша и решил посвятить решению всех своих новых проблем.

Поехав в Мурманск за билетами, он, как это часто бывает в жизни, совершенно случайно встретил своего ещё школьного одноклассника. Вряд ли бы он узнал в этом респектабельном господине худосочного Мишку Рейзмана, которого защищал в детстве от школьной шпаны. Но Мишка его окликнул сам, а так как оказалось, что времени у них достаточно для «хорошо посидеть», направились в гостинцу «Арктика», точнее, в одноименный ресторан. За неторопливой плавной беседой под рюмочку, «а помнишь», «а вот Ленка Сидорова», «а где сейчас Николаев», перешли к насущным проблемам бытия. Проникнувшись Сашиной ситуацией, Мишкины глаза загорелись каким-то необычным светом, дальнейшее Саша помнит с трудом, сказывалось выпитое и непривычность происходящего – бумаги, нотариусы, документы, копии все смешалось в быстротечном сумбуре.

– Я ещё в Мурманске неделю буду, отзвонись по результатам,– напутствовал Михаил, запихивая Александра в автобус.

В комендатуре, когда Саша отдал все документы для оформления пропуска на въезд нового владельца своей квартиры, на него посмотрели как-то странно.

– Зайдите, пожалуйста, завтра, – подчёркнуто вежливо сказал комендантский.

Но завтра ждать не пришлось, буквально через пару часов Сашу пригласили совсем другие люди в совсем другой кабинет.

– С какой целью вы продали свою квартиру гражданину США? – спросили Сашу совсем другие люди.

– Учусь жить в новых рыночных условиях.

– Хм, быстро учитесь. А ему-то она зачем?

– Да откуда я знаю, может, военно-технические туры будет устраивать, у меня на базу из окон вид хороший.

Такого глубокого проникновения в рынок от Саши уже вынести не смогли и спросили напрямую:

– Александр Петрович, чего вы хотите?

Через три месяца Саша отмечал новоселье в Гатчине. Мишка наотрез отказался забирать триста долларов, которые честно заплатил за недвижимость.

– Старик, ты не врубаешься, ну что там виллы на Мальдивах или Сейшелах, я когда этим своим новым друзьям в Штатах покажу, что у меня апартаменты в главной базе русских подводных лодок, они от зависти все полопаются.