Разговорчики в строю. Лучшее за 2008-2009 годы

Шурави Строительные этюды

Чему учат курсанта в военном училище? Военному делу? И этому тоже, причём, хорошо учат. Но помимо этого курсант получит массу других специальностей и навыков, которые, к сожалению, не отразятся в его дипломе. Это, прежде всего, землекоп во всех его ипостасях, далее – дворник, маляр, такелажник, штукатур, плотник, каменщик, кровельщик, а то и путейский рабочий. Как видите, профессий может быть много, порою несколько экзотических, и если быть точным, то к каждой специальности следует добавлять приставку военный. Военный штукатур, военный дворник, военный маляр. И не надо говорить, что, к примеру, каменщик – он везде каменщик. На гражданке оно как? Обеспечь его кирпичом, раствором, инструментом, и только потом спрашивай. В армии всё проще: вот задача, и вот вы, товарищ курсант, где и что вы брать будете, никого не интересует, но чтобы к означенному времени было сделано. И главное, ведь делается, даже с опережением времени. Посули тому же гражданскому каменщику при таких условиях три дополнительных дня к отпуску, если управится с задачей за неделю, пошлёт на три буквы. А курсант, не задумываясь, примется за дело, выполнит за три дня и получит к отпуску целую неделю. Правда, это так называемые аккордные наряды, а есть ещё и текучка, которую тоже надо делать, и не без смекалки.

Девушка, которая решит связать свою судьбу с военнослужащим, должна уяснить две вещи. Первая: в качестве бесплатного бонуса она получит мастера на все руки. Вторая – это то, что добровольно этот мастер делает только критическую работу, отложить которую ну никак нельзя. К примеру, сорвало кран, выбило электричество, барахлит антенна телевизора. Сами понимаете, такие работы как смена обоев (рисунок, видите ли, ей надоел), перестановка мебели (вот делать нечего), критическими не являются. А потому, необходимо затратить немало сил и нервов, прежде чем мастер сподвигнется на эти трудовые подвиги, годиков так через три-пять. Но если уж возьмётся за дело, будьте уверены, сделает качественно, на совесть, ну чтобы ближайшие лет десять этим не заниматься.

Маляры

Одним тёплым летним вечером, когда на небе уже зажглись звёзды, а подлая Луна решила взять выходной, в казарму, где обитала третья эскадрилья курсантов, примчался запыхавшийся капитан с повязкой дежурного по полку. Надо сказать, что этот капитан по должности был как раз начальником штаба третьей эскадрильи. Курсанты-второкурсники народ ушлый, мигом сообразили, что подобное явление не к добру, и подобно тараканам, постарались скрыться из виду.

Но офицер тоже ведь не первый день в армии служил. Он не стал гоняться за основной стаей, а быстро отсёк путь к отступлению двум десяткам курсантов, которых так неосторожно угораздило находиться в этот момент в умывальнике.

Построив воинство и переписав фамилии в блокнот (очень, кстати, правильное решение, иначе потом крайних не сыщешь), капитан произнёс следующую речь.

– По моим каналам, – каким именно, он уточнять не стал, – получена информация, что завтра к нам внезапно прилетает с проверкой начальник училища. А у нас…

Что у нас, капитан мог не перечислять, и так понятно, что бардак отменный, который бывает в период лётной практики.

«Ну всё, пэхэдэ»,[70] – обречённо подумал курсант, кем чисто случайно был автор этих строк. Работать что-то совсем не хотелось, и он незаметно просочился в самый конец строя, подальше от начальства.

А меж тем, начальник штаба уже приступил к раздаче подарков, пардон, распределением личного состава по объектам.

– Вы двое, – ткнул он пальцем первых и поставил отметку в блокнот, – занимаетесь вот этим умывальником.

Далее последовали коридор, кубрики, каптёрки. Досталось даже чердачному помещению, куда генерала отродясь не заносило. Когда в строю осталось только три человека вместе с упомянутым курсантом, объекты уже как бы и закончились. В юных душах уже забрезжила надежда, что пронесло, но, как гласит военная мудрость, курсантов больше чем работы не бывает. Капитан перелистнул страницу блокнота и с видом человека, едва не забывшем о главном деле своей жизни, произнёс: «Побелить казарму!»

– Так темно же, товарищ капитан, – пытались робко протестовать те, кому судьбой было уготовано быть этой ночью малярами.

– Приказ командира полка, – сказал, как отрезал, дежурный офицер.

Тут уж не поспоришь, да и в самом деле, что такое ночь в сравнении с полковником?

– В штабе эскадрильи мешок с извёсткой, там же пульверизатор и стремянка.

Тираду капитана следовало понимать, «За вас, бездельники, уже всё сделано, вам осталось только побелить».

По-своему он был прав, не факт, что получи эту задачу курсанты с утра, не провозились бы они с поиском инструмента и извёстки как раз до ночи. Подарок действительно был царским. Тройка курсантов оперативно сбегала за столь драгоценным сейчас имуществом, развела известь водой, процедила её через стыренную с бытовой комнаты марлю (которую каптёрщик вывесил пару минут назад) и устроила оперативное совещание, как лучше выполнить задачу. Логично было поступить как всегда, тщательно выкрасить фронт казармы, хорошо пройтись по флангам, а тыл уже как всегда. Только к тому времени уже совсем стемнело, а перед входом казармы болтался единственный на сто ближайших метров фонарь.

– А давайте начнём с самого тёмного места, – предложил кто-то, а остальные согласились, что переходить с тёмного к светлому завсегда легче, чем наоборот. И троица поволокла своё имущество к тылу казармы.

Но вдруг случилось непредвиденное. Что-то там не срослось у старенькой подстанции, и она сверкнула праздничным фейерверком, а городок погрузился во тьму.

Автор извиняется, но последующий диалог не оригинальный текст, а близкий по смыслу перевод на литературный язык.

– Ну что, пойдём капитану докладывать? – прозвучал в темноте голос.

– Эх, знать бы, когда свет сделают, – слегка мечтательно ответил второй голос.

– Я не знаю, когда будет сделан свет, но знаю, что будет с нами после доклада. Капитан ответит, что за это время он уже бы успел сам три раза казарму побелить. А потому минут через пять, а ещё через пять, уже в новом статусе продолжим выполнять ту же самую задачу, – обрисовал вероятное развитие событий третий голос, на днях он уже побывал на губе, а потому отличался реалистичностью суждений.

– А что делать? – не унимался первый голос. – Темно же…

– Белить!

– Как?

– На ощупь и на слух. Качай, давай!

Зачвакал автомобильный насос, и минуту спустя зашелестел дождём пульверизатор. Потом стало слышно, как его струи забарабанили о преграду.

– Видишь, – назидательно произнёс третий голос, – когда к стенке подносишь, звук меняется, вот так и побелим.

– Пропусков не наделаем? – засомневался второй голос.

– А мы по несколько раз пройдёмся, извести точно на три побелки хватит, чего её жалеть, – хохотнул третий.

Стремянка, свинченная со списанной пожарной машины, вещь хорошая, длинная и насколько же неустойчивая. Но в темноте, оказывается, не так страшно. А в армии кто предлагает идею, тот её и воплощает, если ты не начальник, конечно.

И обладатель третьего голоса приступил к побелке. Первый голос пыхтел на пару с насосом, обладатель второго изо всех сил удерживал норовящую завалится стремянку.

К трём ночи управились. Отволокли инструмент к штабу, кое-как в темноте помылись и рухнули спать.

– Рота, подъём! – прогремел голос дневального.

– Да ладно тебе, всё равно сегодня генерал не прилетит, смотри, какой туман.

Один из маляров, обладатель третьего голоса в темноте ну и… впрочем, не столь важно, кто он, с трудом открыл глаза. За окнами, действительно, стояла непроницаемая, молочно-белая мгла. Не было даже видно стоящего в каких-то десяти метров от казармы тополя.

– Вот те раз, это же сколько метров видимости…– подумал было находчивый маляр, как смутная догадка заставила его одеться и выскочить на улицу. Яркое утреннее солнце резануло по глазам, в пронзительно синем небе ни одного облачка.

Перед казармой застыл, как изваяние, капитан. На его лице читалось, что по-русски звучит приблизительно как сильное удивление.

Маляры сработали на совесть, пропусков не наделали. Даже на окнах…

Сантехник

Старлей-ротный радовался, как ребёнок новой игрушке. Ещё бы, он получил квартиру! И не просто квартиру, а отдельную, двухкомнатную. И это в гарнизоне, где по причине нехватки жилого фонда большинство квартир превращено в коммуналки, и даже лётчики с подселением живут. Оно конечно, провести пять лет в этом захолустном забайкальском гарнизоне можно и по-коммунальному, но отдельная всё же лучше. Пусть даже и на первом этаже.

Тому, кто не жил в эдаких эрзац-коммуналках, не понять, что это за счастье, выйти утром на кухню попить кофе в одних трусах. Впрочем, поговаривали, что некоторые семьи это вполне устраивало, и они даже отказывались от расселения, поскольку возникали затруднения при попытке выяснить, где чья жена, и где чей муж. Но автор об этом достоверно не знает, а врать не приучен, разве что чуть-чуть, для красоты сюжета.

Так вот, пребывая от счастья на седьмом небе, старлей носился от КЭЧ до домоуправления, оформляя на себя квартиру и по ходу закрывая глаза на мелкие недостатки в виде свёрнутого крана, расколотой раковины. И вот заветная бумажка под названием «Ордер» в руках. Предыдущий хозяин встретил старлея в квартире, как говорится, сидя на чемоданах, он тоже сиял от радости, как тогда думал старлей, только от того, что уезжал служить в группу войск. Он вручил старлею ключи, а также внушительных размеров паяльную лампу, футбольную камеру и велосипедный насос.

– Презент от меня лично, береги как зеницу ока!

– Зачем? – опешил старлей.

– Потом узнаешь, – только и сказал предыдущий жилец уже из дверей, поезд не ждёт, однако.

А старлей, оставшись один, теперь уже придирчиво оглядел свои хоромы, попутно составил план предстоящего ремонта и смету необходимых материалов. Подарки, впрочем, не выбросил, хоть и не понял, зачем они.

На складе уже упомянутой КЭЧ на него посмотрели, как на умалишённого, дескать, тронулся человек на радостях, стройматериалов захотел. Но всё же вручили шесть рулонов обоев. Дома старлей рассмотрел свою добычу. Всем своим видом обои вполне убедительно говорили, что по возрасту они значительно превосходят свитки из египетских пирамид, а при попытке их развернуть рассыпались в прах. Делать было нечего, и ещё два дня ушло на прочёсывание хозяйственных магазинов города. Кой-чего удалось раздобыть, но всё равно, план предстоящих работ пришлось скорректировать на две трети в меньшую сторону. А потому ремонт занял меньше недели. Ещё через неделю прибыл контейнер с домашними вещами, а сразу за ним и семья старлея.

На праздновании новоселья старлей снова был счастлив, потому и не заметил, что его соседи и сослуживцы не совсем разделяют его радость, скорее даже сочувствуют. Хотя если и заметил, то скорее всё списал на обычную зависть.

Наступили будни, старлей заметил, что служба в Забайкалье не такая уж страшная, как её живописуют, особенно те, кто там не служил. А если учесть, что на улице начало сентября, так и вовсе рай. Старлей при первой же возможности уходил в тайгу, благо, она начиналась сразу же за его домом. Ранние заморозки уже успели прогнать комаров, мошкару и прочую кусачую живность. Зато грибов, ягод было столько, что глаза поначалу отказывались верить. И все эти дары тайги старлей корзинами таскал домой. Полки на кухне быстро заполнялись склянками, вязанками.

Но всё хорошее недолговечно, сентябрь сменился на октябрь и первый снег, затем пришёл черёд ноября с морозами, затем декабря с настоящими морозами.

Поначалу было забавно наблюдать, как стрелка термометра опускается до отметки минус сорок, а то и до минус пятидесяти, потом приелось. Тем более что забайкальские холода гораздо легче переносятся, чем европейские.

