Реплика в зал. Записки действующего лица.

Подали вторую бутылку, потом третью. В "Роте Хаус" мы, помню, пригубливали из хрустальных наперстков...Но не в этом дело.

Когда добивали третью, фон почему-то решил раздеться. Он сбросил на пол пиджак и приступил сдирать с себя рубашку. Мешал галстук. Галстук, не распуская, в конце концов, был удален через голову.

Его мадам объяснила по-немецки, что это обычная история, когда её Йоб пьет по-русски, при этом она своими руками пыталась спеленать руки мужу. Тот норовил приступить к брюкам.

Мои дружелюбные официантки внимательно следили за нашим столом, профессионально не выражая эмоций. Мало ли... Не такое видели. Помнили, например, и я помню, как за соседним столиком друг против друга сидели звезда советского экрана Олег Стриженов и чернокожий артист эстрады, один из отпрысков того смуглого типажа, что был привлечен Георгием Александровым в знаменитый фильм "Цирк". Они сильно выпивали и, видимо, повздорили. "Да я Олег Стриженов!" - вдруг гордо выкрикнул Стриженов,- узкоплечий, в легкой бобочке, с образцовым лицом, - и попытался привстать, чтобы подчеркнуть свое величие. "А хуй с тобой, что ты Стриженов!" - возразил визави и привстал быстрее. Без замаха, прямым ударом он врезал в белый подбородок с такой неожиданной силой, что собеседник вместе со стулом опрокинулся на пол. Только ноги взлетели.

Вот как бывало. А тут, подумаешь, полуголый пожилой немец, невидного росточка, с нежным выпуклым животиком.

Сброшенные мужем предметы супруга кое-как водрузила на него обратно, и мы заказали еще грамм триста.

- Хочу видеть Бутырскую тюрьму! - признался между тем мой иностранный гость. - Там сидел, в камере, с личным летчиком Гитлера.

- Ничего нет проще! У нас в стране все мечты сбываются!.. Возьмем такси - здесь недалеко.

Действительно, от Пушкинской по Новослободской до Бутырской тюрьмы, да еще ночью, да еще не сейчас, а тогда - в безпробочные времена, ну, от силы минут семь-восемь. Что мы и проделали нашей компанией, когда я расплатился. Таксист знал, где Бутырская тюрьма, поэтому остановился точно: она высилась напротив через улицу.

Йоб выпростался на тротуар, развернулся лицом к тюрьме. Ворот его был распахнут, край рубашки свисал из под пиджака. Жена рядом держала галстук, так и оставшийся в форме петли, бриллианты на ее шее и пальцах мирно переливались в свете фонарей.

Секунды две Йоб узнавал то, что мечтал увидеть, и восторженно выкрикнул, раскинув руки, как для объятия: "Мой родной дом!"

Мы долго потом не виделись, но еще одна встреча, последняя, состоялась. К тому времени все пять фильмов эпопеи "Освобождение" благополучно прошли по экранам, Озеров получил за них Ленинскую премию и с тем же энтузиазмом продолжил воплощать события Великой Отечественной. На этот раз - ее финала. Новая эпопея называлась "Солдаты свободы". Там появились фигуры лидеров восточных стран Европы, ставших позже "странами народной демократии", Евгений Матвеев очень впечатляюще сыграл там Леонида Брежнева, еще молодого генерала. Пока делался фильм, на "Мосфильме" и в Госкино проходили бесконечные совещания сначала по сценариям, потом по экранному материалу. Поступали десятки внутренних рецензий, заключений консультантов - согласовывались тысячи политических нюансов, касавшихся новейшей истории Польши, Болгарии, Венгрии, ГДР, Румынии, Югославии. Я, конечно, будучи тогда в Госкино, активно участвовал в процессе.

А когда Озеров закончил съемки, пришла пора подводить итоги. Тут и появился снова мой старый знакомый, человек уникальной судьбы полковник Йоб фон Вицлебен. На этот раз я повел его в ресторан Дома литераторов. Он пришел с пожилым немцем, говорившим по-русски и тоже имевшем отношение к делу консультирования озеровских фильмов. Итак, сидим втроем в Дубовом зале, выпивка разумная, еда плотная. Беседуем. Выясняется, что у Вицлебена ко мне просьба: им, немецким товарищам, стало известно, что где-то в московских верхах составляют списки отличившихся в работе над озеровской киноэпопеей. Их будут награждать медалями. Так вот, не мог ли бы я "там" напомнить о Вицлебене, чтобы его, случаем, не обошли...

Напомнить мне ничего не стоило - ни к чему не обязывало. Кому-то сказал о проявленной инициативе, наверное, Б.Павленку, уже не помню. Получил, в результате, Вицлебен медаль, не получил, так и не знаю. Скорее, конечно, получил. Тогда ее дали многим. Даже мне.

Называлась медаль "За укрепление боевого содружества". Имелось в виду, что у награжденного есть особые заслуги перед армиями Варшавского договора. Он, мол, увеличил их мощь. Но мы с Вицлебеном старались, видимо, недостаточно, поскольку довольно скоро Варшавский договор, как известно, рухнул, и боевое содружество бесследно исчезло с лица Европы.

А еще подумалось в связи с этой историей - просто так, по человечески подумалось: каким все-таки удивительным даром наделяет некоторых судьба, что при самых страшных исторических катаклизмах, оказавшись внутри любых, даже противостоящих друг другу жизненных и политических порядках им не просто удается выжить, а еще и обрести и там, и там равный статус, и там, и там получать награды! Впрочем, биография Вицлебена, согласитесь, исключительна. Когда же мы воочию увидели смену формаций у себя дома, то обнаружили, что феномен выживаемости и не феномен вовсе, он вполне банален сам по себе. Как с сохранением совести, так и при ее полной утрате...

...Так постепенно врастал в кино. Меня сразу стали включать в "закупочные комиссии". Что это такое? Объясняю. В Госкино формируется группа из трех-четырех человек: во главе кто-нибудь из заметных администраторов, с ним сотрудник из отдела внешних сношений, кто-то из прокатчиков и обязательно -кинокритик. Этот последний, когда группа вернется, напишет отчет и сформулирует характеристики просмотренным фильмам.

При сути своей "закупка" фильмов была "натуральным обменом". У каждой из братских стран социализма мы, советская сторона, брали для своего проката фильмов восемь-десять, а им, для их проката, давали шестьдесят-семьдесят своих. Диспропорция объяснялась реальной разницей в объемах производств и, понятно, активностью старшего идеологического брата.

И вот два раза в году в одну из братских стран съезжалась эти группы, смотрели по четыре фильма в день, общались, питались в одном ресторане, ездили на экскурсии - очень интересно. Неинтересных мест не бывает.

"Закупочным дебютом" для меня стала поездка в Болгарию, в Софию. В группе я оказался самым молодым и разговорчивым. Возглавлял нас человек из главка кинопроката. Опыт многих закупок сильно износил его лицо. Он время от времени закидывал голову и капал в каждый глаз из пипетки. Другой из нас был пехотным полковником в отставке. Его предок сложил голову в боях за Шипку. Последнее обстоятельство очень импонировало принимавшим нас болгарам, и всем застольям с ними придавало историческую глубину. Полковник был красив, физически масштабен и не отказывался. Кто был четвертым, не помню.

Не помню, конечно, и просмотренных тогда фильмов. В памяти зацепилось, как после очередного трудового дня в номере у руководителя пили разившую парфюмерией плиску. Она поначалу "шла" трудно, потом вполне освоились. В процессе участвовала и гостья - критикесса из Чехословакии - дама привлекательная, давно не юная, но очень бодрая. Таких еще называют темпераментными.

Поскольку после чехословацких событий времени прошло совсем не много, все было свежо, дама почему-то именно у меня стала требовать объяснения, почему Советский Союз ввел в Прагу танки. Я привел несколько аргументов в защиту социализма. Они ее не удовлетворили, и она наехала на меня вторично. Потом и в третий раз. Я почувствовал, что устал и неожиданно для самого себя послал ее открытым текстом на три буквы. Чтобы дала передохнуть, наверное.

Наш руководитель нервно заходил по номеру и на ходу произнес:

- Немного грубо, но справедливо.

Когда разошлись, симпатичная чешка осталась у руководителя в номере.

Утром он рассказал, что она, крепко сжимая его возбужденную плоть, восхищенно повторяла: "Оккупант! Оккупант!.."

Мир кино дарил все новые и новые впечатления...

Так, оказался на Лейпцигском кинофестивале. Это был знаменитый международный форум документалистов, всегда политически воспаленный, заостренный против всяческих империалистических происков. Днем здесь показывали документальные фильмы, присланные из множества стран, а по ночам шли диспуты. Еще был жив Сальвадор Альенде. Молодые чилийцы подходили к микрофону, вскидывали кулаки, что-то страстно говорили по-испански - и было странно, непривычно чувствовать разницу нас с ними: мы спокойные, замороженные условностями, зажатые, а по существу запуганные, совершенно не способные вот так же свободно подойти к микрофону и искренне поговорить с чужими людьми, и они - эти тощие черноголовые парни и девушки, с пылающими глазами, не думающие, как выглядят со стороны, вольные.

Но был в советской делегации один человек, производивший впечатление полностью свободного, - знаменитый документалист Роман Кармен. Невысок, изящен, спокойно независим. Заключительные банкеты Лейпцигского фестиваля из года в год совпадали с днями его рождений. Все это знали и наперегонки поздравляли мэтра. А он стоял среди пьяной толпы, держал за руки невероятно высокую девушку и, откинув свою красивую седую голову, не обращая ни на кого внимания, восторженно провозглашал: "Какая баба! Какая баба!.."

Когда позже он слег с сердцем, то, чтобы не терять время, стал писать воспоминания. А литератором он был отменным. Думаю, два его таланта - снимать и сочинять были равноценны. Сурков договорился с автором о публикации мемуаров в "Искусстве кино", в нескольких номерах. Договорился и в очередной раз залег в Кунцевскую больницу.

Вычитывать карменовский текст и делить его на порции по номерам выпало мне, что я своевременно и сделал. Но Маша К., как я уже говорил, не упускавшая возможности мне с Сурковым подбросить подлянку, вздрючила Кармена сообщением, что, мол, куски текста поделены совершенно неправильно. Скандал, мол, катастрофа!

Разъяренный Кармен возник в моем кабинетике. Но очень скоро мы с ним выяснили, что никакой проблемы не существует, что и так хорошо отрезать, и так не хуже, он успокоился, опустился в кресло у окна и стал рассказывать, о чем намерен писать дальше.

Например, о том, как в пылающем Берлине перед самой победой ворвался в уже оставленный немцами бункер и увидел там телефонный аппарат. А что если поговорить с Геббельсом? - спросил себя лихой репортер-кинооператор. Схватил трубку и услышал голос немецкого телефониста. Перекрикивая снарядный грохот, попросил к аппарату Геббельса. И трубку взял Геббельс! Кармен был одним из последних в этом мире, кто слышал его голос! В ту же секунду Кармен сообразил, что связь может прослушиваться нашими. Обвинят в сепаратных переговорах с руководством Рейха, и вышка обеспечена. Он послал собеседника на три буквы и бросил трубку.

- Срочно пиши объяснение! - услышал он за спиной суровый голос. - Пиши, сейчас особисты прибегут... - Высокий капитан стоял в дверях - в офицерских ремнях, с планшеткой у бедра.

- Это знаете, кто был? - спросил меня Кармен. - Наш Баскаков! Владимир Евтихианович! Представляете, как познакомились?! Он тогда был корреспондентом фронтовой газеты. Когда все, кому надо, действительно, примчались, мое объяснение уже было готово. Баскаков тоже написал - как свидетель, что переговоров я не вел, а сказал в трубку всего три слова...

После той нашей встречи в редакции Кармену оставалось прожить пять лет. Он их потратил на создание грандиозного документального сериала о Великой Отечественной войне. Он собрал в основном молодых документалистов, в ведущие пригласил Берта Ланкастера, и они это сделали под его руководством! Для зарубежного проката картину назвали "Неизвестная война". Там для многих страшная война оставалась неизвестной. Благодаря Кармену о ней узнали. И были потрясены. В США картина прошла с поразительным зрительским успехом. Возможно, это кому-то не понравилось. Во всяком случае, американская продюсерская фирма, сотрудничавшая с Карменом, скоро исчезла...

Плохо пробавляться банальностями, но одну я сейчас все-таки произнесу, очень уж к месту: от великого до смешного - один шаг.

Тогда же в Лейпциге небольшая советская делегация собралась однажды в вестибюле отеля. Ждали своего руководителя по поездке Тимофея Васильевича Левчука. Куда-то всем вместе надо было направляться, а его нет и нет.

Тимофей Левчук - первый секретарь Союза кинематографистов Украины, народный артист СССР, практиковался в создании киноэпопей. О нем в энциклопедическом словаре так и было сказано: "Основная тема творчества Л. - активное утверждение советского образа жизни, гуманизма, интернационализма. Л. свойственно стремление к масштабным темам, эпическим формам повествования".

Вот он, наконец, идет - грузный, одутловатый, с широким простецким лицом, на котором обычная для него детская безмятежность. Ему неудобно, что заставил ждать. И, призывая разделить его трудности, он произносит удивительную фразу:

- И купил я на свою голову эти маленькие трусы!

Примерял в номере, а они не налезали, с размером ошибся - потому, поймите, и опоздал...

Кто-то неприлично прыснул в кулак, видимо, представив Тимофея Левчука, натягивающим трусики на свою талантливую, большую, без волос голову.

