Так что в той ситуации мой авторитет в глазах принимающей стороны определялся не какими-нибудь там моими пьесами, книгами или статьями, а только лишь должностью - член коллегии Госкино СССР, главный редактор Главной сценарно-редакционной коллегии. Не велика должность сама по себе, но вполне достаточная, чтобы носитель ее считался начальником в делегации, подобной нашей. Другое дело, что принимали нас потом как бы не по рангу - слишком предупредительно и даже пышно, причем именно тогда, когда подключалась к делу советская сторона. Вот где срабатывало "указание по верху", о котором помянул Гостев в Шереметьево, давало себя знать негласное опекунство генерала армии с Лубянки.
Когда в Будапеште сходили по трапу, непосредственно на летном поле нас встречала группа людей в строгих костюмах и внушительная стая фотокорреспондентов, сразу включившихся в работу. Два немолодых корпулентных мужчины, один высокий, другой пониже, принялись вырывать у меня портфель, чтобы нести его вместо меня.. Поупиравшись, отпустил, портфель поплыл вперед в сильной руке высокого.
- Кто это? - спросил чуть погодя у переводчика.
- Тот, что с портфелем - главный здесь кагэбэшник, второй - его зам. Генерал-лейтенант и генерал-майор.
Распределились по машинам. Я - в головной - субординация. В ту же минуту нашу заднюю дверь распахнул полицейский.
- Штирлиц приехал?! - нервно спросил он.
- Приехал-приехал... - попробовал отделаться мой сопровождающий. Но полицейский уже успел нас разглядеть.
- Где?!
- Позже будет...
Страж козырнул и отпрянул.
Да, Венгрия ждала Штирлица. Дело в том, что в течение трех месяцев, медленно, по одной серии в неделю, накручивая зрительские нервы на кулак, здесь показывали "Семнадцать мгновений весны". В результате страну довели практически до истерики. Закончили демонстрацию как раз к нашему приезду. Новость, что на днях приедет Тихонов-Штирлиц, сам, лично, живьем, радостно напрягала будапештцев.
Поселили в отель "Интерконтиненталь", в самом центре Пешта рядом с Цепным мостом. Пять звезд. Кто не в курсе - поясню: шикарнее не бывает. Там даже в туалете над толчком - телефонная трубка. Можешь разговаривать хоть и с другой страной, не прерывая процесса. Мобильников еще не было, и это поражало. Полотенца и простыни меняют каждый день. Даже если попросишь не менять - чего, мол, там, мы не гордые, скоро уезжать - все равно поменяют. Ну, а холодильный бар в углу забит, естественно, запотевшими бутылочками: от коки до виски и коньяка - и все включено в оплату. А за окнами - головокружительная красота: панорама Дуная, за которым замерли Будайские горы, увенчанные дворцами.
В холле на первом этаже, блистающем стеклом, мрамором и металлом, рассевшись в глубоких креслах из нежной кожи, советская делегация провела летучее совещание с ответственными за наше пребывание венграми из местного кинокомитета. Это они нас пригласили на все готовое и теперь сообщали, как будут нас использовать - на полную катушку: встречи со зрителями в кинотеатрах, в венгерских воинских частях, в цехах. Венгерский социализм с кинематографическим лицом предстал перед нами в виде тщательно отпечатанной программы, кою каждый получил для памяти и руководства. Особым днем в расписании значилось 9 мая - 30-летие Дня Победы: показ фильма "Фронт без флангов" в кинотеатре "Корвин", в зале будет высшее партийное руководство Венгрии, всех представят, руководитель советской делегации и венгерский министр кинематографии обменяются речами, а потом, как и полагается, коктейль.
В тот же самый первый день нас свозили к местному кинематографическому начальству, а если точно, то к начальнику Главного киноуправления ВНР Иштвану В. Сабо, а оттуда, не задерживаясь, к Чрезвычайному и Полномочному послу Советского Союза в Венгрии Владимиру Яковлевичу Павлову. Последний визит, как оказалось, в глазах местного дипломатического общества выглядел и на самом деле чрезвычайным: Павлов принимал нас в собственном кабинете! Честь по местным меркам неслыханная. Как объяснили, посол в своем кабинете не принимал никого и никогда, только однажды сделал исключение - для главного венгерского вождя Яноша Кадара. И - вот теперь. Мощный импульс, посланный Москвой - принять создателей "Фронта без флангов" по высшему разряду, продолжал вершиться.
Мало того, что мы общались с послом за закрытыми дверями полных полтора часа, он подливал нам коньяк в маленькие рюмочки, рассказывал о том - о сем, в необременительном этом общении он умудрился как бы ненароком сверстать нам вторую программу действий в дополнение к той, что была получена от венгров. Он попросил выступить в своем посольстве, побывать в частях южной группы войск, расквартированных в братской Венгрии согласно Варшавскому договору, непременно встретиться с командующим и членами военного совета, и где-то еще побывать, где - сейчас и не вспомню. Много где.
А еще посол сделал широкий жест - от всей своей посольской души: разрешил обменять на форинты столько рублей, сколько кому захочется!
Что это значило - надо понимать. В те времена каждый выезжающий из страны имел право взять для обмена на валюту некую минимальную сумму рублей, для всех одинаковую. Но нелегально многие провозили суммы гораздо большие. Как их поменять на местную валюту, чтобы без последствий? Целая проблема. Теперь посол избавлял нас от нее, он здесь хозяин.
Крупную сумму пропер через границу только Иван Переверзев. Он и поменял ее там же в посольстве на кучу форинтов. Гостев предусмотрительно обменял чуть-чуть, а у Тихонова с женой и без всякого обмена было достаточно. Не было проблемы и у меня: предстояло получить именно в форинтах вполне приличную сумму за постановку в театре Бартока нашей с Левой Новогрудским пьесы. Я их потом получил и потратил на лайковое пальто для Алены. Возвращался без перевеса.
У Тихонова покупками занималась жена Тамара. Игорь Гостев, оснащенный многолетним хозяйственным опытом директора картины, со своими накоплениями расправился быстро. А вот Иван Переверзев, сосредоточив при себе после встречи с послом внушительную и теперь законную сумму, ее почему-то не тратил. В паузах между визитами и выступлениями он торговые точки не посещал, а любовался окрест - в Венгрии есть на что посмотреть. Я с тревогой наблюдал за его безответственным поведением, иногда напоминал, что тратить-то надо, скоро уезжать, он отмахивался: успеется!
А наш гастрольный марафон начался без промедления: выход на сцену перед или после показа "Фронта", пресс-конференции, зрительские вопросы, наши ответы, затем - в машины и - на следующий объект. Другой кинотеатр или клуб, воинская часть или завод, снова выход на сцену, ответы на вопросы - о себе, о творчестве и - скорее в машину. И так - успевай поворачиваться.
Больше остальных, как вы понимаете, доставалось Тихонову. Он водрузил на себя большие темные очки в целях уменьшить свою узнаваемость. Напрасно: так он вообще смотрелся стопроцентным шпионом. О чем я ему и сказал. И не ошибся. Уже на следующий день вышла газета с полосной фотографией Тихонова, шагающего по улице в черных очках, под крупным заголовком: "Штирлиц в Будапеште". Я сохранил эту газету.
В одну из пауз зашли в универмаг, крупный, рядом с нашим "Интерконтиненталем". Заглянули на минутку. Но стоило Славе остановиться что-то рассмотреть в витрине на первом этаже, как на всех остальных шести или восьми этажах прекратилась работа. Включилось внутреннее радио, и взволнованный девичий голос оповестил, что в универмаге находится советский артист Тихонов, который на самом деле разведчик Штирлиц. Радио говорило по-венгерски, но было понятно, о чем речь, потому что Штирлиц на всех языках звучит как Штирлиц.
Экстренное сообщение имело своим следствием то, что все молодые и не очень молодые продавщицы этого грандиозного торгового заведения побросали прилавки на всех этажах и устремились к Тихонову за автографом. "Автограмму! Автограмму!" - щебетали они, протягивая ему фирменные книжечки для чеков.
Да, извините, чуть не забыл полнее сказать про жену Тихонова, которая, как было сказано, сопровождала его в той поездке.
Жена Тихонова оказалось сравнительно молодой женщиной, худенькой, решительной и, на мой взгляд, несколько лишенной того загадочного качества, которое принято называть женственностью. С ее личика не уходило выражение неизбывной хозяйственной озабоченности и сосредоточенности на чем-то своем, незамысловатом...
Говорили, что до главной жизненной удачи - выйти за Тихонова она где-то работала переводчицей. В Будапеште это никак не проявлялось, скорее, мы видели перед собой самодеятельного, но уверенного в себе менеджера. Наши две венгерские переводчицы, смущаясь, делились увиденным: жена Тихонова подряд заходит в бутики на Ваци, все перевернет, всех загонит в пот и уйдет ни с чем...
Но роль разборчивой купчихи была не главной. Главным было то, что она, не утомляясь, без пауз играла роль "жены звезды". Как это ей представлялось. Играла капризно и несколько склочно.
После встречи с послом подступила ко мне в отеле:
- Вы не защищаете Славу!
- Не понял...
- Посол же нарисовал целую вторую программу! Вы должны были сказать, что для Тихонова это будет тяжело!
- Послушайте, Тамара: мы приехали не посла воспитывать. Если Слава не может, будем выступать без него.
Через полчаса Тихонов сбегал с лестницы в полном параде, готовый ехать, куда потребуется.
Еще она доставала меня своей любовью к публичности. Сколько бы нас, делегацию, ни выводили на сцену, Тамара выходила тоже. Хотя ее никто не звал. В официальный состав делегации она не входила - венгры это знали. Сопровождает мужа? Так и садись в зале, хоть в первом ряду.... Но ей хотелось на сцену!
Может, я к ней слишком субъективен? - подумалось в какой-то момент. - Надо проверить на делегации...
Зашел в номер к Переверзеву, там же оказался Гостев. Иван Федорович разгуливал в трусах, и можно было подивиться атлетической стройности актера в его 61 год..
- Да где он вообще такую нашел, если честно?! - проартикулировал в ответ на мои соображения наш нереализованный советский Джеймс Бонд, но зато состоявшийся у М.Ромма адмирал Ушаков, актер, известный еще и тем, что на каком-то официальном приеме по пьяни послал на три буквы лично Хрущева. -Вот у меня были жены - все красавицы! Сейчас тоже, кстати...
Переверзев не преувеличивал. И Надежда Чередниченко, и Алла Ларионова были в этом смысле легендами. Никогда не видел Ольгу Соловьеву, от которой у Переверзева был семилетний тогда Федор, но не сомневаюсь, что он и в третий раз не промахнул.
...Интересно, как переживал Иван Переверзев воочию наблюдаемую им славу Славы Тихонова?.. Не ревновал ли?.. Ведь в сороковые-пятидесятые, то есть каких-нибудь двадцать лет назад, ему точно так же не давали прохода на улицах, выворачивали шеи, чтобы разглядеть получше. Они оказались абсолютно равными по пережитому накалу популярности в пору своих пиковых жизненных расцветов. Только пики их оказались далеко разнесенными по времени. Далеко, конечно, но все-таки не настолько, чтобы не оказаться в зоне одновременного существования. Вот они оказались в тесной группе-делегации, живут в одном отеле, выступают перед одними и теми же аудиториями, слышат речи друг друга. Что думают друг о друге? Или ничего не думают? Один, пребывая в спокойном равнодушии нынешнего своего более молодого возраста, другой в успокаивающем забытьи возраста старшего?..
Sic transit Gloria mundi, "так проходит мирская слава", - глядя на них, думал я на древний манер.
Перед правительственным показом "Фронта без флангов", то есть перед самой торжественной премьерой в Неделе советского кино, когда мы с министром кинематографии должны были обменяться речами-приветствиями, пришлось предпринять особые усилия, чтобы не пустить Тамару на сцену. Попросил венгров сделать все возможное, чтобы увести ее перед началом торжеств в правительственную ложу: чтобы мы - на сцену, а она - туда. Им это удалось. Нас с Тамарой разделил целый зрительный зал. Но зато она сидела, - и все это видели, а я с особым удовольствием, - среди членов правительства народной Венгрии.
Ну, а потом в советском посольстве был прием в честь 30-летия Победы. Там выстроилась длинная очередь к Тихонову за автографами, там Янош Кадар прошелся по залу, всем пожимая руки, и мы, простые смертные, обменялись с ним любезными фразами. А он в это время особенно тепло смотрел на нашего Штирлица.
И вот - завтра рано улетать, а мы, на ночь глядя, оказываемся на территории сугубо советской - в штабе южной группы наших войск. Отсюда, из подбрюшья Европы, могучая армия, размещенная согласно существовавшему тогда Варшавскому договору, присматривала за порядком на этой части континента. Получалось у них тогда не плохо.
Командующий - генерал армии с золотой звездой Героя на кителе Борис Петрович Иванов - встретил сообщением:
- У меня готовность войск - 15 минут, готовность бань - полчаса. Как фильм начнется, предлагаю проследовать в баньки, чтобы не скучать. Пока мы будем смотреть фильм, вы там наслаждайтесь, укрепляйте здоровье. Потом сойдемся.
Было известно, что почетных гостей командующий непременно "пропускал" через свою знаменитую систему бань.
Мы продолжали нести в себе понимание своей исключительности, предопределенной высоким указанием из Москвы: если с послом, то - в личном кабинете, если с командующим, то - при банном почете...
И вот тут сработала мина замедленного действия, о существовании которой я давно знал, но обезвредить не успел. Перед началом сеанса в Доме офицеров Переверзев оттянул меня в сторону: "У меня же полно форинтов, во, карманы набиты, - он похлопал себя по карманам. - Ночь уже, все закрыто. Что делать-то? На хрен мне в Москве форинты! А чуть свет улетать..."
- Я предупреждал, Иван Федорович!..
- Так времени не было - то туда, то сюда...
Руководить -не только предвидеть, но и выкручиваться. Чувствуя себя в ответе за все, направился к командующему южной группой войск Варшавского договора, который уже расположился в первом ряду вместе с женой, приготовясь созерцать "Фронт без флангов". Коротко обрисовал ситуацию.