И вот, в один из таких зимних вечеров, когда старлей возлежал на диване и поглощал, как ему с экрана втирают про «новое мышление», со стороны кухни донёсся перепуганный вопль жены.

«Небось, мышь», – про себя усмехнулся он и заспешил на защиту своей благоверной.

Увы, реальность оказалась куда трагичней. Жена застыла на пороге туалета и с ужасом наблюдала, как в унитазе начался прилив. Старлей схватил какую-то тряпку, шваброй затолкал её в злополучное отверстие поглубже и заторопился к соседу, тот опытный, наверняка знает, что делать.

Сосед действительно всё понял всё без лишних объяснений. Ни слова не говоря, он прошёл в квартиру старлея, прямиком к источнику беды.

– Камеру, насос! – тоном хирурга скомандовал он. Даже не поинтересовавшись, есть ли всё это у хозяина. Подразумевалось, что есть.

К чести старлея, он быстро сообразил, что к чему, нашёл и передал соседу, который, кстати, служил инженером в авиационном полку, такие вдруг ставшими нужными предметы. Инженер водрузил камеру в сливное отверстие унитаза и быстро накачал её насосом. Извержение фекалий прекратилось.

– Стояк морозом прихватило, – объяснил сосед, – Хватай паяльную лампу и быстро в подвал, пока сверху не полилось. Что польётся сверху, старлей уточнять не стал, а просто последовал указаниям более опытного товарища.

В подвале было темно и воняло.

– Вот твой стояк, – указал сосед фонариком на колено чугунной трубы, – Сейчас его отогревать будем.

После этих слов он сам разжёг паяльную лампу и принялся водить языком пламени по стояку.

– Разогреваешь понемногу, не форсируй, – пояснял он свои действия, – Иначе чугунина лопнет и всё на тебя польётся, да и тебе выгребная яма под квартирой ни к чему.

– И запомни: отныне в этом отсеке подвала ты главный, следи, чтобы вентиляционные окна были закрыты на зиму, иначе прихватит, как сейчас. А на лето открывай, проветривай, иначе в квартире всё плесенью пойдёт.

Старлей понял, какую ошибку он совершил, польстившись на отдельное жильё, но на первом этаже. Уж лучше соседи под боком, чем фонтанирующий унитаз.

– Не кисни, дружище, – понял его настроение сосед, – не всё так плохо. Зато можешь здесь себе подвал оборудовать и хранить картошку, или как я запчасти к мотоциклу. А сейчас отмывайся и ко мне, тяпнем спиртику. Для профилактики.

С этой поры старлей следил за прогнозом погоды, как гипертоник за собственным давлением. Он заделал все вентиляционные окна подвала, утеплил двери, при первых же признаках засорения нёсся в подвал, словно поднятый по тревоге пограничный наряд.

В одиннадцать вечера тридцать первого декабря, когда все его соседи сверху садились за стол, дабы проводить старый год, старлей ещё был в подвале, разогревал на всякий случай стояк, дабы не бежать к нему под бой курантов.

Надо сказать, что принятые меры дали результат, извержения не повторялись, и старлей слегка расслабился. А когда морозы спали, то и вовсе потерял бдительность.

Потому очередное похолодание совместно с очередным засорением почти застали его врасплох. Почти, потому что старлей быстро совладал с ситуацией, заделал течь и ушёл прогревать стояк. Когда же он вернулся, то с удивлением обнаружил, что его труды не принесли нужного эффекта. Уровень в унитазе не понижался, правда и не возрастал.

Делать нечего, и старлей снова направился к соседу прояснять феномен.

– Опять эта клуша тряпку слила! – с досадой в голосе вынес своё резюме инженер.– И её, похоже, к тебе затянуло.

На пятом, последнем этаже, в такой же, как у старлея, двушке проживала семья. Тоже без подселения. Прапорщик, его жена и трое детей. Люди, в общем, положительные, но всю свою жизнь прослужившие в одной части и прожившие в своём деревенском доме со всеми вытекающими отсюда хозяйствами, огородами коровами. И как их под конец службы занесло сюда, было загадкой даже для окружного кадровика. Но суть не в этом, они, а больше всего жена прапорщика, никак не могли приспособиться к городскому быту. Их соседи с четвёртого этажа давно махнули на попытки хоть как-то воздействовать на них, и регулярные затопления воспринимали как естественные природные катаклизмы.

Теперь же досталось старлею.

– Не горюй, – сказал инженер. – Завтра «воздушку»[71] пригоню, сто пятьдесят атмосфер давления что хочешь прочистят.

– Да, а что нам сейчас делать? – возразил старлей.

– Ну, если что, ко мне заходите, – замялся инженер. – Или вон в тайгу.

Сосед ушёл домой, а старлей не находил себе места. Бегать по таким делам к соседям не позволяла деликатность, а позволить своей любимой обнажать столь интимные места при таком морозе он тоже не мог. Хорошо хоть ребёнок пока вполне горшком обходился.

Мысли роились, пытаясь найти выход,и с завидным постоянством натыкаясь на воспоминание о ста пятидесяти атмосферах.

– Где же их взять сейчас, эти атмосферы, это же почти давления взрыва! – ругнулся он про себя. И вдруг его осенило, как же он сразу не догадался, – Взрыв! Небольшой такой взрыв, и вот тебе нужное давление!

Далее всё пошло как по заранее намеченному плану. Старлей нашёл у себя в загашнике взрывпакет, обернул его несколькими слоями газеты, дабы снизить бризантный эффект, из кладовки притащил кусок толстой фанеры. Отправив своих домашних под вымышленным предлогом к соседям на всякий случай, старлей поджёг фитиль, бросил взрывпакет в унитаз и накрыл фанеркой. В последнюю секунду он сообразил, что фанера недостаточно тяжёлая, и энергия взрыва уйдёт не в ту сторону, а потому, за неимением времени для других действий, просто сел на неё сам.

И… Старлей поблагодарил судьбу, что не закрыл дверь туалета. Иначе бы он вынес её лбом. Когда он смог подняться, то с удивлением обнаружил, что унитаз цел и даже работает. Вот только пользоваться им старлею в ближайшие дни, похоже, не судьба, уж сидя – точно. После такой встряски захотелось выйти покурить. Старлей накинул куртку, охая и кряхтя, натянул ботинки и медленно вышел на улицу.

Несмотря на поздний час, там уже курило около восьми человек, судя по голосам, как раз из старлеевого подъезда. Шло обсуждение «загадочного явления природы», суть которого была такова: внезапный громкий хлопок из унитаза и содержимое оного оказалось на потолке туалета. И так по всему стояку. Благоверные, конечно, уже приводят всё в порядок, но хотелось бы понять, что это такое. Громче всех был прапорщик с пятого этажа, что было совсем нехарактерно для него, обычно и слова не вытащишь.

– Представляете, а моя как раз на этом горшке сидела, – жестикулируя, рассказывал он. – А тут ба-бах! Уж на что она у меня солидная женщина, но и то почти к потолку подлетела…

– Слушай, – перебил его кто-то, – а может, это твоя и постаралась?

Реплика утонула в дружном хохоте.

– Вам смешно, – слегка обиделся прапорщик, – а моя говорит, что она туда больше ни ногой, требует на улице отхожее место построить.

– О, а ты чего хромаешь? – этот вопрос уже задали подошедшему старлею.

– Да я тоже на горшке сидел, – честно сознался тот, не уточняя, как именно сидел.

– А это ты вот к прапорщику претензии предъявляй, он семью горохом накормил, – и снова раздался дружный хохот.

К счастью для старлея, один из офицеров был двухгодичником. Он закончил престижный авиационный институт, а потому усиленно поддерживал имидж самого умного. И на сей случай у него уже была версия. Едва стих хохот, он заговорил о якобы скопившемся в трубах метане, самодетонации в замкнутом пространстве, характере распространения ударной волны и закончил свою лекцию выводом, что надо прекращать курить в туалетах.

Версия была логичная, убедительная, но компании вдруг стало скучно, и все заторопились по домам.

– Там на кухонном столе лежит, – крикнула ему из зала жена, едва старлей переступил порог.

– Чего? – не понял он.

– Ну, ты же сам меня к соседке за мазью для ушибов посылал…

Старлей прикусил язык. «Интуиция, однако», – только и подумалось.

Как ни странно, ни остаток этой зимы и последующие четыре до замены уже капитана стояк больше не замерзал. Способ прочистки оказался очень эффективным, но по понятным причинам распространения не получил.

Дизайнеры, мля!

Начальник политотдела полка проверял офицерское общежитие. Везде, ну в тех комнатах, где были дома хозяева или просто сдуру открыли дверь, было одно и тоже. Сигаретный дым коромыслом, карты и выпивка. А что ещё прикажете делать холостякам в выходной день, когда на улице далеко за минус сорок? В такую погоду только самые сексуально озабоченные попрутся в город, остальные или отсыпаются, или проводят время упомянутым способом. Тем не менее, начальник, как говорится, рвал и метал. Грозился всевозможными репрессиями, карами, зачем-то приплетал сложную международную обстановку. Хуже всего, что его подопечные и не думали оправдываться, только недоумённо таращились на него. Ну, кого и куда, спрашивается, он сошлёт, если текущее место службы дыра из дыр. Вот это заводило начпо больше.

– Теперь я понимаю, почему наш полк показал самый низкий процент по вступлению в ряды партии за прошедший год, – орал он.

Надо заметить, что он был в корне не прав. За прошедший год ни один из комсомольцев и беспартийных, не изъявил желание поменять свой партийный статус. Какой уж тут процент, полк попросту не участвовал в этом соревновании.

Потому, когда на пути подполковника оказалась очередная, к тому же приоткрытая дверь, он пнул её носком ботинка и переступил порог. Вместо привычного сигаретного дыма в нос ударил запах мела, краски и варёного крахмала. Потолок сверкал свежей побелкой, в углу стояло готовое к укладке на пол ковровое покрытие.

Двое лейтенантов, знакомых в лицо, поскольку он ещё только позавчера отчитывал их за недостойное поведение с гражданским населением женского полу, клеили обои.

Готовый прямо с порога устроить разнос, начпо осёкся и тихо спросил:

– Ремонтом занимаетесь?

Лейтенанты молча закивали.

– Ну, не буду вам мешать, – так же тихо сказал подполковник и почти на цыпочках удалился. И чтобы не портить себе впечатление, в остальные комнаты заглядывать не стал.

– Есть всё же толк от моей работы! – думал он, усаживаясь в уазик, – Есть!

***

Кончились трескучие морозы, и в середины мая буквально за одну неделю пришло забайкальское лето. Установилась солнечная, тёплая, вернее, даже жаркая погода. Радовала глаза пышная зелень, от трав и полевых цветов шёл насколько сильный дух, что даже запах керосиновой гари на аэродроме не в силах был заглушить его.

Упаси бог, чтобы в такие дни не принесло с Москвы какую-нибудь комиссию по вопросам тыла и обеспечения. Доказывай потом, что здесь зимой холодно и грустно.

Так вот, в один из таких тёплых летних и по совпадению выходных дней перед офицерским общежитием снова остановился уазик начпо. Вот не сидится же человеку дома в выходной. Время было как раз, когда проживающие здесь холостяки только отошли от предыдущего вечера, но не успели ещё построить планы на очередной. Короче, были дома. Подполковник не вышел из машины как обычно с барской вальяжностью, а вылетел пулей, как денщик у генерала. Не успела восседающая на крыльце компания любителей табачного дыма подивиться этой метаморфозе, как начпо подскочил к задней двери и услужливо распахнул её. Из чрева армейского «козлика» с грацией леди выпорхнула некая особь женского пола. Собственно, эту леди холостяки знали хорошо, некоторые поговаривали, что даже очень близко. Ей было за двадцать пять, и она занимала довольно высокую должность в местном райкоме комсомола в силу избыточной комсомольской активности – незамужняя. Судя по тому, как она усиленно придавала своему лицу строгое выражение, предстояло нечто типа инспекции бытовых условий защитников Родины. Только вот эта её строгость на лице как-то не вязалась с фривольным летним платьем, которое даже не пыталось скрывать ярко выраженные женские достоинства. Это наводило на мысль, что это инспекция экспромт.