Осваивая мир кино, как любой нормальный человек я разглядывал и просто мир вокруг. И, естественно, особенно обращал внимание на то, что отличало тот мир от нашего. Сильнейшее впечатление, легко понять, производило обилие товаров, свойственное даже нашим братским странам, даже тем из них, что участвуя в войне, войну проиграли. Поэтому впору обратиться к сегодняшним моим читателям: вы, толкающие перед собой перегруженные тележки по всяческим там и тут нагроможденным сверкающим "Ашанам", ИКЕА. "Реалам", вкупе с "Пятерочками" и "Перекрестками", можете вы себе представить , что в более-менее нормальных трусах у нас, в нашей могучей державе, могли ходить только те, кому изредка выпадало оказаться за границей? Пусть и в братской социалистической? Даже в Румынии, которая импортировала китайские? Нет, такое вы вряд ли сможете представить. А ведь трусы - только для примера, как символ, да еще потому, что Левчук напомнил.

Главный вопрос, что застревал в голове после каждой поездки в Восточную Германию (подчеркиваю, не в Западную, не в Париж или, скажем, в Хельсинки, а всего лишь в "нашу" Германию, братскую) был насколько тривиален, настолько и безответен: почему они, проигравшие нам войну, живут настолько лучше?! Эти их набитые товарами магазины, вкуснейшее пиво всех сортов, сосиски и колбасы, трубочный табак, посуда и одежда, обувь, куртки, паласы на пол и на стены, зонтики, картинки в рамах, туалетная бумага, те самые трусы, шурупы, гвозди разной длины, множество всяких крючков-крючёчков, да и мебельные гарнитуры- столовые, спальные, детские, у нас за ними в очередь по открыткам, а здесь оплачивай и вези домой, - странно это было на наш изможденный дефицитом взгляд.

И вот в паузах между просмотрами, конференциями, деловыми встречами, с чувством легкой стыдливости от собственной неполноценности спешили пробежаться и посмотреть, что там они еще для людей придумали, и даже в конце концов истратить часть отпущенной тебе скорбной суммы.

Однажды, когда мы с Аленой осваивали новую квартиру, я приволок из ГДР полный чемодан гвоздей, шурупов, уголков, металлических профилей, крючков для кухни, для ванной, ершики для унитаза на длинных ручках, а еще голубую, а не банальную белую, крышку для унитаза, подвесные мыльницы, цветные полотенца разного размера, ароматное мыло, не забыл набор стамесок и фигурных отверток, с аккуратно ложащимися в ладонь рукоятками... Чемодан от пола не оторвать. Но я еще припер домой упакованный в большую коробку фаянсовый сервиз - тоже был дефицит. У нас.

На новоселье гости ходили по квартире, будто по музею. Ахали. А были там и парочка народных артистов, и видный поэт, и даже один заместитель председателя Моссовета. Сильно я их всех тогда поразил после той кинематографической поездки.

Иногда в своих дачных завалах обнаруживаю то изящный бронзовожелтый шурупчик, то гвоздик без шляпки, согнутый под прямым углом, для картинок - из тех еще запасов...

Под одной обложкой

Эк, автора шатает, удивится, пожалуй, читатель: от дня Победы до трусов и гвоздиков! А как иначе? Ведь о кино говорим, а оно, повторимся, ко всему причастно. Никогда не знаешь, что его может заинтересовать... Оно, когда настоящее, всегда в жизнь погружено, а жизнь вокруг разная. В кино всяк глядит по-своему и свое выбирает...

Замечательные люди заглядывали в "Искусство кино" на огонек. Приходил, например, восьмидесятилетний Виктор Шкловский, живая легенда отечественной культуры, сидел, провалившись в глубокое кресло, зычно разглагольствовал. Журнал печатал с продолжениями его "Книгу про Эйзенштейна".

Пригласил в Дом литераторов на свой юбилей. Там он орал про наболевшее. В начале вспомнил Льва Толстого, который, якобы, где-то написал , что веревка должна быть длинной, а речь короткой. Пообещав короткую, говорил долго, сплошь афоризмами. Обрушился на телевидение: как ни включишь, а там пляшут. "Чего они пляшут?!" -вопил.

Но тут же на сцене, где над столом виднелся лысый шар головы Шкловского, появились его младшие современники Иван Козловский и Иосиф Прут, обоим в тот момент по 73, и пустились отплясывать канкан.

Как видите, довелось застать и этих уникумов, даже пляшущими на радость орущему.

Частенько заглядывал в редакцию Эмиль Брагинский. Жил неподалеку, в киношном кооперативе рядом с Автодорожным институтом. Маленького росточка, он словно был выточен из небольшого куска теплого дерева, выточен изящно и тонко вместе с небольшим горбиком. Всегда располагал к общению, был из той породы, из которой все добрые собеседники у костра.

Рассказал ему историю, связанную с ним и Рязановым, - он не знал. Она случилась на заключительном этапе моего заведования отделом литературы и искусства в газете "Труд". "Труд", напомню, был главным печатным органом советских профсоюзов.

Однажды от главного редактора поступило задание: ехать в центральный штаб руководящей нами организации - в ВЦСПС, и вместе с секретарем по идеологии смотреть новую комедию "Зигзаг удачи". Потом следовало дать свое заключение. По слухам, в фильме содержалась клевета на профсоюзных работников.

Главным идеологом тогда была дебелая особа, привезенная в Москву из Иваново ткачиха, по фамилии, кажется, Николаева. Начался просмотр. Примерно в середине она подняла в мерцании проектора свое большое тело и молча удалилась.

Когда просмотр закончился, ко мне бросились растерянные мужчины в строгих пиджаках, - видимо, они, желая отличиться, и подняли волну в защиту профсоюзной чести. Шеф ушла, свое мнение они сформулировать были не в состоянии, - вся надежда у них на меня. Если разнесу картину, они - на коне. Но я сообщил, что мне фильм не просто понравился, а очень понравился.

Начальственное неудовольствие лентой вызвал один образ - профорга в маленьком коллективе фотомастерской. Эту роль обаятельно и с изящным комизмом исполнила Валентина Талызина. То, что она смешная - бдительные профсоюзники догадались и это осудили, а то, что еще добрая, трогательная, симпатичная, не разглядели. А еще в этом талантливом фильме были заняты Евгений Леонов, Евгений Евстигнеев, Алексей Грибов, Ирина Скобцева, Нина Сазонова, юная Теличкина - не слабо, правда?

Обступившие меня ребята сильно приуныли, поняли, что на этот раз с бдительностью не угадали. Но попросили все-таки изложить аргументы на бумаге и прислать им и, по возможности, не затягивать.

Что я и сделал, вернувшись в редакцию. В результате вопрос тихо закрыли. Так никто и не узнал, что профсоюзы чуть было не затоптали "Зигзаг удачи".

Драматургический дар Эмиля Брагинского восхищал меня с тех еще пор, когда в театре имени Станиславского увидел его первую пьесу "Раскрытое окно" с двумя незабываемыми Евгениями на сцене - Леоновым и Урбанским. Следующие его сочинения, в том числе и те, конечно, что были сделаны вместе с Эльдаром Рязановым, только укрепляли его дрматургический авторитет в моих глазах. Предполагаю, что и он относился ко мне с симпатией...

"Прогрессивная кинематографическая общественность" посмеивалась над склонностью Суркова уснащать каждый номер журнала непременной долей идеологического кадения и политического звона. В каждом номере присутствовали рубрики типа "Готовясь к съезду КПСС", "В партийном строю", "Духовный мир современника и экран", "Проблемы века - проблемы художника", "Традиции, уходящие в завтра", "Не архив - арсенал" и т.п. Тем не менее, авторитет издания в серьезной творческой среде был вполне осязаем, лучшие перья, светлые головы не отказывались с ним сотрудничать.

Здесь я узнал Сергея Юткевича, Ростислава Юренева, Яна Березницкого, Илью Вайсфельда, других несомненных мэтров критического и теоретического цеха тех времен. Читая их тексты как редактор, у них учился.

Было понятно, что Евгений Сурков, подбирая авторов, решая кому какую статью заказать, словно нажимал клавиши на некоей просторной клавиатуре. Писать о фильмах, так сказать, прямого пропагандистского звучания, зачастую даже не отмеченных талантом, но требующих отклика по конъюнктурным соображениям, он приглашал журналистов, публицистов, критиков из периодических изданий. Когда же появлялось что-нибудь "вкусненькое", настоящее, имеющее отношение к искусству , приглашались откликнуться люди с творческой репутацией, те, кто "с именем". И они откликались. Так среди авторов оказывались Анатолий Эфрос, Юрий Трифонов, Юрий Нагибин, Татьяна Тэсс, Даниил Данин, Майя Туровская, Александр Свободин, Марк Зак, Лев Рошаль, Константин Рудницкий, Станислав Рассадин, Игорь Золотусский, Борис Львов-Анохин, Мирон Черненко, Лев Гинзбург, Валерий Кичин. Возможно, кого-то и упустил из этого славного ряда. Одно бесспорно: с журналом сотрудничали, осмысляя текущий кинопроцесс, персоны из первого интеллектуального ряда времени.

Сам же небольшой штат журнала составляли в основном люди молодые. Молодые и яркие, образованные, хорошо пишущие. Например, Юрий Богомолов делал первые шаги на литературно-критическом поприще именно в редакции на Усиевича, 9.

Или позвонил однажды драматург Исидор Шток (он знал мои пьесы, они ему нравились), попросил посодействовать в приеме на работу своего зятя, Сашу Дорошевича. Зять пришел познакомиться. Оказался знатоком языков и американского кино. Мое содействие выразилось в том, что я подробно проинструктировал его, как следует построить разговор с главным редактором, что следует говорить для успеха дела, а о чем лучше не надо. Все получилось как нельзя лучше. Дорошевича в штат взяли, и это оказалось тогда одним из лучших кадровых приобретений.

Вспоминаю Диму Шацилло - скромного, застенчивого, изможденного. Он писал много и профессионально крепко. Его большая, полемически острая статья "Классика на марше" произвела немало шума в определенных кругах, либерально настроенная общественность ее не приняла. Надо сказать, что Сурков основательно приложил к ней руку: правил, дописывал. Но шишки посыпались на бедного Диму. Тем не менее, молодого критика заметили, стали ждать новых выступлений.

Но его подвело здоровье, он чем-то тихо болел, хотя вида не показывал. Перешел в издательство "Искусство", устроился там на самую младшую редакторскую должность.

Периодически на него "накатывало": он вдруг принимал себя за большого начальника. Тогда он начинал обзванивать знакомых и любезных ему авторов, предлагая срочно принести заявку и заключить договор на новую книгу. В те времена, когда авторы десятилетиями ждали такой для себя возможности, Димины звонки свидетельствовали как о щедрой доброте его натуры, так и о явно нездоровых сдвигах в его сознании. Звонил и мне. Я благодарил и не ехал. Все было понятно. Потом он надолго обо всем забывал, пока снова не "накатывало".

Он рано ушел из жизни, оставив по себе добрую память.

Взъерошенным сатиром с клочковатой бородой, картавя, похохатывая, всегда в легком алкогольном возбуждении пронзал редакционный коридор Андрей Зоркий. По ходу он впадал в открытые двери комнат, ни в одной из которых у него не было постоянного места, громко там о чем-то картавил и устремлялся дальше- в апартамент Суркова.

Андрей назывался специальным корреспондентом при главном редакторе. Он взрос в кинематографической среде и в ней же расцвел. Он знал всех и все знали его. Он был не обычный критик, способный на дельную рецензию, а был, я бы сказал, журнальным кинематографическим писателем. Он не только анализировал тот или другой фильм, сообщал о событии или о творческой персоне, а создавал образ фильма, события, персоны. Что-то моцартианское в нем все-таки было...

Таким я его застал. К сожалению, известная слабость многих талантов на Руси с годами все больше давала о себе знать, все чаще возникали связанные с этим проблемы. Но и много времени спустя, уже и в недавние годы, а он всегда находил меня на моих работах, приходилось только удивляться запасу его творческого потенциала, так до конца и не съеденного недугом.

Такой заводной и необычный, он нравился женщинам. Ходил слух, что у Зоркого бурлит роман с дочкой Суркова Ольгой. Потом, вроде, роман благополучно завершился, а в редакции появилась симпатичная молодая особа, таких теперь называют сексапильными. Ее привел Зоркий. Вскоре ее зачислили корректором. За новой корректоршей народ наблюдал с большим интересом. Да и было почему: симпатичная девушка подолгу уединялась с главным редактором в его кабинете.

Как звали ту даму не помню, но , кажется, потом Андрей Зоркий на ней женился.

Лирический дивертисмент

Жизнь не ограничивалась журнальными заботами. Были не менее значимые радости.

Было покончено с разными метаниями, и мы стали жить с Аленой "на постоянной основе", в моей однокомнатной в Угловом переулке. Наши души пели. "Сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье", - цитата. Нашли друг друга - повезло...

Между тем, ранней весной 1970 года было получено, наконец, долгожданное удостоверения члена Союза писателей СССР. Отметили событие как большой семейный праздник. Накрыли большой стол в "Славянском базаре" на Никольской. Сейчас того знаменитого ресторана нет, а тогда его на время открыли, не забыв повспоминать двух "основателей", которые именно здесь когда-то придумали Художественный театр. Всех наших гостей не припомню, но точно было драматурги Исидор Шток, Игорь Соболев, поэт Анисим Кронгауз, театральный критик Владимир Фролов, Анатолий Алексин и несколько дам из министерства культуры.

Чтобы окончательно проникнуться своим писательским состоянием, оставалось побывать в Коктебеле, в том заповедном вместилище отечественных литературных талантов, где они запросто точат лясы вечерами, жарятся на одном пляже, орудуют ложками в одной столовой. Ощутить себя пусть не ровней, то хотя бы приобщенным - это ли не тайное снобистское наслаждение! Летом туда и отправились.

Нас поселили в отдельном коттедже. Точнее, в одной из его половин, но с собственным входом и персональной верандой. Шикарно! На веранде поставил пишущую машинку. Предстояло "добивать" последнюю в соавторстве пьесу для детей "Знамя 10-й бригады". Через год, в том же Коктебеле, буду писать "Ясную Поляну".

По утрам бежал "трусцой" - час-полтора, в сторону Щебетовки и обратно.