- Поправимо! - сказал он, зыркнул взглядом вправо-влево, что-то буркнул подбежавшему полковнику, после чего свет погас. Начался фильм.
Тихонова и Гостева повели в баню, а нас с Переверзевым к длинному двухэтажном строению из красного кирпича, в котором, пока мы подходили, стали загораться окна.
В этот поздний ночной час персонально для Переверзева открыли центральный Военторг грозной войсковой группировки. За прилавками стояли срочно вызванные из домов продавщицы, они же, по традиции, - жены местных офицеров. Иван Федорович стал избавляться от форинтов. За полчаса он потратил все. Помню из приобретенного детский самокат на дутиках, дорожный саквояж, большой, другой поменьше, теплые сапоги себе, жене, сыну, ему же маленький тулупчик и себе - большой. Мне пояснил: "По приезде в Сибирь полечу, может и пригодится..."
Большие белые коробки с приобретениями молодые офицеры понесли в темноту, а мы оказались в светлом предбаннике, где Иван Федорович сел на лавку, откинулся и сообщил, что ему плохо. "Нитроглицерин?" "Дайте..." - его губы посинели. "Доктора!"
Военные доктора не медлят. Переверзева на носилках отнесли в госпиталь.
Мне же ничего не оставалось, как в сопровождении голого офицера, одного из тех, кто выполнял приказ командующего "устроить гостям настоящую баню", сначала коротко попариться в бане русской, потом перейти в финскую сауну, потом проверить на себе душ типа шарко, потом нырнуть в холодный бассейн. В бассейне я застал Гостева с Тихоновым, которые до меня прошли тот же путь, но не торопясь.
Когда мы без Ивана Перверзева, отстиранные и румяные, вошли в зал офицерской столовой, члены военного совета армии во главе с командующим, при полном параде и с женами, были там. Они стояли вокруг просторного круглого стола, приготовленного к пиршеству. Жены стали пожирать глазами Тихонова, генералы нахваливать фильм.
Командующий передал мне заключение медиков: сердце Ивана Федоровича совершенно изношено, человека надо срочно укладывать. Завтра ему лететь нельзя, оставляйте в госпитале...
И тут распахнулись двери, и Иван Переверзев во главе небольшой группы войсковых эскулапов появился собственной персоной. На своих двоих, в концертном костюме. Бледный, с виноватой улыбкой.
Об "остаться" не может быть и речи, категорически заявил он. Абсолютно, что бы ни говорили! Завтра должен быть в Москве!
- Ваше решение? -по-военному обратился ко мне командующий.
- Сейчас посоветуемся...
Отвел Переверзева в сторону: "Играете с огнем, Иван Федорович! Они считают, вам нужно отлежаться. Лететь опасно".
- Не бросайте меня, Даль Константинович! -взмолился Переверзев. - Вместе приехали, вместе уедем! Что здесь одному валяться...
Нет такого сердца, которое не откликнулось бы на столь истовую мольбу.
- При одном условии...
- На все готов!
- Вы отмените поездку в Сибирь, а сразу с женой отправитесь отдыхать и лечиться. Если обещаете, полетим. Обещаете?
- Клянусь!.
Узнав о нашем решении, генерал армии приказал полковнику медицинской службы, главврачу госпиталя, с этой минуты не отходить от Переверзева ни на шаг, лично блюсти его ночью, а утром сопроводить до места в самолете.
Возвращались в наш "Интерконтиненталь" двумя машинами. В одной везли Гостева и Тихонова с женой, в другой на пассажирском месте впереди сидел я, а сзади - Переверзев с полковником. Полковник держал на коленях большой медицинский кофр с лекарствами и прочим, что могло бы понадобиться народному артисту, если что.... Они и спать легли рядом, благо кровати в наших номерах были размером с вертолетную площадку.
В самолете полковник в последний раз проверил у Переверзева пульс, давление и только после этого удалился. Вместе с кофром.
На подлете к Москве, Переверзев тихо сказал:
- У меня просьба... Не рассказывайте в Москве, что случилось. А то узнают, больше не пошлют, больной, скажут... Можно попросить?
- Клянусь! - теперь поклялся я. - Если сразу уедете в санаторий.
Дня через три он мне позвонил.
- Докладываю: Сибирь отменил, едем с Ольгой в санаторий, под Москву, буду гулять.
И позже был звонок: "Посылают в Прагу... Вот бы нам вместе... С вами теперь - хоть в разведку!"
Он скончался через три года, не успев озвучить одну из лучших своих ролей - дворецкого Бриггса в "Чисто английском убийстве". Озвучивал его друг Евгений Весник.
И, помню, как спустя еще какое-то время ставил в очередной номер "Советского экрана" информацию о том, что новому кораблю Азовского морского пароходства присвоили имя "Иван Переверзев". Корабль сходил со стапелей.
А Игорь Гостев, завершив трилогию по Цвигуну, уже в девяностые годы, незадолго до своей кончины снял телевизионную картину "Серые волки", в которой роль Хрущева впечатляюще сыграл Ролан Быков.
Вячеслава Тихонова после той нашей поездки в Будапешт ожидало еще много радостей. Например, получение звания Героя социалистического труда. Я оказался - и помню это очень хорошо - на коллегии Госкино СССР, которую Ермаш начал словами: "В жизни советского кино произошло важное событие. Вчера Леонид Ильич посмотрел фильм "Семнадцать мгновений весны", он высоко оценил идейные и художественные достоинства картины. Будем готовить документы на награждения..."
К тому моменту фильм существовал уже лет шесть или семь, впечатлиться им многократно успел и советский народ, и даже, как было рассказано, венгерский. Андропов очень хотел показать фильм Брежневу, но несколько лет это ему не удавалось. И вот удалось. Брежнев уже был далек от своей лучшей физической формы. Фильм ему очень понравился. Разведчику Исаеву, принявшему облик Штирлица, Леонид Ильич тут же в просмотровом зале велел присвоить звание Героя Советского Союза. Ему объяснили, что такого человека не существует. "Тогда дайте Героя артисту". Дали.
Забыли тогда наградить только Юлиана Семенова - автора романа и сценария. Но он устроил шум и через некоторое время тоже получил орден.
Недавно Вячеслава Васильевича Тихонова не стало. Как писали, последние годы он безвылазно жил на даче, а Тамара - в московской квартире. Виделись редко.
Тридцать с лишним лет будто просвистели. Но, как сейчас, вижу Штирлица, в темных очках упруго шагающего по улице Ваци.
Мексиканские иллюзии
Перебирая в мыслях прошлое, иногда думаешь: а не лучше ли было назвать свои воспоминания "Исповедью дурака"? Причину столь прискорбной самооценки можно разглядеть хотя бы в той истории, которая последует дальше. Конечно, эпоха была своеобразная, что там говорить. Но и мы были не лучше, чего уж скрывать...
Где-то в конце семидесятых годов делегация советских кинематографистов была направлена в Мексику для отбора фильмов на очередной Ташкентский кинофестиваль стран Азии, Африки и Латинской Америки. Дело тогда было проделано успешно, о чем делегация и доложила по возвращении руководству Госкино в обязательной для подобных случаях справке-отчете. Ее официальный жанр не позволял, конечно, поведать еще и о том, что к делу как бы не относилось, хотя кто сегодня может сказать с полной уверенностью, что важнее? Фильмы те давно забылись, а путешествие за ними помнится.
Делегация была небольшой - всего из двух человек: вашего покорного слуги и Шухрата Аббасова, видного кинорежиссера, уже тогда носившего звание народного артиста своей республики - Узбекистана, позже ставшего народным СССР, профессором, он бы, уверен, и Ленинскую премию получил, не развались страна, которую нам тогда было доверено представлять.
До того мы знакомы не были и узнали друг друга только в Шереметьево-2 перед отлетом.
Поскольку я всегда избегал конфликтов с государством, то моя кладь потянула ровно на разрешенные двадцать килограммов. Специально проверил дома по напольным весам. У Шухрата же одного перевеса оказалось два пуда! "Что там у вас?" - нетактично ужаснулся я. "Так..."
Провожавший народного сотрудник постпредства сбегал в кассу и доплатил. "Сколько же он выложил? А если в Нью-Йорке придется доплачивать, где у нас ночевка с пересадкой на мексиканский рейс?"
Интеллигентным людям, как известно, скучно не бывает. Всю дорогу мы говорили про кино, про новые фильмы, вообще об искусстве. Он то цитировал Бируни, то ссылался на Лессинга, то на Кьеркегора, словом, оказался человеком исключительно образованным и тем более мне симпатичным, что мы не спорили, а находили множество греющих душу совпадений в оценках и мнениях.
Однако раздражали слишком частые и пристальные взгляды, бросаемые на нас толстозадыми аэрофлотовскими стюардессами. Вряд ли их мог интересовать я, поскольку тогда еще не вел по телевидению "Кинопанораму". ЗНАЧИТ - КТО? Будущий профессор? И я глянул на него как бы глазами стюардесс. И понял. Тогда как раз начиналась мода угонять самолеты. Подозрительность авиаслужб была велика. Наверняка мой славный спутник с его тонкими усами, свисающими с углов рта, лысым сократовским черепом, отороченным ниспадающими на самые плечи черными растрепанными прядями, а также общей смугловатостью и глазами отнюдь не европейской конфигурации вполне мог проходить у них как возможный ближневосточный террорист.
Шухрат откомментировал спокойно: " Меня во всех аэропортах трясут".
Стоит заметить, что в традициях бдительности были воспитаны не только хозяева неба. Но и все их земные соотечественники - обитатели одной шестой земной тверди.
Не напрасны же были въедливые допросы, учиняемые каждому выезжающему за рубеж райкомовскими комиссиями, состоявшими из большевиков-пенсионеров, которых на мякине не проведешь. Персональные накачки в интересах бдительности, готовности с честью противостоять провокациям классовых врагов не могли не действовать, особенно на впечатлительные натуры. Вроде нас с Шухратом. Мы не желали лишиться в характеристиках ритуальной фразы "Замечаний по поездкам не имеет". Ведь кто имеет, тот не ездит.
Шолоховский Нагульнов "весь был заострен на мировую революцию". Мы с Шухратом, его наследники, были "заострены" на противостояние проискам. Такими мы вылетели из Москвы, такими приземлились в ночном сплошь капиталистическом Нью-Йорке.
Я собирался противостоять, не зная английского и владея немецким в пределах плохой средней школы, где крикливая Милита Михайловна, его преподававшая, особенно визжала, когда мы интересовались, не есть ли она немецкая шпионка. Шухрат, как и я, владел русским, а также своим родным. На остальных предпочитал помалкивать.
После приземления в городе Большого Яблока нас провели через кишку, соединяющую борт самолета с аэровокзалом, и мы очутились в море света, на бескрайнем ковровом покрытии, между эскалаторов и блистающих витрин, среди всех народов и наречий. Вдруг обнаружилось, что сошедшие с нами люди, с коими свыклись за время полета, куда-то растворяются и постепенно мы остаемся вдвоем. Ни хрена себе! Но властная ласковая девушка в форме ихнего "Аэрофлота" помахала нам ручкой и повела. Куда? Почему она знает, кто мы, что нам завтра в Мехико? Но не отстаем. Хочется спросить о вещах, которые в последний раз видели в Шереметьево-2, но куда там! Самим бы не потеряться.
Под клочком мгновенно открывшегося ночного неба нас принял в себя микроавтобус, типа нашего "Рафика", и девушка тоже растворилась. А мы поехали. Вкусно пахло новой кожей, слабым дезодорантом, мягко покачивало, а радости в душе не было - одна тревога. Едем и едем, явно удаляясь от аэропорта. За окнами мрак. Может, сразу в ЦРУ везут?
Уперлись в гостиницу, а точнее говоря, в кемпинг. Тут исчез "Рафик".
Слева от рецепции - освещенное кафе. Там за столиками беседуют, ужинают. Мы тоже хотим есть, но у нас по советской традиции нет денег, нам их выдадут по прибытии на место. Но, может быть, ужин входит в стоимость авиабилета? А как узнать? Решили не ужинать.
Мой номер оказался в одном конце коридора, Шухрата - в противоположном. "Специально", - прошипел он. Понятно: сначала так вот разъединят, а потом... Черт знает, что потом, они хитрые.
Поэтому мы сразу объединились и вышли на улицу, посмотреть: в Нью-Йорке все-таки!
Нью-Йорк оказался каким-то не таким. Ни тебе билдингов, ни тебе хайвеев. Тихие улочки со спящими коттеджами, перед каждым на тротуаре черные пластиковые мешки с мусором. Свистит ветер, ни души.
- Чего тут болтаться, - бдительно заметил я, - схлопочешь по башке при их-то уровне преступности, никто и не узнает.
- Ничего, чуть-чуть пройдемся, у меня был второй разряд по боксу, - вяло поупорствовал пытливый художник, жадный до свежих впечатлений. - Главное, чтоб завтра нас не забыли подобрать...
- Не у нас, должны...
В номере, рассчитанном на широкую кровать и две тумбочки, не занимая внизу места, на железном кронштейне нависал телевизор. Оказалось, что и среди ночи в нем действуют десятка два программ. На советского провинциала это произвело сильное впечатление. Лежал и переключал. И удивлялся лицам ведущих - все красивые! Даже семидесятилетний был такой, что, глядя на него, хотелось поскорее стать семидесятилетним. Дела!... У нас по тем временам принцип был другой: чем больше физических недостатков имел человек, тем получал больше шансов стать ведущим популярной программы. Один, помню, был косой, но никого, в том числе его самого, это не смущало, другой мучительно заикался, но лет пятнадцать не сходил с экрана, третий... Так что эта их красота - лапша на уши, жалкая попытка приукрасить имидж нации, знаем!
Утром своими наблюдениями поделился с Шухратом. Он выглядел усталым, оказывается, тоже не спал.
- Кто-то в стенку стучал, пятками, метались там двое, она еще выла...
