Ричард Львиное Сердце: Поющий король

Глава тридцать четвертая ТЕОДАКРИМА

Весь май о Саладине приходили самые странные вести — то будто он велел взять под стражу всех своих лучших военачальников, то будто он взялся отвергать свое курдское происхождение от Аюба и доказывает, что его род ведется от какого-то древнего армянского царя, а то и вовсе невероятное — будто великий султан Египта и Сирии замыслил отречься от Мохаммеда, принять христианство и побрататься с королем Ричардом.

Разумеется, подобные сплетни быстро подвергались проверке и развеивались — слаженная тамплиерская разведка работала безотказно. Но одно становилось ясно — в стане врага после Пасхи творится что-то неладное, великий султан ссорится со всеми своими приближенными, и некоторые из них уже оставили свою службу у него, и это могло служить еще одним веским поводом к тому, чтобы как можно скорее собирать новый поход на Иерусалим.

В последний день мая в замке Беренгария Ричард собрал военный совет, на котором решено было завтра, в первый день Петровского поста, начинать решительное движение на восток, в сторону Гроба Господня. Король объявил себя сердцем похода, французов и аквитанцев — грудной клеткой, в которой это сердце колотится, германцев — крепкими раменами, англичан и итальянцев — левой и правой рукой, испанцев и гасконцев — левой и правой стопой, всех остальных — пальцами на тесно сжатых кулаках, а Папу Римского, само собой разумеется, — головой. Все остались довольны, только великий магистр де Сабле позволил себе спросить:

— А кто же тогда король Иерусалимский Анри де Шампань?

— Крылья, — ответил Ричард. — И эти крылья прилетят к нам с гор Самарских, когда мы встанем под стенами Иерусалима.

На другой день первые лучи рассвета еще не успели коснуться дальних холмов на востоке, а король Англии Ричард Львиное Сердце уже выводил полки крестоносцев. Все было как всегда — так хочет Господь, лон-лон-ла, Гроб Господень, спаси нас, не нам, не нам, а имени Твоему, дайте нам пройти. Богородица Дево, заступись за нас, не мешайте Христовой рати, лон-лон-ла. Святой Георгий, веди нас, Годфруа, будь среди нас, прочь, Саладин, с пути!.. На душе у Ричарда было томительно. Он не чувствовал грядущего успеха и не мог скрыть обреченности в своих глазах, не из тех он был людей, кто умеет скрывать чувства.

— Прощай, львичка милая, — поцеловал он Беренгарию. — Обещаю тебе скорое свидание в Иерусалиме.

Королева Англии в ответ грустно улыбнулась и сказала:

— Мой Иерусалим там, где есть ты, любимый.

Тут Фовель влажно дыхнул ноздрей в самое ухо Ричарда, и король поспешил в седло.

Когда подъехали к Лидде, Робер де Шомон, едущий рядом с Ричардом, со вздохом промолвил:

— В очередной раз убеждаешься в той простой истине, что на войне победы либо даются с наскоку, либо завоевываются адским терпением и упорством.

Ричард посмотрел на него, увидел, что тот пытается его ободрить, и рассердился:

— Перестань, Робер! Думаешь, я не уверен в грядущей победе? Я уверен в ней более, чем когда-либо. Ведь точно известно, что в стане врага происходит смута, а сам Саладин Тигриное Сердце пребывает в состоянии резиньяции… [139] А кроме того, недавно мне было дано видение, точный смысл которого мне покуда неведом, но кажется, это явный знак того, что нам следует идти на Иерусалим именно теперь.

— И вы, ваше величество, хотите поведать мне об этом видении? — спросил коннетабль ордена тамплиеров.

— Отчего бы и нет, — пожал плечами Ричард и рассказал Роберу про белоснежную голубку.

— Да, — согласился Робер, — скорее это знак добрый, нежели злой.