Солнце раннее, а печет немилосердно, в сухой траве вдоль дороги мечутся мошки, и обязательно над головой появляется - будь он не ладен! - грохочущий биплан. Он выбрасывает из-под хвоста струю розового дыма, который медленно расползается над полями - сельхозавиация что-то распыляет, что, видимо, приносит пользу посевам, но чем дышать явно нельзя. Бегу, сжимая губы, пока самолет не улетит. И бегу дальше, проталкиваю себя вперед, окончательно раскатываюсь, врабатываюсь,. И вот ноги делаются легкими, как мысли, становлюсь совсем ловким, неутомимым животным, с послушным телом и глубоким дыханием. И таким - мокрым, растаявшим, счастливым, что одолел, появляюсь на нашей веранде и без сил падаю на стул. Алена протягивает пляжное полотенце, - вытрись...

Я начинал день с раннего бега, а Юлик Семенов в это время уже трещал на пишущей машинке. Он прибыл сюда из Гагры. В том Доме творчества за отпущенный путевкой срок он настучал 250 страниц для нового романа. Здесь спешил сделать столько же.

Увидев меня в первый день, он подмигнул: "Привет, резидент!" Я отозвался: "Майору привет!" Мы знали, о чем речь.

Как-то он принес в "Труд" отрывок из новой повести. В ней рассказывалось о спасении советским разведчиком от тотального уничтожения взрывом прекрасного польского города Кракова. Повесть называлась "Резидент "Вихрь". Отрывок набрали, поставили в номер. И вдруг звонок из цензуры: в таком виде печатать нельзя, те функции, которые у автора выполняет герой, не являются функциями резидента. Меняйте название!

Семенов быстро приехал в редакцию. Сидим, думаем, что делать. И тут меня осеняет: "Слушай, а в каком звании этот резидент?" - "Майор". - "Так давай так и назовем: "Майор "Вихрь". Юлиан сразу согласился, согласилась и цензура. Повесть "Майор "Вихрь" стала знаменитой. Могу считать, что "и мы пахали". С тех пор Юлиан и называл меня при встречах "резидентом".

Основную часть дня писатели, их родственники, а также разнообразные счастливчики, сумевшие достать сюда путевки, проводили, конечно, на пляже. Здесь возникали связи и даже начинались дружбы.

Григорий Нерсесович Бояджиев в разношенных плавках возлежал на шезлонге и перечитывал "Дон Кихота" в подлиннике. Ему за шестьдесят, нам за тридцать. Он так бодро "положил глаз" на мою Алену, что сразу пришлось забыть эту разницу. Никто и не заметил, как он стал естественной принадлежностью нашей микрокомпании, в которую входили мы с Аленой, пока не добравшиеся до загса, Лева Новогрудский с его нерасписанной многолетней женой Люсей, Юра Ряшенцев, с женой расписанной, и кто-то еще периодически примыкал.

Григорий Нерсесович недавно побывал с туристической группой в Испании. В группе был Никита Богословский. Однажды им повстречалась ослепительной красоты монашенка. Богословский обернулся ей вслед и изрек: "Католичество переходит в качество". После этой байки, которую Бояджиев рассказал как бы для знакомства, стало ясно: этот пожилой тип в разношенных плавках, с интеллигентным животиком и с толстой книгой - наш человек.

Чья-то семилетняя девочка то и дело подходила к нему, теребила за полотенце, стараясь обратить на себя его внимание, и мешала читать. Когда девочка возникла в очередной раз, Бояджиев прокомментировал:

- Она так зачастила ко мне, будто ей не семь, а семнадцать...

Профессор Бояджиев заведовал кафедрой зарубежного театра в ГИТИСе, был учеником легендарного Дживелегова, и сам был знаменит немало - автор блистательных книг о Мольере, о "Вечно прекрасном театре Возрождения", плодовитый критик, успевший побывать в числе лидеров у "безродных космополитов", член художественного совета скандальной Таганки. Вот с такой яркой персоной, едва познакомились, Алена ушла с пляжа "за водой и сигаретами". Персона позвала за компанию. Не могу сказать, что их затянувшееся отсутствие сколько-нибудь меня напрягло, но дружеских подначек , пока они где-то ходили, наслушался...

Вечером он появился на нашей веранде во вполне корректных шортах и с алюминиевым чайником, прихваченным в столовой, полным сухого вина. Пришел не один. С ним была таганская актриса Ира Кузнецова. Она, оказывается, обитала где-то неподалеку от писательской территории у родственников и решила проведать маститого критика. И молодые актрисы любят красноречие. А также винцо из алюминиевого чайника.

Много было смеха. Мэтр импровизировал. Одарил монологом о величии платонической любви, в том же легком разговоре не забыл своего любимого Шекспира. Выдвинул, например, тезис, который сходу было и не осознать: в современность Шекспира вынес Шиллер, а теперь Шекспир должен спасать Шиллера.

И потом было много разных интересных бесед. Однажды вдруг он высказался о соавторстве. Я навострил уши, поскольку к тому времени уже сильно утомился от писания вдвоем. От соавторства, сказал наш почти классик, немало, кстати, сочинявший на пару с Дживелеговым, может выиграть литературная техника, но можно потерять главное - индивидуальность.

Я согласился, Лева помрачнел.

К моим утренним пробежкам он отнесся философски, сказал: " А все-таки, мне кажется, такие длинные пути лучше преодолевать в воображении".

Тут согласился Лева, а я бегать продолжил...

На пляже он делился последними впечатлениями. Его соседом по столу оказался сотрудник аппарата Союза писателей России, простой человек, издавший в провинции толстый роман под названием "Пути и судьбы".

- Да, незамысловатое название! Сразу тянет прочитать...Он совершенно глух к языку - все еще не может усвоить мое отчество! Ни разу не назвал правильно.

- Но вы откликаетесь, Григорий Нерсесович?

- Откликаюсь, куда деваться! Сначала пробовал поправлять, теперь надоело.

Однажды, допивая компот, сосед его спросил:

- А вам не кажется, Григорий Нарпасович, что слава Гамлета слишком преувеличена?

Бояджиев поперхнулся и замолчал до пляжа. Более удачного объекта для такого вопроса, было, конечно, не найти...

Есть люди, при общении с которыми вдруг обнаруживаешь себя словно бы обескрыленным, неинтересным, туповатым, словом, явно хуже, чем ты есть на самом деле. А бывает наоборот: общаешься и вдруг вырастаешь в собственных глазах, сам себе кажешься лучше, талантливее, интереснее. Такое случается не часто. Заражать лучшим - редкий дар. Бояджиев был именно из таких. Ему хотелось задавать главные для тебя вопросы.

Как-то поделился заветным: хочу, мол, написать пьесу о последних днях Льва Толстого, впервые в истории нашего театра вывести его как персонаж драмы на русскую сцену.

Реакция последовала самая добрая, даже вдохновляющая: делайте, замечательно! "Вы, наверное, вообще скоро бросите штатную работу. Я вижу - созрели, - сказал он. - В вас есть хорошая спортивность. Действуйте. Однажды, знаете, я о сходном думал. После Креона, его гениально сыграл Евгений Леонов в театре Станиславского, зашел к нему за кулисы поздравить, и я ему сказал тогда: вам надо сыграть Льва Толстого! Вот ведь совпадение..."

Друзья, прикалываясь, частенько обыгрывали мое необычное имечко - Даль, в основном не далеко удаляясь от названия поэмы Твардовского "За далью даль". Бояджиев взглянул на это дело по-новому, он сказал: "Не в Даль, а поперек".

В Москве Бояджиев позвал в гости. Его квартира была во втором доме, если идти от станции метро "Аэропорт" по Черняховского, на предпоследнем этаже, точно под квартирой Константина Симонова. Были там Алов с Наумовым, красивая студентка Мила, которую Григорий Нерсесович представил как свою дочь (позже она станет известным искусствоведом и автором дамских романов), были другие люди. А до того, как Тоня, жена, позвала к трапезе, Бояджиев увлек нас с Аленой в кабинет. Там на письменном столе под стеклом увидели знакомые фотографии: Алена у кипарисов, на скале, в пене прибоя. Это была моя коктебельская работа, а мэтр потом, на пляже, отобрал из пачки отпечатков те, что ему понравились.

Григорий Нерсесович Бояджиев умер огорчительно рано, через три года после того Коктебеля, было ему всего 65. Ничто не предвещало конца босому мудрецу, бегавшему за вином с алюминиевым чайником.

Недавно, готовясь к этой книге, перебирал архив и обнаружил блокнотные листочки с шуточными стихами, адресованными Бояджиеву, именовавшемуся в нашей компании почему-то Груня, его юморные телеграммы, присланные нам из Москвы - он тогда уехал раньше. Нашел и снова убрал. А во второй раз найти так и не смог. А можно было бы процитировать... А потом подумалось: надо ли? Зачем? Что скажет постороннему? Вполне достаточно осознания, что такой человек счастливо встретился, а, уйдя, в тебе остался.

Каждый год книги Григория Бояджиева открывают для себя все новые и новые студенты, их изучают и комментируют профессора, причем не в одной России, - они переведены на многие языки. Их читают и просто так - для ума и удовольствия.

А я думаю иногда: как все-таки удачно тогда получилось - устроиться на пляже рядом с шезлонгом, на котором интеллигентный человек читал "Дон Кихота".

А вообще говоря, писательский Дом творчества в Коктебеле был не только для писателей. Он был еще и вожделенным центром притяжения для советской интеллектуальной тусовки. Затесаться летом в пляжные писательские ряды на один, а то и два путевочных срока считал для себя престижным и доктор биологии, и академик физики, и дочка любого замминистра. Здесь побыть, а потом дома в разговорах небрежно пробрасывать что-нибудь про Юльку Семенова, Женьку Евтушенко или даже про Эдика Радзинского, слывшего неслыханным знатоком коктебельской женской природы...

Человек, как-то ободравший меня на пляже в стоклеточные шашки, оказался директором Института теоретической физики Академии наук СССР, - тогда еще член-корр, позже он станет академиком, - Исааком Марковичем Халатниковым. Он отдыхал с женой Валентиной, которая была, между прочем, родной дочерью легендарного Щорса, героя гражданской войны. Тот мой проигрыш был тем более для меня странен, что в местных пределах я слыл непобедимым шашистом. Побеждал всухую, даже давая сеанс на пяти досках юным и не очень обладательницам бикини. Бикини тогда входили в моду. А тут возник пятидесятилетний, сутулый и лысый, хиляк, у меня же выяснил, чем отличаются правила стоклеточных, то есть международных, шашек от русских, и сразу выиграл!

Так познакомились.

Халатников был любимым учеником лауреата Нобелевской премии, а также Ленинской, трех Государственных, а еще он был Героем Социалистического труда и академиком, - гения теоретической физики Льва Ландау. Некоторые принципиальные работы они выполнили даже вместе. Когда Ландау умер, Халатников занял его директорское место. А чтобы к шашкам больше не возвращаться, сообщу, что, как выяснилось, Халатников еще до войны был мастером спорта по русским шашкам. Понятно, что в силу общего развития ему ничего не стоило оперативно перестроиться на международные...

Огорчение проигрышем никак не отразилось на наших дальнейших отношениях. Мы частенько прогуливались по дорожкам, и прогулки эти были украшены интереснейшими рассказами Халатникова о физике и физиках, а особенно, конечно, о самом Ландау, которого в ближнем окружении называли коротко - Дау. Это именно Халатников после страшной автокатастрофы, в которую попал Дау, организовал перевозку аппарата Энгстрема - "искусственные легкие" в больницу N50 (тогда аппаратов была всего два на Москву). Опоздай они на час - Ландау не стало бы стразу. Но он прожил еще семь лет.

По свидетельству Халатникова, когда Дау пришел в себя после реанимации, он заявил, что хочет вступить в партию. Это стало сенсацией. Ведь до того, сколько его ни склоняли, он никак не соглашался. Видимо, автомобильное потрясение не только нанесло ему непоправимый физический ущерб, но и что-то сдвинуло в его идеологии.

Суть да дело, какое-то время прошло, секретарь парткома института ему говорит: "Дау, вы хотели вступить в партию, давайте, пишите заявление!" "Ну, нет! - ответил Ландау, - я не хочу быть в одной партии с этим балаболкой Семеновым!" И написать заявления категорически отказался. Николай Николаевич Семенов, если кто не знает, - один из основоположников химической физики, лауреат Нобелевской премии.

В старом блокноте нашел записанные тогда же в Коктебеле со слов Халатникова три любимых анекдота Ландау. Именно они доставляли гениальному физику, всегда склонному к шутке, особое удовольствие, уверял рассказчик.

Думаю, читатели не осудят за отвлечение на такую ерунду: анекдоты сегодня в каждой газете или журнале по десятку на дню. Но эти-то анекдоты любил сам Ландау!..

Вот первый.

В купе вагона оказываются двое - она и он. Он затевает с незнакомкой изысканную беседу: "А вы видели "Лоэнгрина"?

- Не видела и видеть не хочу. А будете показывать - проводника позову!

Анекдот второй.

У Мойши была невеста, но он тянул и тянул со свадьбой, все никак не решался.

- Что же ты, Майша, пора уже, сколько можно тянуть!

- Хорошо, - сдался Мойша. - Но все-таки сначала вы ее полностью разденьте и мне покажите.

Раздели, до нага, показали. Он смотрел-смотрел. "Нет, - говорит, - не хочу. Она косит.

И, наконец, третий.

- Вы знаете, наш ребе совсем уже того... Уверяет, что регулярно с Ильей-пророком играет в карты!

- Ваш ребе - настоящий враль!

- Ну да, будет Илья-пророк с вралем в карты играть!

Не многим дано разбираться в том, что нового внес Ландау в понимание магнетизма, сверхтекучести и сверхпроводимости, в физику твердого тела или, например, в квантовую электродинамиу, а вот любимые им анекдоты, оказывается, вполне постижимы. Так что будем довольны, что достигли уровня Ландау хотя бы на уровне анекдотов.

...23 февраля 1972 года в четыре часа по утру Алена растолкала меня и сказала: "Пора!.. Надо идти..."

Мы прошли от Углового переулка по Бутырскому валу до белой громады старообрядческой церкви. Она высилась тогда одиноко - не было обступивших её теперь черных небоскребов. Свернули в глубину квартала. И там я передал свою женщину другим людям - в родильный дом. Алена, сопровождаемая нянечкой, ушла в перспективу коридора, а я вернулся в белесое утро под алюминиевое февральское небо..

В редакции ничего не сказал. Днев дважды сбегал в роддом, и оба раза попадал на перерыв в справочном окошке. Ни с чем возвращался. Состояние было странное, сбивчивое, ощутимо подмешанное страхом.

Стал периодически звонить. В пять часов дня новостей еще не было. Не было и в восемь вечера, когда вернулся к себе в Угловой.

-Хорошо, - рассудил тогда, - процесс, который меня интересует, не бывает бесконечным. Чем больше проходит времени, тем ближе финал. Пойду-ка в роддом, сяду в вестибюле и - дождусь!

Шел, понятно, тем же путем, что утром шли с Аленой. Стемнело. И вдруг уже на подходе к цели в небе что-то треснуло, будто над головой разорвали гигантское полотно, и стало светло от занявшего пол неба фейерверка. Салют! Сегодня же деньСоветской армии! Я же сказал в начале, что было 23 февраля...

Как потом выяснилось, рожая, Алена слышала салют.

- Надо же! - удивлялся я на ходу. - Если - девочка, - боевая подруга, мальчик - защитник Родины!

Конечно, я был нацелен на мальчика. Он будет бегать быстрее меня, гораздо дальше прыгать, с малолетства обучу стоклеточным шашкам, он прочитает все книги, которые прочитал я, кроме того, прочитает новые, которые появятся. Будем вести беседы о высоком, о смысле жизни, например, в чем я не дотянул, он дотянет, пойдет дальше. Он станет писателем - не чета мне. Сделаю из него настоящего мужчину!

Засев в сумрачном вестибюле родильного дома, стал ждать: кто?

Вышла врач Маргарита Михайловна - полгода назад нас с ней познакомили, она следила за Аленой, теперь приняла роды. Мы с ней потом свели

Сашу и Риту Свободиных, тогда очень кстати оказалось ее мастерство...

И вот она, вся такая маленькая, в белом халатике, добрая, ласковым голосом мне сообщает: " У вас девочка, три двести, рост пятьдесят сантиметров, все в норме... С мамой были небольшие сложности, но сейчас хорошо..."

Я не сразу понял, о какой маме речь. Но быстро дошло - Алена теперь мама. А вот от того, что девочка - видимо, сильно изменился в лице.

- Ну что вы так!- молвила Маргарита Михайловна мягко. - Будете растить дочку.

Из телефонной будки позвонил Алениной матери - Нине Анатольевне: все нормально, девочка. Потом набрал номер родителей. Трубку взял отец. Диалог сложился всего из двух реплик:

- Получилась девочка.

- Мужайся, сын.

Куда податься со своим горем? Один, как перст: Алена занята, друзьям звонить поздно. Спустился в метро и приехал на Пушкинскую. Там ресторан ВТО, родной. Сел за отдельный столик, заказал, что полагается, и графинчик с водкой.

- Ты что сегодня на себя не похожий? - поинтересовалась официантка Люба, средних лет женщина, с которой за минувшие годы стали, как свои. Впрочем, как и с остальными официантками тоже. Каждой можно было и не заплатить, если трудности, а отдать завтра.

- Только что девочка родилась, дочка, - признался я .

- Так поздравляю! - почти взвыла Нина от счастья.

- С чем? Не мальчик же...

- А ты мальчика хотел?! Ну, даешь! Девчонка - это же лучше!

Через пять минут все официантки знали, что меня надо спасать. Они сгрудились у моего стола и наперебой стали объяснять, чем девочки лучше мальчиков. Когда графинчик закончился, принесли другой, полный - от себя.

В какой-то момент официантки поняли, что я жить все-таки буду и удалились по работе, а ко мне за стол подсели две знакомые критикессы, обе умные, острые на язык - письменный и устный, внешне очень эффектные: Вера Максимова и Оля Симукова

Они сразу врубились в тему и смотрели на меня с откровенным сожалением. Да и как еще им было смотреть на недоумка, который сам не знает, как ему повезло - оказался отцом дочери, а не какого-то там сына, которому еще идти в армию и не известно, чем это кончится, а старым родителям он никогда не подаст стакана воды, что гарантированно сделает любая дочь. А твоя с Аленой уж наверняка!..

Дальше кандидат искусствоведения Вера Максимова исчезла, а я оказался в театральном доме, что в Каретном ряду, в квартире Ольги Симуковой. Но не один. Там уже присутствовал молодой артист из театра им. Станиславского Вацлав Скраубе. Он, сидя на кровати, перебирал гитарные струны и выглядел, как дома. Эта выразительная картина открывалась моему сознанию только периодически, при этом она покачивалась, но иногда обретала резкость.

То, что я их оставил вдвоем, - это точно. Но как, по каким законам перемещения тел в пространстве, я оказался там, где мне и полагалось быть: на тахте, так и оставшейся разобранной после ухода Алены в сторону старообрядческой церкви, вот этого объяснить я был не в состоянии.

Пробудился в самочувствии совершенно жутком. Все внутренние закоулки тела словно наполнились мелким песком, который еще и скрипел при малейшей попытке сдвинуться. Во рту было сухо, как в чайнике, который выкипел. Но вот душа... А душа моя ликовала! Она парила и пела где-то у потолка однокомнатной квартиры, периодически опускалась на тахту к опрокинутому навзничь хозяину и был в той душе праздник, упоительно легкий и даже крылатый: я - отец! У меня - дочь! Такого счастья еще недавно не было, со вчерашнего вечера оно - самая реальная реальность!

Счастливый, я втащил на живот телефонный аппарат и принялся обзванивать друзей, чтобы всем сообщить мою новость.

Недетские заботы "Искусства кино"

В редакции жизнь шла своим чередом, номера выходили, склоки появлялись и иссякали. Параллельно шла вторая жизнь - драматургическая. Были все эти, описанные уже, разговоры с Бабочкиным, Чирковым, Олегом Ефремовым, мотания в министерство культуры, переписка с Омском, - многообразный комплекс действий по переводу законченной к тому времени пьесы "Ясная Поляна" в облик реального спектакля. В это же время с труппой Театра имени Маяковского отмечался сотый спектакль по пьесе "Волшебный пароль". Недавно назначенный туда главным режиссером Андрей Гончаров, подписывая автору юбилейную афишу, заметил: "Первый раз подписываю со званием "народный". Он только что его получил. А еще сочинялись стихи для песен в спектакль Театра имени Станиславского, где приняли к постановке другую мою пьесу - "Богатырь Кокосовый орех". Маститый художник Владимир Талалай уже представил отличные эскизы декораций, но главный режиссер Иван Бобылев неожиданно переместился в Пермь, и московский спектакль не состоялся.

При этом по утрам бегалось, вечерами от души выпивалось, человеческие связи множились и клубились, собственные рукописи рождались, чужие правились, гранки и верстки вычитывались, и постоянно возникали новые планы - творческие и просто житейские...

Дневники я вел урывками, не хватало терпения. Но сейчас, когда делается эта книга, и нерегулярные записи многое позволяют уточнить, освежить в памяти. Сейчас вижу, что постоянным мотивом в них присутствовали стенания по впустую утекающему времени. Такая, например, запись: "Зверею от невозможности спокойно сидеть и писать". Или другая: "Летят недели, и ничего не делаю". Или третья: "После сегодняшнего партийного собрания в редакции с новой силой захватило желание уходить, бежать отсюда, пока не сгнил, не погиб окончательно. Или губить свою голову и нервы на все это, или попытаться все-таки писать. Ведь мне уже почти 37..."

В "Искусстве кино" я пробыл три с половиною года. Регулярно печатался. Начал с рецензии на фильм молодого Эмиля Лотяну "Это мгновение". Еще две были об очередных фильмах эпопеи Юрия Озерова "Освобождение", а еще одна об "Укрощении огня" Даниила Храбровицкого, напрасно, думаю, подзабытом сейчас фильме. В нем центральную роль - конструктора советских космических кораблей сыграл Кирилл Лавров. Эту бы ленту показывать теперь - сразу после "Бумажного солдата" молодого Германа, для прояснения мозгов, памяти и совести. Молодой режиссер, в перенапряге оригинальничания, а может и по каким другим причинам, тщится убедить, что наш прорыв в космос был делом если и не случайным, то простым, как скоросшиватель -не сложнее, чем вынести мусор на помойку. У него космонавты и их руководители не интереснее по интеллекту дворовых кошек с той же помойки. У Храбровицкого, при всем при том, что о многом он еще сказать не мог, присутствует достойное уважение к великой, вселенского масштаба акции русского народа, к его героям - летчикам, конструкторам, ученым.

Не случайно, думаю, поделка Германа-младшего столь благосклонно была встречена в Венеции. Даже "малым Львом" наградили. В благодарность, видимо, за то, что претенциозный отпрыск известной фамилии избавил их от необходимости самим изготавливать какую-нибудь антироссийскую поделку, - сами за них сработали.

Так получалось, что все ленты, о которых писал в журнале, оказывались на так называемых "главных тематических направлениях" того времени: интернационализм, победа над фашизмом, прорыв в космос. Мне легче писалось тогда, когда я оказывался ближе к публицистике. "Орлов не рецензии пишет, а очерки", - передавали мне слова Ростислава Юренева. Возможно, мэтр критического цеха был прав. Оставалось удовлетворяться тем, что и очерк - не последний жанр.

Упомянутые здесь рецензии в просторечии зовутся "положительными", то есть в них на первом плане - комплименты, а критические замечания - на втором, или даже на третьем. Хвалил, одним словом. Эти же картины хвалили в Госкино. Но я не кривил душой, они мне действительно нравились. Может быть, чуть перебирал с пафосом...

Однако "певцом побед" был все-таки не всегда. Случались исключения. Тогда позволял себе слегка потешиться, подпускал сарказма. Однажды представился именно такой случай.

Известный драматург Леонид Агранович, автор сценария острого, нашумевшего в свое время фильма "Обвиняются в убийстве", решил дебютировать в роли режиссера художественного кино, по собственному, конечно, сценарию. То, что у него получилось, называлось "У нас на заводе". Затея была вполне конъюнктурная - уже по названию ясно. Заводы, рабочий класс полагалось любить, поклоняться и воспевать во всех видах и жанрах искусства. Здесь был тот самый случай - точное попадание в тематическое яблочко. Беда оказалось в другом: все в произведении выглядело примитивно, художественно беспомощно. О чем я подробно и написал, пройдясь по ленте шаг за шагом, иронизируя над сюжетными и постановочными нелепостями.

Все последующие десятилетия - а Л.Аграновичу исполнилось 95 - он смотрел на меня волком. Может быть, и смягчился, если бы знал, что примерно за год до того, как состоялось препарирование "А у нас на заводе", из "Правды" позвонил мне Георгий Капралов и попросил написать о фильме "Обвиняются в убийстве". Я взялся за дело с воодушевлением - фильм был отличный, проблемный, всерьез заставлявший размышлять о том, правильно ли живем... Словом, я быстро написал восторженную рецензию

Но картина была, что называется, острой, вокруг нее закрутились дискуссии, а на самом верху кому-то показалось даже, что создатели ленты вообще очерняют советскую действительность. Кончилось дело тем, что "Правда" так и не решилась дать положительный материал про "Обвиняются в убийстве". Мою статью попросту замотали. А потом фильм получил Государственную премию СССР! "Правда" и тогда промолчала, чье-то мнение было, видимо, для нее важней.

Так никто и не узнал о моем "положительном" отношении к фильму "Обвиняются в убийстве", в том числе, к сожалению, и его сценарист Леонид Данилович Агранович.

Ближе к финалу нашего журнального сотрудничества Сурков сказал удивленно: "Недавно, кажется, пришли, а уже впору книжку собирать!"

"А что, - нагло подумалось мне, - если сам Сурков так считает, надо попробовать". И отнес заявку на сборник статей в издательство "Искусство". Там ее приняли. Через положенный срок книга вышла, в твердой обложке - "Адрес - твой современник". Половину объема составили рецензии, опубликованные в "Искусстве кино", остальное написал специально. Завершала сборник та самая статья, которая уже поминалась: "Недетские заботы детского кино". Добралась, наконец, и до книжной полки.

Но так и останутся погребенными в старых подшивках журнала мало кому теперь интересные заметки о кинофестивалях, на которых доводилось побывать как специальному корреспонденту. После каждого - то ли обзор, то ли очерк, то ли путевые заметки. Забыты фильмы, бесследно растворились многие имена. Пружина времени разжалась, иссякла былая энергия. И все-таки, мне кажется, те очерки и заметки, как ни кинь, остаются вполне документальными свидетельствами давно прошедшего. И по тому, что в них заключено объективного, и по отражению в них личностного, авторского. Ведь и автор со всеми его недостатками и возможными достоинствами порожден своим временем, был рекрутом его, старательным, порой незамысловатым, но все-таки искренним. И в этом смысле он уже и сам по себе "документ"...

Были в тех очерках особенности, которые не отделимы от времени их создания. Их можно назвать типическими. Сколько бы ни было в тех писаниях живых деталей, свежих наблюдений, точных словесных находок, а заканчивались они практически одинаково: ритуальным политическим звоном, словесными формулами, без которых сочинение нельзя было бы признать "политически зрелым". В моем случае это или "глубокое и искреннее понимание животворящих сил революции" в финале заметок о VIII Варненском кинофестивале, или - "новое, социалистическое искусство ГДР растет, обогреваемое вниманием народа, партии" в репортаже со студии ДЕФА, или заявление о том, что кинопрограмма Лейпцигского кинофестиваля "еще раз показала и с новой силой подчеркнула, что Ленин жив, что он - знамя в борьбе человечества за свое счастье".

Уснащение даже дельного текста подобного рода идеологическими штампами, политическими подпорками, лозунговыми костылями считалось обязательным, это, если хотите, в определенном смысле становилось даже гарантией твоего существования в профессии.

Для штатных работников прессы эти "условиях игры" были обязательны и безусловны, это не обсуждалось. Царила иллюзия несокрушимости и системы, и ее идеологического порядка. Может быть, кто-то и осознавал, что имеет дело только с иллюзией, но в своем окружении я таких не припоминаю.

До поры до времени не гении с их способностью предвидеть и не революционеры, согласные на эшафот, а, так сказать, массовый идеологический планктон - бесчисленная армия журналистов, публицистов, литераторов, историков и социологов, учителей, лекторов и прочих "наставников" из профсоюзно-партийного актива, вся эта масса, - между прочим, отнюдь не худшая часть народа, - жила и действовала по правилам игры, в которую их включила неумолимая реальность. В футболе нельзя забегать в офсайд, в прыжках - заступать за планку для отталкивания, в борьбе -уползать с ковра -правила есть правила. Не согласен с ними - сиди на трибуне. Хочешь участвовать - соблюдай.

Сурков был мастером в таких играх. Меня рядом с ним и подмастерьем было не назвать, так - приготовишка. Но приготовишка старательный. И вряд ли мог оказаться другим, если одно из первых детских впечатлений: отец, штудирующий с красным карандашом сталинский том "Об оппозиции", он был армейским политруком. А среди отроческих впечатлений : мать, ветеран партии, даже будучи на пенсии, выступающая с докладами после очередных съездов перед коллективом Московского ипподрома. Она там состояла на партучете. Так сложились жизненные обстоятельства, что другой, социально креативной информации, моему не сильному, к сожалению, уму не поступало, оставался не информированным. Вот и оказывался не в прогрессивном с сегодняшней точки зрения общественном меньшинстве, а в подавляющем и вполне тогда эмоционально искреннем большинстве, уверенном, что иначе, как есть, быть не может.

Еще придут художники пера, которые с подобающей творческой силой вскроют противоречивую суть поколения, дважды прошедшего через крах иллюзий: в первый раз, когда оказалось, что Сталин - не Сталин, а враг, тиран и убийца, и во второй раз, когда оплот всех надежд человечества, возведенный, казалось бы, на века, могучий Советский Союз рухнул, исчез, оставив исследователям возможность еще долго искать истинную причину случившегося краха. Пока же на поверхности - капризная глупость провинциальной супружеской пары да пьяный кураж одуревшего от желания властвовать секретаря обкома.

После каждого из этих обвалов мы становились другими. После первого - прозревающими, после второго - выживающими...

С огорчением перечитал сегодняшними глазами собственный очерк о поездке в Пхеньян летом 1972 года. Какая зашоренность, какая конъюнктурная ангажированность! И ничего о том, о чем по приезде рассказывал дома, за столом, друзьям, рассказывал, выпучив глаза от потрясения. Выяснилось, что попасть тогда в Северную Корею было все равно, что окунуться в наши годы культа личности, но не точно такие же, а доведенные до логического конца, до абсолюта, до социального абсурда.

Закрытая для иностранцев на все задвижки, Северная Корея сделала вдруг исключение для киношников: на полторы недели пригласила к себе закупочные комиссии из социалистических стран. Одним самолетом мы и прибыли в Страну утренней свежести: по три-четыре человека из Польши, Венгрии, Румынии, Болгарии, ГДР, ЧССР, вместе с нами, советскими, человек тридцать.

Из аэропорта повезли кавалькадой черных "Мерседесов" - по штуке на делегацию. Вдоль всего пути у дороги расставлены юные пионеры в белых рубашечках и красных галстуках. Дети приветствуют нас традиционным пионерским жестом и тут же низко, до земли кланяются! Первое - знакомо, но поклоны?!.

Живем в комфортабельной, если не сказать роскошной, резиденции под названием Мунсу. Она всем хороша, только хозяева просят не покидать ее территорию. При этом где-либо заблудиться нам не грозит - к каждой делегации, кроме переводчицы, приставлено по одному искусствоведу - все невысокие, одинаково плечистые, с одинаково тонкими талиями, будто клоны. Про кино их можно не спрашивать - молчат и смущаются.

Когда-то в нашей университетской группе была кореянка Сим Ен Сун, тихая девушка без претензий, историческая грамматика русского языка ей давалась плохо. Как и мне, впрочем. На пятом курсе перед распределением мы спросили: "А ты куда пойдешь работать, Сим?" "Куда пошлет партия", - сказала она.

Наша милая переводчица Рю Чун Цан, что в переводе означает "мечта весенней ивы", оказалась с третьего курса местного университета. "У кого вы учились говорить по-русски?" - спросил я. "У наших преподавателей". "А они у кого?" - не отставал я, подумав: вдруг кто-то есть из МГУ, может наша Сим Ён Сунн? "А они у своих преподавателей..." "А кто-нибудь из России среди них есть?" "Нет, таких нет". Я отстал. Значит, учившиеся в России доверием у них не пользуются

Нас предупредили: в комнатах будут подслушивать. Представился случай проверить.

За исключением двух-трех ночных часов, над дворцом, врываясь в комнаты, на полную мощность гремел репродуктор, передавая какой-то бесконечный митинг - люди там по очереди о чем-то яростно кричали. На корейском, естественно. Понять мы ничего не могли, но спать не могли тоже.

Я и высказался на эту тему, тоже довольно яростно, расхаживая по номеру. Когда мы вечером добрались до своих коек, репродуктор молчал. Молчал и все последующие дни.

Корейцы еще в первый день попросили нас не стесняться, быть откровенными: если что не так - говорить сразу. "Мы впервые принимаем столько иностранных гостей, каждое замечание нам будет полезно!" - объяснили они.

История с репродуктором подтвердила: действительно, прислушиваются...

Чуть позже убедился, что они готовы действовать не только согласно пожеланиям гостей, но и проявлять инициативу.

Перед самой поездкой мой добрый знакомый Саша Игманд, личный, между прочим, портной Брежнева, стачал мне новый костюм. О том, какого он получился качества, можно не уточнять - шедевр. И вот у себя в номере я развесил этот шедевр на плечиках, а смотреть фильмы отправился в рубашке-безрукавке, ибо предельно влажная пхеньянская атмосфера была еще и раскалена до 35 градусов.

Вечером намечался торжественный прием для всех делегаций в министерстве культуры. Времени оставалось мало, я вбежал в номер, скинул шорты и нырнул ногами в костюмные брюки. На них не оказалось ни одной пуговицы, даже на ширинке. Молнии тогда и в Общесоюзном доме моделей не вшивали. Без пуговиц был и пиджак. Но пиджак еще был и в морщинах, будто его перекорежило от страха оказаться на приеме в министерстве культуры народной Кореи.

Случилось страшное: осваивая европейский сервис, по собственной инициативе любезные хозяева пропустили костюм от Игманда через местную химчистку. А московские пуговицы, судя по их отсутствию, оставили себе.

На приеме публика была обряжена во все строгое. Только я блистал голыми икрами из под шорт. В Москве я пришил к костюму пуговицы и вечерами выгуливал в нем собаку. В полумраке не разглядишь.

Хозяева позаботились и о развитии нашего интеллекта. Они наверняка знали афоризм Максима Горького, признавшегося однажды, что всем хорошим в себе он обязан книгам. Внушительные стопы шикарно изданных книг регулярно появлялись на наших прикроватных тумбочках. Автор был у всех один: Великий Вождь, Солнце Нации, маршал товарищ Ким Ир Сен.

Возглавлял нашу небольшую делегацию, приехавшую познакомиться с новинками северокорейской кинематографии, руководитель кинематографии узбекской - председатель Госкино Узбекской ССР, фамилию запамятовал.

++++++++++++++++++++9999999999999 Это был серьезный товарищ - доктор филологических наук, даже, кажется, республиканский академик. Знал наизусть "Коран". Он был невысок, кругл и степенен. Как главе, ему отвели люкс со спальней и просторным кабинетом. С наступлением ночи он переносил очередную пачку сочинений Ким Ир Сена с прикроватной тумбочки на письменный стол, включал лампу под стеклянным абажуром, и, прорабатывая, засиживался до рассвета.

.Рассказывать про те три десятка корейских фильмов, что мы посмотрели, нет необходимости. Во-первых, один раз я уже это сделал в большой журнальной статье, пусть и в духе советской политкорректности, а во-вторых, на российских просторах их все равно никто никогда не увидит. Хотя зрелище было по-своему занятное. Так, скажем, в одной из лент военно-патриотической направленности, некий народный воин в борьбе с японцами повторяет подвиг нашего Александра Матросова, но при этом остается живым. Почти живым. Чтобы спасти героя, Ким Ир Сен присылает к нему своих личных врачей, которые чрезвычайно удачно проводят операцию. Но солдат, оказывается, еще и сирота. Ему передают добрую волю вождя: если, мол, письма писать некому, пусть пишет мне! На крупном плане по лицам участников сцены бегут крупные слезы. В другом фильме главного героя тоже оперируют, и тоже приходит весточка от Великого вождя: он прислал раненому новые ботинки. Больной спускает ноги с операционного стола и, прижимая к груди подарок, произносит, глядя в камеру, длинный благодарственный монолог. И тоже плачет.

На нашем пути по корейской земле то и дело обнаруживались следы пребывания Солнца нации. Например, в оперном театре, где давали новую оперу "Дочь, преданная партии". Перед началом перед занавесом появилась торжественная кореянка, платье - в пол, и сообщила, что Вождь нации, прослушав эту оперу, сделал 24 замечания. Она раскрыла красную папку и все замечания перечислила.

Люди на сцене пели замечательно, хор, он же - массовка, был великолепен. И это, кроме шуток. Картина ловко сменяла картину. Справа и слева от зеркала сцены были повешены экраны, на которые выводился текст - по принципу караоке. Так что содержание было доступно даже глухим: по сюжету юная медсестра вытащила на себе с поля боя трех партизан. Как истинную патриотку ее принимают в ряды Трудовой партии Кореи. Приняли. Но едва закончилось партсобрание, как налетели вражеские самолеты и стали бомбить. Медсестра тяжело ранена и вот-вот умрет. Она произносит предсмертный монолог о любви к Родине и Вождю, а на последних словах показывает товарищам на нагрудный карман своей гимнастерки, поясняя с последним вздохом: "Здесь партийные взносы..."

Сильное впечатление оставило посещение киностудии. При входе на стене висела красивая бронзовая доска с текстом, выложенным бронзовыми буквами: здесь "руководил на месте" Великий вождь и сделал столько-то, - не помню сейчас сколько, - замечаний. Все замечания были перечислены.

Актеры и актрисы, числом 120, не просто числились в штате студии, а жили здесь постоянно, не смея отлучаться. Идут съемки, всем надо быть под рукой. Но им были доступны радости. Большой пруд в центре территории - выкопан их руками, на досуге можно покататься в лодке, половить рыбу. Фруктовый сад, цветы вокруг - всё они.

Носясь в черных "Мерседесах" от одного запланированного к показу объекта к другому, мы только из окон могли выхватывать картинки местной жизни. Детей носят, как рюкзачки, за спиной. В окнах жилых домов нет занавесок. Занавески нарисованы белой краской на стеклах. Один из сопровождающих рассказывал, что для семьи, где пять детей, полагается отдельная комната, если десять - то дают вторую. Не знаю, как сейчас, но тогда северные корейцы работали полную неделю - без выходных.

При этом армия у них, оказывается, насчитывала 700 тысяч человек при 16-миллионном населении, а по выплавке стали Северная Корея в тот год была равна Советскому Союзу перед войной с Германией.

Однажды мы все-таки настояли, чтобы "Мерседес" остановили и дали нам пройтись пешком. Улица выглядела пустынной, понятно: люди на работе. Обнаружили нечто вроде гастронома с нарисованными на стеклах продуктами, так и у нас бывало во времена оны.

Длинная очередь у прилавка, как только мы обнаружились, мгновенно куда-то исчезла, оставляя в момент испарения память об одинаково испуганных лицах. Видимо, им не только общаться с иностранцами было нельзя, а даже на них смотреть.

А зачем они стояли? Подошли к прилавку - галеты.

По немыслимой красоты горным местам нас провезли через Корею с востока на запад: из Пхеньяна в Вонсан. Там, на пляже, памятуя, что мне как художнику пера, а также инженеру человеческих душ надо познавать жизнь во всех проявлениях, подступил с расспросами к нашему сопровождающему, мускулистому и коротконогому Киму:

- Ким, а у вас супружеские измены бывают?

- У нас этого не бывает, - последовал мрачный ответ.

- Ну, как же так, Ким? Жизнь есть жизнь, люди всегда люди! Надоели друг другу, кто-то изменил, решили развестись...

- У нас есть партия, - было видно, что разговор Киму неприятен. Но я не унимался:

- Да какая партия может заставить людей жить вместе, если они не хотят!..

Ответ Кима оказался исчерпывающим:

- Тогда есть рудники.

Накануне отъезда все делегации соцстран, приехавшие на закупку, собрались, чтобы сообщить о своем выборе корейским товарищам: эти, мол, фильмы у вас берем для проката, эти не берем. Но корейцам хотелось понять - почему, какие у нас аргументы? Понятно, что если ленту мы у них взяли, то можно особенно не распространяться, и так ясно, а если нет - тут надо объяснить и при этом не обидеть.

- От нас выступите вы, - сказал мне узбекский академик, хотя полагалось бы ему как руководителю. - Вы - критик, - коротко отвел он возражения.

Я и выступил. Говорил долго, чтобы не обидеть хозяев краткостью, был щедр лексически и, хотя несколько витиеват, абсолютно ясен в одобрениях и тактичен, но безусловно неотвратим в отрицаниях.