- Потрясающе! Это у Бабеля в "Улице Данте": в их комнате раздавались ворчание, стук падающих тел, возглас испуга, а потом началась нежная агония женщины: "О, Жан!"
- Но всю ночь!.. - Бабель его не успокоил. - Почему рядом со мной? Хотел даже вам звонить, но решил не паниковать. Гады.
Все-таки гады приехали за нами вовремя, отвезли, куда надо, усадили в "Боинг", и мы стали приближаться к Мехико.
Мехико город большой, даже очень, третий в мире после Токио и Нью-Йорка. Мы благополучно получили чемоданы и избавились от одной озабоченности. Но тут же вверглись в другую: нас никто не встретил! Никто из 14 миллионов обитателей этого города, хотя нам был нужен всего один, но определенный - представитель "Совэкспортфильма", которому полагалось встречать и опекать нас по должности.
Мы встали на площади на солнцепеке, чтобы нас отовсюду было видно. Но мы никому не были интересны, кроме толстого полицейского, издали наблюдавшего за нами с очевидной готовностью пресечь любую террористическую попытку. Шухрат в это время любовно смотрел на свои сумки-перевесы, явно довольный, что они в полном наличии. "Что же он все-таки везет?"
Сесть в такси и умчаться в посольство мы не могли, поскольку, как было сказано, не имели ни песо. А день между тем разгорался, близкий экватор припекал. Надежды увидеть представителя таяли с каждым получасом. А их уже скопилось несколько.
Ну ладно, сколько можно... Сначала я попытался на немецком поговорить с полицейским. Он уставился на меня, не постигая звуков чужой речи, помотал головой и ушел, окончательно, видимо, решив, что мы его стране не опасны.
- Постойте с вещами, - попросил я Шухрата далее, - пойду звонить в посольство.
Я вернулся в здание аэропорта, бесконечного, как степь, с уходящим в перспективу рядом открытых взору, но отгороженных друг от друга офисов всех авиакомпаний мира. Кроме "Аэрофлота", как оказалось. Его отсутствие я установил, когда добрел до конца и повернул обратно. В каждом гроте-офисе за полированными стойками обитали миловидные девушки разного цвета кожи, в разных униформах, но с одинаковым выражением готовности услужить, написанном на симпатичных мордочках. Почему-то я сломался на японках и подался к ним.
Перед сидевшей в центре, видимо, главной, я покрутил пальцем в воздухе, как бы вращая телефонный диск, тут же как бы прижал к уху несуществующую трубку и взмолился:
- Фонэ, фонэ! Совьетико амбассадор, нумер фонэ! Ищу, мол, телефон советского посольства.
Она поняла!
Она хлопнула на стойку толстенный фолиант, в котором мельчайшим шрифтом были обозначены все телефоны третьего в мире мегаполиса.
Далее, ведомый непостижимым эзотерическим наитием, умноженным отчаянием, я переломил том на середине, поводил пальцем по первым буквам и очень скоро обнаружил искомое.
Японка подумала, что от меня отделалась. Но, как говорят в России, не тут-то было. Я стал показывать ей за спину, где разглядел в углу телефонный аппарат.
И опять она поняла! И жестом попросила обернуться. Обернулся. И увидел стену, увешанную телефонами-автоматами. Ну что ты поделаешь с непонятливой уроженкой острова Хоккайдо или, может быть, Хонсю.
- Мани-мани но! Денег нет! - сообщил я, позаимствовав лексику из песенки Лайзы Минелли в замечательном фильме "Кабаре". Ни одной мани нет у руководителя советской делегации, чтобы по случаю ЧП позвонить в советское посольство! Выручи, ласточка, прости нам Итуруп и Шикотан, тебе зачтется...
Она скривила губки и позволила.
После первого же набора мужественный русский голос произнес "Советское посольство слушает".
Слушает! Я представился, сообщил, что со мной народный артист, объяснил, зачем приехали, но - представитель "Совэкспортфильма" не встретил.
Ответ был такой:
- Так все же на озере, уик-энд. Сейчас никого не найдешь. Воскресенье!
- Нам что - до понедельника стоять?!
Через час в конце площади появилась, направляясь к нам, вальяжная фигура советского человека, постоянно живущего за границей. Это совершенно определенный тип фигур. На таком все, вплоть до трусов, иностранное, но почему-то за версту чувствуешь, что все-таки он наш. Но, конечно, живущий за границей. Именно такой представитель подошел и, по-иностранному не волнуясь, доложил, что поскольку телекса из Госкино о нашем приезде не получал, то и не знал ничего. Слава Богу, что не поехал с семьей на озеро, дома был, повезло.
Клясть через два континента и целый океан растяп из отдела внешних сношений было так же бессмысленно, как пилить опилки. Повезло так повезло, куда, наконец, едем?
Кемпинг - теперь мексиканский, - в который он нас доставил на своем "Мерседесе", естественно, оказался на окраине. Он представлял собою поставленные в форме каре три низеньких чистеньких барака под черепичными крышами, поделенных на крошечные номера. Двери комнат открывались сразу во внутренний дворик, где кустилась тропическая растительность, а в ней жили огромные попугаи в перламутровых перьях всех цветов радуги.
Мы стиснулись в номере Шухрата, куда я принес поллитру из своих запасов, а он, наконец, принялся вскрывать свой багаж. Ну и...
Сначала он извлек, одну за другой, десятка полтора фарфоровых пиал. Потом появился фарфоровый чайник размером с футбольный мяч, потом другой чайник, поменьше, заварной.
- Сувениры? Дарить?
- Зачем? Будем пить чай, зеленый, тут у меня полно. Я без чая никуда, - объяснил Шухрат, обретший вид щедрого восточного хозяина.
Еще он вынул мешок с ядрами грецких орехов, мешок с изюмом и мешок с розовой и нежной, как детская распашонка, курагой. Финальным аккордом появилась связка полуметровых палок жесткой и почти черной колбасы.
- Конская! - гордо сообщил хозяин.
Три мужика из великого и могучего при наличии поллитры и легкой закуски всегда найдут о чем поговорить даже в Мексике. Мы и говорили. Среди прочего, в ответ на брезгливые подозрения представителя "Совэкспортфильма" Шухрат ярко воспел достоинства колбасы конской, среди которых, между прочим, при тщательном разжевывании и приеме внутрь - несказанное стимулирование сугубо мужских качеств. Представитель "Совэкспортфильма" сразу подобрел к заморскому для себя кушанью и стал пробовать, перестав отвлекаться на болтовню.
Все последующие дни мы безвылазно сидели в просмотровом зале, отбирали фильмы. А вечерами пили зеленый чай с колбасой и местными кукурузными лепешками, которые привозил из города представитель.
Однажды Шухрат отвалил с просмотра пораньше и купил, денег хватило, два чайных набора, по составу напоминавших его собственный, но расписанный по-мексикански. "Много гостей бывает", - пояснил он, очень довольный.
Итак, о колбасе... Надо сказать, что уезжавший в командировку совслужащий и без конской поддержки к концу срока начинал плохо спать. Ведь с женами туда, как известно, не ездили даже генеральные секретари. А тут соединилось: и шухратовский перевес, и не плохое в целом здоровье. В результате в наших беседах все чаще стал подниматься женский вопрос. Представитель "Совэкспортфильма", правда, почти не включался. На земле древних ацтеков он пребывал с женой. Он ел.
Дальше разговоров, конечно, дело не шло. И не могло пойти. Поскольку, напомню еще раз, мы были зрелыми в политическом смысле и стойкими в моральном. Мы были неуязвимы. И враг убедился в этом сам, когда все-таки затеял против нас провокацию.
Дело было так.
Как-то после чая, проводив представителя с его "мерсом", мы прогулялись по ночной улице, держась ближе к фонарям, и целомудренно вернулись обратно. Все спали, даже попугаи. Но только я вставил ключ в замочную скважину, предвкушая вытянуться под простыней, как услышал приглушенный, явно взволнованный тихий хрип товарища по партии:
- Идите сюда, посмотрите!..
Силуэт коллеги маячил в тусклом отсвете одинокой лампочки, висевшей над узким проходом, где сходились под углом две стороны нашего кемпингового каре.
- Идите, - повторил он, одновременно показывая, что надо действовать тихо.
Не зная, чего ждать, я осторожно приблизился и глянул туда, куда он показывал. Там, в темном проходе я увидел большую голую белую жопу, неподвижно и призывно покоящуюся на широко расставленных сильных ногах. Ни спины, ни головы видно не было, поскольку обладательница этого обширного предмета явно наклонилась вперед. То, что то была "она", сомнения не вызывало, в конце концов отличить не сложно. Видимо, услышав приближение поздних шагов, она задрала юбку и так вот встала... На что-то рассчитывая.
Бедняга просчиталась в адресе!
- Ну? - выдохнул Шухрат.
- Или эксгибиционистка, - тихо определил я, не в силах отвести взгляд от заморского пластического этюда, - удовлетворяется показом, или хуже - предлагает... Уходим по-тихому... Не забудьте запереться!..
Заснул я не скоро, прислушиваясь к ночным чужеземным шорохам.
А утром стуком в дверь разбудил Шухрат. Бодрым голосом он повторил вчерашний текст:
- Идите посмотрите!..
Солнце уже сияло, попугаи драли клювами свои перья, причесывались, народный артист стоял на прежнем месте, будто не уходил, и показывал в том же, что и вчера, направлении.
В том же направлении посмотрел и я. Там, торцом к нам, стояли деревянные козлы, а на них, поперек, были навалены стеганые матрасы. Абзац! Совсем иначе все выглядело во мраке, при переполненном кониной желудке и искаженном бдительностью воображении! Но ведь не бывает у двух разных людей двух одинаковых снов или галлюцинаций, а тем более одновременно! Оказывается, бывает, если у них одно мировоззрение.
В конце концов, сей частный феномен одновременного сдвига по фазе ничем в принципе не отличается от всеобщей и одновременной веры в другие наши тогдашние галлюцинации, например, от общенародной убежденности в том, что у нас самая демократическая демократия, что в восьмидесятом году наступит коммунизм, что к 2000 году каждый получит по коттеджу. А тут всего-то-навсего привиделась жопа вместо козел. А на провокацию все-таки не поддались, честь не уронили! Легли спать - и все.
...В трудах неделя проскочила быстро. Закончился последний вечерний чай. Наш представитель, нежно прижимая их к груди, отнес в "Мерседес" оставшиеся палки конской колбасы, которые ему были подарены.
В самолете я раскрыл коробочку, в которой покоился маленький кулон, изготовленный мексиканским ювелиром в виде маски бога искусств ацтеков, - скромный подарок жене за полагавшиеся мне "тридцать процентов от суточных". Полюбовался и вернул во внутренний карман, к советскому паспорту. "Удачная покупка, - подумалось. - И тоже никакого перевеса".
В соседнем кресле дремал террорист Шухрат, такой родной после перенесенных испытаний.
Эта всегда новая Зеландия
О том, что Новая Зеландия очень далеко, знает каждый. И каждый, думается, был бы рад убедиться в этом лично. Мне однажды удалось - давно, в середине семидесятых.
С чьей-то, скорее всего дипломатической подачи возникла тогда идея создать совместный фильм с новозеландцами. Правда, такого понятия, как новозеландская кинематография, в то время еще не существовало, но, видимо, где-то кому-то сильно захотелось, а, как известно, если очень хочется, то и можно. А если нужно, то можно подавно.
Вскоре на стол председателя Госкино легли несколько страничек сюжетных предложений от новозеландцев, оказавшихся совершенно непригодными для совместной работы. В них предлагалось показать, как на далеких островах древние маори добывали огонь и боролись за выживание. Может быть, для микроскопической новозеландской аудитории это и могло представлять интерес (и то - вряд ли!), а уж нашим 260 тогдашним миллионам это было нужно не больше, чем рыбке зонтик.
И вот в нужный момент я подбросил начальству свою идею.
Чтобы оценить ее животворность, напомню, что именно в те годы достигла апогея мода бегать трусцой, то есть бегать медленно, но долго. Бегали старики, чтобы дольше прожить, бегали молодые , чтобы долго не стареть, и юные бегали, мечтая о рекордах. Среди моих знакомых бегали братья Михалковы - Андрон и Никита, Евгений Евтушенко, Василий Аксенов, который в конце концов вообще убежал черт-те куда. Бегал и я. Но трусцой увлекались не только члены творческих союзов, а и тысячи граждан просто Союза, возможно, удовлетворяя тем самым свою тоску по движению в обстановке застоя.
Методику такого рода бега разработал и предложил астралийский тренер Артур Лидьярд, воспитавший нескольких рекордсменов мира, а популяризировал ее новозеландский журналист Гарт Гилмор. Их книги стали мировыми бестселлерами и даже вышли у нас, за что, правда, Гилмор ни копейки не получил, о чем и сообщил мне с грустью, когда мы с ним познакомились.
Вот я и предложил сделать фильм о бегунах: о наших, еще не забывших к тому времени олимпийские победы Куца и Болотникова в Мельбурне и Риме, и ихних, новозеландских, обладавших тогда рекордами почти на всех средних и длинных дистанциях.
У нас идея понравилась, ее передали неведомым коллегам в Южном полушарии. Очень скоро они прислали восторженное согласие работать над этой темой. После чего я очень быстро изваял развернутую заявку и, не успев еще обзавестись ее английским переводом, уже держал билет в Новую Зеландию, на цену которого лучше было не смотреть - страшно, хотя и было за него уплачено казенными, а не своими.
Такой же билет и на те же сроки получил начальник главка по производству фильмов Госкино Геннадий Евгеньевич Шолохов. То есть мы с ним летели вместе. Это, конечно, была удача. Человек с чудесным, незлобивым характером, имевший за плечами гигантский опыт работы директором картины с такими мастерами режиссуры, как Лев Кулиджанов, Станислав Ростоцкий, Василий Шукшин, Сергей Герасимов, Борис Барнет, Александр Роу, Виктор Эйсымонт, Юрий Егоров, он мог бы организовать постановку не то что с Новой Зеландией, а и с пингвинами Антарктиды. Кроме того, он знал штук шесть английских слов, но сразу схватывал общий смыл сказанного на любом иностранном. С таким багажом, я был уверен, мы не пропадем. То, что на двоих у нас оказалось как бы всего три ноги, ни меня, ни его не смущало. Его раненная на фронте нога хотя и не гнулась в колене, но никогда не подводила. Доберемся!