– Сейчас мы посмотрим, как живут наши офицеры,– не то сказал, не то пропел подполковник, ведя под руку свою спутницу к крыльцу общежития. Его глаза то и дело вспыхивали, когда он с высоты своего роста поглядывал на неё и, в особенности, на довольно глубокий вырез платья. Подполковник уже успел заметить, что по случаю жаркой погоды, некоторые элементы женского белья отсутствовали.

Крыльцо меж тем было уже совершенно пустым, есть у военнослужащих такое свойство, незаметно и без суеты исчезать с глаз начальства. Но это ничуть не смутило начпо, он целенаправленно вёл райкомовского работника к той единственной комнате, где ещё недавно лично наблюдал ремонт.

Хозяева оказались дома и без возражений позволили пройти гостям. А те, в свою очередь, переступили порог и застыли, первоначально от удивления, затем, по мере рассмотрения интерьера, выражение их лиц менялось, как картинки в калейдоскопе.

Нет, в комнате было чисто, опрятно и не стоял въевшийся запах курева. Только вот к ремонту в своё время хозяева подошли весьма творчески.

По зелёному ворсу паласа прямо посередине комнаты белой краской был нарисован контур человека. Как обычно рисуют его оперативники на месте преступления. Однако надпись рядом той же краской: «Здесь Гундос встретил Новый год» говорила о том, что трагедии здесь не было, скорее наоборот.

Однообразный рисунок обоев, кстати, наклеенных аккуратно, без пузырей, украшали репродукции картин Рафаэля, Тициана, Лукаса старшего. С одной стороны, это, конечно, было неплохо и говорило о высоком художественном вкусе, только хозяева комнаты красивым каллиграфическим почерком, больше похожим на затейливую вязь, с помощью туши и плакатных перьев нанесли на каждую репродукцию собственные комментарии.

Содержание комментариев было таковым, что опытная райкомовка покраснела, как первоклассница, и отвела глаза. К потолку. А его по диагонали пересекала извилистая цепочка отпечатков босых ног. Следы закачивались в углу, где той же тушью была нарисована лужа. Райкомша поспешно перевела взгляд на другой угол.

В другом углу располагалась достопримечательность общежития и гордость хозяев комнаты. Её автор затратил больше недели на создание этой, как он полагал, красоты.

Это была огромных размеров паутина, искусно сплетённая из лески. На ней восседал такой же огромный паук. Немного пластилина, проволоки, пудры, шерсти с воротника куртки, а главное, много-много воображения, и паучище получился как живой. Его даже несколько раз спросонья пугался сам создатель. Дело в том, что конструкция вышла чрезвычайно чувствительной ко всяким колебаниям. Стоило в другом конце общаги хлопнуть дверью, как паук начинал раскачиваться в своей паутине. Со стороны это выглядело очень натурально, особенно для неподготовленного зрителя.

Когда женщина увидела «достопримечательность», её глаза сначала широко раскрылись, а когда проклятая животина вдруг начала раскачиваться, то и вовсе закатились под лоб. Колени райкомовки вдруг подкосились, и не поймай её подполковник, рухнула бы кулём на пол. Оказывается, она до ужаса боялась пауков.

– Завтра с вами разберусь, дизайнеры, мля! – уже из дверей со спутницей на руках крикнул начпо и удалился. Вероятно, приводить её в чувство.

А хозяева комнаты некоторое время продолжали стоять в недоумении, пытаясь понять, в чём они провинились, и кто это такие – дизайнеры.

Что было дальше в тот день, того «дизайнеры» не ведают. В понедельник утром на построении начпо взял слово, как всегда, после командира полка.

– Товарищи офицеры, вчера я совместно с представителем райкома комсомола проверил бытовые условия офицерского общежития. Конечно, отдельные недочёты есть, но в целом представитель райкома остался очень доволен жизнью и бытом наших офицеров.

Обещанного разноса не случилось, что ни говори, а отходчивый и душевный человек этот начпо.

Юрий Ветринский Большие манёвры

Начальник Главного управления космических средств генерал Шлыков прилетел в наш заполярный ОКИК[72] около десяти часов вечера, но ещё с борта самолёта он объявил части полную боевую готовность, и карусель закрутилась. Личный состав отделов, поднятый по команде «Сбор», спешно получал оружие и рассредотачивался по техническим зданиям; в общежитии двухгодил одеялами завешивали окна, соблюдая светомаскировку. Офицеры, проживающие в близлежащем городе, подняв трубки одновременно зазвонивших телефонов, услышали там бодрую песню Аллы Пугачевой «Снегопады – это очень, очень хорошо!», после чего, быстро экипировавшись и прихватив тревожные чемоданчики, поспешили к уже ожидавшим под окнами служебным автобусам. Гарнизоны из роты охраны, чертыхаясь, заняли штатные места в разбросанных по периметру части взводных опорных пунктах, выметая из стылых ДОТов снег и устанавливая в них печки, пулемёты и полевые телефоны. В спортзале, бряцая оружием, сосредоточился подвижный резерв – тридцать бесстрашных воинов во главе с ветераном афганской войны старшим прапорщиком Азизбековым, готовых перехватить и истребить прорвавшегося врага. Усиленные дежурные смены, забаррикадировавшись от диверсантов и сепаратистов на своих технических зданиях, продолжали выполнение спецработ – война войною, а космосом рулить надо!

У складов Главного инженера грузили имущество в машины самые отчаянные ребята во всех нештатных формированиях части – отряд восстановления боевой готовности, на армейском сленге именуемый АБВГдейкой. По высшему замыслу, АБВГдейка должна была в угрожаемый период молниеносным маршем выдвинуться в секретный полевой район, захватив с собой запчасти от штатных радиотехнических систем. В чистом поле АБВГдейка благополучно пережидала авиационные и ракетно-ядерные налёты, которым противник подвергал несчастную часть. А когда мерзкие америкосы улетали восвояси, АБВГдейка возвращалась обратно и восстанавливала разрушенную технику с помощью своих запчастей.

Неудивительно, что АБВГдейка комплектовалась исключительно лейтенантами – таскать туда-сюда запчасти и мёрзнуть сутками в тундре во время учений охотников не находилось. А если сюда добавить антигуманные выходки химика Ромы Ушакова…

Я знал про ракету «Шрайк», которая наводилась на радиоизлучение и сразу бы разнесла к чёртовой матери наши огромные антенны, спрятанные в белых шарах радиопрозрачных укрытий. Поэтому езду в холодный полевой район с ящиками, полными каких-то транзисторов и гаечных ключей, я воспринимал не как репетицию восстановления боеготовности, а как некий сакральный ритуал, через который должен периодически проходить настоящий мужчина, чтобы подтвердить свой статус. Это позволяло легче переносить неминуемые тяготы и лишения.

Философский взгляд на вещи здорово помог и на этот раз – мы просидели в полевом районе почти двое суток. Убежищ от стужи и ветра не было – чтобы не раскрыть врагам местонахождение секретного полевого района, их заранее не делали. Когда закончились запасы огненной воды, окружающая действительность для АБВГдейщиков понемногу утратила реальность. Осталось только ощущение смертельного холода, глухие удары в ушах (кто-то пытался поставить ротную палатку и безуспешно вбивал кол в вечную мерзлоту), покрытые инеем шерстяные подшлемники со сверкающими оттуда безумными глазами, и над всем этим – разноцветные ленты полярного сияния. Потом обратный марш, апокалиптическая картина дегазации колонны в тридцатиградусный мороз полярной ночи, потоки мыльной воды, трескучие звуки рвущихся при движении заледенелых ОЗК и бодрые выкрики химика Ромы: «Ничего, потерпите, ребята, сейчас погреетесь!» И поднимающееся над горизонтом зарево – добрый химик поджёг для нас «ядерный лес» – с гектар вбитых в землю рядом друг с другом старых водопроводных труб, облитых напалмом.

Инфернальный слалом АБВГдейки в «ядерном лесу» завершил полевой выход. Мы приступили к восстановлению боевой готовности, то есть снова сдали имущество на склад Главного инженера и разбрелись по своим техническим зданиям, чтобы залить в себя горячего чаю и в бессознательном состоянии упасть на диван в комнате отдыха дежурных смен. Учения продолжались, многочисленные московские «посредники» бродили по технической территории, но у них хватало осторожности не приставать к закопчёным и злым АБВГдейщикам с требованиями изобразить это самое «восстановление боеготовности». К остававшимся в части усиленным дежурным сменам никакого снисхождения не было – в морозной ветреной ночи сновали группы бойцов и офицеров, перетаскивая с места на место кирпичи на носилках и рулоны рубероида, а довольные «посредники» чирикали что-то карандашами в записных книжках. Своим воспалённым мозгом я сообразил, что сослуживцы имитируют восстановление технических зданий, разрушенных попаданиями вражеских бомб, но сил не хватило даже на злорадство. Сомнамбулически доковыляв до родного астрономо-геодезического пункта, я ввалился в здание и, сдвинув кобуру с пистолетом на живот, упал на продавленный диван в комнате отдыха, наслаждаясь теплом и покоем. Действительность поплыла, я впал в состояние нирваны.

Сознание возвращалось постепенно. Сначала я сообразил, что с меня сняли сапоги и заботливо накрыли тёплым стёганым чехлом от астрономической фотоустановки. Потом понял, что меня разбудили голоса – в комнате отдыха тихо переговаривались рядовые Алимин и Аладушкин. По всей видимости, решали кроссворд, коротая время между витками нашего спутника по орбите. Но разбудили меня не они – через приоткрытую дверь комнаты отдыха доносились громкие вопли громкоговорящей связи. В окружающем мире продолжала бушевать война, неугомонные америкосы проводили очередной налёт на многострадальную часть – а мне-то наивно казалось, что с победным возвращением АБВГдейки всё закончилось!

– Четвёртый отдел! Четвёртый отдел! – возбуждённо выкрикивал оперативный дежурный Урюпин с командного пункта. – У вашего здания разорвалась фугасная авиабомба! Доложить о повреждениях и потерях личного состава, выслать команды для устранения разрушений!

– Четвёртый отдел принял, о разрушениях доложу…, э-э-э, позже, потери…, м-м-м…, уточняются, – слышался голос начальника четвёртого отдела майора Герцена.

– Герцен, ну что вы там мумите?! – страдальчески вопрошал командир части Василий Иванович Будаев, очень переживавший за итоговую оценку.

Алимин с Аладушкиным тоже внимательно прислушивались к отголоскам войны, видимо беспокоились за наше техническое здание – не хотели бегать вокруг него с кирпичами по морозу под надзором столичного проверяющего.

– Сейчас он и нас зацепит, – философски заметил Аладушкин.

– Типун тебе на язык, – так же лениво ответствовал Алимин. – «Посреди двора золотая голова» – что такое? Девять букв по вертикали.

Но судьбу уже искушали.

– Шестьдесят седьмой, АГП! – снова заревел динамик где-то в аппаратной. – В ваше техническое здание попала ракета класса «воздух-земля»! Доложить о жертвах и разрушениях, направить личный состав на устранение повреждений!

Алимин и Аладушкин тихо взвыли, заполярный ветрище подвыл им из-за окна.

– Докладывает шестьдесят седьмой, – донёсся тихий спокойный голос начальника АГП майора Окорочкова. – Жертв и разрушений нет, последствия попадания устранены.

– Шестьдесят седьмой, вы что, не поняли?! В вас попала ракета! Ракета! – завелись на командном пункте после секундного молчания.

– Так точно, ракета. Класса «воздух-земля», – невозмутимо подтвердил Окорочков. – Она влетела в окно, пролетела через коридор и вылетела наружу через другое окно. Жертв нет, разбитые окна в целях светомаскировки завешены одеялами.

На этот раз молчание командного пункта длилось долго.

– Принято, – наконец вяло донеслось оттуда.

– Что там у тебя было из девяти букв? «Золотая голова»? – важно поинтересовался Аладушкин у Алимина. – Пиши: «Окорочков»!