Первую ночевку решено было сделать в замке Шато-де-Какон, дождаться здесь подхода последних полков из Сен-Жан-д’Акра и завтра подняться в горы до Эммауса, а то и до Бетнубы. Значительная часть войска тем временем должна была двигаться по вади Ас-Сарар. На душе у Ричарда было все тоскливее, и, когда Робер весело предложил ему вспомнить про надпись на знамени Чаши, король Англии вдруг с раздражением отказался и решил лечь спать, надеясь, что, быть может, завтра эта ублиеточная тоска развеется. Но когда он разделся и стал ложиться в постель, его словно молнией ударило — он явственно различил в своем паху целую пригоршню прыщей. Он упал навзничь на прекрасные кипрские простыни и подушки, лоб его покрылся холодной испариной, и почему-то в висках застучал мерзостный припев из сирвенты негодяя Пистолета: «Прыг-прыг-прыг… Скок-скок-скок…» Самое страшное состояло в том, что невидимый враг или каратель возвращал ему прыщи не тогда, когда Ричард изнасиловал сарацинку, и не тогда, когда он хотел принять мусульманство, и не тогда, когда затеял убийство двух тысяч заложников, и не тогда, когда он впервые произнес слово «ублиетка», а именно теперь, когда все столь благоприятно складывалось для взятия Иерусалима, когда сам Саладин был ослаблен и действительно пребывал в резиньяции.

Ричард понимал, что именно теперь он должен броситься к стопам Всевышнего и горячо молиться Ему. Но никакого желания в душе его не было, и вместо молитв с губ просились слова обиды. Всю ночь он катался в постели с боку на бок, покрываясь липкой испариной, то и дело рыдая от отчаяния. Под утро он кое-как уснул, а проснулся весь в скользком поту и, сбросив с себя одеяло, обнаружил в паху значительную сыпь — львиную ржавчину, леонтаксию…

— Ублиетка! — воскликнул он, а когда к нему вошел Робер де Шомон, Ричард сказал своему старому верному другу: — Нам нечего делать в этих краях, мой милый эн Робер.

— Почему, ваше величество? — опешил тамплиер.

— Потому что уже две болезни названы моим именем и ни одного города, — ответил Ричард, понимая, что Робер ничего не поймет из сказанных слов, но понимая также и то, что он не в состоянии ничего объяснить ему толком.

— Вы больны, эн Ришар? — спросил де Шомон.

— Я ржавею, — ответил король Англии.

— Пора в путь.

— Конечно! Пришли полки из Сен-Жан-д’Акра?

— Их нет.

— А где Жан де Жизор?

— Сенешаль Жан там, в Акре.

— В таком случае полки оттуда подойдут не скоро. Все равно — идем в горы. Буду ржаветь там. Не зови меня больше Львиным Сердцем, эн Робер, отныне мое имя — Ричард Львиная Ржавчина.

— Раз так, то и вы не зовите меня Медвежьим Сердцем, эн Ришар, — рассердился тамплиер. — Пусть я буду Медвежий Лишай, если вы — Львиная Ржавчина.

Поднимаясь в тот день в горы, Ричард еще пытался себя утешить, взять в руки. Быть может, сыпь явилась к нему не в знак погибели похода, а в знак того, что она исчезнет, если Иерусалим все-таки будет взят. Но утешение сие было слабым.

Добравшись до Бетнубы, Ричард повелел здесь ставить долговременный лагерь, здесь ожидать сил из Сен-Жан-д’Акра. Он уже не в состоянии был сидеть в седле, настолько быстро на сей раз развивалась его губительная лихорадка. Пах, межножье, живот, колени уже осыпаны были гадкими прыщами, Ричарда знобило, трясло, пот струился по всему телу. Ему хотелось одного — лечь в кровать и умереть или хотя бы надолго уснуть.

Так печально началось месячное стояние в Бетнубе на горах Иудейских. Для Ричарда оно скорее было лежанием, ибо он почти не вставал с постели, каждое утро обнаруживая появление новых прыщей. Сыпь поднялась уже по груди, запрыгнула на плечи, спустилась до колен, залезла на поясницу и на спину до самых лопаток. Стояла изнурительная жара, крестоносцы изнывали от бездействия и зноя. С каждым днем ожидание подкрепления становилось все томительнее. Ричард страдал, он злился на Беренгарию, что она, зная о его болезни, не едет к нему, но, когда она объявилась в Бетнубе, он отослал ее обратно в Яффу, едва свидевшись.

Сарацины все назойливее тормошили лагерь своими частыми и весьма удачными вылазками, а король Львиное Сердце лежал в своем шатре, осыпанный прыщами, потный и горячечный. Иногда ему все же становилось легче, возвращалась жажда жизни, и тогда он выбирался из палатки, садился на Фовеля и спешил развлечь тоскующую душу в случайных стычках с отрядами сарацин или в нападениях на богатые караваны, текущие из Египта в Багдад.

— Как вы можете не бояться случайной гибели, находясь в двух шагах от цели? — возмутился как-то барон Меркадье.

— Кто весело живет, тому не страшна смерть, — отвечал Ричард. — К тому же меня ведь нельзя убить в бою, это всем известно.

После таких вылазок ему всегда становилось опять хуже, львиная ржавчина валила его на два-три дня в постель, с горячкой, бредом, тоской, ублиеточным метанием. Однажды летописец Амбруаз отыскал у себя записку, сделанную им на Кипре, когда после бури они гостили у Лутрофории. Это была та самая записка, в которой говорилось, как лечиться от львиной ржавчины.

— Вот послушайте, ваше величество, — пришел Амбруаз к королю с этим лечебным предписанием, — я записал все слово в слово: «Пролив Божьи слезы, смешать их с соком теодакримы, выпавшим в шестой месяц на рассвете до восхода солнца, а также и с росою и полученную смесь выпить».

— Что это, Амбруаз? Лутрофория?

— Да, это ее предписание, как можно вылечиться.

— В шестой месяц? А сейчас какой? Июнь? Шестой? — сквозь пелену лихорадки всполошился Ричард.

— Вот тут загвоздка с месяцем, — почесал Амбруаз в затылке. — Древние греки в разные времена считали первым месяцем года либо июнь, либо июль. Но я полагаю, что это предписание составлено в более поздние времена, когда год начинался с первого марта. В таком случае шестым следует считать месяц август.

— До августа ждать? — огорчился Ричард.

— Но известно также, — продолжал Амбруаз, — что римляне ввели обычай встречать новый год первого января, ибо первого января вступали в должность консулы. Сей обычай перешел и в Византию. Его скорее всего придерживался и составитель лечебного предписания. И в таком случае шестым месяцем следует считать наш теперешний июнь.

— Прекрасно! — воскликнул король Англии, приободрившись. — А какое сегодня число?

— Уже двадцатое, — ответил Робер де Шомон.

— Да, и нам надо торопиться, — сказал Амбруаз. — Но тут загвоздка не только с месяцем, тут еще два препятствия. Что за Божьи слезы, которые надо пролить, и что за теодакрима, с соком которой надо эти слезы смешать? Причем само слово «теодакрима» и переводится с греческого как «Божьи слезы».

— Божьи слезы — это когда плачешь от любви к Богу, когда чувствуешь, что в душе твоей тесно от этой любви, — сказал Ричард с грустью. — Способен ли я пролить эти слезы сейчас?

— Быть может, если вы все же откажетесь от своего обета не глядеть на Иерусалим до той поры, пока не завоюете его, и решитесь выйти на холм, с которого на рассвете можно увидеть очертания Святого Града, то Божьи слезы прольются из ваших глаз, эн Ришар, — сказал Робер де Шомон.

— Да, ваше величество, тамплиер дело говорит! — с жаром подхватил барон Меркадье.

— Но сперва надо все же отыскать эту теодакриму, — уклонился от ответа Ричард.

— Я советовался с местными учеными мужами, — сказал Амбруаз, — и пришел к следующему умозаключению. Оно, возможно, ошибочно, но его следует испробовать. В здешних краях есть растение майлахи, оно появляется только в июне, который у арабов называется «хузайран», и если это растение срывать на рассвете, сбрызнутое росой, оно имеет неповторимый приятный вкус, утоляет и жажду и голод. Многие полагают, что именно майлахи ели евреи в Аравийской пустыне, называя чудесное растение манной. Попробуем, ваше величество?

— Да, надо попробовать, — вздохнул Ричард. — Надеяться на то, что Саладин пришлет кого-нибудь из братьев со средством от леонтаксии, как некогда от леонардии, теперь не приходится. Пускай соберут сок этой травы майлахи, кто знает, может быть, это и есть теодакрима.

Через пару дней Амбруаз принес Ричарду целую бутыль с довольно густой жидкостью.

— Оказывается, — улыбался он, — все даже не так, как я вам говорил в прошлый раз. Меня подвело худое знание арабского. Майлахи — это сок тамарисковой хвои, он и впрямь проистекает лишь в июне, падает на траву и ветки, с которых этот сок спешат собрать до восхода солнца, покуда он не загустел и не исчез. По вкусу он напоминает мед. Но главное, что я все больше уверен — это и есть наша теодакрима.