Тем более, что путь в Новую Зеландию проложен был задолго до нас, еще когда Пушкин заканчивал свою известную поэму "Руслан и Людмила". Именно в те годы русский путешественник адмирал Фаддей Беллинсгаузен привел свои шлюпы "Восток" и "Мирный" к далеким островам, открытым Куком. Привел, передохнул и вскоре сам открыл Антарктиду.
Мы не пошли и не поплыли к той же цели, а полетели: через Дели и Сингапур. Дальше "Аэрофлот" не вез, и надо было пересаживаться на английский "Боинг", что почему-то не огорчало.
Пересадку нам помог осуществить знакомый Геннадия, работавший в Сингапуре в каком-то нашем учреждении, кажется, в Русском банке. Он и посоветовал нам запастись соответствующими визами, чтобы на обратной дороге сутки провести в Сингапуре. В кои веки еще соберешься!
Далее последовали посадки в Перте, Сиднее, Окленде и, наконец, в Веллингтоне. Я прикинул: получилось, что, несясь со скоростью около тысячи километров в час, мы только в воздухе пробыли больше суток. Не слабо!
Главное, я не страдал от безъязычья, шести слов Геннадия каждый раз оказывалось вполне достаточно. Так, например, на таможне в Окленде смуглый квадратный мужик в несколько цирковой форме, лицом напоминающий наших якутов, но с более грубыми чертами, местный, видимо, маори, скомандовал, глянув на услужливо придвинутый мною чемодан, "Опен!", я повернулся своим лицом сценариста к лицу друга-полиглота: чего это мужик от меня хочет?
- Открывай-открывай! - перевел Шолохов, не без некоторого злорадства, как мне показалось.
Вы тоже, наверное, заметили, что человек, владеющий другим языком, редко скрывает свое презрение к невладеющему...
Чемодан я открыл, одновременно недоумевая: по статусу обладателя зеленого, то есть дипломатического, паспорта я вроде бы не должен был подвергаться досмотру. Но отстоять свою дипломатическую девственность я мог бы только по-русски. По-английски - никак! Тем более в столь боевитой стране, которая по населению хоть и меньше в пять раз Москвы с областью, но в 39 году объявила войну фашистской Германии, а два года спустя еще и милитаристской Японии. И обе, как известно, выиграла.
Поэтому я смолчал и чемодан открыл.
Там поверх сорочек и краткого содержания будущего фильма лежали несколько буханок черного хлеба - дарить посольским, колбасные круги, прозрачный пакет с вареными яйцами и сосредоточенные в другом пакете баночки с черной икрой - русский менталитет.
Коротким жестом защитник новозеландских рубежей выхватил сначала мой хлеб и швырнул его в ящик у своих ног. Потом то же самое он проделал с колбасой и яйцами. А вот икру не бросил, а шмякнул рядом с чемоданом на стойку.
Я был тогда моложе и импровизировал быстрее. Как бы повторяя пластику якута, похожего на маори, я, как глухой в истерике, сцапал бесценную для меня пайку икры и шваркнул ее обратно - в чемодан. Результат превзошел ожидания.
- О, кей! - согласился насильник и жестом разрешил проследовать на территорию страны. С икрой.
Оттуда, с безопасных новозеландских просторов, теперь уже я сполна насладился зрелищем того, как делал "опен" своему чемодану другой член советской делегации, тот, чья фамилия совпадала с фамилией классика из станицы, ставшего Нобелевским лауреатом по литературе. Ах, как славно пролетали в ящик самые ценные части его багажа!
Шутки шутками, но жратву, как выяснилось, новозеландцы на своей территории разрешают употреблять только новозеландскую. Эпидемии и отравления им не нужны. Потом нам рассказывали в подтверждение того же, что недавно, мол, выбросили хлеб даже из чемодана жены нашего посла. Во!
Или, скажем, такой факт. Когда наш самолет замер на посадочной полосе в Окленде, вы, думаете, пассажиры встали и направились к выходу? Ничуть, было велено сидеть. Далее в салоне нарисовались элегантные мужчины в малиновых пиджаках и с лунатической отрешенностью во взорах обрызгали всех неким розоватым дезодорантом - без запаха, но мокрого. Только после этого позволили выйти.
Какую заразу они из нас тогда вытравили, не знаю, но тень обиды за проявленное недоверие в душе осталось. Прошла она, помню, только тогда, когда по телевизору показали, как какой-то новозеландский вольнодумец попытался так же вот обрызгать приехавшего к ним с визитом английского принца Чарльза, который уже тогда был не в ладах с Дианой. А он для них почти начальник! Да еще в момент официального осмотра яхт! Обида за Чарльза погасила обиду за себя.
Держать дистанцию между собой и остальным миром новозеландцы умеют. У них, говорят, даже английский язык чище и правильнее, чем у обитателей Альбиона. Они тогда принципиально ограничивали иммиграцию, размножаясь, и успешно, за счет внутренних ресурсов. Не развивают у себя никакой химии, металлургии, что надо - привозят. Зато по количеству экологически чистых баранов на душу населения - первые в мире. И каких баранов! Впрочем, о баранах речь будет впереди...
Над сценарием мы начали работать сразу, как только поселились в 9-этажном мотеле, в номере, состоящем из спальни на двоих, гостиной, кухни с посудой и прихожей с просторными полатями для чемоданов.
Геннадий наотрез отказался занимать место на спаренной кровати, заявив, что спать будет именно на вышеупомянутых полатях. Почему, я так и не понял: то ли не хотел мешать соседу храпом, то ли не был уверен в его сексуальной ориентации. Однажды, тем не менее, география размещения наших тел в пространстве изменилась, но об этом тоже позже...
Наша творческая команда теперь выглядела так: мы с Геннадием - это понятно. Затем - новозеландский продюсер, глава кинокомпании "Пасифик-фильм" Джон О? Шея, человек лет пятидесяти, худой и тихий, со странно синим носом, который он гримировал тоном и запудривал. Затем - молодой человек по имени Майкл Николаиди, в майке с иностранными текстами, мой соавтор по будущему сценарию. Другой молодой человек - Крэйг Уолтерс, младший сотрудник нашего продюсера. Он тогда на работе напился первым и пел народные новозеландские, наверное, песни. Еще он уверял, что любит заснеженную Россию. А наше общее взаимопонимание обеспечивал громогласный, растрепанный, большетелый, мгновенно переводящий "туда" и "обратно" корреспондент АПН в Новой Зеландии Олег Бенюх. Сегодня вряд ли надо объяснять, что такое корреспондент Агентства печати "Новости" в стране. В этом деле кадры решают все!
Двенадцать страниц моего либретто он прочитал сразу вслух и сразу по-английски, переводя с листа и, видимо, переводя блестяще, ибо наши партнеры, в тот момент еще трезвые, пришли в восторг, тут же сообщив, что будут придерживаться только советской версии будущего фильма.
Коротко скажу, что вообще от начала и дальше результативность проработки сценария удовлетворяла все стороны. Трудность обнаружилась в другом.
На следующее утро оказалось, что мы с Геннадием хотим есть. А есть нечего: все отобрал тот таможенник, похожий на якута, а переводя на язык суверенитетов, на соха. Метать же в себя икру мы не могли, - она предназначалась на сувениры.
Объясняю дальше: Джон О? Шея, к которому мы прибыли сотрудничать, по заведенному для подобных случаев порядку должен был выдать нам суточные. А когда бы он приехал в Москву, то его бы содержала наша сторона. Мы бы здесь не голодали, а он бы там. Такой был проверенный порядок. Беда же заключалась в том, что О╢Шея даже не подозревал о его существовании. Он просто каждый день появлялся перед нами с коробочкой пастилы: интеллигентный человек не может прийти в дом с пустыми руками! О том, что надо работникам платить, ему не приходило в голову. Но скоро мы стали подозревать, что платить ему как бы и нечем...
Несколько дней мы терпели, в конце концов, съели сувенирную икру. А вот сказать хозяину, что есть хочется, что надо хоть по мелочи отстегнуть от будущей сметы фильма, согласно порядку, язык не поворачивался. Воспитание не позволяло. Знали, что ляпнешь вот так и не заметишь, как уронишь советскую честь в глазах мировой общественности.
Выручил посол Советского Союза. Когда мы поделились с ним трудностями, он обещал поддержать. Спросил только:
- До отеля дойти еще можете?
- Пока можем, - ответили.
Когда мы в номере обговаривали сюжет, посасывая пастилу, в дверь постучали, и славные русские парни, явно комсомольцы, стали проносить на кухню большие картонные короба. Потом мы обнаружили в них россыпи отборной картошки, свежайшие помидоры, сливочное масло в пачках, батоны, бездну сырых яиц, консервы с ветчиной и даже с крабами, тюбики со специями, пучки настоящей зелени, которую можно было бы назвать петрушкой, укропом или киндзой, если бы не выросло все это в Новой Зеландии. В двух коробах так вообще позвякивали бутылки с пивом, а там же еще было и баночное!
Не забыть следующего утра!
Я бегал труской по гостиной, укрепляя здоровье, а Геннадий, поскольку был инвалидом войны, не бегал. Он хозяйничал в кухонном отсеке. Электрическая плита источала потрясающие ароматы, а он спрашивал:
- Тебе яичницу как: вместе с помидорами поджарить, или ты любишь отдельно?
- Я люблю яичницу отдельно, а помидоры отдельно, - признавался я, пробегая.
- А я люблю вместе, - сообщал Геннадий, раскалывая очередное посольское яйцо о край сковороды.
Подозрения в том, что продюсер О╢ Шея нищ у себя дома точно так же, как мы у него в гостях, подтвердились скоро. Собственно, он сам об этом и сообщил.
Почесав пальцем у синего носа, он сказал, что денег у него, конечно, нет, ведь на фильм потребуется не меньше миллиона, но он деньги ищет. И уже нашел, кто мог бы ссудить, хотя бы по частям. На островах есть богатые люди, но очень они недоверчивые. Прежде, чем дать, они хотели бы посмотреть на тех, с кем придется иметь дело, то есть на нас с Геннадием, можно ли, мол, довериться. Поэтому он, Джон О?Шея, с этой целью решил устроить прием, официальный...
Тут мы с Геннадием напряглись и даже плотоядно сосредоточились. В воображении проплыло нечто вроде шикарного ресторанного зала, длинный стол с баккара под французское вино и даже ленивые озерца коньяка на дне прозрачных сфер на ножках, и чашки с креветками под майонезом, и блюда с чем-то нанизанным на деревянные палочки, и, чем черт не шутит, просторные тарелки с экзотическим мясом, изнывающим под соусом.
- А где соберемся? - голосом, дрогнувшим от благодарности, спросил я. Олег из АПН мгновенно перевел.
- Да здесь у вас и соберемся, - ясно ответил О?Шея. - Завтра. Я уже всех оповестил.
На следующий день в наш номер, из которого еще не выветрился запах утренней яичницы, входили самые богатые люди Новой Зеландии...
Самые богатые люди Новой Зеландии, числом около десяти, втянулись в наш с Геннадием Евгеньевичем Шолоховым номер, вольно распределились по нему и принялись за наше пиво. Продюсер О╢ Шея, за дни работы над будущим сценарием освоившийся здесь как дома, наперегонки с молодым своим сотрудником Крэйгом то и дело хлопал дверцей холодильника, извлекая из него запотевшие банки и бутылки.
- Будет ли фильм - не знаю, - ворчал между делом Геннадий, - а пиво скоро кончится...
Сценарист и редактор, то есть я, не очень заинтересовал пришедших. Зато руководитель производственного управления советского Госкино представлялся им фигурой определяющей многое в далекой могучей державе. Он и изъяснялся в их понятиях - сметы, затраты, балансы, курсы, и за ним для них брезжили крупные финансовые возможности. Откуда было им знать, что в советской действительности их гость имел 350 рэ в месяц, что пересчитывать на их доллары было бы просто скучно. Но Геннадий умело поддерживал свой мифический имидж, переходил от одного к другому, чокался пивом, ненавязчиво, но убедительно расписывал выгоды сотрудничества с советской кинематографией.
Я тоже не дремал: напирал на преимущества нашего сюжета, намекал на его конкурентоспособность в возможной борьбе за Оскары, а также дипломатично высказывал озабоченность встречами новозеландских регбистов с командой Южно-Африканского союза, в котором существовавший тогда апартеид, с нашей точки зрения, противоречил олимпийским идеалам. Мало того. С председателем королевского национального художественного совета Биллом Шитом, тонким и прямым, как мундштук, в белом облегающем блайзере и с томными глазами, мы подробно поговорили о балете.
Словом, профанами мы не выглядели. Хотя и вздрагивали при каждом очередном хлопке холодильника: пиво уходило.
После гостей О?Шея подвел итог:
- Вы им понравились, они поняли, что вы приехали делать дело.
Со следующего дня наш продюсер задышал свободнее, выдал суточные и сам заговорил о том, что сценария не создашь, не изучив местную жизнь.
Меня, конечно, интересовали бегуны. Поэтому однажды утром мы подъехали к дому Ача Джели, кандидата в главные тренеры страны по бегу, воспитавшего Джона Уокера, олимпийского чемпиона в Токио на 800-метровой дистанции и рекордсмена мира на милю.
Хозяева на звонок вышли не сразу.
Улица, состоящая из легких, пестро раскрашенных коттеджей и очень напоминавшая декорации где-нибудь на "Мосфильме", а скорее - в Голливуде, еще спала. Если характеризовать ее совершенно нелицеприятно, то точнее определения, чем "благодать", не подберешь. Да и то сказать, может ли быть иначе в сытых субтропиках, где нет необходимости прятаться в кирпиче и бетоне и где шорты - основная одежда нации.
