Ричард Львиное Сердце: Поющий король

Глава восемнадцатая НЕ ХОЧЕТСЯ УЕЗЖАТЬ С КИПРА

Счастливо празднуя свою свадьбу, Ричард Львиное Сердце на некоторое время полностью забыл о цели своего путешествия. Следом за понедельником наступил вторник, за вторником — среда. В саду не утихало веселье, в котором весьма охотно участвовали и избранные лимасольские греки, и лучшие рыцари короля Англии, и король Иерусалимский со своими ближайшими подданными. Ричард наслаждался своей женой так, как никогда не наслаждался ни одной женщиной. Бережно сохраненная под оболочкой целомудрия, страстность Беренгарии раскрывалась все больше и больше. И никуда не хотелось двигаться отсюда, из прекрасного Лимасола. Греки славили Ричарда, и, кажется, вполне искренне. Мало того что он прогнал ненавидимого ими деспота Исаака, мало того что он выдал деньги из собственной казны, дабы каждый житель города мог отпраздновать его бракосочетание, Ричард даже женился не в простой день, а, по удачному совпадению, именно двенадцатого мая, когда на Кипре чествуют одного из наиболее почитаемых местных святых — епископа Епифания Кипрского. И, обсудив поведение короля Англии, киприоты преподнесли ему щедрые подарки. Оставалось неясным только одно — откуда взялся конь Фовель. Греки, смеясь, отвечали, что сама Киприда даровала его Ричарду, и в конце концов Ричард удовлетворился таковым объяснением. К тому же и впрямь только античные боги могли изготовить столь дивное творение природы, каким являлся этот рыжий нахал, во многом, очень во многом похожий на самого Ричарда.

Лишь на пятый день, хотя именно этот день недели посвящен Афродите, король Англии все же вспомнил о своем несении креста. Гюи де Лузиньян предавался необузданному пьянству. С трудом приведя его в чувство, Ричард осведомился, не было ли какого-нибудь послания от крестоносцев, осаждающих Сен-Жан-д’Акр.

— Вот ведь, — пробормотал король Иерусалимский, — съешьте меня живьем ассасины! Было, Уино, было послание. Да я как-то запамятовал об нем, поднимая бокалы за твое здоровье.

Письмо было подписано королем Франции Филиппом-Августом, великим магистром ордена иоаннитов Гарнье де Напом и великим магистром ордена тамплиеров Робером де Сабле, прибывшим сюда, на Кипр, вместе с Лузиньяном.

— Что еще за Робер де Сабле? — удивился Ричард. — Разве у тамплиеров не Жерар де Ридфор магистр?

— Был Жерар, — ответил Гюи, — да весь вышел. Кобра укусила дурака в ляжку, и он помер. Вместо него эта сволочь Жан де Жизор поставил великим магистром сенешаля де Сабле из Триполи. Этот де Сабле еще больший урод, чем де Ридфор. Выскочка, зазнайка, тупица. Важный такой, разговаривает так: «Видите ли, мо-о-ой дорого-о-ой…» Пакость, одним словом. Читай письмо-то.

В письме говорилось о том, что в Святой Земле начинается сильный зной, и хотелось бы, чтобы король Ричард поспешил с прибытием в лагерь под Сен-Жан-д’Акром, ибо хорошо бы взять крепость не позднее июня, а затем поскорее двигаться к Иерусалиму и хотя бы в конце августа осадить его.

— Ничего, — усмехнулся Ричард, прочитав послание, — когда прибуду, тогда и завоюю им и Сен-Жан-д’Акр, и Иерусалим, и черта полосатого.

— Понятное дело, без тебя они — пфук! — хлопнул Ричарда по плечу Гюи де Лузиньян. — А у Филиппа-то, как только он приплыл, такой понос разразился, что не приведи Господь, ха-ха-ха-ха!!!

И король Иерусалима сам разразился, только не поносом, а оглушительным хохотом, сопровождающимся обильными винными испарениями.

Позвав к себе своего секретаря, магистра Филиппа де Пуатье, Ричард велел ему начертать красивым почерком ответное послание:

— Пиши: «Достославное и достопочтенное Христово воинство! Король Англии, граф Пуатевинский и герцог Аквитанский Ричард Плантагенет приветствует вас и молит Господа Бога: да ниспошлет Он вам удачу и успех!» Написал?

— М-м-м… «и успех»… Написал.