Присутствующие делегации приветствовали окончание моей речи бурными аплодисментами. А когда я вернулся на место, наш узбекский руководитель с чувством пожал мне руку и одобрительно произнес:

- Даже маленькую рыбку должен резать большой мясник!...

Переполненный впечатлениями от Северной Кореи, я поневоле сделал вывод: а у нас-то дома - не так и плохо! Могло быть хуже... И другое понял: в кино - не пропаду.

Шел 1972 год. У каждого в жизни выпадают особо удачные, звездные года, у меня был именно этот. Родилась дочь Ольга, прошла цензуру "Ясная Поляна", появился театр, который принял ее к постановке и приступил к репетициям. Наконец, - и об этом подробно расскажу дальше - поступит предложение перейти на работу, о возможной причастности к которой я бы и помыслить не мог.

Есть в реестре индийской нумерологической практики так называемая "Пирамида судьбы" - этакий незамысловатый числовой прием. Оперируя цифрами, составляющими дату рождения - день, месяц, год, он позволяет определить, каким будет (или был) любой год твоей жизни - удачным или не очень, если он впереди, то чего от него ждать. Так вот, если взять 1972-й в моей судьбе, когда на вершине пирамиды у меня оказалась "1", то обо всех подобных годах в расшифровке сказано: "Если вершина пирамиды оканчивается единицей, то это исключительно благоприятный знак. Ибо единица принадлежит Солнцу. Свет был первым. "Да будет свет, и стал свет". Число 1 выражает безусловный успех и достижения в любом деле и направлении. Свет есть радость, счастье. "Единица" есть награды, поощрения, слава, хорошее здоровье. При единице ваши замыслы, планы, деятельность всецело поддерживаются обстоятельствами и людьми, в том числе богатыми, известными и/или обладающими властью. Все, начатое в год, дающий на вершине пирамиды "единицу", будет длиться и принесет хорошие плоды. В этот год происходят важные, значимые, выдающиеся события".

Так, как здесь сказано, все у меня в тот год и сложилось, вплоть до "поддержки людьми, обладающими властью". Готов к позору на свою голову за антинаучный интерес к умственным играм древних индусов, но как все-таки они могли знать, в какой момент судьба повернется ко мне лицом?..

Именно ко мне. Ведь пока я удачливо ловил момент, в большом мире у других происходили несчастья. Я про них или не знал, или пропускал мимо ушей, поскольку меня не касались. Не знал, например, что именно в феврале того года, когда я радовался прибавлению семейства, Екатерина Фурцева направила письмо в Политбюро ЦК КПСС с предложением выдворить из страны Солженицына. Поскольку лично мне было хорошо и я в отъезд не собирался, меня и не огорчило появившееся тогда правительственное решение "О возмещении гражданами СССР, выезжающими на постоянное место жительства за границу, государственных затрат на обучение". Речь шла об очень крупных суммах. В давнем своем дневнике нашел лаконичную, без всякого отношения, запись: "Галича и рязанца Маркина исключили из Союза писателей". О судьбе Галича сегодня все знают, а что стало с тем рязанцем Маркиным?..

Подобного рода сюжеты присутствовали, конечно, в разговорах, так или иначе, обсуждались, но были вне прямых профессиональных забот людей моего склада, ни на какие поступки они не подвигали. Заголовку каждой из трех больших книг своих воспоминаний Сергей Соловьев дал подзаголовок "Записки конформиста". Сказано не без эпатажа, но точно. Без разумного конформизма он бы и не состоялся как крупная творческая личность. Но разве не радостно, что Сергей Соловьев состоялся?!

Конформизм давал шанс осуществиться. Мало кто согласится не использовать свой шанс. Важно не делать подлости.

Но вернемся в редакцию... Я уже говорил о Евгении Даниловиче Суркове как о талантливом литераторе, о его тонком эстетическом чутье, говорил, что и оратором он был несравненным. На редакционной летучке, имея перед собой аудиторию всего-то человек в пять, он мог разразиться блистательной речью, будто для сотен слушателей. Невольно думалось благодарно: ведь как человек тратится ради нескольких нас, грешных!

Это с одной стороны. А с другой - вспоминается, что сказал о нем профессор Бояджиев, узнав, где я работаю: "Женя - человек без морали". Драматург Исидор Шток, дававший мне рекомендацию в Союз писателей, когда я сообщил, что иду к Суркову, прокомментировал по-своему, но близко: "Вам, конечно, будет не просто. Одно можно обещать наверняка: работу с ним вы будете вспоминать как факт биографии".

Правда - так и вспоминаю.

Бояджиевское "без морали" уходит корнями в достославные времена "борьбы с космополитами". В интервью, опубликованном в "Советском экране" в 1988-м, Сурков каялся: "В моей жизни были позорные страницы. В 1948 - 1949 годах я был вынужден выступать против "космополитов", хотя восхищался талантами Юзовского, Бояджиева, симпатизировал Борщаговскому". И далее: "...А то, что избивать невинных "для примера" - безнравственно, подло, об этом мысли в себе подавлялись, тушились".

В том же интервью, появившемся за две недели до его загадочной кончины, Сурков объясняет свой конформизм и неизменную политическую ангажированность страхом оказаться в "социальном одиночестве", "вне жизни, вне системы". Как переживший в свою очередь именно это во всех реалиях, могу подтвердить, что для общественно активной личности, а тем более до того успешной, обрушивающееся "социальное одиночество" поистине ужасно. Выходить из него, не потеряв лица и достоинства, трудно. Но можно.

Сурков, мне кажется, в конце концов, не выдержал, сломался...

Он всегда не хотел жить плохо, хотел жить хорошо. Хорошо, как в самом широком смысле - чтобы признавали, чтобы к его мнению прислушивались власти, особенно партийные, так и в узкоконкретном, бытовом - поселиться в просторной, полученной от государства квартире, ездить на персональной "Волге" с шофером, иметь доступ в закрытые для простых смертных распределители продуктов, где дефицит дают за полцены. Словом, хотел быть элитой по-советски. И почти до самого конца у него это получалось, это он умел.

- Почему вы не ходите советоваться в ЦК? - спросил он меня как-то.

- Да вроде бы нет причины, пока и без того все ясно...

- Надо ходить. Там ведь как рассуждают: ага, к нам в отдел не ходит, но ведь к кому-то же он ходит! Обидятся...

Сурков был виртуозом аппаратных игр и выстраивания отношений с нужными людьми на властных этажах государственной и идеологической конструкции. Понятно, что чистотой иных моральных принципов приходилось и поступаться. Иначе выпадешь из тележки, а ехать в ней давно стало привычным.

В лице Суркова с его могучими и циничными мозгами партия имела своего поистине выдающегося пропагандиста в области искусства и культуры.. То, что другие, гораздо менее одаренные, как говорится, ломили в лоб, обходясь в своих писаниях двумя-тремя десятками слов, штампами да проверенным набором заезженных лексических сращений, он умел облекать в пышные одежды словесной изощренности, под пустопорожние партийные лозунги сам придумывал теоретические фундаменты, которые под его рукой приобретали вполне научный вид, оставаясь, конечно, по своей сути чистой демагогией.

В таком духе он и вел свой "толстый" теоретический журнал "Искусство кино".

Интеллигенция, обретавшаяся на кухнях, считавшаяся прогрессивной, в основном недолюбливала Суркова вместе с его журналом. Но не считаться с ним не получалось, поскольку даже она не могла не видеть щедрой субъективной талантливости этого певца официоза - его литературный и ораторский дар был вне подозрений. У многих, думаю, элементарно не укладывалось в голове: служит властям, а такой блистательный! Так, мол, не бывает. Но так было! И тогда распускали всяческие уничижительные слухи о нем, хоть как-то стараясь дискредитировать это соединение несоединимого, и постоянно судачили о нем, перемывали косточки. А он давал поводы: то очередной публикацией в журнале, то вдруг иным личным "выбросом", когда хоть стой, хоть падай. Какие только слухи не распускала о нем добросердечная кинематографическая общественность: и мальчиками-то интересуется, и однажды, мол, залез под письменный стол и начал лаять.

Ничего из этого подтвердить не могу. Мальчиков, в отличие от девочек, рядом с ним не видел, лая не слышал. Мои собственные впечатления определенны: какие бы сюжеты у нас с ним ни накручивались, порой в духе Кафки, я всегда видел его творческую крупность, абсолютную личную незаурядность, а в целом - убедительную полноправность его присутствия в искусстве, в литературе, в журналистике.

Взяв эту высокую ноту, переключусь в другой регистр - не столь возвышенный, конечно, но тоже, думаю, имеющий право присутствовать в вольных воспоминаниях .

Помнится, я мельком сообщил, что Андрей Зоркий устроил на работу сексапильную корректоршу, которая стала часами просиживать в кабинете главного редактора. В один из тех летних дней Евгений Данилович возник в моем закутке и тихим голосом, седой и солидный, попросил дать ему на время ключи от моей однокомнатной квартиры. Часа через два вернет.

Формально я еще считался холостым, но с Аленой мы уже жили вместе. Мой Угловой переулок, кто не знает, - в сорока минутах ходьбы от редакции. На метро - две остановки.

Когда я селился в свою кооперативную однокомнатную, то врезал в дверь два замка. В один ключ вставлялся бородкой вверх, в другой наоборот. Передавая ключи, я объяснил Суркову, как ими пользоваться, и, едва он удалился, позвонил Алене в Дом моделей, чтобы не вздумала появиться дома раньше времени.

Время пошло. В голову полезли банальности вроде мыслей о мужской солидарности, которая в иные минуты уравнивает начальников и подчиненных, о животворной силе "основного инстинкта", который властвует и над интеллектуалами высокого общественного ранга и т.п.

Прошло два часа, потом три. Уйти из редакции без ключей я, естественно, не могу. Наконец, телефон зазвонил, и я услышал глухой голос Суркова:

- Даль Константинович, что-то с замком, я не могу выйти...

Спокойно. Медленно объясняю, какую бородку, куда надо поворачивать. "Спасибо, попробую".

Еще через час, наверное, он положил мне на стол ключи и с достоинством удалился.

В свою квартиру мы с Аленой почему-то входили осторожно, словно боясь кого-то спугнуть. Порядок обнаружился идеальный. Может быть, тут никто и не был?

Может быть это он специально? Чтобы отбиться от "голубых" подозрений? Пойдет молва: уединялся с женщиной... А, может, не с женщиной? Или не уединялся, а взял ключи только для вида? Прорисовывалось довольно много вариантов. Так что, к упомянутому всуе Кафке, можно прибавить еще и Достоевского с его ветвистыми сюжетами и смятенными персонажами.

.Отпуск в тот год взял поздней осенью - в октябре - ноябре. Решил провести дома, в Москве, в новой трехкомнатной квартире в "Сокольниках" - поставить стеллажи, распределить книжки, побегать трусцой в парке, посочинять кое-что.

Я и "посочинял", но совершенно не то, что собирался...

Вызвал недавно пришедший на свою должность председатель Госкино СССР Филипп Тимофеевич Ермаш. Разговор получился примерно такой:

- У меня к тебе просьба, - с подчиненными он был на "ты", - изложи на бумаге свои соображения о проблемах нашего кино, что ты считаешь нужно сделать, чтобы улучшить. Постановление "О мерах по дальнейшему развитию советской кинематографии" читал?

- Конечно!

- Вот и напиши, что думаешь по этому поводу.

- Так я в отпуск собрался...

- Куда?

- Дома буду, дочку качать, - я для ясности согнул перед собой руки и показал, как качают.

- Ну и замечательно, что дома, не тяни. Две недели хватит?

Дальше события стали происходить со скоростью, которую называют калейдоскопической. Видимо, разогревшись на северокорейском кино, теперь я столь же споро прошелся по современному советскому. Уложился точно в две недели, и получившийся довольно объемным текст передал в секретариат министра. Еще через две недели он меня вызвал. Теперь за приставным столиком сидел еще и его первый заместитель Владимир Баскаков. Ермаш сказал:

- Так, слушай, Даль Константинович... Хочу предложить тебе должность главного редактора главной сценарной редакционной коллегии. По новой структуре - это головной главк, согласно должности будешь введен в коллегию Госкино, как?

В тот момент в коллегию, кроме председателя и его заместителей, входили Сергей Бондарчук, Сергей Герасимов, Станислав Ростоцкий, Григорий Чухрай и Константин Симонов. Такая вот была компания. Предлагалось присоединиться...

Я почувствовал примерно то же, что в юности, когда на первенстве СССР вдруг прибавил больше метра к личному рекорду: сразу так много?!

- Да я не потяну, Филипп Тимофеевич! Как снег на голову...

- Будешь стараться... Посоветуйся дома. Через два дня дай ответ: согласен, не согласен.

Через два дня пришел и сообщил, что согласен. Ермаш был явно доволен и пояснил свой выбор. Ты человек со стороны, говорил он, не завязан в группировках, никто не сможет влиять. Это сейчас важно. Будешь поднимать сценарное дело. Ты профессионал, драматург, критик, знаешь, как с ними разговаривать. ( "С ними", понял я, - это со сценаристами и с режиссерами). К тебе начнут искать подходы, держи дистанцию. Могут через жену подъехать, будь внимательным.

Примерно так, наверное, отцы-командиры собирали новичков в разведку.

- А еще просьба, - добавил он в конце, - первые пять лет не пиши, пожалуйста, сценариев! Не подставляйся. Вот пьесы свои, театры там - это, пожалуйста, а сценарии не надо.

Новость, что Даля Орлова назначают главным редактором Госкино СССР, сразу разнеслась по кинематографической Москве. Среди первых мне позвонил Семен Фрейлих: "Ни до кого нельзя дозвониться, - сообщил он, - все обсуждают".

На людей, конечно, производило впечатление, что на столь заметную должность в системе государственного кинематографа взяли невесть кого - подумаешь, три года поотсвечивал в журнале! Вон, сколько есть в кино известных и уважаемых фигур! Не надо забывать к тому же, что все происходило в замшелые "геронтологические времена" и член коллегии в 37 лет смотрелся просто неправдоподобно.

Мы с Аленой сидели на кухне в своей трехкомнатной кооперативной квартире, куда недавно перебрались из однокомнатной, дочка спала за стенкой, и пытались осознать случившуюся с нами перемену. Не правда ли, сказал я, тебе со мной не скучно?..

Пока я не сообщил Ермашу о своем "да", несколько раз, всегда на ночь глядя, звонил Сурков и расписывал ужасы, которые меня ждут, если соглашусь. Он-то знал, о чем говорит, сам выдержал на этой должности два года. Кстати, потом все так и оказалось, как он описывал. В обсуждениях вам придется выступать первым, - пугал он. Ни одному сценаристу не объяснишь, чем плох его сценарий. Вы станете говорить дельные вещи, а у него в глазах будет одно: "запустит" - "не запустит"? У вас появится огромное количество врагов! Будете наживать их каждый день по пачке. Поверьте, я это прошел.

Сурков предостерегал, говорил все правильно, но за три года, как и предсказывал И.Шток, работа с ним стала для меня "фактом биографии". Я прочно усвоил, что у него в словах и поступках никогда не бывает одного побудительного мотива, всегда несколько. Вот и сейчас улавливался некий отзвук "достоевщинки", словно сам Фома Опискин включается в разговор: " Я хочу любить, любить человека, а мне не дают человека, запрещают любить, отнимают у меня человека!"

Он, конечно, был уязвлен. Он, можно сказать, чуть ли не в прямом смысле слова с Тверской подобрал человека, дал ему расцвесть, а человека не просто отняли, даже не предупредив и не посоветовавшись, а еще и поставили на такую должность, что он стал с ним вровень. А по существу и выше...

Я слушал его, но уже не слушался. Я уже разбегался, чтобы взлететь. Где приземлюсь - посмотрим. Ужасы, которые он расписывал, не столько отпугивали, сколько манили их пережить.

И вот пришел в редакцию прощаться. В нашем маленьком кинозале шел просмотр, я туда заглянул, и Сурков вышел. Выслушав мои полагающиеся для такого случая слова, он вдруг извлек из внутреннего кармана белый продолговатый конверт, тщательно заклеенный, и вручил мне. "Пусть будет у вас!.." И отошел, в обычной своей значительной манере.

Неразборчивым сурковским почерком, но я научился его понимать, на конверте было написано: "Вскрыть после моей смерти".

Весьма оторопев, убрал конверт уже в свой внутренний карман.

Что он хотел этим сказать? Опять возможны варианты. Вряд ли надеялся так меня испугать, что я пошел бы и теперь отказался от назначения. Логичнее, согласуясь с его эскападной логикой, предположить другое: получив завещание, я раззвоню о нем всей Москве. Дойдет до начальства. Начальство, конечно, испугается: оно, видите ли, приняло кадровое решение, у него не спросясь, - понуждают тем самым самого Суркова к самоубийству. Глядишь, и пересмотрят решение.

Когда принес конверт домой, Алена тут же сунула его под настольную лампу - на просвет. Шутки шутками, но по обрывкам строк, что можно было разобрать, - это, действительно, было завещание!

Рассчитывая на несколько ходов вперед свои гроссмейстерские казуистические партии, Евгений Данилович именно на последнем ходе то и дело ошибался. Так получилось и на этот раз: он думал, я раззвоню, а я, считая себя человеком порядочным, коли доверили личную тайну, поступил так, как попросили: было сказано "вскрыть после смерти", только после смерти и вскрыл. То есть, продержал это письмо не вскрытым пятнадцать лет. И вообще никому не сказал, что оно существует.

Бодливой корове, как известно, бог рогов не дает. Ближе к перестройке на Суркова, правовернейшего партийного трубадура, стали сыпаться несчастья, которые он себе и в страшном сне не мог бы представить. С помощью хитро организованных брачных перипетий сбежала за границу дочь. По тем временам только этого было достаточно для конца карьеры. Но, помня заслуги, его поначалу не тронули. Он же, как бы отмываясь, стал разоблачать происки явных и скрытых идеологических недругов с утроенной энергией и в результате так перестарался, что просто жутко надоел всем трем отделам ЦК - культуры, пропаганды и зарубежному. Времена менялись, партийные челюсти ослабевали, излишнее рвение адептов рождало теперь досаду - он этих перемен не уловил... Своим старанием в деле "постановки вопросов" он "достал", естественно, и киноминистра. И его убрали с должности главного редактора "Искусства кино". А когда осталось совсем немного до исчезновения КПСС, он еще и банально, в такси потерял партбилет. Возникло персональное дело.

К тому времени я уже состоял на партучете в Союзе писателей и, будучи членом бюро объединения драматургов, присутствовал на том заседании парткома. Мы тепло поздоровались с Евгением Даниловичем, сидели друг против друга, он выглядел спокойным. Никто не зверствовал. Суркову присудили что-то совершенно не страшное. Видимо, это было одно из последних в истории КПСС персональных дел.

После уже не встречались.

Сурков вернулся во ВГИК, где стал вести семинар кинокритиков. Ему уже было под семьдесят. И тут, надо же, - влюбился в студентку! Причем влюбился страстно. До такой степени, что задумал разменять свою большую квартиру и жить с любимой девушкой на постоянной основе. Для его законной и многолетней супруги - Олимпиады Трофимовны, бывшей актрисы, настали черные дни: мало дочь уехала, так еще и муж квартиру вознамерился делить. Но пока оставались вместе.

Однажды она пошла в магазин, а он, как свидетельствует молва, закрывшись в кухне, отворил газовые конфорки. Кое-кто потом злословил: это он думал, что Олимпиада пошла за хлебом и скоро вернется, а она встала за колбасой и задержалась. За колбасой тогда были очереди. Намекали, таким образом, что, оставаясь в своем жанре, Сурков хотел только попугать, но жена не подоспела...

Так закончилась эта бурная жизнь, в которой отразилось время со многими характерными для него гримасами и прыжками, поисками и происками.

О случившемся я узнал с опозданием, нас с Аленой не было в Москве. Теперь я получил право, даже был обязан, вскрыть конверт.

Помню, что в завещании было три пункта. В первом он просил себя сжечь и не делать похороны пышными. Во втором содержалась просьба собрать его опубликованные и неопубликованные статьи и издать. Выполнить эту волю он завещал Армену Медведеву. Третьим пунктом дочери Ольге передавались все рукописи и библиотека.

Этой воле, изложенной во вскрытом конверте, к тому моменту, напомню, было пятнадцать лет! Все годы я ждал, что Евгений Данилович заберет конверт, но он не сделал ни одной попытки, словно забыл.

Позвонил Олимпиаде Трофимовне.

- И что там? - спросила она вяло. Я зачитал.

- Слышали это много раз.

- Но я все-таки вам пошлю.

Запечатал конверт в конверт и отправил почтой по старому адресу - квартиру-то разменять не успели.

Печальным концом Евгения Суркова впечатлился престарелый драматург Александр Штейн и быстро написал на этот сюжет пьесу. Пьеса никого не заинтересовала. То ли потому, что "желтое" тогда еще не вошло в нынешнюю моду, то ли потому, что подобные жизненные типы слишком выразительны, чтобы безропотно укладываться в торопливые писания. Они ждут достойного пера.

V. БОЛЬШИЕ ДЕЛА В МАЛОМ ГНЕЗДНИКОВСКОМ

В одном пиджаке с Брежневым

Еще с ленинских времен кинематографический штаб, как бы его ни называли, в мое время это называлось Госкино СССР, размещался в старинном особняке в Малом Гнездниковском переулке. Легендарный дом - и Маяковский тут бывал, и все без исключения великие и не великие кинематографические личности.

Главной сценарной коллегии, когда я пришел ее возглавить, принадлежала бСльшая часть верхнего этажа: длинный узкий коридор, комнаты справа - слева, в них редактора, просмотровый зал. В моем кабинете свободно помещался письменный стол с приставной панелью для переговорных кнопок и еще один стол - длинный и широкий, для заседаний. За ним рассаживался народ, когда проводились обсуждения сценариев или только что законченных фильмов.

Такой размах апартамента был мне внове, но скоро я перестал его замечать. Глазеть по сторонам было некогда.

Самое тяжкое, к чему долго привыкнуть не мог, так это являться на рабочее место к девяти утра. Везде, где обитал до того, - в газете, в журнале, - жизнь строилась иначе: если надо на работу придти пораньше, приходишь, а если засиделся вечером на дежурстве, погудел после спектакля в ресторане, на следующий день являешь позже. Словом, был более вольный режим, творческий, так сказать. И так - годами. Устоявшуюся привычку сразу не переломишь. Отодрать голову от подушки непременно в семь утра, чтобы уже в девять восседать в кабинете - свеженьким и при галстуке, такое осознавалось как травма.

Мне полагалась теперь машина. Звонишь, вызываешь, и тебя везут, куда скажешь. Не мудреное, казалось бы, дело, а освоил не сразу. Стеснялся звонить. Молодой, могу и на метро. И перся в метро, с толстым портфелем, набитом сценариями. В состоянии полусна, потому что вечером укладывался поздно, как привык прежде, а вскакивать все равно приходилось чуть свет, как велел будильник.

Тяжела оказалась шапка бюрократа, особенно, если носить неумеючи.

Даже ресурс здоровья начал убывать. Возникли загрудинные боли. От сидячей жизни перестал влезать в брюки, они теперь не сходились в поясе. Интересно, что когда через несколько лет "вернулся в прессу", все старые брюки вскоре оказались впору. Хорошо, что не выкинул.

Итак, в девять утра, ноль-ноль минут, усаживался за просторный письменный стол с переговорными кнопками, и сразу появлялась моя немолодая секретарша, работавшая еще с Сурковым, Зоя Ивановна. Она вносила очередную пачку новых сценариев, присланных студиями для утверждения. Она их выкладывала передо мной, и вскоре они образовали стену, которая отделила меня от остального мира.

Я не справлялся, я банально не успевал их прочитывать. И постепенно впадал в панику: мне казалось, что если хотя бы один не прочитаю сразу и раньше всех, то именно он и окажется не соответствующим высоким художественным критериям, оберегать которые меня сюда посадили. Дня не хватало, стал засиживаться в Гнездниковском до ночи. И все равно не успевал, сценарии прибывали быстрее, чем я умел читать.

И однажды, когда в очередной раз засиделся допоздна, ко мне заглянул, просто так, переброситься двумя-тремя словами, помощник председателя. Это был красивый, прямо-таки с плаката, молодой мужчина в замечательно сидящем костюме. С чьих- то слов мне уже было известно, что он слывет здесь полным дураком, и его скоро из Комитета уберут.

Сел напротив. Я показал на обступившие меня сценарные горы: скоро, мол, задавят, не успеваю.

- А зачем сразу читаете? - спросил полный дурак меня, умного. - У вас же полно подчиненных! Распишите по редакторам, пусть представят заключения, а уж потом будете решать, что и когда читать, для контроля.

Меня как из ушата окатили: это же спасение! Как сам не догадался?!

Не знаю, чем он не угодил, но вскоре он, действительно, исчез. Спасибо, что успел преподать мне элементарный урок правильного чиновничьего труда: сам работай, но и подчиненных не забудь загрузить.

Так что, не всяк дурак настолько, насколько таковым считается.

Утром следующего дня мой стол был чист.

Вскоре я все-таки приспособился пропускать "через себя" весь сценарный поток. Правда, за счет выходных: в пятницу прихватывал домой шесть сценариев - три на субботу, три на воскресенье. На изучение одного сценария уходило примерно полтора-два часа. Легко прикинуть, сколько уходило на шесть...

Выше упомянул про непременный галстук, без которого чиновник - не чиновник. Но важен и костюм в целом. Эту истину тоже пришлось усвоить. Не без приключений...

Так, однажды я появился в Госкино в пиджаке Л.И.Брежнева.

- О, - сказал длинный и всегда желчно настроенный первый зам председателя Баскаков, когда увидел меня утром, входящим в нижний вестибюль нашего кинематографического штаба, - в таком виде далеко пойдешь!..

Накануне телевидение подробно показывало прилет Брежнева в США, с государственным визитом. Вождь появился на трапе самолета, поводя приветственно ладонью над плечом, точно в таком пиджаке, что был и на мне. Без золотых геройских звезд, конечно.

Чтобы дать отгадку этой вполне фантастической ситуации, надо несколько слов сказать о моих контактах со знаменитым модельером Сашей Игмандом. Он во всей этой истории, относящейся к весне 1973 года, в конце концов оказался фигурой решающей ...

Игманд был ведущим мужским мастером в Общесоюзном доме моделей, что, как знала тогда вся Москва, занимал шикарный домище на Кузнецком мосту. Сейчас этот дом перекупили расторопные ребята из "группы МДМ", кажется, и легенду советских времен похерили. А ведь там в те годы уже во всю блистал и Слава Зайцев. Но у этих двух мастеров были разные планиды. Любой начальник или просто уважающий себя бюрократ, обрядись он вдруг в наряд от Зайцева, в ту же секунду сломал бы себе карьеру. Сделанное же Игмандом, напротив, отличалось не только немыслимой элегантностью, но и содержало в себе тот разумный элемент строгости, который позволял не только подтолкнуть карьеру, но и в некотором роде даже пустить ее в рост. Шил он только для мужчин - ведущий мужской мастер в стране.

А "ведущим мужчиной" в стране был Брежнев. Поэтому их пути не могли не пересечься.

Они и пересеклись с помощью знавших свое дело людей из Управления делами Кремля. Игманд стал шить для Брежнева. Перед очередным визитом за рубеж или парадным мероприятием, вроде съезда партии, крупного фестиваля, Олимпиады, к Дому моделей подъезжал "членовоз", отделанный внутри красной лайкой, в него помещали Игманда, с ним непременно увязывался директор Дома, а то и сам министр легкой промышленности, и они направлялись к Генеральному секретарю домой, на Кутузовский проспект или на загородную его базу. Там Саша и делал свое дело - обмерял, приметывал, подгонял, наконец, вручал готовую вещь.