Ач Джели, человек лет пятидесяти, вышел именно в шортах, усадил нас в гостиной за полированным деревянным столом, представил свою жену Речел, которая уже держала поднос с чашечками кофе, сливками и кексом.
Оказалось, что Ач однажды русских уже видел: когда во время второй мировой с английским конвоем заходил в Мурманск. Выяснилось также, что составленные у стены музыкальные инструменты - гитары, сак, что-то ударное - не украшение интерьера, а хобби: отец, мать, два сына и дочь музицируют на досуге. Бегуны приходят к нему с утра, для каждого он имеет индивидуальную тренировочную программу. Занимаются или на местном стадионе, или стартуют от его дома, бегут по шоссе до моря и обратно. Собственно, скоро это можно будет увидеть: придет Джон Уокер, сегодня его день, побежит вместе с приятелем.
Тут и появился человек-легенда, самый быстрый и выносливый в мире на тот момент. Был он в трусах и майке с надписью на груди "Уокер", познакомился, присел рядом. 24-х лет, ростом 172 см, весом 73 кг, объем легких за 6 тыс. кубиков, пульс в покое - 40 ударов в минуту. Для посвященных - этим все сказано, непосвященным советую посчитать свой пульс: если вы здоровы, получится от шестидесяти до восьмидесяти ударов. Значит, сердце Уокера раза в полтора-два мощнее, чем у обычного человека.
Такое встретишь не часто, захотелось удостовериться.
- Можно посчитать ваш пульс?
Он не возражал. Взяв его запястье и согласуясь с секундной стрелкой, я через минуту зафиксировал 46 ударов. Феноменально!
- Ночь почти не спал, - пояснил он, имея в виду разницу с обычной нормой. - Ливень застал в машине, остановился и слушал музыку...
Все засмеялись: один был?
Он хмыкнул. Умеющий бегать быстрее всех, может себе позволить иногда не спешить.
Джон и присоединившийся к нему паренек с рыжей бородкой стартовали от дома Ача. Мы пожелали им счастливой дороги, километров в тридцать-сорок, и они затрусили в гору по асфальтовой трассе, уходящей в вечнозеленые заросли.
- Хорошие ребята, - сказал тренер, глядя вслед, - за неделю по три пары туфель снашивают.
Он втиснулся в автомобильчик, размером с божью коровку, и устремился за учениками: корректировать темп и подкормить их на трассе.
И мы поехали в том же направлении, догнали бегущих, покричали им и уехали вперед, вперед и выше.
На верхней точке подъема глазам открылся океан. Тихий. Воды было угнетающе много, она лежала до горизонта, уверенная, что с ней поделать ничего нельзя, а она при желании вольна сделать с тобой, что захочет.
У балюстрады обзорной площадки притихли еще несколько человек, тоже, видимо, осознавших, что есть на свете вещи посильнее, чем "Фауст" Гете.
Слева тихо лежал именно он, Тихий океан, внизу под нами показывал себя пролив Кука, а справа отдыхало Тасманово море. От самих названий хотелось снова обратиться в давний возраст, чтобы жадными руками открыть книжки про парусники, бриги и шлюпы, про Магелланов, Куков, Лазаревых и Беллинсгаузенов.
Показались бегуны, сопровождаемые "Божьей коровкой", майки стали темными от пота. Парни описали дугу по площадке и покатили под уклон, обратно, даже не покосившись на морское диво.
Привыкнуть можно и к любимой женщине, что ж говорить про Тихий океан! Ребята привыкли.
Следующий визит-знакомство был задуман хозяевами хитро. Нас повезли на ферму, что в сельскохозяйственной стране было логично. А хитро выбрали персону фермера...
Километрах в сорока от Веллингтона мы съехали с неширокого и чистого, будто подметенного, шоссе, которое бежало между зелеными холмами, усыпанными клубочками пасущихся в траве бесчисленных баранчиков. Остановились перед домом приготовленного для знакомства фермера. Рядом стоял другой дом, а между ними поблескивал плавательный бассейн. Оба вместительных эти строения были по-новозеландски легки, пестры и игривы..
За домами проскакал всадник. Потом всадник, уже без коня и в плавках, оказался на бортике бассейна, нырнул, вынырнул и заспешил куда-то в сторону, будто бы не ведая, что гости прибыли.
Поскольку, кроме вышедшей к нам женщины со следами былой красоты на лице, никого вокруг не было видно, то оставалось предположить, что мелькает там и тут сам хозяин.
- Выпендривается, - предположил Геннадий, - хочет нам показать, что бассейн имеет. Западный образ жизни... Они нам тут агитпункт устраивают.
Конечно, он был прав. Экспонатами того же агитпункта выглядели и пять моторов, сгруппированных у дома на самом виду: два легковых автомобиля, крытый пикап, открытый грузовичок и алого колера ладный тракторишко. Поневоле возникала мысль: вот так живет рядовой новозеландский фермер.
Но наш оказался все-таки не простым.
Он появился свеженький, с приглаженными мокрыми волосами, в бабочке. Его обнаженные тяжелые руки явно были налиты нешуточной силой, причем не той, что дает спорт, штанга, скажем, а силой физического работника, привычного к нагрузкам большим и долгим. По годам ему полагалось быть седым, но он седым не был. Появилась и дочка, отроковица со здоровым цветом лица, с восторгом в глазах от нагрянувшей экзотики и двумя частоколами зубов, нагло торчащих наружу.
Слово за слово, обед и всякие любезности, выясняется: наш хозяин на самом-то деле - режиссер, известный на островах и даже в Австралии. В год ставит по два-три спектакля на телевидении. Иногда в театре. А жена его - актриса, давненько уже разменявшая возраст Нины Заречной. Разговор закрутился вокруг Чехова, системы Станиславского, системы актерской оплаты, системы кинопроката. Не касались только политических систем. Правда, своего премьер-министра со странной для русского уха фамилией Молдун режиссер один раз упомянул. Оказывается, вчера глава кабинета министров заявил, выступая в парламенте, что, как стало ему известно, ракеты Советского Союза с недавних пор нацелены на Новую Зеландию! Услышав такое, парламентарии очень удивились. "Молдун у нас уже совсем того..." - режиссер покрутил пальцем у виска.
Затем нам показывали ферму. Второй дом, оказывается, - для детей: как бы квартира в том же подъезде. Для нашей знакомой зубастенькой и ее старшего брата, вечно болтающегося в городе, на регби.
В конюшне стояли лошади. Было предложено на них сесть и продолжить осмотр верхами. Поскольку Геннадий свое отвоевал, он отказался. Из солидарности хозяева тоже не попрыгали в седла. Я же соблазнился. Уточнив, какая из кобыл самая смирная, сел на нее.
В теплой дружеской обстановке компания двинулась пешком, я ступал рядом, в седле, как бы буденновец.
Произведя своей мускулистой рукой плавный охватный жест и обращая, таким образом, наши взоры на приволье зеленых холмов, хозяин произнес:
- Это все земля моя.
Так скромно и естественно произнес, что мне на коне вдруг живо вспомнилась сцена из давнего мхатовского спектакля "Мертвые души" по Гоголю. Там Ноздрев-Ливанов своим неповторимым ликующим баритоном сообщал Чичикову-Топоркову: "Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое".
- А все, что за холмами? - как бы на проверку подступился я.
- И там мое. Отсюда не видно, надо подняться, хотите?
- Зачем, - сказали мы, - и так уже хорошо. А вот те барашки, что по склонам рассыпаны, чьи?
- Чьи же здесь могут быть?! Мои, конечно.
- А сколько их у вас?
- Вообще мы много не держим, - признался режиссер-постановщик, - капитал не наращиваем. Только чтобы на жизнь хватало.
- Ну, понятно. Но все-таки...
- Да... - он помялся, видимо, огорчаясь, что вынужден огласить цифру скромнее, чем полагалось бы ему по рангу. - Шестьдесят две тысячи.
Я умышленно написал эту сумму прописью, как в платежной ведомости, дабы читатель не предположил, что тут вкралась опечатка.
- Шестьдесят две тысячи?! Но их же выгуливать надо, пасти, стричь!..
- Зачем выгуливать? Они сами гуляют, самостоятельно. Два раза в году сгоняем их и стрижем. Беру тогда помощника. Вдвоем управляемся. - Он ловко изобразил руками, как запускают машинку под баранью шерсть.
На холмах Новой Зеландии прекрасной меня вдруг озарило шальное допущение: вот если бы у другого рыцаря Чехова, тоже режиссера, у Олега Ефремова в годы его расцвета было 62 тыс. баранов?! Или у Галины Волчек?!
Я медленно сполз с лошади.
На обратной дороге с фермы в город наша делегация пребывала в задумчивости. Полученные впечатления подавляли. Не знаю, о чем размышлял Геннадий, может быть, о провокативном бассейне, а у меня в глазах роились стриженые бараны и наплывом возникало лицо зубастой девушки, впервые увидевшей живых русских. И тут я обратил, наконец, внимание на едущую перед нами странную кавалькаду: легковое авто изысканного дизайна влекло за собою прицеп на четырех колесиках, а на нем под выгнутой крышей стояла лошадь: мордой вперед, хвостом к нам.
- Легковой машиной лошадь перевозят? - удивился я, в те времена еще не приобретший и свои первые "Жигули".
- Человек отдыхает, - пояснил Крэйг, сидящий за нашим рулем. - Едет-едет, выберет место, где понравится, остановится, сядет верхом и поскачет. Потом лошадь заведет в прицеп и - домой.
Мы окончательно поняли, что со страной, где бегуны стаптывают в неделею три пары кроссовок, где театральные режиссеры сами стригут баранов, а лошадей возят с собой, как зубные щетки, дело иметь можно.
При большом стечении журналистов был подписан договор о намерении создать совместный новозеландско-советский фильм. По этому случаю состоялась пресс-конференция, мы дали интервью для разных программ телевидения.
Оставалось добраться до дома.
Добираться было далеко и, как оказалось, небезопасно.
Чудеса в Сингапуре
В Сингапур прилетели к ночи. К ночи, естественно, тропической.
Поскольку две недели назад, когда мы пускались в путь, в Москве был еще март ("март?к - надевай двое порток" - рус. пословица), то на мне была меховая ушанка, а на Геннадии хоть и кепка, зато еще и толстое пальто, которое он не снимал, чтобы не забыть. Однако в помещении аэропорта действовали кондиционеры.
Геннадий, оставаясь в пальто, ринулся выяснять, где мы будем жить и как туда попасть. Надо было торопиться - рабочий день заканчивался.
Я остался у вещей. Крутя на пальце шапку, неподалеку обнаружил скворешню с курсами валют на фасаде - обменный пункт. А нас предупреждали, что завтра здесь какой-то праздник и банки будут закрыты. Сразу пришло решение воспользоваться паузой и обменять наши немногочисленные новозеландские доллары на местные, сингапурские. Благо, деньги Геннадия тоже были при мне.
В курсах валют я разбираюсь медленно. Вообще есть особая порода людей, которые не умеют считать деньги. Не только чужие, но и свои. Сколько раз пересчитывают, столько раз сумма не сходится. Я из таких.
Во мне, как в истинном представителе социализма, всегда жило простодушное, но твердое убеждение, что в капиталистической загранице не обманывают. Поэтому всю имеющуюся наличность я вручил смуглому рябому господину шулерского вида, а полученную взамен пачку местных банкнот сунул в карман не считая - все равно не знаю, сколько должно быть. Но только, довольный, вернулся к вещам, как рябой оказался рядом, что-то лопоча, он явно требовал пачку обратно. Дал, конечно: не хватало здесь конфликтовать!
Он выхватил несколько купюр, остальные вернул и уто?пал в свой скворечник.
- Что он тут бегает? - вскричал Геннадий, который увидел финал сцены, стремительно приблизившись в своем непродуваемом пальто, будучи при этом сопровождаем юной малайкой, которую он крепко держал за предплечье.
- Не знаю. Ошибся, наверное, передал лишку.
- Он нас ограбил!
- Спокойно... Он может быть из мафии! У нас осталось довольно много. - Я похлопал себя по карману. - Кого это ты привел?
- Сейчас она выпишет нам гостиницу и такси!
Твердо ставя свою простреленную на войне ногу, Геннадий, не выпуская спутницу, поспешил с нею дальше.
В душном мраке у выхода из аэропорта стояли такси.
Быстрый мужичок аккуратно уложил наши чемоданы в багажник, и мы поехали.
- Я так понял, - сообщал по дороге Геннадий, - что гостиницу и такси оплачивает авиакомпания... Приедем - позвоню ребятам, может, подойдут, поздновато, правда...
Про такси он понял с точностью до наоборот. В Москве мне перевели памятку, полученную Геннадием вместе с другими необходимыми бумагами. После любезных слов "Дорогой гость, добро пожаловать в Сингапур!" в ней четко излагалось, что полагается платить 80 центов за первую милю поездки и по 20 - за каждые следующие полмили. А за каждое место багажа - 10 центов. Но, как говорится, иди обо всем этом догадайся!
Не заплатив ничего, мы потащили чемоданы в отель мимо человека в форменном камзоле и в полусапожках на высоких каблуках. Он распахнул двери и явно остолбенел, обнаружив перед собой гостей, одетых так не по сезону.
Все наши бумаги мы выложили перед дежурной.
Но тут явился наш таксист, о котором мы уже и думать забыли. Он принялся что-то канючить на своем сингапурском, обращаясь преимущественно к Геннадию. Начальника видно сразу.
- Чего он хочет? - пугаясь, поинтересовался я, снова после обмена денег жалея о решении на сутки задержаться в этом бананово-лимонном. Сингапуром больше, Сингапуром меньше - что бы это в жизни меняло? А так - не имела баба хлопот!
- Может, ему за пользование багажником надо было заплатить?
- А кто его знает! - Геннадий тоже нервничал, но держал себя в руках.
Таксист не унимался. Мы отворачивались, всем своим видом показывали, что у нас тут важные дела, что отвлекать не хорошо, но он не уходил.
Дальше произошло чудо.