— Оно уже смешано с росой? — спросил Ричард.

— Да.

— Стало быть, дело только в Божьих слезах. Ну что ж, завтра я попробую взглянуть на Иерусалим на рассвете.

На другое утро, однако, он не смог встать рано — не было сил. Ничего не получилось с ранним вставанием и в следующие несколько дней. Львиная ржавчина не на шутку разъедала Львиное Сердце. Даже в прежние времена, когда он по многу лет не расставался со своей болезнью, она не проявляла так сильно свою власть и волю. Кончался июнь, а Ричард, как и во время зимнего своего львиного прыжка, завяз на горах Иудейских. Будто некая сила отторжения не пускала его к заветной цели.

Лишь в один из последних дней июня король Англии пересилил себя и смог встать утром за час до рассвета. Шатаясь, он с трудом залез в седло и на вздыхающем беспрестанно Фовеле поехал на высокий холм, с которого, как уверяли все, иногда можно было увидеть Иерусалим, очертания его башен и куполов. Меркадье, Шомон, Дрё, Бетюн и все летописцы сопровождали его. Амбруаз вез бутыль с тамарисковым соком, смешанным с росой. Было тепло, с востока дул слабый ветерок, от которого Ричарда все же знобило и по телу бегали мурашки. Стуча зубами, король спросил у Ричарда Девиза:

— Ричард, как у нас в Англии говорят, когда мурашки по спине бегают?

— У нас короче, — ответил англичанин. — Просто: I feel creepy.

— Неплохо. Надо мне переходить на английский. Хороший язык. Говорят, есть пророчества о том, что в будущем многие народы будут говорить по-английски. Но, правда, многие, разумеется, возненавидят этот язык. В нем есть глубина. Я бы даже сказал, бездонность. Ублиетка. Аркадия. Должно быть, черти в аду говорят друг с другом по-английски. Стоит как следует разучить сей язык, прежде чем отправиться ко всем чертям в ад. Как думаешь, Амбруаз, на каком языке говорят между собой в преисподней черти?

— Вы вновь начинаете бредить, ваше величество, а между тем мы уже приехали, — сказал барон Меркадье. — Вон, взгляните, если приглядеться как можно пристальнее, то увидятся очертания Святого Града.

— Где? Там?

Ричард стал напрягать зрение, стараясь увидеть город в той стороне, куда указывал барон.

— Кажется, я что-то вижу, — сказал граф де Дрё. — Купола, башни… Но очень трудно разглядеть.

— Вряд ли его больному величеству это удастся, — заметил Робер де Шомон.

В глазах у Ричарда все плыло, и никакого Иерусалима он не видел, ни земного, ни небесного. Он видел темный простор земли и светлый простор неба, становившийся все светлее и светлее. Но — ничего более.

— Мы похожи на крестьянских ребятишек, стоящих вблизи замка, в котором идет пир, — промолвил Ричард. — Вглядываемся в окна, стараясь что-то увидеть, нам мерещится, будто что-то мы видим, но…

В это мгновенье луч рассвета проклюнулся сквозь скорлупу горизонта и медленно устремился вверх, как стебель светящегося растения. Глазам Ричарда сделалось больно, и тотчас слезы наполнили его очи, и от этого луч превратился в крест, ярко пылающий на востоке.

— Я не вижу Иерусалима, — сказал Ричард Львиное Сердце. — Но я вижу свет Господнего Креста. Я вижу Спасителя! Господи! Ты есть! Ты есть, Иисусе! Мне уже не нужен Иерусалим. Я достиг своей цели!

Он провел ладонью по лицу, и ладонь его стала мокрой от слез. Он не знал, Божьи ли они, но протянул ладонь к Амбруазу:

— Скорее!

Амбруаз плеснул на ладонь Ричарда из бутыли, и Ричард торопливо выпил. Рассветный луч уже не казался крестом, и короля Англии взяло сомнение — а не смешно ли все это, что они тут затеяли? Ему мигом представилось, как посмеялись бы при дворе Раймона Тулузского над таким проявлением чувств, над этим сцеживанием Божьих слез. Именно «сцеживанием» — так бы они и сказали. Не желая больше думать о мнениях тулузцев, Ричард сказал:

— Возвращаемся. Мне плохо. Сейчас вырвет.

В тот день сыпь забралась ему на кадык.