Ричард Львиное Сердце: Поющий король

Глава тридцать седьмая …О НЕТ, НАВСЕГДА!

Всем известно, что плаванье пошло на пользу Ричарду, прыщи почти полностью исчезли, гнездясь только в паху и под мышками. Он вышел из запоя и благополучно добрался до Лимасола, где встретился с любящими его Беренгарией и тамплиером де Шомоном. Полный новых сил и здоровья, тридцатипятилетний король Англии принялся плавать по всему Средиземноморью, останавливаясь то в одной гавани, то в другой, посещая различные прибрежные замки и почти всюду встречая самый радушный прием. Он отрастил густую рыжую бороду и длинные волосы, отчего стал еще больше похож на величественного льва. Иногда там, где он ненадолго останавливался, его угощали свежими новостями. Саладин после отплытия Ричарда впал в тоску и пуще прежнего разболелся странной лихорадкой. Король Иерусалимский Анри де Шампань признал перемирие, подписанное Саладином и Ричардом, и стал укреплять имеющиеся у него в наличии твердыни на берегу Средиземного моря. А король Франции Филипп-Август, узнав о том, что Ричард наконец возвращается, сильно приуныл, а его войска, осаждающие рубежи владений Ричарда, стали терпеть одно поражение за другим.

Меж тем король Англии плавал по Средиземноморью не только потому, что всюду ему оказывали хороший прием. Он находился в мучительном поиске правильного пути возвращения. Всюду у него образовалось великое множество ненавистников, которые запросто могли схватить его и отдать в лапы либо короля Франции, либо императора Германии, либо герцога Австрии.

В начале декабря Ричард приплыл в Мессину, немного погостил у Танкреда, который, несмотря ни на что, был рад его видеть. Здесь, посоветовавшись с Танкредом, он решил отправить Беренгарию к отцу в Наварру, а самому двигаться вверх по Адриатике и пробовать прорваться через Южную Германию в Саксонию под покровительством дружественных Вельфов [143]. Беренгария рыдала, не желая снова расставаться с любимым человеком.

— В Мессине мы повстречались, Ришар! — плакала она. — Тебе не кажется, что это плохая примета, если мы здесь расстанемся?

— Даже если так, то это будет красиво, родная моя львичка, — улыбался Ричард. — Коль я погибну, не увидевшись больше с тобою, ты будешь вспоминать, как сон, что ты приехала в Мессину, где тебя подхватил король-крестоносец, с ним ты путешествовала по Леванту, была при нем, когда он сражался в Святой Земле, а потом он благополучно доставил тебя туда, откуда взял.

Сицилийцы радушно провожали Ричарда, будто не он бил их два года назад. Они даже с какой-то стати возомнили, будто именно им принадлежит изобретение его львиного прозвища. Покинув некогда разгромленную им Мессину, король Англии отправился в плавание вдоль восточного побережья Италии на легком энеке, имея при себе лишь горстку спутников — Робера де Шомона, Амбруаза Саннома, Люка де Пона, Бодуэна де Бетюна, Гийома де Летанга, капеллана Ансельма, секретаря Филиппа и троих слуг. Барону Меркадье было поручено доставить Беренгарию ко двору короля Санчо.

Погода стояла сухая, море не буйствовало, не то что два года назад, когда корабли Ричарда и Филиппа-Августа никак не могли отплыть от берегов Тринакрии. Через пару дней, оставив позади берега Калабрии и Салентины, приплыли в Бари, где вот уже более ста лет покоились святые мощи мирликийского епископа, чудотворца Николая Угодника, и Ричард осмелился сойти на берег, чтобы поклониться праху того, кто заступался за путешествующих и гонимых. Имени своего Ричард уже никому не открывал, выдавая себя за простого крестоносца, возвращающегося из похода. Когда его спрашивали о Ричарде, он отвечал:

— Ну что Рикардо, Рикардо!.. Думали, он завладеет Иерусалимом, а он только пыль умеет в глаза пускать.

Однажды его за такие слова чуть не побили, отчего настроение у него поднялось, и по пути из Бари в Анкону он много пел, охотно ел и весело пил.

В Анконе пришлось наблюдать бурную встречу крестоносцев, вернувшихся в родные края. Ричард, вняв разумным советам, старался держаться в тени, дабы его никто не узнал. Мнения о себе он услышал здесь самые разные, от восторженных до ругательных. Однажды он едва сдержался, чтобы не ринуться в драку с одним толстяком, утверждавшим, будто он сам видел, как Рикардо Корлеоне воткнул кривой ассасинский кинжал в затылок Конраду Монферрати.

Из Анконы приплыли в Римини, где пришлось провести пару дней из-за ненастья в доме одного Гвельфи, как называли в Италии Вельфов. Этому Гвельфи по имени Теодорико Малатеста Ричард мог открыться, чтобы тот приютил его и сообщил кое-какие сведения, а именно, ищут ли Ричарда в окрестностях Венеции. Увы, Теодорико ничего не знал о поисках Ричарда. Он устроил королю Англии пышный прием и оставил у себя в доме расхворавшегося Глостера, а сам, когда буря утихла, отправился сопровождать Львиное Сердце. Четырнадцатого декабря, войдя в Венецианский залив, энек Ричарда вновь был застигнут бурей, которая отнесла его на северо-восток и посадила на мель где-то посредине между Венецией и Аквилеей. Любезный Теодорико отправился выяснять, где именно они находятся, но так и не вернулся. Прождав его два дня, Ричард принял решение всем высаживаться на берег, кроме Амбруаза Саннома.

— Я не хочу покидать вас, эн Ришар! После стольких лет! Ведь мы не разлучались с того дня, как вы отправились в крестовый поход.

— Именно поэтому ты дорог мне, бесценный друг, — отвечал Ричард. — Ты должен донести людям правду обо мне, если я погибну. Прошу тебя ждать здесь еще несколько дней. Быть может, Теодорико все же появится с подмогой, которая снимет судно с мели. И тогда отправляйся назад, на Сицилию, а оттуда — в Марсель. Увидимся на берегах Сарты или Сены. Иди, я крепко обниму тебя на прощанье.

Оставив при Амбруазе одного из своих слуг, Ричард сошел на берег вместе с Робером, Люком и двумя оставшимися слугами. Здесь он затеял новое прощанье:

— Угудеусь, милый! — сказал он оруженосцу де Пону. — Ты теперь возьмешь обоих моих слуг и отправишься влево, а мы с Робером поедем вправо. Не знаю точно, где мы находимся, но можно предположить, что там — Фриуль, а ты отправишься в сторону Адидже. И не спорь со мной. Так надо. Если вас схватят и будут допытываться, кто вы такие, постарайся как можно дольше отмалчиваться, а потом признайся, что ты мой оруженосец, и пусти по ложному следу. Скажи, что я двигаюсь в сторону Медиоланума [144]. Понял меня, старый хрыч?

— Понял, понял, эн Ришар! — отвечал верный оруженосец. — И как ни жаль мне расставаться с вами, но вижу, что вы и впрямь все ловко придумали.