— Пиши далее: «Увы, сам я вынужден задержаться на Кипре по той простой причине, что неожиданная буря прибила мой флот к берегам этого острова. Я намеревался только переждать здесь ненастье, но вскоре выяснилось, что монарх кипрский, Исаак Комнин, именуемый деспотом, находится в сговоре с самим Саладином, и едва только мы оказались в его владениях, как он принялся чинить нам всякого рода напасти, гораздо более пакостные, нежели те, что мы претерпели в Мессине. Сей тиран хуже Ганелона [61] и Иуды, и говорят, что в знак вечной дружбы он и Саладин пили кровь друг друга, подмешанную в вино. Множество пилигримов, проезжающих в Святую Землю мимо Кипра, оказались в плену у этого христопродавца, принявшего веру Магомета. С них тут снимают заживо кожу, требуя, чтобы и они отступились от веры в Спасителя. При этом император Византии никоим образом не стремится обуздать своего вассала и на все его бесчинства закрывает глаза. Когда я потребовал от гнусного деспота, чтобы он немедленно освободил всех терзаемых им христиан, он нагло ответил мне: „С какой стати вы тут распоряжаетесь, сир? Освободить эту шваль? Да как бы не так, сир!“ Такой наглости я не мог стерпеть, отдал приказ своим воинам готовиться к бою и начал войну. Должно быть, вам теперь понятно, что даже если мне предложат половину золота…» Кого?

— Что — кого? — спросил магистр Филипп.

— Ну, половину золота — кого? У кого больше всего золота?

— Говорят, в Багдаде неисчислимые запасы золота, — сказал Гюи де Лузиньян.

— Нет, в Индии еще больше, — возразил барон Меркадье.

— Во! Индии. Годится, — сказал Ричард.

— И вовсе не в Индии, — вмешался в разговор Робер де Шомон. — А слышал я об удивительной стране антиподов. Так вот, не при дамах будет сказано, сии антиподы едят как все мы, но только через зад, а испражняются, стервецы, ртом, но не такими, как у нас, добропорядочных христиан, веществами, а чистым золотом. Вот где золота больше, чем у нас… хм… дерьма.

— А я слышала, — сказала тут Беренгария, — что есть такая страна далеко на севере, называется она Киев. В ней главный город Туле, а в городе Туле живет великан по имени Русь. У него золота столько, что он давным-давно ослеп от его сияния.

— На том и остановимся, — засмеялся Ричард, который на самом деле знал и про Киев, и про Русь, и про то, что у русичей много богатства. — Пиши, Филипп: «Даже если мне предложат половину золота Руси, я не оставлю Кипр до тех пор, покуда не завоюю его и не свергну власть проклятого изменника и предателя». Написал?

— Написал.

— Заканчиваем: «Действия наши тут покамест развиваются успешно, и я присылаю вам часть моих трофеев, захваченных после взятия двух крепостей». Тут ведь, в Лимасоле, мы две крепости взяли. «Когда мне удастся захватить города Никосию и Фамагусту, я обещаю вам привезти много золота, ценных вещей и съестных припасов. Остаюсь ваш верный слуга и милосердный господин Ричард».

В тот же день граф де Дрё с тридцатью рыцарями-бретонцами сел на энек и отплыл из лимасольской гавани в Святую Землю, везя с собой послание короля Ричарда Львиное Сердце.

И в тот же самый день в Лимасол прибыли посланцы Исаака, они привезли с собой дары и приглашение Ричарду явиться в город Ларнаку, где деспот желает оказать ему дружеский и уважительный прием.

— Где эта Ларнака? — спросил Ричард, удивленный столь резкой переменой в поведении деспота. Впрочем, сию перемену и нетрудно было объяснить — войско Исаака было разгромлено, а новое ему собрать не удается. Волей-неволей пришлось идти на мировую.

— Ларнака отделена от Лимасола расстоянием в триста семьдесят стадиев, — отвечал посол Исаака.

— Сколько это будет в лье? — нахмурился король Англии.

— Сейчас посчитаем, — сказал летописец Амбруаз. — В одном лье, если я не ошибаюсь, двадцать пять стадиев. Триста семьдесят делим на двадцать пять, получаем — около пятнадцати лье.

— Ну, это совсем пустяки, — махнул рукой Ричард. — Даже меньше, чем от столицы Франции до английской границы.