Геннадий Шолохов, ветеран, как нынче говорят, ВОВ, замечательный организатор советского кинопроизводства, повернулся к ненавистному частнику и рявкнул так, что было слышно на экваторе, благо он лежал недалеко:
- Иди на ...!
Но это еще не было чудом. В конце концов, какой русский не любит ясной словесной игры. Настоящим чудом стало то, что таксист понял и ушел.
Мы поднялись на лифте и разошлись по своим номерам. Но только я забросил шапку в шкаф, как ворвался Геннадий:
- Я не буду спать в том номере! Не буду! Там следят!
- Кто?!
-Только вошел - в другую дверь человек выскочил!..
Час от часу не легче.
- Точно? Может, показалось?
- Выскочил! В другую дверь! Я - за ним, а он захлопнул!
- Пойдем посмотрим.
Действительно, в номере, который достался Геннадию, кроме входной, была еще одна дверь, ведущая неизвестно куда. Она была заперта. Обстановка накалялась.
- Что ж, будем ночевать у меня. Кровать вон: как степь, хоть вчетвером.
Взяли вещи, вернулись в мой номер.
-Надо ребятам звонить, - к Геннадию возвращалось его прежнее деятельное состояние. - Может, подъедут. Тут вообще неизвестно чего - Сингапур, твою... Вхожу, а он выскакивает, черный, в лаковых ботинках...
Попытались прозвониться из номера. Не получилось.
- Пойду вниз, пусть объяснят, как у них тут, позвоню оттуда.
- Лучше вместе. Не стоит одному.
- Да ты что?! А сюда припрутся? Вещи перероют...
Он мужественно ушел, я мужественно остался его ждать.
Минут через сорок гробовую тишину номера, затянутого коврами и портьерами, разорвал телефонный звонок. В тот момент я уже лихорадочно продумывал аварийный вариант действий в случае пропажи без вести в юго-восточной Азии начальника производственного главка Госкино СССР.
Геннадий говорил отрывисто и глухо, очевидно прикрывая рукой трубку:
- Ребята пока не отвечают... Тот, на каблуках, пристал с обезьяной...
- - С какой еще обезьяной?
- На цепи... Буду дозваниваться.
Вернулся Геннадий еще минут через тридцать, сказал, что дозвонился, что сегодня ребята не приедут, а завтра в девять будут и повозят по городу.
- А что за обезьяна?
-Да на каблуках, портье, гад, пристал: у него там, рядом садик и сидит обезьяна на цепочке. Он, значит, показывает лопухам вроде меня и за это деньги берет. Я же не знал, что за деньги. Пошел смотреть.
- И заплатил?
- Еще чего! Деньги-то у тебя.
- А он?
- А он, говорит, можно девочек организовать.
- Как ты понял?..
- Ну, шесть-то слов я знаю!..
Перед сном мы проверили запоры, теснее сдвинули портьеры, тяжелым креслом перегородили проем входной двери. Но пасаран!
В голове было мутно. Сколько временеи по-московски, сколько по-веллингтонски, не сообразил бы и академик Ландау. Ясно было одно - ночь.
Полез за эуноктином, предложил Геннадию.
- Снотворное не принимаю, никогда, - сказал он.
- А я в таких случаях делаю исключение, чтобы уснуть наверняка. - Заглотнул для верности две облатки, и мы улеглись на обширной кровати, вдалеке друг от друга и параллельно. Отключился сразу.
Проснулся в полном мраке.
Было так темно и так тихо, что если бы не реальная мысль о возникшем малом ночном желании, то не понял бы, что проснулся. Стал вспоминать, в какой стороне туалет. Свет не зажег, опасаясь разбудить товарища, который ровно дышал где-то в отдалении.
Вспомнил. Мысленно проложил предстоящий маршрут и осторожно встал. От снотворного шатало, как под ветром, но, вытянув вперед руки, я вполне благополучно достиг цели.
А вот как возвращаться - забыл. Стоял во мраке, пошатываясь, и не знал куда сдвинуться. И где выключатель - неизвестно.
Постепенно созрел план: сильно присев и выдвинув вперед ладони, я попытался нащупать край нашей необъятной кровати. И - о, радость! - нашел.
Дальше - только логика. Поскольку Геннадий лежит на той половине кровати, что ближе к туалету, то, нащупывая нижнюю кромку ложа, чтобы не дай бог, не задеть спящего, надо найти угол кровати, повернуть на 90 градусов, не спеша миновать торец, повернуть еще на 90 градусов и можно будет ложиться - там мое место.
Пошел. Со стороны моя поза выглядела, конечно, странной, но со стороны смотреть было некому. Главным было не потерять равновесие и не оторваться от путеводной нижней кромки.
Сделав нужное количество поворотов, я вздохнул с облегчением, наконец можно было присесть и - сел на Геннадия. Значит, где-то все-таки ошибся...
Я с ужасом ощутил под собой живого человека. Человек этот взвыл, как поднятый из берлоги медведь. Его всегда прямая после ранения нога оказалось налитой неимоверной силой. Она буквально подбросила меня и снова вернула на паркет.
Зато теперь я понял, где нахожусь, и мгновенно этим воспользовался. Но стоило мне лечь, как я представил, какие мысли могли возникнуть у Геннадия в момент такого экстравагантного его пробуждения, и принялся хохотать: вдруг он решил, что я не только потерял ориентацию в пространстве, а вообще сменил? Смеялся долго и с каким-то даже облегчением: от мысли, что Сингапур, будь он неладен, - это уже целая половина пути до дома, что отсюда до Москвы всего-то ничего.
А утром первым делом спросил:
- Когда я на тебя сел, ты что подумал? Ты так заорал!..
- Подумал: как тот гад все-таки пробрался? Все же щели перекрыли...
... Потом знакомые Геннадия из местного советского учреждения возили нас по городу, по проспектам, уставленным небоскребами, по улочкам с протянутым над ними бельишком. Деньги быстро потратили на малайбазаре - в столпотворении людей и товаров. А пообедали в настоящем китайском ресторане фешенебельного отеля "Мандарин". Мысль задержаться на сутки в Сингапуре, конечно, была правильной!
Хорошо, можно спросить, а где же тот советско-новозеландский фильм, по поводу которого были хлопоты? А тот фильм не состоялся. То ли повлияла пагубная дружба новозеландских и южноафриканских регбистов, противоречащая олимпийским идеалам, то ли неведомый начальник, что все придумал, перестал быть начальником, то ли еще что - не знаю. Ни мне, ни Геннадию никто ничего не посчитал нужным объяснить. Позже я замысел переосмыслил. В сценарии, который я все-таки написал, русский бегун стал соперничать не с новозеландским, а с немецким, гэдээровским. Режиссер Павел Любимов на киностудии имени Горького поставил по нему фильм "Быстрее собственной тени", который и сейчас иногда показывают по телевидению
Сколько фильмов посмотрел?
Сколько фильмов я посмотрел, пока был "действующим лицом" в государственной киноструктуре?
Таким вопросом не станет задаваться человек, для которого кино только досуг, приятное времяпровождение или, пусть даже, серьезная духовная потребность, но когда в любом случае смотрение на экран не есть профессия. Ну, посмотрел и посмотрел, а не посмотрел - тоже не беда, всего не пересмотришь, как и всех книжек не прочитаешь. Совсем другое дело, когда смотреть фильмы - непременная часть службы, когда это - работа, приносящая, конечно, радости (изредка), а чаще - не больше, чем рутинная обязанность.
Для подсчета отбросим то, что увиделось в детстве - "Веселые ребята", "Небесный тихоход", скажем, или во студенчестве "Летят журавли", не говоря уж об одиннадцать раз подряд посмотренном "Возрасте любви" с неотразимой Лолитой Торрес. Дело было в Лениграде, где жила в те поры на сборах студенческая команда легкоатлетов. Тогда я был нормальный кинозритель.
Так что, начну считать с момента прихода в журнал "Искусство кино".
На эти три с половиною года пришлось два Московских кинофестиваля. На них посмотреть меньше 40 полнометражных художественных фильмов просто не мог. Добавим еженедельные просмотры в редакции: по два фильма в неделю. Вместе получается 350 (везде округляю в меньшую сторону)
В Госкино СССР я проработал пять с половиною лет. (Могу сказать, кстати, что три моих предшественника на этой должности держались каждый по два года). Тут я обязан был отсматривать, а, формально говоря, - "принимать", 150 фильмов в год. Перемножаем на пять, и прибавляем половинку. Получается 825. По существу, я был единственным человеком в стране, который смотрел ВСЕ советские фильмы. Другим был Борис Павленок, заместитель председателя комитета, курировавший сценарную коллегию, но он иногда кое- что пропускал. Правда, некоторые ленты мы с ним смотрели и дважды, и трижды: в тех несчастных случаях, когда шли поправки.
Но это не все. Периодически меня включали в "закупочные комиссии". Что это такое, выше было рассказано. Тут смело можно прибавить еще фильмов 150.
На широкую ногу в семидесятые и в первой половине восьмидесятых годов предыдущего века было поставлено у нас фестивальное дело. Особая организация под названием "Совинтерфест" только тем и занималась, что готовила и проводила каждые два года Московский международный кинофестиваль, а в промежутке, то есть тоже в два года один раз, - Ташкентский - стран Азии, Африки и Латинской Америки. По миру рассылались так называемые "отборщики" фильмов. В качестве такового я дважды ездил в Мексику, один раз в Западную Германию (в Мюнхен), куда свои фильмы подвезли еще и швейцарцы, а однажды пришлось проделать маршрут по Индии: Дели, Бомбей, Мадрас. Считая очень скромно, решусь назвать 150 фильмов.
Восемь с лишним лет работы в "Советском экране" - это еще минимум 80 фильмов в год, значит, около 700 за восемь с половиной лет, увиденных в нашем маленьком просмотровом зале, всегда забиваемом зрителями под завязку - штатные работники плюс приглашенные.
Ну и,наконец, дважды довелось быть председателем отборочной комиссии Московского кинофестиваля. Что это значило реально? А реально за месяц-полтора надо было посмотреть все фильмы, что разъезжавшие по миру отборочные комиссии присмотрели для Москвы: одни в конкурс, другие в тематические программы, третьи для коммерческого показа в кинотеатрах.
Полагалось на каждую отсмотренную ленту писать заключение с кратким ее анализом и рекомендацией, в какую программу включать. Затем следовал доклад о проделанной работе на коллегии Госкино СССР, где и принималось окончательное решение о кинопрограмме фестиваля. Состав отборочной комиссии утверждался тоже этим высшим в кино ареопагом - коллегией комитета. В нее включали ведущих критиков, докторов искусствоведения, профессоров ВГИКа, доверенных людей из администрации комитета и студий. Именно ответственных и проверенных. Нельзя же было столь серьезное дело поручать абы кому.
На деле же ответственные и проверенные, поскольку были людьми занятыми на своих основных работах, особо не надрывались: придут разок, пять не придут. Хорошо, если на просмотре оказывалось два-три человека, кроме меня. Частенько оказывался и в одиночестве. Яуфы с фильмами старенький "пикап" привозил мне непосредственно в редакцию, поскольку от редактирования журнала в этот период меня никто не освобождал.Я полулежал в кресле в нашем просмотровом зале, ноги вытягивал на другое, поглощал кофе и смотрел. Продолжалась эта страда месяца по полтора, по четыре-пять фильмов в день. Подсчитаем? Примерно 450 за два фестиваля получится.
Итак, беру калькулятор и суммирую: 350 плюс 825, прибавить 150 и еще 150, плюс 700, а к ним - 450. Выводим итоговую цифру - 2625. Это за те семнадцать лет, в течение которых я занимал должности. По вполне заниженному подсчету получается три - четыре просмотренных фильма в неделю в течение всего этого немалого срока. Без пауз. Причем, фильмов просмотренных не просто в охотку, для удовольствия, а с максимальной выкладкой по аналитическим затратам.
Мне кажется порой, что я тогда даже надорвался. Так перегрузился, что теперь далеко не каждый фильм способен досмотреть до конца. Да и глаз, похоже, изощрился настолько, что качество картины становится ясным чуть ли не с первых кадров. И какое же счастье теперь не мучить себя по служебной необходимости, а когда не нравится, сразу покидать просмотровый зал, переключаться на другой канал или вынимать DVD. Могу сказать, что за последние двадцать лет так и не осилил ни одного из наших сериалов полностью. Исключая, конечно, "Идиота" и "Ликвидацию".
Теперь я сам выбираю, что смотреть.
"Запустит, не запустит..."
Перечитал свое интервью, которое дал в 1993 году журналу "Искусство кино". Давненько уже...
К тому моменту прошло семь лет после V кинематографического съезда, а после моего ухода из Госкино СССР вообще пятнадцать. В том номере большой подборкой материалов "толстый" теоретический журнал вспоминал о временах перестройки в кино, как бы подводил ей итоги устами известных лиц: открывало подборку интервью с Э.Климовым, потом шла беседа с его сменщиком на посту первого секретаря СК Андреем Смирновым, далее были беседы с их предшественниками: с бывшим многолетним лидером Львом Кулиджановым и народным любимцем, одним из секретарей старого союза Евгением Матвеевым. А в заключение - пожалуйста: беседа с вашим покорным слугой.
Когда закончилась моя комитетская эпопея и Ермаш проделал "кадровую перестановку", направив меня в "Советский экран", генеральный директор "Мосфильма" Николай Трофимович Сизов остановил меня в скверике у входа в Госкино:
- Представляешь, режиссеры прибегают сейчас, возмущаются: "Как можно убирать Даля! Мы же с ним на одном языке разговаривали!" "А что же вы раньше, гады, молчали!.." - отвечаю...