Я со спокойной душой повернулся на другой бок и заснул. Теперь я точно знал, что мы победим.

Юрий Ветринский Заполярная орбита

В казарме каждого отдела напротив канцелярии висела настенная отдельская печать – две стенгазеты. Одна газета была посвящена текущей жизни подразделения и по требованию политотдела Главного Центра называлась каким-нибудь космическим именем. Вторая газета была юмористической и, согласно все тем же требованиям, должна была называться как-то «колюче». В четвёртом отделе, к которому был прикомандирован личный состав нашего астрономо-геодезического пункта, газеты назывались соответственно «Орбита» и «Колючка».

«Колючку» сразу поручили моему бывшему однокурснику лейтенанту Юре Самко, имевшему в курсантские годы кличку «Северный Олень». Собственно, даже не всю газету, представлявшую собой озвученный набор карикатур на злобу дня, а только подписи под рисунками, а ещё точнее – стихи. Начальник отдела майор Герцен давно мечтал о сатирической стенгазете в стихах и, недолго думая, назначил Северного Оленя поэтом. Стихов Юра отроду не писал и не читал, однако новое назначение воспринял совершенно спокойно, поскольку советский лейтенант может всё – ему надо только приказать. Первый же Юрин шедевр так пронял народ, что «Колючка» стала любимой газетой отдела. Стих был посвящён гигиенической профилактике грибковых заболеваний в четвёртом отделе, и Герцену тоже очень понравился:

Конечно, таких высот мне было не достичь, однако и мне в приказном порядке было оказано доверие писать ежемесячную заметку о повседневной жизни АГП в отдельскую «Орбиту». Вдохновлённый примером Северного Оленя, я решил подойти к делу неформально. До этого времени заметки от отделений в стенгазете были невыносимо тягомотными. Назначенные «корреспондентами» офицеры перепихивали это дело на солдат, а те, будучи не в состоянии понять, что же можно такого написать о повседневной жизни, рождали в итоге унылые писульки типа: «Хорошо выполняли в этом месяце спецработы солдаты нашего отделения», «Плохо вели себя в этом месяце некоторые солдаты нашего отделения» и т.д. Мне же хотелось, чтобы мою заметку читали не с меньшим интересом, чем стихи в «Колючке».

Итак, я уселся за печатную машинку и одним пальцем бодро настучал:

Сказать, что заметка имела успех – значит не сказать ничего. Четвёртый отдел стонал и подвывал, читать приходили солдаты и офицеры из других отделов, Северный Олень согласился признать меня равным себе, а к исходу дня заметка исчезла, вырезанная чьим-то заботливым лезвием на память. Скорее всего, рядовым Аладушкиным.

Вдохновлённый успехом, я с удовольствием каждый месяц выдавал новую заметку про то, как «в подразделении, где командиром офицер Окорочков», проводятся плановые занятия по боевой и политической подготовке, комсомольские собрания и ленинские зачёты. При этом я никогда не забывал отметить, что «под руководством майора Окорочкова коллектив АГП уверенным шагом идёт к победе развитого социализма». Обрадованный неожиданным интересом личного состава к настенной печати, замполит отдела просил меня отдавать ему статьи в нескольких экземплярах – заметки по-прежнему вырезались на память.

Александр Васильевич Окорочков никогда не читал солдатскую стенную печать, зато её всегда читал начальник четвёртого отдела майор Герцен. И Герцену было обидно, что в заметках трёх его «родных» отделений корявым языком мусолится бесконечная тема о том, как «плохо вели себя в этом месяце некоторые солдаты нашего отделения», а прикомандированное подразделение уверенным шагом идёт к победе развитого социализма под руководством майора Окорочкова. Герцен начал подкалывать ничего не подозревающего Окорочкова на совещаниях, называя его «Великим кормчим», и интересуясь, далеко ли ушёл к сияющим высотам коллектив АГП под его мудрым руководством.

Сначала Александр Васильевич не почуял худого, рассудительно списав странности Герцена на тяжёлые условия службы в Заполярье. Но как-то ночью, будучи ответственным по отделу, и слоняясь из угла в угол, он набрёл-таки на «Орбиту».

– Юрий Анатольевич, как вы могли?! – потрясённо спросил он при встрече.

С тех пор я больше не писал заметок в «Орбиту».

Andy G. Цветовая гамма в генеральских тонах

Слух о том, что в старейшую 129-ю дивизию привезут полюбопытствовать Самого, поначалу особо никого не впечатлил. Ну, в самом деле, разве можно напугать закалённых в разнообразной показухе офицеров придворной Краснознамённой очередным визитом очередного высокого гостя, пусть даже у него пятно на полбашки и консенсус на устах?

Да чего там, решили между собой пестрожопые лейтенанты и старлеи, не первый день замужем. Опять же, пока неясно, насколько правдиво брешут штабные, а помирать на службе так и так целыми сутками приходится. В общем, хуже не будет, это уж по любому.

Тёртые капитаны с майорами были не столь благодушны: развитое до невероятной степени чутьё собственных задниц подсказывало им, что такого масштаба показухи ещё не случалось даже во много повидавшем Краснознамённом ДВО.[73] Одно дело косоглазых северокорейцев[74] по полигонам таскать, а тут всё же Главный Человек СССР. Нихрена не смешно…

«Да-с, Горби вам не хер собачий», – сурово чесали репу подполковники. В особенности те, кто на собственной жопе успел прочувствовать необычно крепкие пинки комдива, пока, правда, без конкретного смыслового наполнения.

Комдиву с начальником политотдела однозначно было не по себе. С одной стороны, практически уже согласованное на Самом Верху посещение вверенного им соединения Генеральным секретарём ЦК КПСС в случае успеха должно было стать ракетным трамплином к вожделенным чинам и наградам. С другой, остро беспокоило предельно ясное понимание того неприятного обстоятельства, что даже самый малый неуспех непременно обернётся публичным разрывом филейной части на двадцать четыре жирных куска с последующей пожизненной ссылкой куда-нибудь в Сковородку.[75] Дилемма эта создавала в командирских мозгах напряжение невероятное и подталкивала к малодушно-нереальным пожеланиям отмены всех и всяческих показух во веки веков.

Свежеиспечённый генсек был опасен, кроме всего прочего, своим непредсказуемым темпераментом, и никто не мог предположить, с какой решительной инициативой он выступит за ближайшим углом. Так что ясного представления, как методически верно организовать приём, не было даже у корешей из Генштаба, с которыми руководство лихорадочно созванивалось по ЗАС[76] уже вторую неделю. Было только понятно, что официанток из офицерской столовки готовить точно не надо. А вот что надо, никто посоветовать не мог, и от этого настроение комдива скатывалось к совсем уж запредельно яростной мизантропии.

Спокойнее всех чувствовали себя хитроватые прапора, имевшие в виду пересидеть любую ужасную грозу на родных складах. Хотя ничего хорошего от большого начальника, который ко всему ещё и запретил пить водку, они, понятно, ожидать не могли.

Рядовые-необученные, с момента зачисления в прославленную учебку ещё ни на день не выпускавшие из рук основного оружия будущего младшего командира – лопат, носилок и веников пофигистически полагали, что припахать их ещё конкретнее уже просто невозможно.

Осведомлённые решительно обо всех военных тайнах командирские жёны начинали прикидывать, как весело и с толком потратить свободные ночи, в скором появлении которых сомнений практически не оставалось.

И всё же, ввиду явного превосходства в численности рядовых, прапорщиков и младших офицеров коллективный разум Волочаевского городка решил: «Небось, пронесёт!» – и крупно ошибся: Горбачёв Михаил Сергеевич бесповоротно решил посетить дальневосточные рубежи Отчизны.

Не пронесло.

Гогич, командир взвода будущих радиотелеграфистов, был абсолютно не в курсе всех этих треволнений. Вместе с тридцатью пятью своими архаровцами он второй месяц усиленно занимался боевой подготовкой в тайге. Конечно, неспешный процесс откапывания крыши ЗКП[77] с последующим капремонтом имел мало общего со вдумчивым изучением азбуки Морзе, коим надлежало по плану заниматься взводу подготовки начальников КШМ.[78] Однако начальство было далеко, разбежаться бойцам было особо некуда, есть-пить хватало, так что жизнь, в общем, наладилась спокойная: поспали, покопали, покушали и так далее. Лафа, кто понимает. Харчи и воду привозили раз в неделю и именно жуликоватый начпрод Грызунов, с непередаваемой скорбью наблюдая, как привезённые продукты выгружаются из машины, первым просветил Гогича насчёт грозящей катастрофы:

– Слышь, Гогич, – сообщил пухленький летёха, – в строевой говорят, к нам Пятнистый приезжает.

– Ну и чё? – зевнул старлей, отгоняя веткой беспощадную дальневосточную мошку. Он уже успел разоспаться в скучном таёжном пофигизме, и в полуденный зной ему было непросто ухватить суть дела.

– Да ты не понял! Это ж сам Генсек! Шороху будет немеряно… Галька говорит, послезавтра собирают всех офицеров дивизии на совещание, будут звездюлей мешками раскидывать!

– А мне пох… Тут трахаться ещё до сентября минимум. С моими-то чучмеками… Ты, главное, не забудь жратву привозить вовремя, а то знаю я эти дела: то машины у вас нет, то доехать не успели.

До полигона было сорок километров по кишащей ВАИшниками трассе без никаких вариантов объезда. Поэтому лишний раз рисковать бесценным техталоном желающих было мало. Известное дело: прапора с полосатой палкой до столба сорок раз догребутся, не то что до потрёпанного ЗИЛа продслужбы. А забирать документы зампотех принципиально отправлял в ВАИ старшего машины, и уж гнуснее этого занятия ещё надо было придумать.

– Всё бы вам только брюхо набить… – пробормотал выдающийся специалист тыла, тоскливо провожая взглядом ящик консервированной камбалы. – Работайте быстрее, а то и до сентября не управитесь!

– Идитынах, – беззлобно сказал Гогич. Формально, конечно, начпрод относился к штабу батальона, и посылать его по известному адресу было не совсем комильфо, однако строевые командиры на такой херне особо не заморачивались. Тем более что продолжительность таёжного ремонта Грызунова решительно не касалась, и беспокоило его совсем другое обстоятельство. А именно, невозможность заныкать от бдительного глаза гогичева повара, узбека Тулаева, числящуюся в накладной дефицитную тушёнку.

Но и Гогич также оказался неправ. Буквально через день, невзирая на ранее отданные решительные распоряжения и свежедоставленное продовольствие, радиостройотряд был по тревоге доставлен в расположение части. Великий Кабздец, как выяснилось, был уже совсем рядом.

С учётом небывалой ситуации, складывающейся в связи с визитом Генсека, Округ решил помочь командованию дивизии не только обычным крепким словом, но и высокоэффективным делом. Кто не знает, в армии степень эффективности такой помощи принято измерять количеством присланных непосредственно на место событий ответственных штабных работников. И летом 87-го штаб КДВО отнюдь не поскупился. Казалось, что по огромному красному зданию на улице Серышева тем летом гулял только пустынный ветерок. Во всяком случае, у Гогича сложилось именно такое впечатление, когда он строил взвод для развода на следующее утро после своей экстренной эвакуации из таёжной глубинки.

Масштабы этого, в общем-то, рядового, мероприятия, поражали даже людей привычных. Во-первых, на большом дивизионном плацу просто не было свободного места: там выстроились подразделения практически изо всех частей соединения: пехота, танкисты, зенитчики, артиллеристы, сапёры, химики, связисты… Банда разнокалиберных носителей ботинок (а надо знать, что штабной в ботинках для не вылезающего из сапог строевика – хуже красной тряпки для молодого бычка) деловито суетилась в начале строя вокруг плотной группы генералов, которые, в свою очередь, молчаливо наблюдали за происходящим, уясняя для себя направления раздачи главных люлей.

– Чё тут у вас творится? Охренеть, сколько народа понагнали… – обернулся Гогич к Лёшке Лазареву, командиру первого взвода.