Что и говорить, в результате Брежнев всегда выглядел хорошо - во всяком случае, внешне. Отдельной платы Игманду за эти старания не полагалось. Все ограничивалось добрым отношением клиента, изредка посылками с дичью, после царских охот, а однажды Брежнев подарил ему наручные часы.

Политбюро ЦК КПСС ( Фурцева в него уже не входила) целиком состояло из мужчин. Прослышав о волшебном портном, все они тоже пожелали знаться с Игмандом. Но не тут-то было. Всем было запрещено к нему даже близко подходить!

Доступ разрешили почему-то только министру внутренних дел Н.А.Щелокову, который и пользовался активно услугами несравненного мастера с Кузнецкого. Возможно, он и застрелился в его пиджаке... Или - не в его, или не застрелился... Это уже не нашего ума дело...

Перенесемся лучше с правительственных высот в кинематографические низы.

Среди киношников тогда стало модно ходить в кожаных пиджаках. Режиссеры, операторы, директора картин щеголяли в коже, доставая ее всеми правдами и неправдами. В родном Отечестве кожаные пиджаки не производили, как и многое другое модное, если кто помнит, поэтому их везли отовсюду, куда бы ни забрасывала киношника фортуна - из Индии, Китая, Восточной или Западной Европы или из той же Америки. Экономили на суточных, переходили на облегчающую диету, но без черного кожаного пиджака из-за границы не возвращались. Если удавалось изловчиться на второй пиджак, то его продавали с немалой выгодой - и начинали жить лучше прежнего. Поэтому кожаные пиджаки имели даже те, кто ездить за границу не сподабливался.

Понятно, что, попав в "Искусство кино", то есть, переместившись из газетной в кинематографическую сферу, я сразу стал думать о возможности приобрести кожаный пиджак.

Тут как раз подвернулась зарубежная поездка в братскую Болгарию - в составе закупочной комиссии. Мы отсматривали болгарскую кинопродукцию минувшего полугода и лучшие, с нашей точки зрения, киноленты рекомендовали советскому прокату.

Фильмы фильмами, но как добраться до кожаного пиджака? Нашей сопровождающей и переводчицей была эффектная молодая особа по имени Сильвия. По слухам, ее любовником был видный болгарский киновед, специалист по советскому кино. Но к делу это в данном случае не относится, просто, как говорится, к слову. Она была весьма хороша собой и располагала к доверию. Длинные черные волосы, гладко закинутые назад, делали ее похожей на весеннюю ворону после душа. Маслиновые ее г лаза смотрели на меня внимательно. Однажды за чашечкой кофе я счел удобным поделиться с нею своими планами насчет пиджака. Есть связи на фабрике, сказала она. Но дело не быстрое. Я оставил ей деньги, а месяца через три она привезла пиджак в Москву. Я помчался за ним в гостиницу "Аэропорт" с коробкой конфет...

Пиджак оказался, действительно, черным, но не облегал фигуру, как хотелось бы, а заметно топорщился. Несколько, как говорят в таких случаях, "стоял колом". Потом выяснилось, что он пачкает ворот рубашки, пришлось самому поверх пиджачного воротника распределить элегантную черную суконку. Но у многих и такого не было!

В этакой красоте я прощеголял года два. И никто - ни на студиях, ни в республиках, ни на Васильевской, где находился Дом кино, не мог сказать, что заместитель главного редактора толстого теоретического журнала "Искусство кино" - не киношник.

Дальше, как я уже рассказал, произошел фантастический кульбит в моей биографии и под удивленные вопли и всхлипы кинематографической Москвы я оказался главным редактором Госкино СССР, членом коллегии Союзного комитета.

Поскольку более достойной, элегантной и эффектной вещи, чем пиджак из Болгарии, в моем гардеробе тогда не было, в нем я и появился после назначения на новой службе. Вскоре по какому-то поводу вызвал Ермаш, и я к нему примчался.

Председатель Комитета, он же министр, которого Юлиан Семенов, сам слышал, называл еще и наркомом, поднял на меня голову и сразу опустил. При этом внятно изрек, мгновенно оценив мой прикид:

- Хорошая куртка!.. На мотоцикле ездить...

Такой вот прозвучал приговор. У нас, мол, здесь в таком виде не появляются.

Сообщу, в порядке справки, что свою будущую жену Алену я впервые увидел на сцене Колонного зала Дома Союзов, где Общесоюзный Дом Моделей показывал свою коллекцию. Она была там среди ведущих манекенщиц. Вообще-то она была там первой, но вскоре это перестало иметь для нас какое-либо значение...

- Давай позвоню Саше Игманду, - сказала она, узнав о модельном проколе мужа на новом месте. - Он сделает такой костюм, что твой Ермаш обзавидуется!

Так Игманд стал шить Брежневу, Щелокову и - мне. Может быть еще кому-то, но вряд ли. Остается добавить, что постепенно я своими, точнее Сашиными, шедеврами Ермаша достал. Сам любивший приодеться в 200-й секции ГУМа, он явно раздражался, обнаруживая на мне очередное модельное изделие с Кузнецкого.

Глупое на первый взгляд правило выглядеть госслужащим по возможности одинаково исполнено для бюрократической системы глубокого смысла и, несомненно, является проявлением чувства самосохранения. Приходящий на аппаратную должность в кедах или кроссовках, скажем, - еще не известно, куда в них захочет или сможет побежать. Пришедший же в начищенных штиблетах пойдет туда, куда скажут.

Так было, так и есть. Читал как-то в "Аргументах и фактах" отчет о заседании президиума Госсовета в Геленджике у Путина, когда он был президентом: "У входа расслабленных чиновников встречали рослые "курортники в штатском" и пресс-секретарь президента А. Громов. Ему бросился в глаза как-то чересчур неформально одетый глава Агентства по физкультуре, спорту и туризму В.Фетисов. "А мне сказали - спортивная форма одежды, джинсы-шмынсы", - недоуменно произнес тот, покосившись на одетых в деловые костюмы коллег. "Иди переоденься", - ласково посоветовал ему г-н Громов".

Кто такой г-н Громов, мы с вами не знали и знать были не обязаны. Кто такой Фетисов, мы знать не обязаны, но знаем: восьмикратный чемпион мира, трехкратный (!) олимпийский чемпион, личность мирового масштаба. И вот побежал переодеваться, чтобы не отличаться от бюрократической стаи!..

Но вернемся в брежневские времена, точнее - в мои дебютные дни в Госкино. Весной 1973-го я попросил "неделю за свой счет", и мы с Аленой полетели в Омск на премьеру моей пьесы "Ясная Поляна".

Успех был полный, после премьеры участники спектакля шумно и обильно его отмечали. Автор бы и дальше вкушал славу под холодную омскую водочку, если бы ранним утром в гостиницу не последовал звонок из Госкино: срочно возвращаться и в тот же день вылетать в Западный Берлин, на премьеру фильма Станислава Ростоцкого "А зори здесь тихие". Немцы просили "укрепить делегацию" - добавить к творческой группе официального представителя.

Западный Берлин - не Восточный, и вместе им тогда было не сойтись. Мешала, как вы помните, стена. Здесь - мы, там - они. Посещение Западного Берлина приравнивалось к поездке в капстрану со всеми вытекающими из этого особенностями. И не столько даже в подготовке соответствующих документов, сколько в степени политического доверия к посылаемому. Как у члена коллегии у меня был зеленый дипломатический паспорт, а в моей преданности Родине вообще никто не сомневался.

Прилетел.

Фишка состояла в том, чтобы показать замечательный фильм о противостоянии нескольких девушек-зенитчиц отряду фашистов сначала в Западном Берлине - в полдень 8 мая, а на следующий день вечером, 9 мая, - в Восточном. В реализацией этого неслабого плана нам и предстояло участвовать.

Лидером в нашей компании был, конечно, постановщик фильма, народный артист СССР, ветеран войны Станислав Ростоцкий. Чуть позже эта лента будет номинирована на американский "Оскар".

Были также две молодые актрисы: исполнительница роли старшины Кирьяновой Людмила Зайцева и роли Жени Комельковой Оля Остроумова.

Опекали, сопровождали, защищали и сопровождали нас бравые сотрудники "Совэкспортфильма", для которых данная акция по кинематографической линии была одной из важнейших, а к действиям их "по другой линии" мы отношения не имели.

В мягких на ходу авто с западными номерами нас доставили к Бранденбургским воротам, там машины прописали зигзаг между бетонными чушками, и мы оказываемся на шикарно загнивающей территории классового врага.

Была у нашего культурного десанта одна особенность, о которой непременно следует сказать - для полноты понимания произошедшего позже: у всех был разный опыт пребывания за рубежом. Ростоцкий к тому моменту уже объездил, как говорится, весь мир. Я тоже прошел некоторую обкатку. А вот красавица Оля Остроумова выехала всего лишь во второй раз, побывав с этим же фильмом в Италии.

Но особая статья - Людмила Зайцева. Не случайно она с поразительной органичностью исполнила главную роль колхозницы-селянки в фильме "Здравствуй и прощай", имевшем немалый успех. Она выросла в деревне и сумела сохранить в себе в полной первозданности всю крестьянскую самобытность. Так вот, она выехала за рубеж впервые и сразу - в богатую капиталистическую страну! Советский человек в таких случаях получал шок, опасный для психики. Но бывали и исключения. Люда Зайцева шока избежала...

Она сидела впереди с совэкспортфильмовским водителем и доставала его девственными вопросами типа: "А фрукты в витринах настоящие?" "А в том домике живут?" - "А цветы продают свежие?" - "А что там написано?"

Сияло солнце. Витрины шикарных магазинов мерцали, как перламутровые. Кинотеатр, где предполагался просмотр, высился на краю какой-то площади, по площади крутились авто, а по тротуарам шли довольные жизнью люди, некоторые с цветами. У них 8 мая - День Памяти. Цветы на могилы и к памятникам они приносят на сутки раньше нас.

Вестибюль кинотеатра, куда нас ввели, был еще пуст, но его пересек нам навстречу старичок в весе мухи и вручил каждому по узкому конверту. В конвертах оказалось по сто западных марок одной бумажкой: "Просил передать Гамбаров!" Я знал, что миллионер Гамбаров взял себе на откуп прокат советских фильмов в Европе. Москва его поддерживала. А он, как мы убедились в тот момент, поддерживал Москву.

Сто западных немецких марок - это были приличные деньги. Тем более приятные, что командировочным правопорядком не учтенные, а значит - не подлежащие отчету в бухгалтерии. Своеобразие ситуации, однако, заключалось в том, что их надо было успеть истратить, пока будет продолжаться демонстрация фильма. Ибо сразу после нее нам полагалось выйти на сцену для поклонов, потом провести пресс-конференцию и без промедления вернуться в Восточный Берлин.

"А зори здесь тихие" - картина двухсерийная. В Москве она показалась мне чуть затянутой. Здесь я Ростоцкому сказал:

- Спасибо, Стас, что снял такой длинный фильм!

- Режиссура - это предвидение, - отозвался мэтр.

Летучее совещание провели прямо на тротуаре. Экспортфильмовцы предложили несколько торговых адресов, и все сошлись на американском магазине, в котором, как было сказано, "есть всё". Этот стеклянный красавец высился на противоположной стороне нашей площади.

Туда и направились.

У входа стали распределять сопровождающих, чтобы не растеряться и не потеряться: сделав покупки, следовало сразу спуститься к тому же месту, от которого расходились. Ростоцкому и мне сопровождающие не требовались, двух кинозвезд экспортфильмовцы с удовольствием взяли с собой.

Ростоцкий сказал, что он давно обеспечил себя всем необходимым, и сто марок заберет в Москву. Я же ему сообщил, что не прочь приобрести легкий пиджачок для лета, но такой, чтобы в нем можно было бы ходить и на службу. Что-нибудь элегантное, но не вызывающее.

- Поехали, - сказал Ростоцкий, направляясь к внутреннему эскалатору, - не может быть, чтобы здесь не нашли...

Эскалатор привез в мужской отдел, и уже скоро я примерял перед зеркалом то, что нужно: серосиневатый, легкий пиджачок, с покатыми плечами и накладными карманами.

- Но не будет ли это как-то слишком для Комитета? - не терял я бдительности, все еше травмированный недавним обломом с болгарским раритетом.

- Не будет! - уверил режиссер. - Ты же - не экономический главк или производственный, ты - сценарный, художник в некотором роде, и не сомневайся! Бери - и носи!..

Пиджак стоил восемьдесят марок, еще двадцать ушло на банку хорошего трубочного табака. И мы первыми вернулись к месту встречи. Вскоре появилась увешанная пакетами Оля Остроумова. Другие ее пакеты несли сопровождающие. Долго не появлялась Люда Зайцева: мы извелись - ее не было и не было! Считанные минуты оставались до конца сеанса, мы явно опаздывали на сцену... Наконец, пришла. В руках у нее не было ничего!

- Люда, в чем дело?! Вы ничего не купили?!

- А мне здесь ничего не понравилось, - сказала она просто, махнув рукой, как отмахиваются от комара в поле.

В причинах столь высокой требовательности к американскому ширпотребу со стороны симпатичной представительницы колхозного крестьянства разбираться было некогда. Мы оставили Люду для второго захода в американский торговый рай, а сами побежали через площадь.

Впереди бежал Ростоцкий. Тогда я еще не знал, что он на протезе. Ногу потерял на фронте.

Как это и принято, на пресс-конференции для немцев (да и для нас, конечно) было выставлено много водки и бутербродов с икрой. Разговор пошел из тех, что называют взволнованными. Оказалось, что фильм не просто понравился, он зацепил за сердце. Немцев! Кто-то все-таки здорово придумал показать "Зори" именно в Берлине, именно в дни Памяти и в день нашей Победы...