Перечитывая то интервью, вижу, что был излишне резок в оценках, хотя по существу все, может быть, достаточно точно изложено. Есть там такое, например место: "Сидело у меня в подчинении тридцать бездельников, из которых только пять-шесть были профессиональными редакторами. А остальные, чтобы оправдать свое существование, занимались ловлей блох... Они сидели и слушали, как мы с Павленком дышим, как курим. (При приемке фильмов. - Д.О.) Угадывали реакцию начальства... С другой стороны, работа доводила до полного истощения. Через одного-двух человек проходила вся кинопродукция огромной страны. С ума можно было сойти!.. Передо мной стояла, конечно, дурацкая по своей невыполнимости задача, но ради нее и была создана ГСРК: добиться того, чтобы все сценарии были высокого профессионального уровня. Конечно, у ГСРК были и цензорские функции, ведь сценарии в Главлит не посылались. Но при всех трагических коллизиях с крупными фигурами - с Германом, с тем же Климовым - идейных претензий к сценарному валу было на несколько порядков меньше, чем чисто профессиональных. И если с идейными несоответствиями при активном участии руководства можно было справиться, то профессиональные просчеты - хоть головой о стену бейся - исправить не удавалось. А сократить производство картин не хотела ни одна студия. Это был вопрос престижа и зарплаты. Г... перло, а деться от него было некуда. Редактировать все это было бессмысленно... Вообще, в своем кабинете я сидел, как в осажденной сценаристами крепости. Выскочить было нельзя. Однажды я утратил бдительность и все-таки выбежал по малой нужде. Тут же к писсуару подлетел Андрон Михалков Кончаловский и стал хлопотать о восьми тысячах вместо шести за свой сценарий о сборе хлопка!"
Последний пассаж требует расшифровки. Андрей Сергеевич по заказу какой-то среднеазиатской студии написал сценарий о передовом хлопкоробе, за что ему полагалось получить 6000 рублей. Но если приложить к этому делу условия госзаказа, то автор мог бы получить 8000. Сценарий, если честно, был вполне профессионально добросовестен, но не более того - не шедевр, нормальная конъюнктура. Он благополучно "прошел" через сценарную коллегию, но оценивать его по высшей ставке никому не пришло в голову.
Но в голову Кончаловского пришло. О чем он и заговорил со мной, оказавшись неподалеку в известном месте, причем заговорил образно и убедительно, как он умеет. И ведь не зря старался! А почему, собственно, не заплатить ему больше? - подумал я и, зная, что соответствующую бумагу все равно придется подписывать Ермашу, при очередной встрече с ним поведал о настоятельных претензиях Кончаловского, что он, мол, уже и прохода не дает.
- А сценарий хоть хороший? - поинтересовался министр.
- Да вполне.
- Ну и дай восемь.
Честно скажу, Кончаловский меня восхитил. Масштаб человека все-таки виден даже в мелочах. Зашел, казалось бы, отлить, а оказался с двумя лишними тысячами!
На годы моего пребывания в Госкино пришлись две картины Кончаловского: "Романс о влюбленных" и "Сибириада".
По поводу второй, когда она только затевалась, на кухне в тбилисской квартире, куда нас, гостей из Москвы, завлекли грузинские киношники, Лариса Шепитько, помню, рассуждала: после патриотического "Романса" Андрон взялся за сибирскую нефть - он им сдается, теряет себя безвозвратно, загоняет рака за камень...
"Им" - это, значит, советским властям. Она так и не узнает, что после "Сибириады" Кончаловский всех поразит абсолютно независимым поступком - на много лет переместится в Голливуд.
"Романс о влюбленных", насколько помню, проходил через редакторские рубежи без особых осложнений, "Сибириада" сопровождалась многократными просмотрами, обсуждениями, пожеланиями уточнить то одно, то другое.
Потом я опубликовал в "Искусство кино" большую статью об этой кинопоэме (статья вошла и в книгу "Жажда трудных дел"). Там я, в частности, писал: "Первое, что сделали создатели фильма, - они разорвали показавшиеся им тесными географические рамки, увеличив плацдарм замысла. В принципе, как художники, они имели на это право. Устюжанины и Филиппы Соломины характерны не для одной только нефтеразведки и нефтедобычи. Это характеры, порожденные нашей средой и нашим временем в самом широком смысле этих слов. И, конечно, историей. История - вот еще один пункт приложения авторских усилий, действовавших на разрыв ограничивающих рамок. Фильм мгновенно пожелал быть продолжительным. Ему стало тесно в привычных пределах одного сеанса. Четыре фильма, не меньше! Действие, чтобы прийти к сегодняшним дням, должно начаться в начале века! Того требовало исследование характеров Алексея Устюжанина и Филиппа Соломина. Без этого не полным был бы рассказ о сегодняшних днях, о великом свершении нашего народа в Западной Сибири, одном из многих свершений, которыми умножаются богатство и мощь социализма. Потребовалось заглянуть в истоки..."
Теперь ясно, что, рассказывая о нефти, показывая людей, которые ее нашли и покорили, он показал не только то, как умножались "богатство и мощь социализма", но и то, на чем держится и, судя по всему, еще долго будет держаться, пришедший в Россию капитализм...
Вполне мелкий эпизод засел в памяти. Мелкий-то он мелкий, а тоже, пожалуй, дает представление, с какой требовательностью относятся к работе профессионалы. Эпизод относится ко времени, когда создавался сценарий "Сибириады".
В апреле 1975 года оказываюсь в санатории "Сочи", привилегированном, входившем в епархию Совета Министров. В одно из ранних утр в нижнем холле вижу Валентина Ежова - знаменитого сценариста и не менее знаменитого нарушителя спортивного режима. Здесь он свеж, прям, только курит как-то нервно, озирается, и прячет сигаретку в кулаке.
- Валя, вы тоже здесь?!
- Андрон привез, делаем сценарий. Ни выпить, ни покурить не разрешает. Вот - прячусь от него...
При этих словах лауреат Ленинский премии за фильм "Баллада о солдате" Валентин Ежов, по пьянке потерявший однажды свою медаль с профилем Ленина, живо отпрянул за колонну. А мимо через холл, устремляясь на весенний пленер, пробежал в тренировочном костюме Андрон Михалков-Кончаловский, последовательный сторонник здорового образа жизни.
Размах, постановочный изыск, художественная основательность и серьезность "Сибириады", конечно же, понуждали начальство проявлять к ней особое внимание. Тем более, что и затевалась картина не просто так, а к очередному съезду партии. Правда, к съезду не успели. Вышла в свой срок и вполне победно.
Несколько раз Кончаловский появлялся в моем кабинете, - обсуждали поправки, прикидывали, как удовлетворить, не поступаясь цельностью. И что обращало внимание: Кончаловский не впадал в истерику, не гневался и не дергался. Быстро находил решение, в результате которого и поправка была удовлетворена, и суть не страдала - все равно получалось то, что он считал правильным. Истинный талант всегда широк и изобретателен.
Суммируя свои редакторские впечатления тех лет, прихожу к такому выводу: с талантами находить общий язык гораздо легче, чем с полуталантами, а тем более с бездарями. Чем крупнее была личность, чем одареннее, тем спокойнее и конструктивнее воспринимались ею соображения со стороны - без гнева, истерик, по-деловому. Или в разумном режиме отстаивались аргументы с той и другой стороны, или находились компромиссы.
Никита Михалков сдавал "Рабу любви". После просмотра уединились в моем кабинете. Сели друг против друга. Я начал излагать какие-то соображения, не помню уже, какие, но весьма незначительные, по сути. Картина была сложена мастерски. Тут не замечания скорее требовались, а поздравления. Никита с чем-то легко соглашался, с чем-то также легко, но цепко не соглашался. Словом, шла предельно мирная беседа.
И тут открылась дверь, и появился сам классик - с Золотой Звездой Героя на лацкане - Сергей Владимирович Михалков. Папа пришел поддержать сына в трудную минуту.
- Отец, уйди! - замахал руками Никита. - Все нормально! Сами договоримся! Подожди там!..
Михалков-старший скрылся.
Так вот запросто удалить из своего кабинета самого Сергей Михалкова, мне бы никогда не пришло в голову. А тут случилось, причем на совершенно мне не подвластном семейном уровне: подожди там! Во всем этом было нечто очень трогательное: посодействовать своему младшенькому, хотя младшенький уже и без содействия мог постоять за себя, прежде всего собственным талантом. Он уже был крупной личностью - отличной от отца, но тоже несравненной.
Мы быстро завершили собеседование, и Никита ушел. А я выглянул из кабинета: вдруг Сергей Владимирович все еще в приемной? Его уже не было. Значит, действительно приходил ради сына...
В том кабинете довелось пообщаться со многими славными. Они приходили, конечно, не ко мне лично, а к должностному лицу. Шли не потому, что мечтали увидеться со мной, грешным, а понуждаемые только собственными творческими проблемами, которые надеялись здесь решить. Ни дать ни взять, комната в "Сталкере". Хотя со стороны это выглядело, конечно, странно: за ними - авторитет сделанного в искусстве, за мною - не очень понятно что... Государство? Партия? Власть, основанная на призрачном знании того, "что требуется"?
Могу, пожалуй, только тешить себя тем предположением, что они удивлялись, обнаружив в кабинете существо, способное выражаться вполне грамотно и не являть в разговоре профессиональных глупостей. Я же должен повториться: с мэтрами общаться всегда оказывалось проще и легче, чем с графоманами. Были, конечно, исключения, но в целом это было так.
Дважды приходил Анатолий Эфрос, подарил свою книжку с доброй надписью. Жест ритуальный, а все равно было приятно. Он готовился снимать "В четверг и больше никогда" по сценарию Андрея Битова. Во второй раз они пришли вдвоем, чтобы выслушать соображения по сценарию. Помню, высказался в том духе, что наряду с персонажами, выписанными зримо и убедительно, два - второстепенных - получились, мол, не очень. "Если среди всех персонажей каких-то два не получились - ничего нет страшного. Всего-то два...Могут быть...", - заметил Битов.
Со столь здравым соображением глупо было бы спорить. Посмеялись и оставили "неудавшихся" в покое.
Никогда, скорее всего, не увидел бы, как говорится, живьем Сергея Урусевского, оператора-гения, а тут он появился, когда решил в качестве режиссера снимать фильм о Есенине "Пой песню, поэт". Пришел пояснить замысел своей непростой постановки, прокомментировать особенности их с Геннадием Шпаликовым сценария.
Приходил Константин Симонов, убеждал, что его новый сценарий об экипаже боевого танка должен сниматься не в цветном, а в черно-белом варианте. Именно таким, говорил он, видит будущий фильм "Экипаж" и Алексей Герман, для которого сценарий создается.. Он тоже считает, что не надо показывать войну в цвете, она ему видится в черно-белом изображении.
Не могу сказать, что при разговаре с Симоновым меня посещали мысли, не имеющие отношения к теме встречи, а тем более, чтобы являлись воспоминания. Чего не было, того не было. А могли бы и нахлынуть.
...На первом курсе, будучи избранным культоргом, придумал позвать к нам на филологический для коллективного разговора писателя Константина Симонова. Направил ему официальное письмо от деканата и стал вылавливать, чтобы узнать ответ. В дневнике тех лет обнаружил запись, воскресившую некоторые детали, запечатленные со всей непосредственностью школярской корявости: "25 февраля 1953 года. ...Ушел с тренировки немного раньше, переоделся в костюм с галстуком и побежал в Дом журналистов (у Арбата). Встал у входа ждать появления Симонова, чтобы сразу переговорить о встрече с нашими студентами... В коридоре на первом этаже столкнулся с Сашей Аскольдовым (он с 3-го курса, как и я, член спортсовета). Пошли вместе.
(Комментарий из сегодня. Александр Аскольдов после университета закончил высшие режиссерские курсы на "Мосфильме" и поставил знаменитый фильм "Комиссар". Лента была положена на полку, а Аскольдову запретили снимать. Творческая судьба была сломана. Более трагической биографии в советском кино, пожалуй, не было. На факультетских соревнованиях высокий и поджарый Саша неплохо бегал на 400 метров).
Увидели приоткрытую дверь с надписью "Правление". Вошли туда. Комната полна народа, сидят на диванах вдоль стен. В середине выделяется рослый Симонов. Саша, как видно, не знал его в лицо, прошел мимо, сказал мне, обернувшись: "Его здесь нет". "Подожди!" глухо прошипел я и встал у Симонова за спиной.
- Ну, спрашивай! - раза два подтолкнул меня Саша.
- Константин Михайлович! Можно вас отвлечь на минутку!
- Да, пожалуйста! - он обернулся к нам.
Тут Саша с опозданием произнес "здравствуйте".
- Вы читали письмо с филологического факультета, которое мы вам передали?
- Да, читал.
- Ну, что вы можете ответить?
- Я согласен.
- В какой день и час?
Он мгновение подумал:
- Давайте в следующий вторник. Какое это будет число?
Пока мы с Сашей высчитывали, сколько дней остается в феврале, а сколько придется на март, он сообразил первым:
- Третье! Давайте 3 марта. Во сколько вам удобно?
- В восемь вечера.
- Давайте в восемь. Где это будет?
- В Коммунистической аудитории.
- Ну и хорошо. - И уточнили снова: - Значит, 3-го в восемь.
- Да, - ответил он, - а вы звоните, звоните домой. - И быстро назвал номер телефона. Саша карандашом на пригласительном билете записал".
Вот такую обнаружил запись. Симонову в тот момент было 38. Мне, восемнадцатилетнему, он казался почти стариком.
Потом были проверочные звонки, писатель подтверждал, что у него ничего не меняется. Но в назначенный день и срок не пришел. Да и всем уже было не до того. Газеты публиковали сообщения о болезни Сталина, у которого с 1 на 2 марта "произошло кровоизлияние в мозг".
О тех днях Костантин Симонов подробно рассказал в книге "Глазами человека моего поколения". О несостоявшейся встрече со студентами-филологами в ней, конечно, ничего нет.
Но встреча все-таки состоялась! Я снова возник перед Симоновым, проникнув после утренней планерки в его кабинет в "Литгазете". На этот раз меня сопровождали самые эффектные красотки нашего курса - для вящей завлекательности. Осенью 1954 года в переполненной Коммунистической аудитории встреча, наконец, произошла.