– Не ссы, зелёнка, – белобрысый здоровяк Лёха был на два года старше, и по законам жанра имел полное право относиться к другу небрежно-покровительственно, – щас нам всем эти пидоры мозги прочистят.

– Равняйсь! Смирно! Равнение на пра-во! – надорвался внезапно начштаба дивизии. И то правда: со стороны управления бодрой рысью уже семенил в сопровождении комдива лично начальник боевой подготовки и замкомандующего округа генерал Шилов.

Чуть позже выяснилось, что офицеры управления боевого планирования штаба КДВО не зря потратили пятые бессонные сутки. План решительного наступления на боевую подготовку 129-й учебной дивизии был проработан до мельчайших деталей и поражал воображение.

Прежде всего, как стало ясно тем утром, количество согнанных в Волочаевский городок бойцов увеличится ещё как минимум вдвое к исходу завтрашнего дня. Жить им негде, но это ниибёт. Развод отныне и ежедневно вплоть до окончания мероприятия должен проводиться в 6 утра. К этому времени личный состав должен быть уже покормлен и вооружён инвентарём, согласно планируемым работам. Территория дивизии разбивается на зоны ответственности многоуровневого контроля. Каковыми зонами командуют штабные персонально в следующем порядке: за элементарную зону 25х25 метров отвечает офицер отдела (как правило, майор). За четыре таких зоны – старший офицер (подполковник). За четыре больших – замначальника отдела (полкан), и так далее до двух генералов, которые разделили территорию городка пополам. Обход работ этими двумя – два раза в день, утром и вечером. Остальным с территории не отлучаться, непрерывно контролировать действия дивизионных распиздяев, и чтоб у меня! Приём пищи личным составом – спланировать, а когда будут жрать офицеры, меня решительно нииппёт! Капитан Махиня, твою мать, чтобы как штык три раза в день автоколонна из 15 машин мне дёрн привозила! Какие ещё ВАИшники? Я, блять, вам что, неясно задачу поставил?! Пиздуй в Волконку на предельно допустимой скорости, не нарушая требований 29-го приказа! Где зампотыл? Товарищ полковник, если не будет хватать краски, а также всей остальной, очень нужной нам сейчас поебени, я вас за морду возьму так, что кожа на жопе полопается! Начальник УНР! Чтобы к обеду твои жирные бляди с вёдрами и прочими штукатурными приблудами уже первый этаж третьей казармы заканчивали! А паркет чтоб лежал к послезавтра! И ровно, сука, а не как бык поссал!!! Поцарапают сапогами?.. Начштаба, убрать нах бойцов из казарм! Лето, блять, на улице, если кто не понял! Схватили койки-тумбочки, и чтоб к вечеру духу их там не было! На плац, куда же ещё? Или вы им развлекательную программу в парке культуры и отдыха предложить хотите?! И я лично осматриваю работы ежедневно в семнадцать ноль-ноль! В пятницу будет лично командующий! А через две недели – главком!!!

Всего этого Гогич, понятно, не слышал. В силу предельно суженной специализации – производной от бесконечного избытка рабсилы – его задачей стала, в общем, несложная работа: отремонтировать дорогу от караулки до продсклада. Если бы не всеобщая истерика, от силы на три дня трудов праведных при наличии материала необходимого. А в каком-нибудь колхозе-миллионере квалифицированные специалисты при соответствующей технике и за день управились бы. Однако суровые армейские порядки быстро доказали, что задачи такого уровня сложности никак не по зубам старлею с тридцатью пятью урюками. Началось с того, что упомянутая дорога оказалась в пяти(!) элементарных зонах ответственности, и поголовье ботиночных контролёров на голову одного комвзвода быстро сравнялось с количеством его подчинённых. Понятно, что при такой мощной поддержке Гогич утратил смысл своих действий уже к исходу первого дня. Урюки выдохлись значительно раньше, и невзирая на мощные сержантские пинки, решительно отказывались понимать, когда им по-человечески, блять, в очередной раз приказывали, тащить этот асфальт, уроды, не к той, а вон к той яме! Пожрать не удалось никому – бойцам в столовке тупо не хватало мест, а про свой желудок Гогич даже и подумать не успел. Разнообразные ценные указания надзирателей всех степеней важности сыпались в темпе стрельбы зенитного пулемёта, обрекая на заведомую неудачу самые отчаянные попытки сотворить хоть что-то осмысленное. Озверевшие ротные носились яростными коршунами над изнемогающим от бессмыслицы происходящего личным составом, терзая взводных яркими образами вырванных гениталий и публичного гомосексуализма. Мрачно охреневшие и вусмерть перепуганные интенданты торопливо тащили из своих бездонных закромов цемент вместо краски и шифер вместо линолеума. Потерявшие остатки девственности в далёком 45-м гражданские штукатурщицы поначалу неимоверно взбодрились при виде изобилия юношеской плоти, но быстро разочаровались по причине полного забвения бойцами всех и всяческих мужеских функций. Капитан Махиня лично расстрелял трёх ВАИшников (по крайней мере, доложил он именно так), но доставил-таки две ходки дёрна и был беспощадно изнасилован на месте за отсутствие третьей.

При этом истинные масштабы трагедии стали ясны только ночью, когда на изгнанных из казарм бойцов беспощадно налетел всё тот же свирепый дальневосточный гнус. Укрываться от него под тоненькими одеяльцами было бессмысленно, и полумёртвые от усталости будущие младшие командиры тихонько разбежались по заветным нычкам. В кочегарке, подвалах, учкорпусе и боксах буквально плюнуть стало некуда. Под утро оказалось, что собрать людей к пяти часам на завтрак нет просто никакой возможности…

Однако если чем и живуча была Советская армия, так это неиссякаемой способностью приспосабливаться к самой немыслимой обстановке. Мало-помалу милитаристический бедлам сменился до известной степени организованной деятельностью, ответственные ботиночники стали находить общий язык с непосредственными командирами и тайком устраивать групповые побеги с места проведения операции в чипок. Гогичу наладили подвоз асфальта, дали целых два ручных катка и бочку солярки для их протирки. Заборы расцветили уставными серыми красками, казармы покрывались блестящим паркетом, трава стриглась строго под спичечный коробок, а командирские жёны удовлетворённо пересказывали подружкам подробности анатомического строения своих страстных ночных собеседников. Пугающие ежедневные генеральские обходы перешли в состояние рутины, не вызывающей даже в солдатской душе особого почтения. Гогичева дорога, в конце концов, обрела вполне пристойный вид, вековые ямы предельно аккуратно закатали первосортным асфальтом, подправили и покрасили бордюры, и начпрод Грызунов искреннее радовался столь удачному повороту дел. В общем, как обычно, чёрт оказался совсем не так страшен, как маршал Третьяк.

Главком прибыл в дивизию аккурат за пять дней до исторического Посещения. Не торопясь, со знанием дела он под невнятное бормотание свиты широколампасных, верный своей привычке, для начала обошёл все туалеты. Как обычно, ему показалось, что таким образом он проявил невероятную находчивость, и как обычно, свита продемонстрировала должное таковой восхищение. Затем настала очередь музея, казарм, караульного городка, спортзала… Бойцы со страшной скоростью перебегали из одного укрытия в другое, чтобы не попасть под этот многозвёздный бронепоезд. Ответственные всех уровней, не дыша, занимали отведённые им позиции, готовые покориться любой суровой неизбежности. Строевые пребывали там же, по привычке собираясь кричать «Так точно!» и «Виноват, исправлюсь!» Гогич маялся в тени, изнывая от влажной дальневосточной жары, в кителе, сапогах и под портупеей. Форма одежды повседневная для строя, другой не знаем, хуле там. До его слуха то и дело доносились зычные взрёвывания главкома, по тону которых становилось очевидно, в какой именно позе имеют очередного преступника, недопонимающего всю тяжесть ответственности за вот это вот что такое здесь за пятно, я вас спрашиваю! Поскольку участок Гогича находился практически в конце маршрута движения комиссии, старлей утомился ждать расправы настолько, что его одолело почти философское любопытство: «И чего же он у меня накопает? Хер знает, дорога вроде ровная, все генералы по сто раз глядели. Бордюры выровняли, красно-белым прилежно покрасили, травку сегодня лично проверял – ровно в коробок, одуванчиков нет, люки под мухомор разрисовали, лавочки отремонтировали, в пять цветов согласно образца изукрасили… Чего ещё надо-то?!» Однако сомнений в том, что недостатки всё одно сыщутся, не было никаких. И на этот раз Гогич не ошибся ни в малейшей степени.

Главком величественно оглядел дорогу и рыкнул вполсилы:

– Кто здесь работал?

И глядя сквозь обречённо подскочивших с докладами майоров-подполковников, повторил, набирая голос:

– Кто это сделал, я спрашиваю?!

Гогич мудро догадался, что речь идёт именно о нём, и счёл за лучшее признаться самостоятельно. Большезвёздный старичок поглядел на него почти ласково и спросил:

– Сынок, а вот скажи, у тебя эту срань кто-нибудь принимал?

Гогич не стал покрывать своих контролёров.

– И что, никаких замечаний не было?

Ну как не быть, вашбродь, были, но так, по мелочи, понятно, уже всё устранили и не извольте беспокоиться.

– А сам-то ты как думаешь, всё у тебя в порядке? – и глядит с хитрой морщинистой рожей.

Да вроде, хер его знает, товарищ генерал армии, так-то оно вроде ничо, а с другой стороны вам один хрен хучь до чего-то, а докопаться надо… А, хер с ним, пропадать так с музыкой:

– Неаккуратно получается. Заасфальтированные места бросаются в глаза.

– Нуаяшогаварю!!! Вашу мать!!!! Охуели!!!!! Генсекретарь!!!!! Лоскуты!!! Всех под шкурку!!!! СУКИ белокрылые!!!!! Лейтенант! Ночь кормить – к утру зарезать!!! Я завтра здесь в 10-00, и чтоб мне всё было чёрное, как негрская жопа!!!

Не убил. Уже легче. Иди теперь, пожалуйста, нах, товарищ генерал, ты своё уже сделал.

Тавтология – мать армейской дисциплины, и выслушав главкомовское распоряжение с различными вариациями не менее пятнадцати раз, Гогич пошёл перекурить это изобилие информации и снять, наконец, хотя бы портупею. В курилке уже сидели остальные взводные, оттраханные, но непобеждённые. Выяснилось, что никого лихой главком добрым словом не обделил. Сомодову за ночь предстояло перетащить в другой конец площадки караульный макет, Васько должен перекрасить все плакаты и зеркала на плацу, а Лёха – заменить стёкла на первом этаже учкорпуса.

– Это всё херня, братцы, – давясь дымом сказал Гогич.– Мне, сука, надо дорогу красить.

Офицеры радостно заржали. Известное дело, байку про крашеную траву все знали, но в реальности до такого долбоёбства пока не доходило, так что легенда пока не имела достоверного подтверждения. И вот, пожалуйста, не только свершилось, но и переплюнули, кажись. Ай да главком, ай да сучий старикан!

– Чё вы, блять, ржёте? – ласково спросил товарищей Гогич. – Я нихера понятия не имею, как это делать. Ну не краской же чёрной мазать по асфальту…

Нет, краской не пойдёт, ты прав. А чем? Может, битумом? Или остатками асфальта потереть? А вот Петя идёт, его спросим.

– Петрович, помогай. Тут вот какая задача…

Прапорщик Петр Петрович Пашковский, ротный старшина, проходил в учебке по разряду «старых», то есть весьма уважаемых вне зависимости от должности и звания служивых людей. Много позже Гогич не раз задумывался, отчего эти сорокалетние капитаны и прапора в армии именуются не иначе, как «древними» в то время, как на гражданке вполне могли бы ещё считаться «молодыми специалистами». И решил, что этот почёт исходит не от возраста, а от неизречённой мудрости и бесконечной хитрожопости этих аксакалов ратного дела. Каковые и помогают им, в конечном итоге, доживать свой век молодыми жизнерадостными пенсионерами.

– Ну что тут у вас, товарищи офицеры? Красить… дорогу… Блять, нашли проблему. У меня в каптёрке гуталина банок десять стоит, щётками размазать и всех делов-то.