— Именно так, — сказал Робер де Шомон. — Пятнадцать лье от Парижа до Шомона, а до Жизора — все шестнадцать.

— Каково же вообще расстояние от западной оконечности Кипра до восточной, милейший? — спросил Ричард у посла.

— С запада на восток, от берега Афродиты до мыса Святого Андрея — около полутора тысяч стадиев, — отвечал тот.

— Стало быть, около шестидесяти лье, — сделав расчеты, вывел Амбруаз. — Почти как Бретань или Нормандия. Однако большой остров.

— Только в длину, — признался посол. — В ширину Кипр в три раза меньше.

— Прекрасно, — улыбнулся Ричард. — В таком случае длину мы возьмем себе, а ширину оставим деспоту Исааку.

Эти самые слова он произнес и через пару дней, когда в сопровождении двух третей своего доблестного войска явился в Ларнаку и встретился с деспотом. Исаак был необыкновенно любезен, и Ричарду мгновенно припомнилась перемена, произошедшая на Сицилии с королем Танкредом. Когда он услышал про длину и ширину, вид его сделался весьма озадаченным, и он попросил Ричарда объяснить, что имеется в виду.

— То и имеется, — отвечал Ричард. — Мы не хотим отбирать у благороднейшего деспота весь остров. Мы возьмем только его длину. Таким образом, подданные вашего величества имеют полное право распоряжаться островом по всей его ширине. Они могут перемещаться по Кипру хоть с севера на юг, хоть с юга на север, но ни в коем случае не с запада на восток и не с востока на запад. Соответственно и все лежащее по длине острова будет принадлежать нам, а все, что лежит по ширине, остается вам.

— Ничего не понимаю! — недоумевал Исаак. — Вот, скажем, кому будет принадлежать город Ларнака?

— Ларнака? Нам, — отвечал король Англии, продолжая глумиться над побежденным противником. — Ведь она расположена на побережье, вытянутом во всю длину острова. Равно и все остальные города, находящиеся на берегу. Вы же не станете спорить, что береговая линия тянется по всей длине Кипра?

Исаак потихоньку начинал закипать. Он понял, что над ним потешаются, и еле сдерживался от гнева. Наконец он, взяв себя в руки, догадался задать главный вопрос, который, собственно, сам собою напрашивался:

— Я все понял… Сколько я должен заплатить, чтобы выкупить у короля Англии присвоенную им по праву победителя длину Кипра?

— Выкупить завоеванное в честном бою? — усмехнулся Ричард. — Хм… Что ж, если у вас на Кипре такое в порядке вещей, я готов продать вам длину Кипра. Почем вы могли бы заплатить за каждый локоть?

— М-м-м… — обиженно прогудел Исаак. — Я даже не знаю… Мне никогда не приходилось совершать подобные покупки. А почем вы сами продаете?

— Гюи, — обратился Ричард к присутствующему на этой встрече королю Иерусалимскому, — почем сейчас идет локоть островной земли, не знаешь ли случайно?

— Смотря какой локоть, — пожал плечами де Лузиньян.

— Наш, французский [62].

— Наш? Полагаю, по одному безанту будет по-божески.

— Отлично. По одному безанту за каждый французский локоть.

Киприоты принялись высчитывать. Ричард попросил Амбруаза Саннома тоже подсчитать. Тот быстро произвел вычисления:

— В каждом лье заключено три тысячи семьсот локтей. Три тысячи семьсот умножаем на шестьдесят лье и полу-ча-аем… Двести двадцать две тысячи безантов. Многовато, эн Ришар!

— Ладно, посмотрим, что они скажут.

Греки, произведя подсчеты, выпучили глаза.

— Шестьсот шестьдесят шесть тысяч безантов?! — воскликнул Исаак, вскакивая со своего кресла. — Это издевательство! Ведь это число зверя! Антихриста!

— Прошу прощения… — замялся Ричард. — Эн Амбруаз, как у них вышла столь страшная цифра? Меня аж оторопь взяла.

— Ясное дело, ваше величество, — ответил Амбруаз невесело, ибо на всех пахнуло жутью апокалипсического числа и никому уже не было весело — ни киприотам, ни крестоносцам, — они, эн Ришар, исчислили по своим локтям, а не по французским, а ихние локти в три раза меньше наших. Оттого и сумма получилась в три раза больше, чем у меня. Надо их успокоить.

Когда Исааку перевели то, о чем сказал Амбруаз, деспот все равно не успокоился. И двести двадцать две тысячи монет отборного византийского золота были для него непосильной суммой. В конце концов сошлись на половине.

— Ладно, — махнул рукой Ричард, — я согласен уступить всю длину Кипра от Пафоса до мыса Святого Андрея за бесценок. Вот моя последняя цена: сто одиннадцать тысяч сто одиннадцать безантов. Но вот и мое дополнительное условие мира: вы откроете крестоносцам все свои крепости и дадите мне триста самых лучших воинов для участия в крестовом походе против Саладина.

Сердясь и кряхтя от ненависти к врагу-победителю, Исаак поставил свою подпись под мирным договором, в коем указаны были все условия, выдвинутые Ричардом. Вдобавок там было вписано еще одно требование короля Англии — чтобы деспот Исаак безвыездно оставался в Ларнаке до тех пор, покуда не будут выполнены все остальные условия.

Когда мирный договор был заключен, Исаак, Ричард и Гюи де Лузиньян выпили мировую. Ричард принялся подзуживать деспота повторить поединок.

— Мне ужасно понравилось ваше искусство копьеметания, — смеялся он. — И хотелось бы еще раз посмотреть, как вы умудряетесь столь мягко приземляться на землю после того, как вас вышибают из седла. Гюи, я страсть хочу, чтобы и ты это увидел.

В итоге Исаак разъярился до такой степени, что покинул дом, в котором шли переговоры, почти не попрощавшись.

— Ах, золотой мой Уино! — восхищался Лузиньян. — Какое же ты мне сегодня доставил удовольствие! Давно я так не веселился. Здорово ты поиздевался над этим схизматиком.

— Как бы он не передумал выполнять условия мирного договора после стольких насмешек над собой, — тихо вздохнула Беренгария, которой только теперь предоставилась возможность что-то сказать.

— Пусть только попробует! — молвил Ричард.

— Следовало бы вообще взять его под стражу в качестве заложника, — сказал барон Меркадье.

— Он и так поклялся не покидать Ларнаку, покуда не выплатит назначенную мной стоимость длины своего острова, — возразил Ричард, на что Роберт де Шомон заметил:

— Исаак вероломен, ему ничего не стоит нарушить любые свои клятвы и обещания.

Дом в Ларнаке ни в какое сравнение не шел с Базилеей Кефалией в Лимасоле, и ночью Беренгария много раз повторяла:

— Уедем отсюда, сердце мое. Туда, к нам, в Лимасол.

— Если ехать, — возражал Ричард, — то надо будет тащить с собой подлеца Исаака, а это уж совсем для него будет похоже на плен. Обидится, разъерепенится.

— Ну, может быть, здесь найдем что-нибудь получше?

Рано утром они отправились на прогулку по городу, однако напрасно Беренгария мечтала о лучшем жилье — городишко оказался захолустным. Когда-то здесь находился город Китион, один из самых могущественных на Кипре. Потом он зачах, а завоеватели арабы полностью разрушили его. Они же стали и восстанавливать город, назвав его Киттим. Сюда, сопровождая воинов Аллаха, прибыла приемная мать самого пророка Мохаммеда, звали ее Умм Харам, она разъезжала на лошади, вдохновляя арабов на подвиги в битвах с греками. Во время битвы в окрестностях Киттима, на берегу Соленого озера, Умм Харам свалилась с лошади и насмерть ушиблась. А когда ее похоронили, с небес упал черный огромный камень, состоящий из чистого железа. И упал он прямо на свежую могилу приемной матери Мохаммеда, засвидетельствовав ее святость. Потом арабы возвели над могилой Умм Харам мечеть, а вокруг мечети разбили огромный сад с фонтанами.

Обо всем этом Ричарду рассказали, когда он подивился большому количеству людей в сарацинских облачениях. Ему захотелось поглядеть на камень, свалившийся с небес, и он с Беренгарией отправился в обитель Умм Харам. Войдя в упоительную прохладу чудесного сада, он почувствовал истинную святость этого места. Ощущение святости отразилось на его лице, и быть может, только поэтому арабы весьма благосклонно отнеслись к его посещению и даже провели к могиле своей праведницы, а когда он попросил приоткрыть покрывало, укутывающее огромный камень, они после некоторых прений друг с другом приподняли с одной стороны краешек ковра. И один из арабов на ломаном французском сказал:

— Когда Мелек-Риджард есть какой-то болезнь и когда Мелек-Риджард имей чистое сердце, он надо коснуться камню Умм Харам.

— Мелек-Риджард? — удивился Ричард. — Это я, что ли?

— Ты есть Мелек-Риджард, — закивал головой мусульманин. — Сам султан Салах-ад-Дин дал тебе такой имя. Оно значит «великий государь Риджард».

— Ты слышишь, Беранжера! — воскликнул радостно король Англии. — Уже и сарацины почитают меня как великого государя!

— Да, — продолжал кивать араб, — Салах-ад-Дин ждет тебя, Мелек-Риджард. Он люби хороши враг.

Тут Ричард, едва не плача от восторга, прикоснулся к поверхности камня, лежащего на могиле приемной матери пророка Мохаммеда. Поверхность камня была прохладной и в то же время — как будто живой.

— Боже правый! — прошептал Ричард. — Избави меня от недуга моего и дай мне в честном бою сразиться с благороднейшим Саладином, встречи с которым я жажду отныне более всего на свете. И пусть как можно скорее закончатся мои приключения на Кипре, чтобы я мог не мешкая отплыть в Святую Землю. Пусть Исаак выполнит все условия и не заставит меня вновь воевать с ним.

Поклонившись благожелательным сарацинам, Ричард в волнении покинул обитель Умм Харам.

— Почему бы нам здесь не поселиться, любовь моя? — спрашивала Беренгария.

— Потому что тогда меня объявят союзником Саладина, а деспота Исаака — крестоносцем, пострадавшим от вероотступника Мелек-Риджарда, — строго ответил Ричард.

Он хотел было еще посмотреть, как на озере добывают соль, но гонец из Ларнаки помешал ему. В качестве гонца выступал старый тамплиер Робер де Шомон. Вид у него был огорченный.

— Ваше величество, — обратился он к королю Англии, — беда! Проклятый и вероломный Исаак ночью сбежал со всеми своими приближенными людьми из города. Смотритель дворца, в котором Исаак жил, сказывает, что ему примерещилось, будто вы хотите напасть на него среди ночи. Якобы даже кто-то внушил сию мысль Исааку.

— Кто-то? — взвился Ричард. — А не видел ли ты здесь, в Ларнаке, Жана де Жизора?

— Нет, не видел, ваше величество. А что, он здесь? Вы его видели?

— Не видел, но и не удивлюсь, коли увижу.

— Не могут же все пакости мира исходить от одного человека.

— Еще как могут, Робер, еще как могут! Иной раз мне кажется, что и мои прыщи наколдовываются твоим родст… — прости, забыл! — твоим соседом по имению.

Возвратившись в Ларнаку, Ричард принялся собирать войско для похода. Великого магистра тамплиеров, назначенного флотоводцем, он отправил в Лимасол с поручением всем кораблям, стоящим в лимасольской гавани, сниматься с якоря и рассредотачиваться вдоль всего кипрского побережья, сторожить, чтобы коварный деспот не сбежал с Кипра по морю. Оставалось выяснить, в каком направлении бежал Исаак — на север, в Никосию, или на восток, в Фамагусту. К утру следующего дня стало известно — деспот бежал в Фамагусту. Войско пребывало в полной готовности, и задолго до полудня Ричард двинул полки на восток. Около десяти лье отделяло Ларнаку от берега залива Амохостос. Через час благоухание апельсиновых рощ, царящих в этом уголке острова, наполнило легкие и души крестоносцев, жара накалялась, но изредка свежий ветер бросался навстречу, и тогда мир, овеянный ветром и апельсиновым благоуханием, казался прекрасным. Еще через пару часов вдалеке в морской лазури показался город Фамагуста, лежащий на берегу восхитительного залива. Продвижению войск короля Англии никто не помешал, и, войдя в Фамагусту, Ричард узнал, что Исаак сегодня утром бежал в Никосию.

— А я уж думал, он будет бегать от меня по всей длине острова, до самого Андреевского мыса, — засмеялся Ричард, еще не решив, поворачивать ли полки на северо-запад или остаться до завтра здесь.

— Говорят, тут где-то из-под земли бьет целительный источник, — сообщил летописец Говден. — Купание в нем облегчает кожные болезни.

— Следует этим воспользоваться, эн Ришар! — воскликнул Робер де Шомон. — Оставим на завтра поход на Никосию.

Беренгария тоже была за то, чтобы посетить целительный источник.

— Ну что ж, — согласился король Львиное Сердце, — как видно, не поможет мне камень Магометовой приемной матери.

— Как бы только вред не принес, — вздохнула Беренгария. — Не надо было прикасаться к нему. Ведь ты не магометанин, друг мой. С тех пор как мы побывали в той сарацинской обители, меня не покидает тяжкое предчувствие.

В Фамагусте было очень хорошо. Лучший дворец здесь назывался точно так же, как в Лимасоле, — Базилея Кефалия, и построен он был точно так же. Беренгария была счастлива, словно они вернулись в Лимасол.

— Глядишь, тут боги пошлют в подарок лошадку для меня, — веселилась она. — Я бы дала ей имя — Ришесса.

— Мало тебе того, что я богач[63], тебе еще подавай богатство, — усмехался Ричард.

После прикосновения к могильному камню праведницы Умм Харам прыщи на теле короля Англии не только не испугались мусульманской праведности, но, кажется, еще добавились, и Ричард теперь уповал на действие целительного источника.

— Надеюсь, эта водица проистекает не из могилы приемного отца Магомета, — кряхтел он, погружаясь в ледяную воду купальни. — Впрочем, я вижу, в Фамагусте почти нет арабов.

На следующее утро король Ричард проснулся хоть и в блаженных объятиях своей молодой жены, но с больным горлом. Лекарь короля Гюи, который осенью прошлого года не смог спасти от смерти королеву Сибиллу и тем не менее оставался при Лузиньяне, посоветовал обмотать горло платком из козьей шерсти и напиться горячего молока с ромашкой, бузиной и липовым цветом. Последовав совету врача, Ричард почувствовал небольшое облегчение и с перемотанным горлом двинулся в поход на Никосию. И вновь дыхание апельсиновых рощ веселило душу, а солнце, поднимаясь все выше и выше, обливало закованных в латы рыцарей нестерпимым жаром.

— «Ехал Шарлемань — о-кэ! — через долины…» — запел было Ричард, но осекся — получалось не пение, а сипение. Но его песню, сочиненную им давным-давно, когда Ричарду было лет восемь, подхватили другие:

— Вот так захочешь спеть, а глядь — ты уже помер и рта не можешь разинуть, — горько усмехнулся король Англии. — Хотя, как сказывают, трубадур Джауфре Рюдель умер по пути к своей возлюбленной, графине Триполитанской, но когда его привезли к ней мертвого, он ненадолго ожил, спел самую лучшую кансону из тех, которые вез ей в подарок, и только потом окончательно усоп.

— Он похоронен при храме тамплиеров, — сказал Робер де Шомон. — Я покажу его могилу, когда мы прибудем туда.

— Я хочу, чтобы ты, Беранжера, была готова к тому, что, когда меня привезут к тебе мертвого, я, быть может, оживу ненадолго и спою тебе о своей любви.

Беренгария сегодня утром попросила сыскать ей рыжую лошадку, которую назвала Ришессой. Теперь она ехала на ней рядом с мужем и, услышав такие трогательные слова, смахнула с глаз мигом набежавшие сладкие слезы.

Проехав около шести лье по все возрастающей жаре, Ричард повелел устроить привал в прекрасной долине возле небольшой деревеньки, утопающей в густых зарослях садов, окруженной рощами тополей, кипарисов, эвкалиптов и пальм. Выяснилось, что местность называется Тремифуссия.

— Странное наименование, — сказал разместившийся подле Ричарда один из ближайших друзей короля Гюи, владыка Торона Онфруа. — Оно скорее похоже на латинское, нежели на греческое. Дрожь, испуг, бегство слышатся в нем.

— Немудрено, — откликнулся летописец Амбруаз. — Говорят, некогда здесь стоял на горе высокий город, который населяли весьма развратные жители. Все виды пороков процветали в нем. И в тот самый день и час, когда на Голгофе был распят Спаситель Христос, ужаснейшее землетрясение поглотило и гору, и стоящий на ней город греха.

— Видать, часто тут случаются землетрясения. Не первую легенду слышим о городе, провалившемся под землю, — сказал Ричард, вспоминая Лутрофорию.

В это мгновенье явился граф Бодуэн де Бетюн с сообщением, которое вмиг заставило всех отдыхающих вскочить на ноги и прервать трапезу. Передовые порядки войска, возглавляемые антиохийским князем Боэмундом Третьим, приплывшим на Кипр в окружении короля Гюи, увидели в отдалении приближающееся войско киприотов, которое, вероятнее всего, ведет обиженный деспот Исаак.

— Все-таки он решил еще раз сразиться со мной! — воскликнул Ричард в восторге. — Я был худшего мнения о нем. Хоть и плохой, а — вояка!

Трубы возгласили боевую тревогу, и привал, раскинувшийся в Тремифуссии, мгновенно стал сворачиваться.

— Ну, — сказал Онфруа, надевая шлем, — кому-то снова тут суждены дрожь, испуг и бегство.

— Могу точно сказать, что не нам, — твердо заявил Робер де Шомон.

Ричард уже спешил на своем Фовеле туда, на передовую, и очень сожалел, что не его меч первым звякнул о меч врага. Битва уже началась на широком холме, на котором, в отличие от лежащей рядом долины Тремифуссии, деревья росли не часто и можно было развернуть сражение. Вскоре сделалось очевидным огромное преимущество крестоносцев перед киприотами. Очевидно, Исаак вновь совершил ошибку, полагая, что Ричард приведет в Фамагусту не столь большую рать, а из Фамагусты на Никосию поведет и того меньшую. Сражение вспыхнуло мгновенно, как только рати сошлись. Без сомнения, сердца киприотов горели страстным желанием наказать наглых пришельцев за все издевательства, которым они их подвергли, в особенности — за позорную торговлю длиной Кипра. Еще в густых рощах Тремифуссии звучали трубы, а на холме уже ломались копья, трещали щиты, звенела сталь мечей, раздавались первые крики и стоны, бешено ржали кони. Вышибив из седла копьем киприота, Ричард врубился в схватку, высоко взмахивая своим Шарлеманем. Для Фовеля это была первая битва, но конь, хоть и храпел, не очень-то растерялся, мало того — он удивил и порадовал Ричарда тем, что несколько раз пытался укусить врага.

В пылу сражения король Англии вдруг увидел и самого деспота. На гнедом коне, укрытом доспехами, Исаак Комнин все ближе подбирался к королю Англии, натягивая тетиву лука и целясь не в кого-нибудь, а именно в него — в Ричарда.

— Меня нельзя так убить! — весело крикнул ему Ричард.

В этот миг стрела была выпущена, короля Англии дернуло в сторону вместе с конем — это конь Генри Ланкастера, теснимого двумя киприотами, резко отпихнул Фовеля крупом, отступая. Стрела просвистела между Ричардом и Ланкастером. Оглянувшись, Ричард увидел другого английского рыцаря — Джона Онриджа, которому стрела вонзилась прямо в сочленение доспехов на правом плече.

— John! Are you blessed? — крикнул ему Ричард, путая французское «blesse» с английским «wounded».

— A little bit![64] — сквозь боль улыбнулся в ответ Онридж. В следующий миг он свалился с коня, а Ричард, схватив копье у оруженосца Люка, пришпорил Фовеля и ринулся на Исаака, но тот в испуге развернул своего коня и прибегнул к самому позорному бегству. Один из киприотов преградил дорогу королю Львиное Сердце, и мощный ланс Ричарда с лету ударился о грудь самоотверженного смельчака, пробил кольчугу и с треском вошел в плоть, сокрушая ее. Бросив копье и вновь выхватив меч, Ричард пытался пробиться сквозь строй киприотов, чтобы броситься вдогонку за бежавшим деспотом, но, как и в прошлом сражении, это не удалось. Битва продолжалась без вождя киприотов. А еще через небольшой отрезок времени все киприоты бросились бежать с холма, возвышающегося над Тремифуссией. Прав оказался Робер де Шомон — бегство и дрожь достались им, а не крестоносцам.

— Молодец, Фовель, — хвалил Ричард своего рыжего кусаку, — ты первый конь, который поистине может быть назван боевым.

— Ваше величество! — позвал короля рыцарь Гийом де Летанг. — Взгляните!

Он стоял на коленях перед мертвым Онриджем.

— Что?! — воскликнул Ричард. — Джон мертв?

— Да, ваше величество. Рана в плечо оказалась смертельной. Стало быть, стрела, пущенная в вас Исааком и попавшая в Онриджа, отравлена.

— Не зря о коварстве деспота ходят легенды, — молвил Ричард, горюя об одном из лучших своих воинов. — Ну я надену ему на запястья браслеты!

Вместе с печалью об участи Онриджа его вдруг охватила небывалая усталость, он почувствовал сильную боль в груди и горле.

Когда Ричард вернулся в чудесную долину, к Беренгарии, его вовсю колотил озноб.

— Ну вот, и мне досталось дрожи от этой битвы, — шутил он, морщась от громкого пения труб, которые на сей раз возвещали всему миру о новой славной победе короля Львиное Сердце.

На другой день войско Ричарда вступило в Никосию, ворота которой безропотно распахнулись перед победителем. Никого из людей, преданных деспоту, в городе не оставалось. Сам же Исаак с оставшимся, весьма малочисленным, войском, вероятнее всего, отправился на север острова, где располагались его самые крепкие замки — Киренес, Илларионакра, Буфавент, вплоть до замка на мысе Святого Андрея, самой восточной оконечности Кипра.

В Никосии Ричарду был оказан самый пышный прием. Городской димарх Роман предоставил ему наилучший дворец и устроил обильный пир. Все свидетельствовало о том, что и здесь уже никто не верит в способность Исаака удержать власть над островом. Но ничто не радовало Ричарда, ибо весь он был охвачен простудой, горел, пылал, мысли его плыли по раскаленному морю. Он продолжал сидеть за пиршественным столом и пить вино, утратившее для него какой-либо вкус, до тех пор, пока не потерял сознание. Его отнесли в постель, растирали какими-то снадобьями, он просил, чтоб его не мучили, стонал и ждал смерти.

— Беранжера! — бредил он. — В меня попала отравленная стрела. Яд! Я умираю от яда!

— Успокойся, любовь моя! — гладила его мокрое от пота лицо Беренгария. — Никакая стрела в тебя не попадала. Вспомни: она убила Онриджа.

— Быть может, она все же задела меня?

— Нет, не задела. Ты просто переохладился в том целебном источнике, будь он неладен.

— А может, это камень с могилы приемной матери Магомета сводит в могилу меня?

— Глупости! Я же говорю, ты простужен, вот и все.

— Нет, тут что-то не так…

— Все так, все так, родной мой. Пройдет. Поправишься. И очень даже скоро, обещаю тебе.

— Ничего не обещай мне, кроме своей любви.

— Я обожаю тебя, мой самый великий государь на свете!

— Я правда великий?

— Правда.

Потом бред усилился. Ричарду мерещилось, что прыщи ожили, шевелятся, ползут по нему, окутывая все его тело, будто несметная вражеская мощь, гнилая многочисленная рать. И ему нестерпимо стыдно, что Беренгария не уходит, а сидит рядом с ним и видит его позор. Потом и вовсе стало чудиться, будто он сам весь превратился в громадный и гадкий прыщ. И он умолял:

— Беранжера! Не смотри на меня! Ты видишь, что я прыщ.[65]

— Да, и ты распустишься и расцветешь неземным благоуханием, когда завоюешь Святую Землю, — отвечала Беренгария, недоумевая, почему он так себя называет.

— Да нет же! — кипятился больной король. — Я гнилой прыщ между Европой и Азией. Мне нельзя в Святую Землю. Если я лопну, то залью все святыни своим гноем.

— Боже! — ужасалась королева. — Милый! Опомнись! Ты никакой не прыщ. Вспомни — ты ведь сердце, ты мое сердце, ты сердце всего крестового похода. И ты — Львиное Сердце. Вспомнил?

— Да… кажется… Благодарю тебя… Сердце… А Фовель?.. Где мой конь?..

— Зачем он тебе сейчас?

— Держись от него подальше. Он кусается.

— Хорошо, любимый.

— Он кусается, как ядовитый гад, этот Жан де Жизор. Держись подальше от Жана де Жизора, ангел мой!

— Хорошо, любимый. А от Фовеля?

— Фовеля береги. Когда я умру, не продавай его. Пусть он всегда напоминает обо мне.

— Вот еще! Умрешь! Думаешь, тебе так просто умереть? Ты еще не снял проклятие со своего рода.

— Мне не суждено, Беранжера. Оно висит надо мной. Как я смогу снять его, если я прыщ?

И все начиналось сначала. Лишь под утро, измученный и измучивший Беренгарию, король Англии наконец уснул.