Ребекка с фермы «Солнечный ручей»

Глава XXVII. Чудесная картина

Прошел год с того вечера, когда в Риверборо за чашкой чая велась дискуссия по поводу премии Адама Лэда. Месяцы бежали за месяцами, и вот наступил день, которого Ребекка дожидалась пять лет, — день достижения ее первой серьезной цели в жизни. Учебные дни миновали, и Уорехам пребывал в предчувствии волшебных торжеств, посвященных окончанию колледжа.

Восход солнца был под стать грядущему торжеству. Ребекка соскочила с кровати, подбежала к окну, раздвинула шторы и восторженно поприветствовала розовый свет безоблачного утра. Да, солнце сегодня сияло по-другому и казалось больше, ярче, величественней, чем всегда. В такой день не может быть среди выпускников людей незначительных или достойных насмешки. Каждый стоит вровень с великим событием!

Эмма Джейн повернулась на другой бок, проснулась и, увидев Ребекку возле окна, подошла и встала рядом с ней.

— Если это не грех, то я благодарю Бога за то, что на целое лето я свободна!.. Тебе хорошо спалось?

— По правде говоря, я почти не спала. Сначала у меня вертелись в голове мои стихи о школе, потом слова песен, а под конец вдруг всплыли в памяти латинские стихи сочиненные Марией, королевой шотландской:

Эти слова прямо полыхают у меня в голове!

Тот, кто не знаком с жизнью земледельческой Америки, никогда не сможет до конца понять, каким серьезным, важным, торжественным представляется молодым провинциалам последний день в колледже. В смысле приготовлений, скрупулезной заботы о каждой мелочи и всеобщего воодушевления он оставляет далеко позади сельские свадьбы. Ведь свадьба в американских деревушках и городках — самое обычное дело, тут нередко все начинается и оканчивается визитом к священнику. Ни для самих выпускников, ни для членов их семей, ни для старших товарищей, ставших уже студентами, ничто не идет в сравнение с днем выпуска — разве что инаугурация губернатора штата на Капитолийском холме.

Для Уорехама это был день из дней, потрясение из потрясений. Отцы, матери, даже самые дальние родственники торопились на поезд, чтобы еще до завтрака поспеть в колледж. Выпускники прошлых лет, многие с женами и чадами, тоже устремлялись в дорогую их сердцу обитель. Две красно-коричневые конюшни буквально ломились от понаехавших перевозочных средств разного рода. Повозки, дилижансы, фаэтоны цепочками выстраивались на затененных сторонах улиц, и лошади били хвостами, изнемогая от безделья. Улицы походили на выставку мод, причем представлены были не только последние фасоны, но и хорошо сохранившиеся наряды давно минувших времен. Самые разные типы мужчин и женщин явлены были здесь, потому что в колледжах Уорехама учились и работали сыновья и дочери лавочников, юристов, бакалейщиков, врачей, сапожников, министров, профессоров, фермеров. Общее возбуждение дошло до той последней, крайней степени, когда оно выражается в глубоком, «гробовом» молчании. Жизнь временно приостановилась, и участники действа застыли в ожидании решающего момента.

Девочки у себя в комнатах в последний раз оглядывали свои наряды. Нужно учесть каждую мелочь. Еще бы! Ведь вся прошлая жизнь была лишь прелюдией к предстоящему торжеству. Да, одежды приготовлены самые праздничные, но надлежало еще подумать о прическах. У одних волосы были накручены на папильотки, у других — на обоймы от охотничьих патронов, третьи заплетали два десятка тугих косичек, а потом расчесывали — такой обычай придавать волосам «волнистый» вид входил тогда у девочек в моду. Особенно красиво выглядели волосы, завитые на бумагу или свинец, и, хотя это стоило бедняжкам бессонной ночи, цель, несомненно, оправдывала средства. Те из девочек, кто не склонен был к мученичеству, накручивали волосы просто на тряпицы, оправдывая себя тем, что кудри выходят более натуральные, не такие нарочитые. Однако вполне могло оказаться, что от сильной жары все парикмахерские ухищрения пойдут прахом и волосы к концу дня сделаются «как скрипичные струны». Матери сидели над своими чадами, изо всех сил обмахивая их веерами из пальмовых листьев. Уже вот-вот часы должны были пробить десять раз. В это время пленницам надлежало покинуть места своего мучительного заточения.

У большинства выпускниц платья были из швейцарского муслина, простого или с блестками. Другие предпочитали костюмы из кашемира или шерсти альпака, потому что их можно будет надевать и в дальнейшем на разные торжества. Голубые и розовые ленты, служившие поясами, висели пока на спинках стульев. Одна девочка, у которой был широкий пояс, служивший одновременно шарфом, стала молиться Богу, чтобы Он уберег ее от греха гордости и тщеславия.

О том, как одеться в день выпуска, Ребекка задумалась лишь за месяц до торжества. Вместе с Эммой Джейн она поднялась на мансарду Перкинсов и выбрала там несколько лоскутов кремового муслина и кисеи. Этого будет вполне достаточно. «Богатая дочь кузнеца» решила отказаться от муслинов с блестками и, последовав примеру Ребекки, тоже сделать себе платье из кисеи. Работы предстоял непочатый край: надо было выкроить, сшить, подрубить, заложить складки, пришить кружева и много всего прочего. Над платьем Ребекки трудились три мастерицы. Шарф (и одновременно пояс) делала Ханна, лиф и рукава — миссис Коб, а юбку — тетя Джейн. Эмма Джейн шила себе платье сама, лишь иногда обращаясь за помощью к матери. В результате из материи, целый ярд которой продавался за три или четыре пенса, вышли такие изящные платья, что многим нарядам из атласа и парчи было до них далеко.

Подруги сидели вдвоем у себя в комнате. Они с грустью думали о том, что это последний день их тесного дружеского общения. Будущее Ребекки еще не обрело ясных очертаний, хотя мистер Моррисон уже сделал ей на выбор два предложения. Во-первых, она могла бы аккомпанировать на уроках музыки и гимнастики, при этом еще давая музыкальные уроки в младших классах. Во-вторых, в школе Эджвуда она могла занять должность ассистента. В отношении жалованья ни та, ни другая работа не сулили выгод, но в Эджвуде она занималась бы литературой, что было очень по душе мисс Максвелл.

Настроение Ребекки переходило от возбуждения к бурному восторгу. И когда по коридорам разнесся эхом первый звонок, возвещая о том, что скоро в помещении церкви начнется выпуск, она застыла у окна, приложив ладонь к груди.

— Вот, Эмма, уже начинается! — произнесла Ребекка. — Помнишь, в «Мельнице на Флоссе»[7] Мэгги Тулливер закрывала за собой золотые ворота детства? Я почти вижу это — как затворяются створы, я буквально слышу скрип — и не знаю, что ощущаю сильнее: радость или сожаление.

— А мне нет дела до этих створ и их скрипа, — сказала Эмма Джейн, — потому что ты теперь по ту сторону, а я — по эту.

— Эмми, не плачь, пока что я с тобой. Конечно, жаль, что я кончаю школу на год раньше. Это единственное, о чем я жалею… Пожалуйста, обними меня на счастье. Но только осторожно, чтобы не помялись платья.

Через несколько минут Адам Лэд, только что приехавший из Портленда, направляясь в церковь, вышел на главную улицу и вдруг остановился как вкопанный посреди тротуара. Его привлекла сцена, столь живописная, какой он, пожалуй, в жизни не видел. Одноклассники Ребекки решили нарушить установленный в колледже обычай: вместо того чтобы разбиться на пары и проследовать в церковь, они решили въехать по-королевски. Коляску, запряженную лошадьми, украсили виноградными ветками, охапками сорванных под самый корень маргариток, всеми любимых цветов, в изобилии растущих на лугах Новой Англии. Дорога, само помещение церкви, даже лестница — все сплошь было усыпано цветами — зелеными, желтыми, белыми. Поводья белых коней тоже были увиты цветами, и в карете, словно в кленовой беседке, на сложенных на полу ветках клена сидели все двадцать учениц выпускного класса, в то время как десять учеников маршировали по обе стороны и у каждого в петлице цвел букетик маргариток.

Ребекка сидела на кленовом ложе, будто на троне. Девушки в семнадцать лет, счастливые девушки в платьях из белого муслина — разве могут они быть некрасивыми! И эти двадцать девочек из американской глубинки, торжественно возвышавшиеся над всем окружающим, выглядели просто красавицами. Солнечный свет струился на их непокрытые головы, и благодаря этому свету казались неотразимыми блеск их глаз, румянец щек, улыбки, ямочки на щеках…

Адам снял шляпу, салютуя ослепительному зрелищу, и подумал, что Ребекка, высокая и тоненькая, с ее высоким лбом, огнем радости в глазах, с ее темной густой косой могла бы быть юной Сивиллой. И этот «девичник» мог бы вдохновить художника на написание большой картины под названием, например, «Утро жизни». Процессия прошествовала мимо, а он все стоял под вязами на старой деревенской улице, по которой полвека назад маленькой девочкой ходила его мать. Он уже собрался войти вместе со всеми в церковь, как вдруг услышал невдалеке тихий, сдерживаемый плач.

За садовой оградой Лэд заметил девушку — ее лицо с правильным носиком, обрамленное каштановыми волосами, эти голубые глаза, он явно где-то видел.

— Мисс Эмма! Что с вами? — воскликнул Адам.

— Ах, это вы, мистер Лэд! Ребекка не велела мне плакать, потому что я должна хорошо выглядеть. Но мне надо выплакаться перед тем, как я туда войду… Я могу и не быть нарядной и торжественной. Мне только позволили петь вместе с другими… Я не получила диплома, мне еще год предстоит учиться… Но дело не в этом. Мне придется расстаться с Ребеккой!

Они шли рядом, и Адам, как мог, старался успокоить Эмму Джейн. Они вошли в церковь, где уже началось торжество. Фойе, расписанное желтой, зеленой и белой красками, было набито до отказа. Жара, духота — и все те же сочинения, песни, стихи, которые, казалось, звучали в этих стенах от Сотворения мира. Иногда в таких случаях начинает казаться, что сцена рухнет под тяжестью всего того плоского и банального, что на ней говорится. Но даже самому строгому критику приходится смириться и успокоиться при виде юношеских и девических лиц. Неважно, что они сейчас говорят. Сегодня их праздник, они творцы завтрашнего дня! Можно зевать, слушая их сочинения, но нельзя не любоваться их осанкой, выражением глаз, в которых светится бесстрашие перед «бременем неизбежного» — для каждого из них уготованным бременем.

Ребекка увидела среди зрителей Ханну и ее мужа. Тут же были любимый брат Джон и кузина Анна. Ее больно кольнуло отсутствие мамы, хотя она понимала, что Аурелию приковали к Солнечному ручью заботы о детях и о ферме. К тому же и денег не хватило бы на поездку и на приличное платье. Потом она увидела и Кобов. Дядюшку Джерри просто невозможно было не увидеть, потому что никто за вечер не пролил столько слез, сколько он. А в перерывах между чтениями добрый старик терзал соседей разговорами о необычайных дарованиях одной из выпускниц, которую он знал еще совсем крошкой.

Помимо Кобов, приехали и другие знакомые из Риверборо. Но где же тетя Джейн в своем черном шелковом платье, переделанном специально ради этого случая? Что тетя Миранда не приехала, с этим Ребекка смирилась. Но где же ее любимая тетя Джейн? Однако мысль эта, подобно множеству других, явилась и улетучилась в мелькании утренних картин, похожих на смену образов в «Волшебном фонаре». Она играла, пела, потом ей вдруг захотелось прочесть латинскую молитву Марии Стюарт, и в тот момент, когда она читала последнюю строчку, ее глаза встретились с глазами господина Аладдина. В заключение программы она прочла свое стихотворение «Творцы завтрашнего дня», и это выступление было встречено так, словно со сцены прозвучали стихи Мильтона, а не школьные вирши. В ее голосе, взгляде, жестах была такая убежденность, Ребекка так владела собой, что зрители провожали ее в глубоком убеждении, что им был явлен шедевр. Едва ли многие из собравшихся изучали творчество Карлейля и Эмерсона, но почти каждый помнил, что первый из них сказал: «Все мы поэты, когда с душою читаем стихи», — а второй дополнил: «Хорошую книгу творит хороший читатель».

И вот выступления окончены! Началось вручение дипломов. Девочки, одна за другой, украдкой поправляя волосы, одергивая муслиновые подолы, расправляя пояса, направлялись к сцене, чтобы получить пергаментные свертки с бантами — предметы долгих мечтаний.

Гром аплодисментов провожал каждого выпускника. И долго потом вспоминали о том, как вел себя мистер Коб при вручении диплома Ребекке. Старуха Веб утверждала, что он схватил родную церковную скамеечку, вместе с ковриком и подушкой, и стал пробираться с ней поближе к своей любимице.

Наконец, все завершилось. Когда толпа немного схлынула, Адам Лэд направился к сцене. Ребекка, прервав беседу с какими-то незнакомцами, пошла через проход ему навстречу.

— О, господин Аладдин, я так рада, что вы смогли приехать! — Она посмотрела на него с робостью, потому что его появление казалось ей самым дорогим и важным в этот день. — Скажите, вы довольны?

— Я не просто доволен, — торжественно проговорил он в ответ. — Я счастлив. Счастлив, что встретил маленькую девочку. Горд, что поздравляю сегодня чудесную девушку. И с нетерпением жду того дня, когда увижу перед собой женщину.