– Петя, ты гений! Гулов, идёшь со старшиной и тащишь на объект гуталин стремительной мухой!

Понятное дело, гнусно воняющую субстанцию из здоровенных пятикилограммовых банок намазывать прямо на дорогу оказалось делом немыслимым. Но тут уж Гогич сам допёр: развести мастику в бензине, собрать у бойцов все спички до единой, выгнать машину из бокса для подсветки местности, отпустить урюков спать к рассвету, и – вуаля, товарищ главком. Накормили и распотрошили коровку-то. Смотри, сука, вся дорога на рояль похожа, сияет, как у мартовского кота шарики, а ты думал! Даже ротный Капетистов одобрил передовой дизайн, шоб он сдох!

Понятное дело, не в 10, и не в 11, а уже сильно к обеду комиссия доплелась-таки до Гогича. Главкома окружные принимали по старинке, яростно, благо от него никаких сюрпризов ждать не приходилось, отчего старик был гораздо более благодушен, чем накануне:

– Ну что, сынок, покрасил? А чо воняет так-то?

– Да вот красочка и воняет, а без этого никак невозможно, и к завтрему всё повыветрица, не извольте сомневаться. Не волнуйтесь за такие мелочи, берегите здоровье, оно бесценное для нас просто.

В этот момент главкома, глаза которого уже вроде как подёргивает приятная одобряющая поволока, осторожно берёт под локоток какое-то чмо в трёхзвёздных погонах и слегка поворачивает эдак неспешно в сторону противоположную, жарко шепча в ухо какие-то непотребства. Главком тут же встрепенулся, как бродячая псина на плацу под звуки «Встречного марша» на разводе:

– Лейтенант!!! Ты охуел! Вы все тут охуели, я вас спрашиваю?! Почему дальше дорога серая?!!

Так. Понятно. Не бейте, дяденька. К десяти? Сделаем. Не извольте сомневаться. Нам всякие трудности пох, лишь бы вам приятность доставить.

Лёха, Серёга, Петрович, вы слышали, чо этот припездок хочет? Чтобы серую… Не, водовозкой не смоет. Какими, блять, лезвиями, ебанулся на старости лет? Хер, всю дивизию в чёрный к утру не успеем… Цемент? Точно, цемент!

Тока его уже надлежит развести водой, и так совсем-совсем жиденько. После чего красить равномерненько. А я что вам, блять, художник – цвета подбирать? Глушко, карочи, я попиздовал спать, в пять буду здесь, и чтоб в этот секунд мне непременно дух от красоты неземной захватывало, понял?

Замок Глушко, верный хохол, старался всю ночь, колотя личный состав уже совсем немилосердно. Урюки двигались совершенно сомнамбулическим порядком, не просыпаясь, и вместо грязно-серой жидкости явно видели перед собой родной кишлак и любимого ослика Качумая. Жирная дорога упорно не хотела покрываться цементосодержащим раствором равномерно, и его приходилось буквально втирать в трещины, на манер старушек преклонных лет, принимающих SPA-процедуры. Итог оказался плачевен: дорога, безусловно, стала серая. Даже пепельно-серая. Некоторым даже понравилось – Лазареву, например. Разминая своим кулачищем гогичеву пятерню в дружеском рукопожатии, Лёха, с присущей ему деликатностью заявил:

– Гогич, в тебе пропадает немыслимый талант. Реставраторы Лувра и Эрмитажа перережут друг друга в борьбе за право принять тебя в свои ряды. Мона Лиза и Даная заждались своего спасителя! Скажи Глушко, что подмастерьям платят по пятьсот баксов в месяц – он тебя до конца жизни на руках носить станет и стакан воды перед смертью вместо Катьки подаст.

Но это был не асфальтовый цвет. Хоть застрелись, но гогичев кусок диссонировал с остальным дорожным покрытием так же явно, как свиной шашлык с правоверным мусульманином. Это была катастрофа, и прибывший к четырём часам главком оценил её по достоинству. По сей день Гогич жалеет, что тогдашние средства звукозаписи были ещё несовершенны, отчего бесценный шедевр виртуозного генеральского мата полностью и безвозвратно утрачен. А поскольку мастеров такого класса уже практически не осталось, потомкам придётся довольствоваться только свидетельствами очевидцев. Каковые современники, надо сказать, и сами были совсем неплохими специалистами в этой области культурологии, однако уважительно склоняют голову перед Мастером, не испытывая даже тени сомнения в его абсолютном превосходстве.

Излив весьма впечатляющим образом накипевшее, главком легко доказал, что не зря носит свои погоны и числится в элите Вооружённых Сил:

– Начальник УНР! Бегом сюда, сука! Ты видишь эту похабщину? Сколько у тебя самосвалов и катков?..

Сегодня в это непросто поверить, но за три дня вся громадная территория 129-й Краснознамённой Тихоокеанской ордена Кутузова 2-й степени мотострелковой дивизии aka 392-й окружной учебный центр была сплошь закатана новым асфальтом не менее чем пятисантиметровой толщины. Вот это был праздник здорового труда! Тяжело даже представить, сколько ценного асфальта за это время улетело налево, какие безумные деньги получили вольнонаёмные работяги 89-го УНР за срочку-сверхурочку, но дело было сделано: асфальт стал абсолютно и изотропно чёрен, а стало быть, полностью готов к осмотру Его Величеством Генсеком Всесоюзным.

В знаменательный день Посещения пошёл сильнейший ливень. Часовые, очевидно впервые в мировой практике, мокли на постах безоружными – у них отобрали всё, кроме штык-ножей. Вычищенные-выглаженные урюки вповалку спали мёртвым сном на партах в телеграфных классах, будучи в постоянной готовности к демонстрации безупречных навыков скоростного приёма на слух азбуки Морзе (пишете, суки, что угодно – по пять букв в группе и пять групп в строке!). Осоловевшие от хронического недосыпа вычищенные-выбритые офицеры коротали время, покуривая в коридорах учкорпуса под присмотром бдительных особистов. Старшины выбивались из последних сил, наводя дежурной сменой последний лоск на застеленные новейшим бельём койки и нервно блестящий в обновлённых казармах паркет. Штабные приняли самые изысканные стойки возле своих сейфов. Комдив нервно дымил в кабинете начпо.

А Пятнистый не приехал.

Нам потом сказали, что визит был отменён чуть ли не в последний секунд его личной охраной, внезапно заподозрившей, что «безопасность не обеспечена». Не понравился им, якобы, большой овраг, проходивший по левой стороне городка. Странная, конечно, причина для такого решения. Овраг ведь далеко от маршрута следования, да и появился он в этом месте уж точно не за прошлую ночь. Но генсека увезли на Красную речку. Тамошние, оказывается, тоже готовились как звери, но считались резервом. Оно и понятно, всё-таки 129-я – старейшая в Вооружённых Силах, чуть ли не лично дедушкой Владимиром Ильичом сформированная… А вот, поди ж ты. Проблемы, стало быть, с безопасностью в Волочаевском городке. И все полагающиеся ништяки (а Мишка визитом остался доволен) получило, понятно, краснореченское командование.

Никогда не поверю, что у кого-то из тамошних военачальников не было добрых друзей али родственников в 9-м управлении КГБ.

Ulf «…должен быть тупым и решительным»

Эпатируя, многие на Флоте на месте троеточия в этом заголовке вставляют название своей специальности, но не все делом могут доказать свою личную причастность к сути приведённого афоризма.

Пик расцвета на Флоте ракетно-артиллерийского дела пришёлся на восьмидесятые годы прошлого столетия. Стрельб было много. Рвались от напряжения нервы и печень, летели награды и должности, ускоряли или замедляли свой бег воинские звания. Стреляли одиночно и в составе соединений. Отражение атак с разных направлений ракет-мишеней, запускаемых с кораблей, подводных лодок, самолётов и береговых установок происходило с различной степенью успешности. Ракет и снарядов не жалели. Иногда «заваливали» все пять-шесть одновременно выпущенных ракет, а иногда они «шуршали» не обнаруженными до точки самоликвидации. Ракетчики со стажем помнят «Пёрл-Харбор» ракетной подготовки 10-й ОпЭск[79] ТОФ, когда на одной совместной стрельбе 18 марта 1983 года официально было зафиксировано 18 неуспешных пусков ЗУР.

Сбитые мишени часто пролетали рядом с мачтами кораблей, а иногда горящие многотонные болванки по неописуемой траектории падали у борта. Всё это было тяжело, дорого, интересно, полезно, но и очень опасно. Гибель «Муссона»[80] 16 апреля 1987 года открыла многим глаза на проблему, хотя для мыслящих офицеров, включая лейтенантов, она была на виду. Даже в правилах ракетных стрельб было заложено несоответствие реалиям. Каждая поражённая ракета-мишень считалась опасной в зоне радиусом дальности её возможного полёта до выработки оставшегося топлива. Естественно, в этом круге радиусом десятков, а то и за сотню километров, находились все участвовавшие в стрельбах корабли…

***

Назначенный на должность командира батареи МЗА бпк[81] «Ташкент» лейтенант Курепин, месяц назад прибывший после выпуска из училища, уже безвозвратно вошёл в образ управляющего огнём на первой в жизни фактической стрельбе. Его руки намертво срослись с металлом визирной колонки, а в вусмерть заинструктированном мозгу гвоздём торчала необсуждаемая истина: ракету-мишень, по которой произведены пуски ЗУР,[82] считать опасной независимо от результативности данных пусков. А это значит, что без дополнительных команд и указаний его, лейтенанта, праздник наступал по умолчанию…

Дальность до обстрелянной цели сокращалась, и с входом её в зону поражения 30-мм шестиствольного автомата комбат замкнул цепь стрельбы, как учили. Он так самозабвенно палил от визирной колонки очередями по ракете, прошедшей курсовой параметр и уходящей по корме корабля, что трассы начали ложиться вдоль кильватерного строя соединения, норовя слиться с ним в огненном экстазе.

В сети управления стрельбой соединения и по корабельной боевой трансляции «Ташкента» хор истеричных криков «Дробь»[83] рвал мембраны аппаратов и барабанные перепонки экипажа. Но руки комбата, отсоединившиеся от мозга, ничего этого не воспринимали.

Побелевшие от напряжения пальцы, продолжавшие неистово давить на гашетку, не смогли справиться с внезапно наступившей тишиной. ВыстрелА, снаряжённые на стрельбу, закончились за мгновение до момента, синонимом которого является северное млекопетающее семейства псовых…

На разборе стрельбы московский адмирал неистовствовал. Швырял свою дорогую фуражку, стучал кулаками по столу, топал ногами – всё никак не мог обнулить свою энергетику, так как лейтенант гордо поднятым подбородком демонстрировал состояние обратное раскаянию.

– Ну объясни же ты мне, наконец, лейтенант! Почему ты стрелял?!

Выдержанная МХАТовская пауза…

– Да потому, товарищ адмирал, что если б я не стрелял, то точно так же вот стоял бы сейчас перед вами и отвечал на ваш вопрос: «Лейтенант! Почему ты не стрелял?!»

Ulf

Предлагаю две разноплановых военно-морских мудрости. Можно по отдельности.

Принял меры

Однотипные эсминцы «Бывалый» и «Спокойный», прижавшись друг к другу, стояли лагом у причала в отстое. Ожидание очередного ремонта затягивалось. В такие периоды на корабли начинают списывать особо отличившихся бойцов с других экипажей, которые прошли уже и Крым, и Рым и которым в этой жизни уже и терять-то нечего, а приобретать – тем более.

– На «Бывалом»!!! – прогремел с причала голос начальника штаба эскадры.

– Есть… – через некоторое время из рубки дежурного эсминца высунулась мятая недовольная физиономия с повязкой «Рцы»[84] на левой руке.

– Пока вы спите, бакланы вам всю палубу обосрали! И даже сейчас продолжают обгаживать флагшток и гюйсшток перед самым подъёмом флага! Примите меры!!!

Правая рука дежурного, пятнадцатилетнего капитан-лейтенанта, невозмутимо поднесла ко рту микрофон «Каштана», а левая наощупь включила линию трансляции верхней палубы. И морозный воздух главной базы Северного флота всколыхнула усиленная мощными динамиками принятая мера:

– Кш-ш-ш-ш!!!!

Не столицей единой…

Начальнику топливного склада на острове Путятин, что уютно расположился в заливе Стрелок Уссурийского залива, подполковнику Феликсу Кутепову пришло время увольняться со службы. Это было ещё во времена застоя, и ему, имевшему когда-то московскую прописку, государство выделило квартиру в первопрестольной.

Но Путятин, где прошла вся служба офицера, не отпускал душу и сердце. Реликтовая природа с лотосами на Гусином озере, пятнистые олени, бродившие стадами в заповеднике; рыбалка, охота, дикие пляжи, равных которым не сыскать ни на каких лазурных берегах – как без всего этого дальше жить?

А каково теперь будет обходиться без красной икры и красной рыбы, крабов, креветок и других богатств, которые на местном рыбзаводе находились в абсолютной доступности и необходимых количествах? Кто и в чём мог отказать начальнику солидного топливного склада, который, как и его собратья по цеху, ещё в те времена уже умели жить хорошо. А что значит потеря независимости, неприкасаемость которой свято обеспечивалась удалённостью от начальства и отсутствием каких-либо приличных средств связи с островом? Неужели теперь он, человек, которого называли хозяином Путятина, будет жить хоть и в Москве, но как все?

Вернувшегося на остров офицера после осмотра московского жилища замучили расспросами завистливые коллеги с обычной родословной:

– Ну, как там Москва? Как квартира?

– Москва кипит… Что я хочу ещё вам сказать, – выдавливал из себя озабоченный навалившейся проблемой и не собиравшийся шутить вроде бы как счастливый обладатель столичной прописки. – Конечно, Москва – это не Путятин! Но и там люди живут…

Питон

Году так в 1984 в наше доблестное ЛВВИСКУ[85] им. Комаровского А.Н. был назначен новый заместитель начальника, полковник. За давностью лет я уже и не помню ни его внешности, ни фамилии. А ещё в училище преподавал начальник кафедры ВМБ и МГТС полковник Кульмач П.П., заслуженный строитель СССР, доктор технических наук, лауреат Государственной премии и прочая, прочая, прочая… Справедливости надо признать, что особых требований к правилам ношения формы, внешнего вида, выправки и т.д. и т.п. к таким авторитетнейшим людям у нас особо и не предъявлялось. И вот как-то раз новоиспечённый зам повстречал Павла Петровича во внутреннем дворике. Далее – диалог:

– Товарищ полковник, почему не приветствуете вышестоящего начальника, как того требует Устав?

– Где? Какого? Да и без фуражки я…(Кульмач П.П. растерянно и недоумённо озирается по сторонам ища хоть какого-то генерал-майора)

– Меня. Я – заместитель начальника училища полковник такой-то!!! Ботинки у вас не блестят, причёска не подровнена, пуговичка вот оторваться может! Стыдитесь, ведь вы же –полковник!!!

Павел Петрович расплывается в добродушнейшей улыбке и, похлопывая нового зама по погону, произносит протяжно, с характерным акцентом:

– Сынок! Полковник это ты! А я? Я – профессор!

И, обойдя по дуге офигевшего зама, Павел Петрович направляется к КПП.

Redshon Четыре осла. Триптих

Первый осёл

Место действия: Москва-Ленинград-Ташкент. 1989-1991 год.

На абитуре московского Военного Краснознамённого института Минобороны СССР нас держали в палатках. Военнослужащие жили от гражданских отдельно.

В той палатке нас было семеро. Среди прочих – Саша Попов, старший сержант из Южной группы войск. Там он служил в роте почётного караула в Будапеште.

Попов был идеально сложен, а до армии работал президентом Федерации у-шу Узбекской ССР.

Гун-фу нас и сблизило. Сашка показывал мне, как отрывать у людей уши и нажимать на временные точки (точки отстроченной смерти). Я растолковывал ему особенности изготовления длинных германских мечей из автомобильных рессор и нюансы наматывания ремней на руки у древнегреческих панкратиастов.[86] В общем, мы подружились.

Иногда мы мечтали, как будем учить языки, а потом с разрешения командования отправимся, как Ван Дамм в «Кровавом спорте», на чемпионат мира по драке. Всё складно в мечтах было, кроме того, кто из нас победит в финальном поединке – тут разгорались споры.

Когда на экзамене по истории мне поставили два балла, Сашка возмутился:

– Блин, ты же по истории лучший! Ты же нас всех к этому экзамену натаскивал? Даже мне три влепили! Вот сволочи!

Я начал собирать манатки. В часть возвращаться не тянуло, и я решил взять направление поступать в Ленинградское училище ПВО. Увидев его, Сашка отреагировал:

– Да нафиг нам это ГРУ? Поеду с тобой!

Сказано – сделано. Через пару дней мы были в Ленинграде. Но и тут незадача: я получил по математике пять, а Сашке влепили два балла.

– Да нафиг нам эта армия? – отреагировал я и написал отказ.

Нас отправили дослуживать туда, откуда приехали: Сашку в Венгрию, меня на Кавказ. До отъезда мы смотались ко мне на дачу. На шести сотках в Трубниковом Бору командовала моя мама – Антонина Андреевна. Узнав, чем закончились мои пятая и шестая попытки поступления в вуз, она виду не подала. Просто в момент как-то сразу постарела. Маму мы застали несущей два полных ведра от колонки артезианской скважины. Вёдра отобрали. Попёрли сами. Попыхтели, донесли, и пока родительница стряпала обед, сели на грядку с клубникой – побаловаться аперитивом. Тут-то Сашка и сказал:

– Знаешь, чтоб твоя мама сама воду не таскала, давай я тебе из Ташкента осла пришлю. Животное сильное, неприхотливое. Доброе.

– А зиму он тут переживёт? – спросил я.

– Легко! Главное, чтоб сыт был. А чтоб не шлялся по соседям, сколотишь ему загончик.

На том и порешили и разъехались по частям.

Вернулись мы к этому разговору только в 1991 году. И это понятно: пока в вуз поступали, пока первый курс заканчивали, было не до ослов. В телефонном разговоре Сашка мне сообщил:

– Я тут тебе подобрал красавца. Крепыша. Умницу. Назвал Панургом. Мама будет довольна, вот увидишь.

Обсудили доставку ишака. Сошлись на авиатранспорте, тем более что Сашкина подруга работала бортпроводницей на борте, который регулярно летал из Ташкента в Ленинград и обратно. С ней-то мне и предстояло обсудить всё это в очередной прилёт девушки.

Не помню, как её звали. То ли Лейла, а может, Зухра или Зульфия. Это тоже легко объяснимо, так как была она настолько красива, что я ослеп и оглох. Как-то даже не особо слушал, что именно она говорила. Просто смотрел, свесив челюсть, как.

Однако основные факты отложились в памяти. Короче, с экипажем она договорилась. В аэропорту её коллеги восприняли эту операцию как личное дело, а потому все заинтересованно и доброжелательно помогали.

Панургу предстояло стреноженному провести полет где-то в багажном отсека, а Сашкина подруга должна была следить, чтоб он там от стресса или жажды не заскучал: то за ухом ласково почесать, то в миску лимонада налить. Чтобы Панург привык к авиации, его Сашкины подопечные из Федерации у-шу уже начали выпасать рядом с Ташкентским аэропортом. Остальное время ослик проводил в сарайчике, в самом центре массива Чиланзар. В общем, курс молодого осла был в самом разгаре.

Операция «Панург» должна была состояться 20 августа. Но не судьба – случился форс-мажор, вошедший в историю как «путч».

А потом всё полетело кувырком. То экипаж сменился, то в аэропорту какие-то перемены начались, а потом и Сашка с подругой поругался. Ну а когда предатели развалили СССР, мы даже обсуждать по телефону эту тему перестали.

Только гнетущее молчание висело – оба всё понимали, но говорить о том не хотелось.

Так и осталась моя мама без помощника.

Знаете, я до сих пор думаю, что одной из важнейших целей «демократической революции» в СССР и последовавшего за ней развала страны было лишить мою маму умного и неприхотливого помощника, который, без сомнения, стал бы любимцем детворы нашего и всех окрестных садоводческих хозяйств Ленинградской области.

Второй осёл

Место действия: Чечня. Осень 2000 года.

Из Ханкалы до этой высотки лучше ехать БТРом. Пешком можно в липкой пластилиновой грязи утонуть. Но ехать недолго. Зато подниматься на сопку лучше пешком. БТР не сдюжит – перевернётся по дороге.

На высотке стоит батарея 82-мм миномётов «Поднос», взвод охранения и небольшой птичник для производства свежих яиц. Всё остальное довольствие, а главное – боеприпасы, на высоту нужно тащить на горбе. Подобных высоток в Чечне полно, но эта особенная. Какой-то солдатик из питерских позаимствовал у благодарного за освобождение населения осла.

Останется тайной, что он нашептал на ушко ишачку, но с тех пор Бутуз (так его окрестили пацаны) был негласно принят в русскую армию на правах добросовестного бойца. Вреда от него было мало: ну разве пожрать любит (а кто из нас не любит пожрать?) и мимо сортира ходит. Зато польза была огромная: помимо того, что солдаты постоянно видели человеческие глаза Бутуза, которые напоминали им о доме, ослик выполнял огромную работу: с подачи недавно дембельнувшегося по ранению питерца он на высотку всё и таскал.

Служба его проходила так. Приедет машина с боепитанием – он уже стоит у подножия. На него кладут два стандартных ящика по десять мин в каждом (одна 3,1 кг). Он их прёт на вершину. Потом назад. Потом опять. И опять прёт. Пока всё не перетаскает. Надо ли говорить, как его все любили?

Война шла своим чередом, но вмешался Генеральный штаб. Приехал проверяющий из Москвы. Я назову его полковник Пупкин. Но его и так все знают. Приехал и возмутился:

– Что за дела? Почему осёл нештатный один всё таскает? Есть бойцы, вот пусть они и таскают!

Ему вежливо, с чинопочитанием объяснили, что осёл – доброволец, и что у него есть моральные принципы.

Тогда Пупкин наехал иначе:

– А почему так мало таскает? Добровольцы должны быть первыми в труде и в быту! И приказал, гад, увеличить нагрузку. Навьючить на Бутуза не два ящика выстрелов, а четыре. Я стоял, смотрел на все это и молчал. Потом смотрел в глаза Бутуза и видел, что он всё понял. Он почему-то задержал свой взгляд именно на мне. Не знаю почему. Мы все смотрели, как наш ослик, пошевелив ушами, понуро поплёлся вниз. Через некоторое время он вернулся с четырьмя ящиками. Ящики сняли. Бутуз, отворачивая от всех липкую от слёз морду, прилёг, как обычно, отдохнуть. Но через положенные десять минут не встал. Вся батарея и взвод охранения перестали смотреть на врага, а смотрели на Пупкина и нашего Бутуза. Дёрнулся, как обычно, я.

– Так он умер же… – сказал я, потрогав ишачка за упавшее жилистое ухо. Что-то случилось в воздухе. Что-то лопнуло. Назревал бунт. Пупкину оставалось жить меньше минуты. Я спас положение. Я рявкнул:

– Он умер как герой!

И плаксивые вояки, глотая свои нефальшивые слезы, рявкнули в ответ:

– Ура!!!

Чечня содрогнулась.

Рыдали все. Кроме Пупкина. Он стоял побелевший. Вся выпитая им за время проверки осетинская водка улетучилась куда-то. Короче, обосрался от нашего рыка и собственной мерзости.

Не знаю, что произошло тогда со всеми нами, но то, что результат был, знаю доподлинно. Года через два, когда нам привезли свежие газеты, я узнал об очередном указе из Москвы, из чего сделал вывод, что у Пупкина всё-таки есть совесть, но просто не очень развитая. Короче, в газете писали, что «для нужд Северо-Кавказского военного округа (СКВО) закупят 150 ослов. Распоряжение ГОМУ Генштаба. 130 животных закупят в Дагестане, остальных армейские вербовщики намерены набрать по другим горным республикам Юга России. Ослам присвоят звание войсковых животных (это положение запрещает пускать их на мясо) и определят в специальные вьючные подразделения. Согласно штатному расписанию на каждые 10 ослов положен один фельдшер, на каждую тройку – один вьюковожатый». Там же было опубликовано важное, принципиальное дополнение: «Вьючные отделения будут комплектоваться только самцами. Дабы не отвлекать оных от службы». К чему оно, я так и не понял.

Ну да ладно. Кто этих Пупкиных поймёт?

ТТХ ослов:

Вес – около 130 кг.

Грузоподъемность – до 80 кг.

Скорость – 3,5-4 км/час

Цена – от 0 до 0.

Третий и четвёртый

Место действия: Чад, район боевых действий Фронта национального освобождения Гукуни Уэддея и правительственных войск Нджамены Хиссена Хабрэ. 1985 год.

Послеполуденная июльская жара иссушает. Загустевшая кровь стучит в голову. Cохнут губы. Грубеет и шершавеет язык. Солнечные лучи, падающие под прямым углом на землю, жгут плечи даже через рубашку. Обычно к этому времени солдаты-джундики натягивают тент между машинами, и мы с Мухаммедом ложимся на одеяла и молча лежим по полчаса, не шевелясь.

Где-то в Нджамене сидит Савик Шустер и, попивая кока-колу со льдом, придумывает клеветнические небылицы о том, что к уничтожению французских «Миражей» в этом мареве причастны советские военные советники. Нехай клевещет, жиденыш. Но, Боже, как хочется пить.

Сегодня наш шестидесятидвухлетний проводник-тиббус сказал, что недалеко отсюда есть вода, и, оставив машины под охраной отделения солдат, мы уже два с половиной часа в самый солнцепёк продвигаемся в сторону грандиозного Эми-Куси.

Спуски с гор по тропинке, известной только проводнику, и изматывающие подъёмы чередуются один за другим. Уставать и ныть нельзя – державу представляю. Ещё подъем. Слева от тропинки, на вершине, нечто, но явно созданное человеческими руками. Кольцеобразная стенка менее полутора метров высотой, сложенная из камней – чьё-то жилище. Через вертикальный пролом, который, по-видимому, служил входом, виднелось какое-то тряпье и глиняная посуда.

Тропинка опять сорвалась в ущелье. Справа стена. Слева пропасть. Отряд осторожно спускается ниже и ниже. Обогнули ещё один скальный выступ: просматривается дно ущелья. Две зелёные полосы кустарника, финиковые пальмы и круглые, приземистые каменные постройки. Пейзаж бодрит.

Мысль о том, что нас ждёт вода, неотступна и, как патрон в патроннике, предназначенный для выстрела, незаменима. Вот, вроде, и прохладой потянуло. Тропинка как бы подвязана к отвесной скале и искусно цепляется за каждый выступ и мало-мальски видимый карниз. Снизу, навстречу экспедиции, по этой же тропинке карабкаются два осла.

– Принесла вас нелёгкая именно сейчас! Как разминемся? – подумал я.

Проводник же, ничуть не беспокоясь, вёл отряд на незапланированную встречу. Обе стороны, не торопясь, сближались. Первый ослик, который был уже в шагах двадцати от проводника, остановился, потоптался и спрятал переднюю часть туловища в скальную выемку, перекрыв задом тропинку.

Проводник подошёл к животному, взял осла за хвост, как за спасательную верёвку, сделал большой шаг левой ногой. Наклонившись над пропастью спиной, кругом перенёс правую ногу и зашагал дальше. Следующие проделали то же и пошли за проводником. Чувствовалось, что животное было напряжено и словно вжималось в скалу, помогая людям пройти. Но глаза и уши ишачка постоянно следили за всеми действиями людей. Всякое несерьёзное отношение к переправе исключалось с обеих сторон. Даже ослу не приходило в голову шутить на карнизе шириной не более шестидесяти сантиметров. Второй ослик удивил ещё больше. Он встал на дыбы в выбранной им расщелине так ровно, что люди шли по тропинке, не касаясь его.

Позднее, когда солдаты и офицеры утолили жажду, нагретой африканским солнцем и внутренним теплом вулкана водой, я спросил одного из тиббусов, живущих в этом ущелье: «Чьи это животные?»

– Наверху караванщик живёт, – и абориген показал рукой на вершину горы, с которой мы недавно спустились. Перед глазами предстало круглое каменное жилище без крыши.

– Он сдаёт ослов внаём всем желающим. Они возят поклажу от этого оазиса до караванной тропы. Часто возвращаются одни, без людей. Очень умные животные.

И я подумал тогда: «Ничего себе чувство самосохранения! Ай да ослики! Видимо, долго и часто их били, чтобы они так в стенки вжиматься стали».

Осёл [евр. хамор, ослица – атон; греч. онос]:

1) Осел (Equus asinus) с древних времён известен как вьючное животное. Из Ветхого Завета известно, что ослами владели Авраам (Быт. 12:16, 22:3) и Иаков (Быт. 30:43). На ослах ездили верхом (Исх. 4:20, Нав. 15:18, 1Цар. 25:20), их использовали как вьючных (Быт. 42:26, 1Цар. 25:18, ср. Быт. 49:14) и упряжных животных (Втор. 22:10, Ис. 30:6), причём запрещалось запрягать ослов вместе с волами. Как ездовых животных ослов использовали воины (1Цар. 16:20) и лица, занимавшие высокое положение в обществе (Суд. 5:10, 10:4, 12:14; ср. Быт. 49:11, Зах. 9:9). Если царь призывал молодых воинов с их ослами (1Цар. 8:16), это воспринималось как тяжёлая повинность;

2) Осёл – нечистое животное, поэтому его мясо можно было употреблять в пищу только в случае крайней нужды. Так, во время голода при осаде Самарии (4Цар. 6:25) ослиная голова продавалась за неслыханную сумму в 80 сиклей серебра. В то время как первенцев других нечистых животных можно было выкупить за деньги или продать (Лев. 27:27; Чис. 18:15 и след.), первенца осла разрешалось заменить только агнцем (т.е. обменять на другую жизнь), в противном случае первенцу надлежало «сломать шею» (Исх. 13:13, 34:20; см. также Втор. 21:4,6, Ис. 66:3);

3) Известно, что у аморреев существовал обычай, описанный в документах архива Мари, при заключении договора приносить в жертву осла;

4) Иисус вступил в Иерусалим, «сидя на ослице и молодом осле, сыне подъяремной» (Мф. 21:5). В этом исполнилось пророчество Захарии (Зах. 9:9) и отразилось значение Иисуса как царя, возвещающего народам мир, – образ, совершенно не соответствовавший земным представлениям и ожиданиям Его учеников и народа (Лк. 24:21, Деян. 1:6);

5) Наряду с домашними ослами в Библии упоминаются и два вида диких: а) Еврейское слово пэрэ, переданное в Синодальном переводе как «дикий осёл» (Иов. 24:5, Пс. 103:11, Ис. 32:14, Иер. 14:6), видимо, подразумевает онагра (Asinus onager), очень быстрого и пугливого дикого осла, отдельные особи которого встречаются в пустыне Сахаре и в Аравии;

б) Еврейское слово «арод» встречается лишь в Иов. 39:5 (Синодальный перевод – «онагр») и в Дан. 5:21; вероятно, им назван сирийский дикий осёл (Asinus hemippus), обитающий в горах Армении, в Месопотамии, Сирии и на севере Палестины.

Did mazaj Самый

В дивизион приехала комиссия. Из штаба округа. А может, корпуса. А может, самого Министерства. Зачем – неизвестно. Нам – неизвестно. Человек пять.

Полковники-подполковники. Комбриг с ними приехал. Страх и ужас. До обеда все они толпой бродили по боевой позиции, махая руками. То вместе, то поврозь, а то попеременно. Правду Булат сказал, словно сам видел. Городок напрягся.

Бабы им на обед из дому натащили солений-варений… А они с позиции мимо столовой в казарму пошли. Офицеры-прапорщики из казармы – через окна, как зайцы… А куда? А я как раз в отпуске был, снял движок с машины, и в своей каптёрке в городке, не спеша, его починяю. Никого не трогаю. Внезапно ко мне без стука, более того, бесшумно, заскочила толпа. Человек пять офицеров, столько же прапорщиков, и даже старший солдат Наташа Д, бывшая девушка-курсант, неизвестно за что отчисленная из училища и присланная к нам на должность оператора РЛС… К технике её никто и не думал допускать, и она целыми днями гуляла по дивизиону. То там посидит, то здесь. Получка ж идёт…

Причина столь большого количества гостей у меня понятна – им негде спрятаться. Ну, рассадил всех по лавкам, слежу, чтоб чего не спёрли. Самый ловкий прапорёнок чуть приоткрыл дверь и в щёлочку наблюдал за комиссией. А она вместо того, чтобы идти на обед, повернула в сторону городка.

– Шухер, в городок повернули! – сообщил наблюдатель, бледнея лицом. Все мигом притихли. Один я, числясь в отпуске, чувствовал себя более-менее в безопасности. Увы… Повесить замок снаружи не решился никто. Добровольца-самоубийцы не нашлось. Да и поздно уже было…

Дверь резко распахнулась. На пороге стоял комбриг. Сзади с любопытством толпились и заглядывали полковники.

– Так, что здесь происходит, товарищи офицеры-прапорщики? Чем занимаемся? Чьё помещение?

– Моя каптёрка, – выдвинулся я вперёд, – я в очередном отпуске, движок вот ремонтирую… Продемонстрировал грязные руки и рожу.

– Ясно. А вот вы, товарищ майор, что здесь делаете? – строго посмотрел командир на престарелого стартовика, дотягивавшего последние месяцы до пенсии. Большой опыт службы тут же вложил майору в зубы правильный ответ.

– Я пришёл посоветоваться к старшему прапорщику по поводу замены масла в гидросистеме пятой пушки. У меня там подтекает…

– В голове у тебя подтекает! А вы, капитан? – Капитан Гена уже был готов.

– Я пришёл посоветоваться к старшему прапорщику по поводу работы подогревателя двигателя, что-то один у меня плохо запускается…

– Так… Понятно. А вы, товарищ прапорщик, – обратился командир к Саше М, совсем зелёному прапорёнку, дизелисту. – И вы здесь за консультацией?

– Так точно, товарищ полковник! Мне надо узнать нормы расхода масла на моточасы работы дизеля…

– А ты их до сих пор не знал?

Одиннадцать голов потупились, стараясь не встретиться глазами с комбригом. Одна голова оказалась блондинистой и с хвостиком.

– А вы, девушка, кто такая? Тоже на консультацию прибыли?

– Старший солдат Дорошенко. Так точно. Прибыла на консультацию к старшему прапорщику по поводу ремонта ячейки…

– А что, он тут у вас самый умный?

– Да-а… – не подумав, пропищала несостоявшаяся офицерша.

Глаза у командира полезли на лоб.

– Девушка! Хоть ваш старший прапорщик и на Доске почёта в бригаде постоянно висит, но запомните! Самый умный в дивизионе – командир дивизиона! А самый умный в бригаде – командир бригады!

Не наказали никого…

Технарь Кулинарная трагедия

Был у меня знакомый. И был он этаким кулинарным гением-самородком. В армию в 18 лет ушёл с должности шеф-повара итальянского ресторана. В военкомате впали в ступор, когда здоровый (физически и, главное, психически) умный парень заявил, что хочет служить поваром. Попал он куда-то, ЕМНИП, к танкистам. После первого же приготовленного им завтрака л/с части оху… дивился, а через неделю его вызвал главповар части (прапорщик) и заявил:

– Ты это…, умник, переставай вы_бываться и готовь как все.

– А почему, если из тех же продуктов я могу приготовить что-то съедобное?

– Ты, дурак, срочную отслужишь, уйдёшь на дембель, а они…

Тут прапорщик кивнул в сторону столовой и с надрывом в голосе закончил:

– А они привыкнут!