Симонов вряд ли запомнил некоего юношу, настырно звавшего его в университет, да и ту встречу в Коммунистической мог забыть, - сколько подобных у него было! И вот разговариваем в Госкино. Мне теперь - почти столько же, сколько ему было тогда. Он, понятно, по-прежнему на двадцать лет старше. Объясняю, что весь сыр-бор из-за цвета устроили прокатчики, которые утверждают, что цветные фильмы посещаются зрителями лучше, чем черно-белые. Почему руководство и настаивает на цвете.
Тем разговором дело не ограничилось. Через некоторое время он прислал мне длинное письмо, в котором снова обосновывал свою позицию.
Симонов не успел написать сценарий "Экипаж", а вот его письмо через несколько лет довелось перечитать.
Случилось это в середине восьмидесятых, когда завершилось издание 10-томного собрания его сочинений. Составители решили выпустить дополнительный - одиннадцатый том, целиком собранный из писем. И вот получаю послание от секретаря комиссии по литнаследию К.М. Симонова М.Келлермана. К посланию приложена копия того симоновского письма. Меня спрашивают: как посмотрю на то, что письмо ко мне будет включено в новый том? Согласен или не согласен?
Интеллигентные, согласитесь, все-таки были нравы!..
Тут же послал ответ: "Письмо, адресованное мне, отражает точку зрения
автора, оно своеобразно и по-своему убедительно". А следующие слова подчеркнул: "Никаких возражений относительно его публикации у меня нет".
...Поскольку зацепились за "симоновскую тему", доведу, пожалуй, её до конца, пусть и в ущерб общей композиции.
В письме Келлерману я добавил, что у меня сохранились собственноручные записки Конст. Мих., которые он присылал мне в ходе разных заседаний (предлагал темы для фильмов), а также сочиненная им инструкция для желающих бросить курить. Может, мол, когда-нибудь кого-нибудь это заинтересует.
Поскольку вышел или не вышел том с симоновскими письмами, не знаю, а на мое сообщение о существовании инструкции никто не откликнулся, пожалуй, обнародую здесь этот полушуточный текст.
...За просторным столом коллегии - С.Бондарчук, С.Ростоцкий, Г.Чухрай, С.Герасимов, замы председателя Б.Павленок, А.Головня, Н.Сычев, во главе - Ф.Ермаш. Мы с Симоновым сидим рядом. Обычно оба курим трубки. Но в те дни я в очередной раз решил с курением покончить. Выбрал известную методику - каждый день сокращать понемногу. При подсчете, понятно, легче оперировать сигаретами, чем возиться с трубкой. Поэтому в тот раз вместо трубки у меня в руках сигарета. "Почему это?" - удивленно спрашивает Симонов. Объясняю: бросаю, мол. И вот вижу, как советский классик пера открывает свой дорогой атташе-кейс, извлекает из него лист чистой бумаги, а точнее - некий бланк с типографски воспроизведенной его росписью в левом верхнем углу и что-то долго на бланке пишет. На разговоры вокруг не отвлекается. Заканчивает писание и передает мне. Читаю:
"Д.ОРЛОВУ. Советы заядлого курильщика заядлому курильщику (взамен иглоукалывания, которое ровно ничего не даст).
-- Ни в коем случае не бросать курить навсегда. Смотреть на это как на временную неприятность или точнее - лишение - как, скажем, поездка на год на зимовку, где нет и не будет женщин.
-- Бросать на твердо установленный срок.
а) или число - скажем, до 99-летней годовщины со дня рождения Верховного главнокомандующего.
б) или до окончания важного мероприятия - как-то - развод, поступление ребенка в ВУЗ или окончание сценария.
3) Сохранять ощущение своей полноценности в глазах окружающего человечества
а именно:
а) иметь в кармане трубку,
б) возвращаться за нею, если забыл дома,
в) грызть ее и крутить в руках, также как и всегда.
4) Бросать точно и сразу в назначенный день.
5) Вновь начинать тоже точно и сразу в назначенный день.
6) Рассматривать себя некурящего - как курящего и вполне нормального человека.
К.СИМОНОВ
22.XI.77"
Вспомню, пожалуй, и последний эпизод из общений с Константином Михайловичем Симоновым, дабы еще разок помянуть теплым словом этого незаурядного человека.
Оставляю в стороне все, что можно сказать о сложности эпохи, в которую довелось ему жить и действовать, об иных противоречивых его поступках, всегда, правда, продиктованных не изъянами личности, а диктатами времени, в котором он неизменно был навиду с его ярким литературным даром и мощным общественным темпераментом. Сейчас я - о простом и, казалось бы, мелком: о сделанном мимоходом добром деле. Симонов на такое не ленился. Знаю от многих, в данном случае могу подтвердить лично.
В новом жилищном кооперативе под названием "Драматург", что был воздвигнут на улице Усиевича, к началу 1976 года квартиры были уже распределены. Свободными оставались три. На одну из них стали претендовать мы с Аленой. Удачный для нас район - рядом со стариками-родителями, дом из кирпича, а не бетона, не тривиальная планировка. Бесплатных, то есть государственных площадей, не смотря на все мои служебные старания, мне так за всю жизнь получить и не пришлось. Не сподабливался как-то. А сюда, хотя и за свои кровные, поселиться очень захотелось. Но конкурентов у нас оказалось навалом. Стало ясно, что без подключения сильных мира сего, без авторитетных ходатайств не обойтись. И я обратился к Симонову.
- Понимаете ли, - сказал он в своей всегдашней неторопливой манере, - у моего имени есть кредит доверия. Я не могу нарываться на отказ. Позвольте мне сначала изучить вопрос, понять, есть ли у вас реальные шансы, а потом уже принять решение: рекомендовать или нет.
Такой у него был, оказывается, деловой подход к рекомендациям, не трепливый, с расчетом на обязательный успех. На том и расстались.
Ровно через неделю раздался звонок: женский голос приглашал придти за ходатайством, Константин Михайлович его написал и подписал.
Пошла Алена. На доме, что рядом с северным выходом из метро "Аэропорт", на первом этаже был его офис. Сейчас там можно видеть симоновскую мемориальную доску. Алену встретила изящная немолодая дама, в помещении плавал тонкий запах французских духов. Дама, вежливо улыбнувшись, вручила бумагу. Я сохранил копию, но воспроизводить не буду. Поверьте, написано так, что отказать просителю невозможно.
Значит, "изучал вопрос", наверное, с помощью все того же Келлермана, своего персонального юриста, сидел сочинял текст, в принципе ему совершенно не нужный, но просто от доброты душевной, - взялся и сделал.
Еще раз убеждаешься: крупная личность видна и в мелочах.
Сижу сейчас за компьютером и предаюсь воспоминаниям в той самой квартире, куда давным-давно просил поселить меня Константин Симонов.
Подумаешь, скажут, великое событие - надо было включать в мемуары! Сплошь и рядом в рассказах о знаменитостях тех, советских времен поминают их отзывчивость. Надевали лауреатские медали и шли по начальству просить за нуждающихся коллег: кому жилье, кому телефон, кого в больницу, а кому по ходатайству родных и место на кладбище.
Что тут скажешь?.. Во-первых, далеко не все ходили, а единицы. Во-вторых, эти сюжеты только еще раз подтверждают реальность существования "общности людей", канувшей в Лету. А, в-третьих, если мне скажут, что нынче стало меньше тех, кому нужна помощь, и больше, кто может ее оказать, я почему-то не поверю...
...Однако, вернемся к основной теме этой главы. Еще раз скажу, что с истинными мэтрами кино общение всегда оказывалось и более спокойным, и, как бы сейчас сказали, конструктивным, чем с теми, кто залетал в искусство только в интересах финансово упаковаться и эффектно пожить. Первые и после самых жарких обсуждений оставались самими собой, вторые озлобливались и превращались в вечных врагов.
Немало горького пришлось, например, сказать великому кинематографисту Марку Донскому по поводу фильма "Надежда" о Крупской, получившегося у него откровенно иллюстративным и удручающе конъюнктурным. Он протестно махал руками, гримасничал в своей манере, но чувствовалось, что правоту оппонентов если и не признает, то слышит. Наших полушутливо- дружеских отношений случившееся ничуть не нарушило. Так же при встречах демонстрировал бицепсы (он - бывший боксер, о чем любил напоминать), мерялись силой рукопожатий. Потом он снял фильм по Горькому "Супруги Орловы" и кричал мне: "Вы поняли?! Орловы! Специально назвал..."
Тяжело шло в кабинете Ермаша обсуждение сценария Виктора Розова "На край света". Присутствовал и сам маститый автор, и молодой Родион Нахапетов, это была его вторая режиссерская работа. В чем там была проблема, сейчас вспомнить трудно, но пришлось и мне что-то говорить Виктору Сергеевичу, мрачно сидящему напротив. Вот уж, действительно, положение обязывает - никуда не денешься. Помню, с каким волнением мы с Левой Новогрудским приходили в литинститут, чтобы передать Розову свои пьесы - он был председателем бюро драматургов писательской организации, а мы собирались в нее вступать. Розову пьесы понравились, и нас в конце концов приняли. А теперь я что-то вякал мэтру по поводу его драматургии. Согласен был тогда со мной Розов или не очень, но это нисколько не отразилось на наших отношениях во все последующие годы. Потом и меня избрали членом бюро драматургов, и мы благополучно сотрудничали.
Леонид Зорин прислал большое письмо, написанное от руки (тоже недавно нашел в архиве): сдержанное, тактичное, подробное. Оно пришло после обсуждения его сценария "Всегда со мною...". В письме перечислены все изменения, которые он произвел, отвечая на редакторские пожелания, называет и те, с которыми как драматург согласиться не может, просит оставить без изменений. Видимо, консенсус был тогда найден, потому что по-прежнему я бываю на его театральных премьерах, он радушно меня приветствует, а однажды даже точно вспомнил заголовок моей рецензии на его спектакль. Я-то спектакль еще помнил, а вот заголовок собственной рецензии начисто забыл...
Не секрет, что общим местом у иных креативных авторов стало обвинять Госкино, да и всю систему советского кинематографа, в жестоком преследовании талантов, в идеологической ангажированности, в бессердечной цензорской непримиримости. И поделом, как говорится! След, оставленный в отечественной культуре Сусловым, Демичевым, Зимяниным, а также самыми старательными проводниками их "линии", слишком мрачен, чтобы пытаться его высветлить или отбелить. Казенная мертвечина и охранительное рвение, насаждаемые в те годы, с сегодняшней точки зрения даже трудно постижимы. Почему, спрашивается, оказался "непроходным" фильм Аскольдова "Комиссар"? Или "Скверный анекдот" Алова и Наумова? Или "Ася-хромоножка" Кончаловского? Почему громоздкий, но местами пронзительный "Андрей Рублев" Тарковского был подвергнут репрессиям? А решенные в духе элегического психологического этюда "Долгие проводы" Киры Муратовой? Или суперреалистичные "Проверки на дорогах" Алексея Германа? Казалось бы, выпусти любую из этих лент в прокат, сразу после создания, и зритель сам бы спокойно определил, кому и сколько отпустить успеха. Так нет, стали запрещать, только возбуждая к ним интерес. Страдальцы становились героями.
Названные "трагедии" случились до моего прихода в Госкино. Но и потом случалось подобное, хотя и в не столь категорических формах. Тем не менее, нельзя не вспомнить огорчительные сюжеты с Андреем Смирновым ("Осень"), с тем же Тарковским ("Зеркало") или Климовым ("Агония", "Иди и смотри").
Об этом написано много, даже очень много. Иные киноведы, подкрепляясь цитатами из бюрократических архивов, буквально зациклились на обличениях задним числом. Считают, видимо, что таким образом прибавляют смелости в свои биографии. Остается спросить: коли такие смелые, то где раньше были? Почему тогда помалкивали? Короче, поляна обличений настолько вытоптана, что ступать на нее в очередной раз даже неинтересно.
Забывается почему-то, что кроме, так сказать, скандальных эпизодов, которые неутомимо и со страстью комментируются, хотя они и единичны, на экраны страны выходил мощный поток других фильмов, в конечном счете, и определявшем лицо отечественного кинематографа. Люди смотрели эти фильмы, одни нравились больше, другие меньше, но государственной структуре, отвечающей за кино, важно было обеспечить этой "массовке" достойное профессиональное качество. Напомню, что ежегодно в стране выпускалось 150 художественных лент. Значит, хочешь, не хочешь, а надо раздобыть 150 полноценных сценариев. Потом позаботиться о том, чтобы они попали в руки 150 квалифицированным и, желательно, талантливым режиссерам. Вот эти именно заботы и были главными для тех, кто ранним утром приходил в Малый Гнездниковский, а поздно вечером уходил. Может быть, кто-то иначе понимал ситуацию, но мне она представлялась именно так.
Работа над каждым фильмом в те времена занимала в среднем около полутора лет, если одна серия. Значит, кроме запускаемых в производство 150 "единиц", перед твоими редакторскими глазами крутилось еще примерно столько же: заканчивались прошлогодние, начинались - из плана будущего года.
Но столько шедевров не бывает! "Поток", о котором я говорю, образовывали одновременно и вместе - гении, таланты, крепкие профессионалы, слабые профессионалы, неумехи-дилетанты, скрытые халтурщики, откровенные халтурщики. Иногда - жулье.
Всех надо разглядеть, оценить, тем, кто способен понимать - что-то творческое подсказать, кто не способен - все равно подсказать, вдруг "дойдет".
Поэтому тот, кто думает, что в Госкино занимались только цензурой и отлавливанием идеологической крамолы, заблуждаются. В основном занимались эстетикой - сюжетами, диалогами, драматургией, здравым смыслом. Крамолу, буде она захотела появиться, не выпустили бы еще из стен студий - там тоже работали не дураки.
Привычно упоминаемые имена и названия картин, числом от пяти до десяти, в доказательство неспособности идеологической машины брежневского периода по достоинству оценивать отечественные эстетические шедевры и создававшей проблемы отдельным художникам, в реальной картине кинематографического бытия были все-таки редкостью, этакой идеологической экзотикой, порождаемой не столько в Малом Гнездниковском, сколько на Старой площади - не в Госкино, а в ЦК КПСС.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги