Развод. Без права на прощение

Глава 51

Герман просил месяц. Но по факту у него было время до развода. Я не сказала, что что-то даю ему, я просто согласилась вернуться домой в тот странный суетный вечер. И Германа трясло всего. Настолько сильно, что он не сел за руль, а нас повёз Даня. Лина села с ним на переднем сидении и фырчала, рассказывая, как Даня смело и браво с уколом кинулся на Настю, а потом как она призналась, что доводила меня, потому что сговорилась с Ольховским.

Это конечно все хорошо было, но суть проблемы заключалась в том, что до Ольховского Герман подобрал эту Настю. Не Ольховский заставил Германа ехать к ней в день рождения сына.

Это были решения Германа, о которых он жалел и сейчас готов был все мне отдать, даже подозреваю сердце вырезать из груди, лишь бы я ничего не разрушала.

Муж сел со мной на заднее сиденье и забрал Мирона на руки. Сын почему-то вдавливался и цеплялся в мужа с такой силой, что страшно становилось.

Машина въехала во двор, и я вспомнила про обслуживание и вечер. Охрана всех пропустила и мы увидела на террасе накрытый стол с блюдами прикрытыми стальными крышками.

— Я помогу, не переживай, Крис, — сказала быстро Лина и побежала в сторону стола. Потрогала все и, открыв несколько блюд, подхватила и убежала греть.

Даня обнял меня за плечи и прошептал:

— Мы можем уехать…

— Останьтесь, — вяло попросила я, не зная сама чего хотела. Наверно ощутить вкус того, что все может быть хорошо. Даня кивнул и пошел к Лине. Герман приблизился со спящим Мироном на руках и тихо сказал:

— Я пойду его уложу, Кристин… — голос мужа звучал словно сквозь вату, и я выдохнула.

— Конечно, иди… — а мой вот был сломленным. Через полчаса Герман спустился и застал нас троих за столом. Качнулся с пятки на носок, и Даня отодвинул ему стул возле меня. Я подняла взгляд на мужа и почему-то просто кивнула. Герман сейчас выглядел побитой собакой, которую вдруг допустили к барскому столу.

И нет. Мне не было злорадно приятно от этого! Не было!

Мне было больно видеть его таким!

— И тогда Даня меня уговорил, — закончила Лина расписывать, как Даня стоял на коленях и умолял признаться куда она отвезла меня. — Прости, но я такой плохой партизан.

— Тебе не за что извиняться, — заметила я, потому что знала, что сбежать от Германа далеко не получится и винить в чем-то Лину было бы верхом глупости. Муж сел возле меня, и Даня вдруг понял бокал.

— Ребят, я хочу выпить за то, чтобы все дерьмо осталось в прошлом, а через год мы сидели так же, в том же составе и праздновали рождение еще одного моего крестника…

Герман тяжело выдохнул и стукнулся бокалом с Даней. Я промолчала и прикусила губы, отпивая сока.

Я бы тоже хотела. Но я не понимала смогу ли когда-нибудь довериться мужу, смогу ли снова без боли смотреть на него и прикасаться к нему, но проверить стоило.

Через несколько часов когда Лина и Даня уехали домой, а Герман помог мне убрать посуду, я осталась одна в спальне. Сидела на краю кровати, решаясь на что-то что качнет чашу весов в ту или иную сторону. И только глубоко за полночь я невесомыми шагами, на кончиках пальцев, вышла из спальни. Дом спал и хотел убаюкать каждого. В коридоре пахло свежей росой из открытого окна на лестнице, жирной зеленью суккулентов, которые я расставила на подоконниках, немного сырой влагой от земли, которая ночью напитывалась водой от автополива. А еще лавандой.

У него в спальне резко пахло лавандой, хотя я никогда особо не любила этот аромат и больше предпочитала горьковато-сладкую ваниль.

Я открыла дверь беззвучно и шагнула в полумрак спальни, где спал последние дни мой муж.

Сердце сдавило от боли.

Чаша весов застыла.

Шаг словно по осколкам.

Судорога во всем теле, которая мешала дойти до кровати, словно дорога была воистину библейской.

Я опустилась на край постели, который был ближе к двери.

Сморгнула злые слезы.

— Я аборт хотела сделать, — произнесла я в пустоту, и Герман вздрогнул. Он по-прежнему не поворачивался ко мне. Словно так я могла увидеть его настоящее лицо. Увидеть и возненавидеть.

— И я приму это твое решение… — хрипло произнес муж, стараясь не выдать волнения. Я легла и прижалась лицом к спине супруга. Уткнулась носом ему между лопаток.

— И будешь все равно хотеть не разводиться? — спросила с болью какой-то неправильной, со злостью.

— Все равно буду хотеть не разводиться, Кристин, — признался Герман и решил развернуться ко мне лицом. Я ударила его кулачком в лопатку, чтобы не смел дёргаться. — Потому что я не имел права предавать тебя. И я приму любое твое решение. Это принятие. Это смирение, Кристин. А ты знаешь как дорого оно всегда обходилось.

Я всхлипнула.

Снова ударила Германа по плечу, и он не выдержал. Развернулся ко мне и сжал меня в объятиях. Я уперлась носом ему в ключицу. Вдохнула знакомый, теплый аромат, и меня накрыла истерика.

— Почему? Почему? Почему? Зачем ты это сделал с нами? Зачем ты так поступил. Я тебя до дрожи любила. До безрассудства, до потери памяти. Я так хотела тебя. Тебя одного хотела. Боже мой, как я хотела, чтобы ты хотя бы на день меня оставил в одиночестве без кричащего Мирона в полгода, и я бы тебе после этих суток такой минет сделала, что у тебя голову снесло бы. Да если бы ты хоть раз дал мне выспаться тебя бы встречала не истеричка, а ласковая кошечка. Да если бы ты…

Меня несло. Я плакала, глотала слезы, а Герман меня целовал. Слизывал с моих губ соленые капли и прижимал меня к себе так сильно, что у меня ребра трещали.

— Все дам, Кристин… — его язык проходился мне по губам, замирал и дразнил. — Все дам. Нянек десяток, домработниц, спать дам, чтобы ты сонная и ласковая с утра прижималась ко мне голым телом. Кристинка, я тебе все дам. Только не уходи от меня. Не бросай меня. Не бросай одного. Кристин. Умоляю…

— Клянись… — хрипло приказала я, когда ладони Германа потянули наверх сорочку, которая тканью царапала мне кожу. — Клянись всем чем можешь, что если хоть раз посмотришь на другую женщину…

— Клянусь, родная… — тяжело выдохнул Герман, дернув меня на себя. Заставляя оседлать. — Клянусь жизнью, состоянием, рассудком, что если хоть раз взгляну на другую, то лично заряжу тебе ружье и можешь отстрелить мне нахрен яйца.

Герман запустил руку мне в волосы, наклонил к себе.

— Клянусь родная, моя что ты больше ни разу не заплачешь по моей вине. Клянусь любить тебя вечно, безумно и с каждым днём все сильнее.

Больше всего молитв слышала палата с обреченными больными, а не церковь. Больше всего сожалений обычно надгробия на старых кладбищах, а не люди. Но самые искренние слова любви слышал не дворец бракосочетания, а спальня в доме возле леса.