Фовель, мокрый и перепуганный оттого, что ему пришлось прыгать с борта корабля в воду, стоял понуро и, наблюдая, как его господин со всеми расстается, видимо, опасался, что и с ним предназначено прощанье. Но когда, немного обсохнув у костра, Ричард вскочил к нему в седло, конь весело заиготал и от счастья куснул короля Англии за колено. Но еще больше он развеселился, когда хозяин дал ему погреться, пустив в добрый галоп.

Проскакав порядка двадцати лье, Ричард и Робер остановились в небольшой деревушке и выяснили, что находятся в самом центре Фриульского края. Переночевав здесь, они на другой день встали затемно и быстро поскакали дальше на северо-восток, в Каринтию [145], откуда Ричард намеревался добраться до Вены, а дальше по берегу Дуная двигаться на восток, в Баварию, к родной сестре Матильде и ее мужу, герцогу Баварскому. Мало того что сей герцог, именем Генрих, приходился Ричарду свойственником, он еще и прозвище носил львиное — Генрих Лев. Там, в Баварии, было спасение.

Вечером семнадцатого декабря спутники добрались до Штирии и ночевали в небольшой деревушке на берегу реки Мур к северу от Граца. Восемнадцатого утром они продолжили свой путь и, проскакав более двадцати лье, остановились в селении Эрдберг, под Веной. Выбрав самый богатый дом, они постучались, и Ричард, с большим трудом изъясняясь на немецком, назвался странствующим рыцарем-испанцем Альбасадой, попавшим в кораблекрушение неподалеку от Аквилеи и теперь пробирающимся в Германию ко двору императора Генриха, у которого служит его родной брат. Хозяин дома оказался скорняком по имени Христиан Лёвеншванц. Он с подозрением осмотрел путников, но в дом пустил. Они и впрямь выглядели странно — одеты в самую простую одежду, но при этом у рыцаря великолепный и весьма дорогой меч и конь необыкновенной красоты и стати, а у его слуги — Робера Ричард назвал своим слугою — вид весьма и весьма благородный. В доме у скорняка царил запах, мигом напомнивший Ричарду счастливые деньки с Беренгарией в доме Симона-кожевника.

Во время ужина, поданного гостям женой скорняка, Ричард полюбопытствовал, что означает имя Лёвеншванц, ибо он знал, что лёвен — это львиный, а шванц… Вместо ответа скорняк принес и показал мнимому испанцу кожаную шапку, с которой свисал пришитый к макушке кончик львиного хвоста. Он гордо водрузил это произведение скорнячного искусства на голову и заявил, что в сей шапке он выходит гулять по праздникам, за что и получил прозвище, коему мог бы позавидовать и сам король Англии — Рихард Лёвенгерц. Ричарду ничего не оставалось делать, как от души посмеяться. Надо же было такому случиться — постучались в первый попавшийся дом и попали в гости к Лёвеншванцу! Львиное Сердце в гостях у Львиного Хвоста! И это еще притом что король стремился попасть к Генриху Льву, подвергаясь опасности быть схваченным Леопольдом Австрийским. Какой-то замкнутый львиный круг получался.

Ричард решил немного отдохнуть в доме у скорняка Христиана. Дня два-три. А тем временем Роберу было поручено отправиться в Вену и разнюхать, какая там обстановка, не ищут ли случайно английского короля.

Расставаясь, Ричард дал тамплиеру свой перстень с изображением цветущего дрока и сказал:

— Сей талисман сбережет тебя. Ступай, Медвежье Сердце, я буду ждать тебя с нетерпением.

— Я скоро вернусь, эн Ришар, — сказал в ответ Робер и с улыбкой на устах исчез.

Ричард еще не знал, что это были последние слова, которые им суждено было сказать друг другу. В Вене старый тамплиер не сумел не привлечь к себе внимания. Его схватили, а обнаружив у него перстень с дроком и анаграммой Ричарда, выгравированной на внутренней стороне перстня, отправили к герцогу Леопольду. Тот мигом узнал коннетабля ордена тамплиеров, преданного Ричарду до кончиков ногтей, и стал допрашивать, где находится король Львиное Сердце. Робер, само собой разумеется, отмалчивался, его стали пытать и запытали до смерти. Умирая, он в бреду промолвил:

— Эн Ришар! Я ни слова не сказал им про львиный хвост.

К несчастью, один из палачей был родом именно из деревни Эрдберг и хорошо знал, кого зовут Львиным Хвостом. Ранним утром двадцать первого декабря отряд из двадцати человек явился в дом скорняка Христиана Лёвеншванца и обнаружил там самого Ричарда Львиное Сердце. Через час пойманный король-крестоносец уже предстал перед герцогом Леопольдом.

— О! Ваше величество! — счастливо воскликнул герцог. — Как я рад видеть вас у себя в Вене! Кто бы мог подумать, что вы сами явитесь ко мне просить прощения за поруганное в Акре знамя Австрии. Однако как скромно вы одеты! Вы стеснены в средствах? Те деньги, что мы обнаружили у вашего недотепы тамплиера, были у вас последними?

— Что с Робером де Шомоном? — спросил Ричард.

— Увы, бедняга отошел в мир иной. Он умер от горя, что ему пришлось назвать место вашего временного пристанища в Эрдберге.

— Понимаю, вы пытали его и замучили до смерти, — тяжело вздохнул Ричард. — Распорядитесь, чтобы мне вернули мой меч. Не бойтесь, я не намерен марать его трусливой австрийской кровицей.

— Да и мы не собираемся проливать вашу кровь, — с ненавистью сощурился Леопольд. — Тем более что, по всей вероятности, в ваших жилах давно уже течет вонючее прокисшее вино.

— Прошу вернуть мне меч, — повторил Ричард, — и немедленно переправить меня к герцогу Баварскому и Саксонскому.

— Это исключено, — покачал головой герцог Австрийский. — Для начала хотя бы встаньте на колени, извинитесь передо мной и поцелуйте знамя Австрии. Если вы сделаете это, я, быть может, и отправлю вас к Вельфу. Эй! Подать сюда знамя!

Когда серебристое знамя с черным австрийским орлом поднесли к Ричарду, он некоторое время смотрел на полотнище, размышляя — плюнуть или высморкаться. Но решил, что это будет чересчур, взял нижний угол знамени и вытер им пот со лба. Австрийцы в негодовании схватились за мечи.

— Не трогать его! — закричал Леопольд. — Связать ему руки — и прочь из Вены этого прыщавого неудачника! Отправить его в замок Дюренштейн. Содержать в строгом заточении, но кормить, поить, заботиться о его здоровье. За этот львиный огрызок мы получим хорошие денежки.

Замок Дюренштейн, расположенный на живописном берегу Дуная, оказался весьма уютным местом заточения. Леопольд не случайно выбрал именно его — владелец замка, граф Дюренштейн, был одновременно и преданнейшим слугой герцога, и поклонником короля-трубадура. То есть он и следил за Ричардом строго, и не притеснял его. В первый же день в честь сиятельного узника был устроен пышный пир, во время которого шпильманы [146] на ломаном французском языке пели хвалебные песни королю Львиное Сердце. Здесь же ему возвратили его меч, взяв с него слово не применять Шарлемань против австрийцев, покуда он находится в Дюренштейне.

Через четыре дня наступило Рождество, и в Дюренштейне вновь было веселье. Сам Леопольд приехал сюда и, видя, как его подданные любят короля Англии, развлекающего их своим дивным пением, смягчился.

— Ваше величество, — сказал он, — так и быть, я прощаю вас, не требуя извинений и целования нашего стяга. Ради светлого праздника Христова Рождества. Вы можете жить в замке свободно, без стеснений. Вам будет запрещено лишь покидать его пределы. Полагаю, ваша участь скоро решится.

— Благодарю, — скрепя сердце сказал Ричард. — Вы великодушны, эн Леопольд. С вашей стороны было бы еще более великодушным, если бы вы позволили моей жене Беранжере и некоторым друзьям прибыть сюда и разделить со мной мое заточение.

— Нет, исключено, — решительно возразил герцог. — В этом случае нам пришлось бы раскрыть тайну вашего местопребывания. Но я прикажу, чтобы к вам приводили лучших женщин.

— Вот этого не надо, — отказался Ричард. — Я хочу хранить верность своей супруге.

— А по-моему, — улыбнулся Леопольд, — верность — это когда не привязываешься душой к другой женщине. Телесная же близость с другими во время разлуки с женой необходима для избежания болезней, вызываемых длительным воздержанием. Но, впрочем, как вашему величеству будет угодно.

Как ни странно, зима в Дюренштейне была для Ричарда менее тоскливой и томительной, чем иные месяцы в Святой Земле. Он много читал, брал уроки рисования у одного местного живописца, часто играл на лютне, но не сочинил ни одной новой кансоны или сирвенты. Он хорошо ел и даже несколько располнел, а вина пил мало. Ржавчина его то увеличивалась, то уменьшалась, так что нельзя сказать, что он выздоровел, но нельзя сказать, что и болел.

Тем временем герцог Леопольд вел переговоры с императором Генрихом об условиях передачи тому своего драгоценного пленника. Сто тысяч марок серебром, которые требовал герцог Австрии, выглядели чрезмерной суммой, и в конце концов весною Леопольд и Генрих сошлись на половине. Получив пятьдесят тысяч, герцог передал Ричарда в руки немцев, приехавших за ним в Дюренштейн. Расставаясь, герцог не сдержался от колкости:

— Теперь, когда я продал вас, как замечательного павлина, в моей душе совсем не осталось никаких обид на вас. Пятьдесят тысяч марок серебром стали достойной платой за поруганное знамя в Акре. Прощайте, ваше величество, король на продажу. Храни вас Бог.

— Золото остается золотом, даже если его лапают грязные пальцы менялы, — с достоинством ответил Ричард.

Немцы долго возили пленника из города в город, стараясь, чтобы люди Генриха Льва не разведали, где он находится и не отбили его у них. Император надеялся получить за короля Англии раз в пять больше того, что он заплатил Леопольду Австрийскому. Наконец Ричард очутился в Шпайере — небольшом городке, расположенном неподалеку от места впадения реки Шпайер в Рейн. Здесь короля Англии ждала встреча с императором. Двадцатисемилетний Генрих выглядел значительно моложе тридцатипятилетнего Ричарда, он был тоже рыжим, но не таким ярко-рыжим, как его покойный отец Фридрих Барбаросса.

— Рад видеть героя Арзуфской битвы, — сказал император, бесцеремонно разглядывая своего пленника. — И первым делом спешу сообщить вам новость, полученную только что из Леванта. Ваш заклятый враг султан Саладин мертв.

— Что?! — Сердце в груди Ричарда оборвалось, будто ему сообщили о смерти Беренгарии. — Убит? Ассасины?

— Нет, не убит и не ассасины, — улыбнулся Генрих. — Лихорадка, которой он страдал последние полгода своей жизни, и, кажется, точно такая же, как у вас, свела его в могилу.

— Стало быть, он не смог пролить Божьи слезы… — горестно промолвил Ричард.

— Что? Божьи слезы?

— Вам не понять.

— Вы, кажется, не рады этому известию?

— Скажу честно, не рад. Я любил своего врага. И он любил меня. Без Саладина в мире станет гораздо скучнее. Это был великий человек. Чему же тут радоваться?

— Хотя бы тому, что теперь крестоносцам станет гораздо легче дышать в Святой Земле и, быть может, новые вожди в ближайшем времени возьмут Иерусалим.

— Уж не вы ли с герцогом Леопольдом? — усмехнулся Ричард довольно оскорбительной усмешкой.

— Почему бы и нет? — горделиво вскинул брови молодой император. — Мы не станем совершать ваших ошибок.

— Осторожнее пересекайте мелкие речушки, — продолжал издеваться Ричард. — И когда будете их переезжать, снимайте с себя все доспехи. А вообще я советую вам не завоевывать Святой Град, а подкопить побольше денег и выкупить его у Алафдаля. Торговля у вас получается лучше, чем война.

— У Алафдаля?

— Ну да. Полагаю, он наследовал трон своего отца.

— Да, кажется, нового султана зовут Алафдаль. А знаете, эн Ришар, как именуют вас ваш брат и король Франции?

— Должно быть, как-нибудь очень ласково, — пожал плечами Ричард.

— Очень! Очень ласково! — расхохотался Генрих. — Они называют вас чертом.

— Чертом?

— Именно. Так и говорят: «Надобно не выпускать черта из плена».

— Бедняга Филу! Вкус стал явно ему отказывать. Жан-то всегда был недоумком, а вот Филипп-Огюст некогда считался одним из остроумнейших людей в pax francorum. Стало быть, я черт. А они, можно подумать, ангелы. Дайте мне только волю!.. Ваше императорское величество! Известно ли вам, что Церковь наказывает за притеснения и обиды, причиняемые крестоносцу? Знает ли Папа Целестин о моем бедственном положении?

— Знает. Он знает, что ваше положение отнюдь не бедственное, что вас превосходно содержат, выполняют любые ваши приказания, ни в чем не отказывают.

— Я крестоносец! Я громил врагов христианской веры силой своего оружия. Я отвоевал все побережье от Сен-Жан-д’Акра до Аскалона… И меня за это держат в клетке, как попугая!

— Аскалон срыт до основания благодаря вашей позорной договоренности с Саладином, — хмуро отвечал император. — Вы дважды загубили поход на Иерусалим. Поход, который не мог не быть удачным… Впрочем, не будем сейчас об этом. Суд выяснит, каковы были истинные ваши действия в Святой Земле.

— Что-о-о-о?!! Су-у-уд?!! — воскликнул Ричард, вне себя от гнева.

— Да, суд, ваше величество, — ответил Генрих. — Здесь, в Шпайере, готовится суд над вами, и вам придется отвечать за ваши поступки пред лицом императора Священной Римской империи и высших сановников Церкви.

— Что, и сам Папа Целестин прибудет?

— Не исключено. Вопрос о ваших пагубных деяниях имеет огромное значение. Я докажу, что вы, именно вы, король Англии, несете полный груз вины за то, что Гроб Господень до сих пор находится в руках у врагов Христа.

— Попробуйте докажите, — уныло откликнулся король Англии. — Позвольте мне теперь отправиться в место моего узилища.

Суд и впрямь вскоре состоялся. Там же, в Шпайере. Сначала сын доблестного Барбароссы выдвинул против Ричарда весь перечень обвинений, многие из которых были просто чудовищными. Среди них самыми головокружительными были обвинения в том, что Ричард покушался на жизнь короля Франции, из-за чего тот вынужден был оставить Святую Землю, что он готовился принять мусульманство, ради чего учил арабский и беспрестанно общался с братьями Саладина, что он вошел в вероотступнический сговор с ассасинами и их руками уничтожил Конрада Монферратского, дабы на его место поставить своего племянника. Кроме того, Ричарду ставилось в вину неумелое ведение военных действий, два неудавшихся похода на Иерусалим, чрезмерное увлечение вином, трата походных денег на увеселения, устройство рыцарских турниров и многое другое, уже по мелочам. Судьи рассчитывали на вспыльчивость короля Англии, на то, что, выслушав обвинения, он загорится гневом и не сможет трезво ответить на все, что ему предъявлялось. Но они ошиблись. Ричард выслушал все спокойно, не выдав даже ни единого возмущенного восклицания. Мало того, он встал и начал свою ответную речь с таких слов:

— Любя и уважая государя императора, блистательного Генриха Штауфена, а также всех вас, собравшихся, чтобы установить столь необходимую истину, я понимаю, что выдвинутые против меня обвинения рождены не только ложными слухами, но и той глубочайшей досадой христианского мира по поводу того, что Гроб Господень по-прежнему находится в руках у нехристей, равно как и Крест. Но все же мне хотелось бы позволить себе подробно поведать благороднейшему собранию обо всем, что происходило со мной с того момента, как я покинул родину и отправился к берегам Леванта.

И он стал подробно и красочно описывать события крестового похода, начиная с того дня, как он сел на легкий энек и отплыл в сторону Сицилии. Он говорил твердым и спокойным голосом, красивый и плавный звук которого стал понемногу завораживать слушателей, склоняя их сердца в сторону обвиняемого короля-трубадура. Лишь однажды голос Ричарда дрогнул, когда в большую палату Шпайерского дворца, в которой проходило судилище, вошел высокопоставленный представитель ордена тамплиеров, сенешаль Жан де Жизор. Сделав над собой усилие, Ричард взял себя в руки и продолжал рассказ в том же твердом и спокойном духе. Он не только отклонил все обвинения, но и вполне исчерпывающе объяснил причины их возникновения. Когда он окончил и, поклонившись всем собравшимся, сел в свое кресло, многие стали говорить о нем добрые слова, и стало ясно — судилище провалилось. Однако, когда дошла очередь до Жана де Жизора, на голову Ричарда вновь полились неслыханно лживые обвинения.

— Ваше величество, — сказал сенешаль великого магистра тамплиеров, — смею вам напомнить, что я лично, по вашей просьбе, сопровождал вас и вашего поверенного коннетабля Робера де Шомона к старцу горы Синану в замок Субейба, где вы, уединившись с дьяволоподобным вождем секты убийц, о чем-то долго беседовали. Затем в вашу честь Синан приказал своим фидаинам [147] прыгать в пропасть, и они покорно прыгали, покуда после десятого или двенадцатого юноши вы не приказали Синану остановить ужасное зрелище. Так вот, позвольте вас спросить, о чем вы тогда беседовали с Синаном? Не о том ли, как избавиться от своего главного соперника, от Конрада фон Монферрата?

— Ну что же, — промолвил Ричард, и тут впервые за все время лицо его озарила язвительная усмешка, — всем известна старинная байка о том, как кто бы ни приехал в гости к старцам горы, к Хасану ли, к Синану, — им немедленно показывают это приевшееся представление — заставляют прыгать в пропасть несчастных фидаинов, дабы показать, насколько они преданы своему повелителю, что по мановению руки готовы расстаться с жизнью ради него. Если собрать все байки, то этих прыгунов наберется столько, что можно будет населить ими такой замечательный город, как Шпайер. И вы, многоуважаемый сенешаль славного ордена Бедных Рыцарей Христа и Храма Соломонова, могли бы придумать что-нибудь поновее. Допустим, было так. Мы приехали к Синану в Субейбу, и шах-аль-джабаль тотчас принялся целовать меня в разные места тела, как это принято среди особо посвященных в некоторых рыцарских орденах. Потом мы два дня уединенно беседовали, причем конечно же предаваясь содомскому греху, подобно какому-нибудь сенешалю и прецептору, а когда наконец пресытились, то вышли на одну из башен замка Субейба, и, в знак особенной привязанности ко мне, Синан заставил своих преданных фидаинов сигать на луну. И те послушно сигали.

По залу, где доселе царила в общем-то хмурая обстановка, прокатилась волна смеха.

— На луну!.. Ха-ха-ха!.. Сигали!.. — доносилось отовсюду.

Дав людям посмеяться, Ричард резко нахмурился и продолжал:

— Жаль, что доблестного коннетабля Робера де Шомона уже нет в живых. Его до смерти замучили палачи герцога Леопольда, выпытывая у него место моего нахождения. И вы прекрасно знаете, сеньор де Жизор, что у этого свидетеля рот надежно закрыт. А что касается посещения замка Субейба, то я советую вам, месье сенешаль, получше припомнить, со мною ли вы туда ездили или, быть может, с вашим дорогим другом Саладином ибн-Аюбом? Скажите, а старца Синана вы случайно не прихватили сюда с собой в качестве свидетеля? Нет? Жаль!

По залу снова прокатился смех, а Жан де Жизор воскликнул:

— Вы что же, хотите сказать, что я лжец?

— Именно, — отвечал король Ричард. — Старый, законченный и гнусный лжец, вор, сплетник и негодяй. Если желаете, я могу доказать это в честном поединке. Ну что, дай-аль-кирбаль Тамм-аль-Шабат, хотите сразиться с самим королем Англии?

Жан де Жизор хотел было выдвинуть какие-то новые обвинения, но быстро смекнул, что сердца присутствующих уже на стороне подсудимого, вопрос о поединке был замят, а сенешаль Жан незаметно исчез из зала, а затем и из Шпайера. Суд заканчивался в пользу Ричарда, обвинители дружно согласились, что король Англии сумел оправдать себя, особенно после того, как он признал, что мог совершать грехи и ошибки, но не подлости и не предательства. Император до того расчувствовался, что заключил Ричарда в объятия и заявил:

— Поздравляю вас, ваше величество, вам удалось оправдаться. Жаль, доселе мне не довелось дружить с вами, столь честным и гордым монархом. Я готов выпустить вас из плена при одном условии.

— Молю Бога, чтобы сие условие было выполнимым! — горячо воскликнул Ричард, наконец давая выход своим чувствам.

— Вы должны принести мне ленную присягу, или, как говорят в ваших краях, омаж, — ответил Генрих. — Вы должны поклясться, что отныне мои враги — это ваши враги.

— О горе мне! — ударил себя в грудь кулаком Ричард. — Условие невыполнимо. Ведь ныне ваш главный враг — Генрих Лев, а он — мой друг и свойственник. Дать вам клятву, которой вы требуете, означало бы совершить предательство. Согласитесь, что в таком случае любой из тех, кто сегодня присутствовал на суде, мог бы сказать, что всем моим оправданиям — грош цена. Помиритесь с Вельфом, и я готов буду стать вашим вассалом.

— Миру меж нами не бывать никогда! — тотчас стал суровым император. — Генрих Лев захватывает мои области, он восстановил против меня всю Северную Германию. Помириться с ним означало бы признать свое поражение.

— В таком случае имею честь оставаться вашим пленником, — учтиво поклонился Ричард Львиное Сердце императору Священной Римской империи.

Благородные чувства, которые Генрих стал испытывать по отношению к Ричарду после суда в Шпайере, однако, не помешали ему продолжать требовать за короля Англии огромный выкуп. Он отправил в Англию письмо, в котором была названа сумма неслыханная — пятьсот тысяч марок серебром. В Англии это вызвало взрыв негодования, и многие рыцари поклялись найти, где прячут Ричарда, и во что бы то ни стало освободить его. Даже если для этого потребуется убить самого императора Священной Римской империи. Трубадур Блондель де Нель, который когда-то в юности учил Ричарда игре на лютне, тоже отправился в Германию, имея весьма своеобычный замысел освобождения Ричарда. Дело в том, что некогда они с будущим королем Англии забавлялись в состязаниях, кто кого перепоет, а также соревновались, кто первый услышит издалека пение другого. И вот теперь Блондель уверял, что если находящийся в узилище Ричард услышит песню своего учителя, то он тотчас откликнется на нее громогласным пением и таким образом обнаружит свое местонахождение. Все признали замысел Блонделя остроумным и дали небогатому трубадуру много денег, чтобы он имел возможность поездить по немецким землям и при этом не голодать. Первым делом Блондель отправился в Шпайер, ибо слух о шпайерском судилище успел распространиться. Он попел в самом Шпайере, затем отправился с пением по окрестностям, стараясь не упустить ни один замок, ни одно поместье, где мог бы содержаться сиятельный узник.

Другой старый знакомец Ричарда, Бертран де Борн, сказал, что нужно ездить по городам Германии и всюду затевать драки, и тогда, во время драки, кто-нибудь из местных жителей непременно проболтается про местонахождение Ричарда. Правда, сам де Борн никуда не поехал, ссылаясь на подагру.

Королева Элеонора принялась рассылать повсюду письма с просьбой собирать деньги на выкуп Ричарда, а королева Беренгария тем временем жила при дворе своего отца, Санчо Мудрого, в Наварре, и желала тоже отправиться на поиски мужа, но беда в том, что Санчо в это время был смертельно болен, и любящая дочь не могла покинуть его в таком состоянии, разрываясь между любовью к отцу и любовью к супругу.

Великий магистр ордена тамплиеров Робер де Сабле внезапно воспылал стремлением направить усилия своих рыцарей на поиски и освобождение короля Англии, о котором вспоминал со все большим восхищением, и всюду говорил о том, как он мечтает вновь увидеть доблестного короля-крестоносца в Святой Земле. Однако недолго он тосковал по Ричарду. Внезапная болезнь свалила де Сабле, и он скончался, а на его место был избран сенешаль Жильбер Эрай, пользующийся сильной поддержкой Жана де Жизора.

Сочинения трубадуров и труверов наполнились возмущением по поводу поведения императора Генриха и молчания Папы Целестина. Все лучшие певцы в своих песнях требовали немедленного освобождения короля поэтов и поэта среди королей. Летописец Амбруаз тоже отправился в Германию на поиски своего государя, уверяя, что определит местонахождение пленника по особому рыжеватому сиянию, которое по ночам можно видеть над домом или шатром, в котором ночует Ричард. Барон Меркадье сопровождал Амбруаза, хотя и признавался, что никогда не видел сияния, о котором вдруг заговорил летописец.

Генрих Лев объявил о том, что, покуда король Англии находится в плену у Штауфенов, он усилит свои действия, направленные на свержение власти императора Генриха. Но особенного рвения в поисках Ричарда он не проявлял, хотя и знал об отказе шурина принести омаж императору.

Даже король Сицилии Танкред Лечче направил своих людей на поиски места заточения короля Львиное Сердце, а сицилийцы сочиняли песни о том, как они присвоили Рикардо прозвище Корлеоне.

Только король Франции Филипп-Август и младший брат Ричарда Жан Сантерр продолжали доказывать всем, что Ричард продал свою душу дьяволу, и называли его не иначе как рыжим чертом. Они требовали нового судебного разбирательства и даже смертной казни короля-трубадура. Обоих еще злило то обстоятельство, что им никак не удавалось достичь значительных успехов в войне против вассалов Ричарда, остававшихся верными Львиному Сердцу.

Но где же в это самое время билось львиное сердце короля Англии? Увы, не там, где его искали Блондель, Амбруаз, Меркадье и прочие поклонники Ричарда, истосковавшиеся по его волшебному пению. Император Генрих поселил своего пленника в замке Трифель, расположенном в Эльзасе на высокой горе Шарфенберг, окруженной прекрасной речной долиной. Здесь в густых лесах в необычайном избытке водилась всяческая живность, шарфенбергские чащобы издавна славились как одно из лучших охотничьих угодий императора, некогда здесь любил пускать стрелу в зверя и птицу сам Карл Великий. Ричарду разрешено было охотиться сколько душа пожелает, чем он с удовольствием и занялся, доселе удрученный безвылазным сидением в Дюренштейне. Почетная охрана из пятидесяти рыцарей постоянно сопровождала короля Англии, следя за тем, чтобы он не совершил побег. Обходились с ним самым любезным образом, он снова начал сочинять песни, на сей раз в жанре элегии, немного подражая Овидию. Первая из написанных в Трифеле начиналась с рассуждения о том, что обидеть пленника так же просто и безопасно, как обидеть покойника, а посему никто этим не занимается, находя сие занятие скучным и глупым.

Шло время, наступила осень. Однажды утром Ричард проснулся от того, что где-то далеко звучал знакомый голос, поющий знакомую песню:

Это была любовная кансона трубадура Блонделя, в которой рассказывалось о том, как влюбленный юноша покончил с собой от неразделенной любви, надеясь, что за порогом смерти кончаются любовные муки. Но оказалось, что с того света предмет любви Римбаута выглядел еще привлекательнее, да к тому же девушка, узнав о смерти своего воздыхателя, стала все больше думать о нем и полюбила его. И вот теперь она ответила на его чувство, но они снова не могли воссоединиться.

Вскочив, Ричард подбежал к окну, распахнул его настежь и громко запел в ответ:

Он замолчал, ожидая, что будет дальше. Прошло немного времени, и голос Блонделя вновь зазвучал, но теперь он был громче и веселее:

Чувствуя, как сильно бьется сердце, Ричард пропел еще громче невидимому другу:

После этого все стихло. Спустя некоторое время в комнату Ричарда постучались и спросили, что это было за пение.

— Какой-то бродячий трувер из Пикардии пел о том, как тяжко ему с похмелья, — ответил Ричард.

— Но там пелось про соловья и клетку, — с недоверием возразил барон фон Мурбах, один из главных охранников Ричарда в замке Трифель.

— К сожалению, дорогой Вольфрам, — отвечал Мурбаху король Англии, — вы не вполне владеете куртуазным языком, на котором соловей, томящийся в клетке, означает душу, которая мается от похмелья.

— Не хитрите, ваше величество, — возразил с улыбкой барон. — Вы в ответ пели про то, что дочь Санчо Мудрого должна скорее узнать, где ваша клетка. При чем тут похмелье? Вы дали знак одному из ваших друзей-трубадуров. А я-то, дурень, спросонья не понял, в чем дело! Немедленно прикажу пуститься на поиски певуна.

На другой день Ричард полюбопытствовал, удалось ли схватить того, кто пел вчера на заре под окнами замка, и Вольфрам фон Мурбах со вздохом ответил, что, к сожалению, погоня и поиски не увенчались успехом.

К концу осени уже все знали, что король Ричард Львиное Сердце содержится в левобережной Аламаннии, в замке Трифель, и император хотел было перевести пленника в другое место. Но в это время Папа Целестин вспомнил наконец, что с пленением Ричарда нарушена священная неприкосновенность крестоносца, притом одного из вождей крестоносцев; он потребовал от Генриха, чтобы тот резко снизил требуемую сумму выкупа, и объявил, что если к следующей Пасхе король Англии будет оставаться в неволе, то императора Генриха и короля Франции Филиппа ждет временное церковное отлучение. Оставив Ричарда в Трифеле, Генрих сначала снизил сумму до трехсот тысяч, а после Рождества согласился на сто пятьдесят тысяч марок серебром, что и так было несказанно много, и Генрих в итоге получал втрое больше, чем он заплатил за Ричарда герцогу Леопольду. Он все же склонил Ричарда к принесению омажа, но при одной оговорке, что Ричард сохраняет за собой право никогда не воевать против Вельфов.

Наконец, первого февраля 6702 года от сотворения мира, или 1194-го от Рождества Христова, Ричард Львиное Сердце был освобожден из плена, в котором пробыл четыреста шесть дней и который был не столько тяжелым, сколько томительным, ибо плен все равно есть плен. Прощаясь со своими стражами, ставшими ему верными друзьями, Ричард плакал, вспоминая разные случаи на охоте и особенно то, как они раньше времени сняли с него епитимью, наложенную епископом Бове. Епископ, столь люто возненавидевший Ричарда, посетил его однажды в замке Трифель, остался недоволен тем, как вольготно содержится пленник, наговорил Ричарду множество благоглупостей, а потом принялся склонять его к тому, чтобы король покаялся в своих содомских грехах. Ричард долго крепился и сохранял вежливость, но тут не выдержал и разломал скамейку о лысую голову епископа. Через пару недель после отъезда Филиппа Бове из Трифеля в один прекрасный день Ричарда схватили и посадили на цепь, увешав тяжелыми чугунными веригами. При этом ему было зачитано письмо императора Генриха, в котором тот извинялся перед Ричардом, но писал, что ничего не может поделать — таково требование оскорбленного и ушибленного епископа. Ричард смирился и вытерпел несколько часов, пытаясь сочинять сирвенту о табуретке, обладающей ретивым нравом, ибо она была сделана из дерева, посаженного некогда одним знаменитым драчуном; кто ни сядет на эту табуретку, его так и подмывает стукнуть кого-нибудь по башке; и лишь когда король Англии ударил деревянной забиякой епископа Бове, та, осознав святость епископской головы, раскаялась и рассыпалась в щепки. Замысел был остроумный, но сирвента все никак не клеилась, покуда Ричард не понял, в чем причина. Он вспомнил про огромного кабана, который появился недавно в шарфенбергских лесах и которого он и его рыцари-стражи собирались сегодня затравить. Он зарычал и принялся стыдить своих охранников, напоминая им о кабане. Тогда они образумились, избавили его от епитимьи раньше назначенного императором срока и стали готовиться к охоте.

Теперь, вспоминая об этом, все смеялись и утирали тайком слезы, жалея, что приходится расставаться.

Первое, что сделал Ричард по освобождении, конечно же послал гонца в Святую Землю к Анри Шампанскому и всем князьям Иерусалимского королевства, уведомляя их, что как только он поправит свои дела и наведет порядок в собственных владениях, то сразу же соберет новое ополчение и вернется в Левант, дабы предпринять новую попытку к освобождению Гроба Господня. Однако обещанию Ричарда не суждено было исполниться, поскольку дома его ждала новая вереница междоусобных войн, из сетей которых невозможно было выпутаться. Начинать пришлось с подавления восстания в Англии, где главными помощниками короля явились верный барон Меркадье и архиепископ Кентерберийский. Расправившись с бунтовщиками и заговорщиками, Ричард созвал совет в Ноттингеме, лишил должностей огромное множество шерифов и комендантов крепостей, ввел суровый налог с духовенства и рыцарства и потребовал сурового суда над Джоном Лэклендом, то бишь — своим родным братом, Жаном Сантерром, как именовали его по-французски.

Когда относительный порядок в Англии был установлен, Ричард высадился в Нормандии и начал вести войну против тех, кто не желал видеть его государем континентальных владений английской короны. Вскоре состоялась долгожданная встреча с Беренгарией, которая наконец похоронила отца и могла воссоединиться с обожаемым мужем.

Танкред Лечче, король Сицилии, бывший сначала врагом, а потом другом Ричарда Львиное Сердце, скончался в год освобождения короля Англии из плена. Смерть его была таинственна, как и смерть Раймона Тулузского, скончавшегося в том же году. Обе эти смерти Ричард без сомнения приписывал деятельности одного и того же человека — Жана де Жизора, который после неудачи на суде в Шпайере подвизался при дворе Филиппа-Августа в качестве одного из самых доверенных лиц короля Франции.

Война между Англией и Францией, разгоревшаяся после того, как Ричард расправился со своими врагами внутри королевства, заслуживает отдельного и объемного описания, но для этого нужна еще одна книга, а где ее взять?

Насидевшись в плену, доблестный Ричард рвался в бой с ненавистным Филиппом-Августом, который, в отличие от многих, сначала был его другом, а потом сделался врагом. Сняв осаду Руана и отбив французские полки от этого важного города на севере Нормандии, английский король погнал неприятеля на запад, туда, где на расстоянии восьми лье друг от друга располагались два города с ненавистными для Ричарда названиями — Жизор и Бове. Наступил день битвы при Фретевале, в которой Ричард, действуя столь же блистательно, как против Саладина при Арзуфе, не только наголову разгромил войско французского короля, но и сумел овладеть его архивами и казной! Продолжая отступать, побитые воины Филиппа подошли к Курселю, где их ждало бургундское подкрепление, и Филипп решил дать повторное сражение. В этих краях Ричарду уже приходилось воевать. От Курселя до Жизора было не более одного лье, равнина, раскинувшаяся между этими двумя городами, часто бывала местом сражений. Она как бы манила соперников сойтись именно на ней и оросить ее свежей кровью.

Сколь ни было крепким пополнение, пришедшее к королю Франции, а и здесь его ожидало сокрушительное, страшное поражение. Великолепный король Англии мужественно вел свои полки за собой, сидя верхом на Фовеле — коне, подаренном Ричарду на Кипре Аресом и Афродитой. Правым и левым крыльями войска Ричарда командовали доблестные маршалы Лувар и Меркадье, они били отступающего врага, нанося ему все больший ущерб. Филипп-Август уже мечтал только об одном — переправиться через Эпту на правый берег и укрыться в Жизорском замке.

Приподнимаясь в стременах, Ричард имел возможность увидеть заключительный миг сражения. Полки Лувара и Меркадье с двух сторон подошли к мосту через Эпту, взяв в кольцо жалкие остатки уничтоженной армии короля Франции и добивая их. Сострадания он не испытывал слишком велика была подлость Филиппа, затеявшего войну здесь, когда Ричард был еще там, в Святой Земле.

Он хорошо видел самого Филиппа, который с горсткой своих самых лучших воинов сумел все же прорваться на мост, скача впереди всех, являя столь несвойственную ему отчаянную отвагу. И тут свершилось непредвиденное — старый мост затрещал и обрушился под тяжестью закованных в стальные латы всадников.

— Божья кара! — ликовал Ричард, устремляясь на Фовеле к берегу реки. — Позорный провал предателя и подлеца!

Очутившись на берегу, король Англии наблюдал за тем, как король Франции, все же оставшись невредимым, выползает на правый склон и в смертельном ужасе карабкается наверх, к замку. Лишь трое из его рыцарей спаслись вместе с ним — остальные утонули в Эпте. Лучники уже натягивали тетивы, чтобы поразить стрелой главного врага, но Ричард остановил их:

— Пусть живет! Это все равно его конец. Больше он нам не опасен. А если залижет раны и снова захочет помериться с нами силами, так не раньше чем года через три, и тогда мы снова покажем ему нашу несокрушимую мощь.

На другой день Ричард послал в Жизор письмо, в котором уведомлял Филиппа-Августа, что не собирается захватывать замок, ибо считает Жизор самым гнусным местом во всем мире, так что король Франции может отсиживаться в нем хоть до глубокой старости вместе со своим любезным ассасином, именующим себя христианским именем Жан.

В ответ Филипп написал, что готов заключить с Ричардом мирный договор. Через несколько дней оба короля съехались у того места, где некогда рос исполинский жизорский вяз, священное древо, коему в древности поклонялись друиды, а в последнее время нередко устраивались ковены по всем правилам сатанинской науки — с плясками, принятием колдовских зелий, пролитием крови, беготней и свальным грехом. Шесть лет назад под сенью жизорского древа Ричард и Филипп-Август, будучи тогда неразлучными друзьями и союзниками, заключили мирный договор со своим врагом — королем Генри Плантагенетом, отцом Ричарда. Тогда же объявили о том, что принимают на себя крест и собираются идти в Святую Землю в качестве крестоносцев. Потом была снова война с отцом, и снова съезжались под жизорским вязом для мирных переговоров, а когда отец произнес роковые слова о том, что не уступит ни пяди своих земель, доколе стоит сей могущественный вяз, Филипп-Август объявил, что в таком случае срубит проклятое дерево. На другой же день здесь произошла знаменитая Жизорская битва, во время которой Филипп и Ричард весело срубили многовековой и таинственный вяз.

Сейчас, подъезжая к широченному, уже гнилому пню, Ричард вспоминал, каким грохотом и треском сопровождалось падение великого жизорского вяза. Цепляясь за свою жизнь, Ормус — таково было у вяза имя — лишил жизни нескольких славных рыцарей, которые в пылу сражения не заметили падающего на них исполина. Но такое древо и не могло уйти без жертв. Зато как было весело! Теперь, вспоминая тот радостный день, Ричард не испытывал никакой злобы по отношению к королю Франции и, когда они съехались, обратился к побежденному врагу доброжелательным голосом:

— Здравствуй, Филу! Вот мы опять здесь, у жизорского вяза. Точнее, у его пня. Помнишь, как мы срубили этого Ормуса?

— Да, — отвечал Филипп, — а теперь ты срубил меня, Уино.

— На войне как на войне, Филу. Но ведь ты знал, что когда-нибудь я разгромлю тебя, когда начинал воевать со мной? Или ты надеялся управиться до того, как я возвращусь из Святой Земли? Напрасно. Я великий государь, а величие государя заключается прежде всего в том, что у него надежные люди, и когда монарх отсутствует в своих владениях, их, эти владения, есть кому защитить без него.

— Каковы будут ваши условия, король Англии? — спросил Филипп-Август мрачно. — Графство Блуа? Герцогство Бурбон? Пикардия? Фландрия? Быть может, графство Вермандуа?

— Нет, — покачал головой Ричард, — Оставь все перечисленное себе. Мне не нужны твои земли. Их у тебя и без того раз в пять меньше, чем у меня.

— Что же тогда? Деньги?

— Денег можно было бы содрать с тебя. Не бойся, я возьму меньше, чем тот выкуп, который был уплачен за мое освобождение императору Генриху. Брать с тебя какие-либо клятвы бесполезно, ибо ты законченный клятвопреступник. Что же мне еще взять? Пожалуй, заберу у тебя этот пень. Пусть он отныне принадлежит мне на память о моей блистательной победе.

— Можешь забрать себе и Жизор, который ты подарил мне во время крестового похода.

— Нет, Филу, Жизор мне не нужен. Поганое место. Оставь его себе.

Закончив войну с Францией и восстановив границы своих владений, Ричард отправился в обитель Фонтевро навестить свою мать Элеонору. Она была страшно рада видеть его и хвасталась тем, что наконец-то стала христианкой. Она, всю жизнь уклонявшаяся от совершения таинств святого причастия, на склоне лет все же обратилась душой к Господу.

— Ты помнишь мамушку Шарлотту? — спросил ее Ричард.

— Это была твоя воспитательница в детстве, так? — стала припоминать Элеонора.

— Да, так.

— А почему ты о ней вспомнил?

— Однажды я спросил у нее: «А почему моя мама никогда не ходит к святому причастию?»

— И что же она тебе ответила?

— Она сказала так: «Потому что ваша матушка, светозарная королева Элеонора, на самом деле птица, а птички — создания Божии, им причащаться и не полагается, они и так при Боге живут. Вот как-то раз ваш батюшка, доблестный король Анри, топнул ножкой и говорит: „Немедленно причастите ее насильно!“ А она тут обернулась в свое птичье обличье, взяла всех своих детушек под крылья, да и вылетела в окошко».

— Милая Шарлотта! — рассмеялась Элеонора. — Жива ли она?

— Нет, я узнавал, она умерла, когда я был в Святой Земле.

— Вот как… Жаль ее… А ты представляешь, Бернар де Вентадорн — помнишь его? — тоже стал монахом, он поселился неподалеку отсюда в одной мужской обители.

— Он, кажется, когда-то был твоим любовником?

— Конечно! А кто не был моим любовником? Все были. Увы, твоя мамочка не была в молодости созданием Божиим, как обо мне говорила мамушка Шарлотта. Ах, Бернар! Какой же он был ветреник! Ты не замечал никогда, что все Бернары почему-то ветреники?

— Но был ведь и Бернар Клервоский.

— Ах, оставь! Это тоже был, знаешь ли… Не будем о нем. Все-таки он как-никак, а святой. Ты знаешь, тут у меня гостил один священник из Нельи, по имени Фульк. Он проповедует покаяние.

— Все священники проповедуют покаяние, мама.

— Этот особенно. Он сам провел весьма бурную молодость, а ныне обратился ко Господу. Вот бы тебе послушать его. Кстати, он намеревается стать новым Пьером Эрмитом [149] и вести за собой толпы в новый крестовый поход. Почему бы тебе не повидаться с этим Фульком, а, рыжик?

Разговоры о новом крестовом походе не утихали. Ричард не хотел идти в Святую Землю и ждал исполнения трех лет, трех месяцев и трех дней со дня подписания его договора с Саладином, хотя Саладина уже не было в живых. К тому же как он мог отправляться в новый поход, если король Франции намеревался снова воевать против Англии? Тем временем император Генрих уже собирал и вооружал сильное войско пилигримов. Генриху удалось сдержать натиск герцога Баварского и Саксонского, а вскоре, после странных смертей наследников Танкреда Лечче, последовавших одна за другой, императору досталась и корона Сицилии, которую он торжественно получил на кафедральном соборе в Палермо. Англия, Франция и Испания признали верховенство императора Священной Римской империи. Вскоре на Кипре скончался бывший король Иерусалима Гюи де Лузиньян. Наследовавший ему младший брат Амальрик тотчас принес ленную присягу императору, Кипр стал частью империи и римско-католическим епископством.

— Теперь мы вряд ли сможем поехать к нам, в Базилею Кефалию, — сокрушалась Беренгария, которой постоянно снился счастливый Лимасол.

— Непременно поедем и побываем там, моя львичка, — успокаивал ее Ричард. — Вот отправимся опять завоевывать Святую Землю и побываем в нашем милом Лимасоле. Жаль только, без Робера!

Но он видел, что крестоносное дело выдвинуло новых вождей, а он остается в стороне. В последний день мая 6704 года[150] император Генрих принял крест в Бари, при гробе Святителя Николая, и объявил, что будет платить каждому своему крестоносцу по тридцать золотых унций. А в конце года первые отряды пилигримов отправились на юг, в Апулию, где к следующей весне собралось огромное войско в шестьдесят тысяч человек и флот из полусотни кораблей. Все это Ричард узнавал, странствуя по своим владениям и то там, то сям усмиряя тех, кто не был доволен его властью и еще недавно считался сторонником Жана Сантерра. При нем всегда были Беренгария, Амбруаз, Меркадье, Лувар и другие преданные люди. Львиная ржавчина больше не беспокоила Ричарда, прыщи лишь изредка ненадолго появлялись, но быстро исчезали, будто боясь, что против них снова будет применено средство киприотки Лутрофории. Правда, и песен он теперь сочинял очень мало, а когда его просили спеть, делал это неохотно. К тому же в последнее время он почему-то все больше стал говорить по-английски, хотя по-прежнему предпочитал жить не в Англии, а либо в Аквитании, либо в Нормандии, либо в Гаскони. А вот арабский постепенно выветрился из его головы, хотя нередко Ричард любил вспоминать о своих беседах с Аладилем. Кстати, Аладиль больше всех братьев покойного Саладина возвысился и успешно воевал в Сирии. Осенью 6705 года[151] он завоевал Яффу, перебил всех находившихся там крестоносцев и разрушил город до основания, заявив при этом: «Пусть Мелек-Риджард Альб-аль-Асад снова явится сюда и построит все заново, он это любит!»

Но даже если бы Ричард хотел отправиться восстанавливать Яффу, он не мог этого сделать, ибо Англия снова воевала с Францией, и Филипп-Август объявил, что только смерть, его или Ричарда, прекратит этот нескончаемый раздор. К тому же немцы все больше забирали в свои руки крестоносное дело. Покуда Аладиль разрушал Яффу, в те же дни в Сен-Жан-д’Акре погиб Иерусалимский король Анри де Шампань. Он выпал из окна и насмерть расшибся о мостовую головой, как некогда со скалы Андромеды убился тамплиер д’Идро. На место погибшего племянника Ричарда был выбран кипрский король Амальрик, так что и тут король Англии лишался поддержки в Святой Земле. Вдова короля Анри, Елизавета, привыкшая уже переходить из рук в руки, вышла замуж за Амальрика и по-прежнему оставалась Иерусалимской королевой.

Вскоре, однако, случилось нечто, напомнившее немцам начало предыдущего похода. Едва лишь стали разворачиваться военные действия под Сидоном и Бейрутом, как император Генрих, вознамерившийся наконец явиться в Святой Земле, был унесен из мира сего внезапной болезнью, подобно тому как семь лет назад был унесен из жизни водами речки Салефы его отец, император Фридрих Барбаросса. Зима принесла крестоносцам несколько неудач, после которых Амальрик вынужден был заключить с Аладилем перемирие на три года, три месяца и три дня.

— Любопытно, — сказал Ричард, узнав об этом, — будут ли Амальрика судить в Шпайере за его нерешительные действия против Аладиля? А ведь меня обвиняли в сговоре с сарацинами!

В ту же зиму скончался Папа Целестин, и новым Папой под именем Иннокентия Третьего был провозглашен кардинал Лотар, граф де Сеньи, человек настолько властный, что в начале нового столетии именно ему суждено было стать главным действующим лицом истории.[152]

В 6706 году от сотворения мира[153] война между Англией и Францией разгорелась с новой силой. Огромное количество графств и герцогств было охвачено ею. Всюду, от побережья Нормандии до Гаскони и Лангедока, шли военные действия. Лишь к концу года, одержав несколько побед над Филиппом, Ричард Львиное Сердце, поддавшись уговорам влиятельного кардинала Петра Капуанского, вновь согласился подписать перемирие со своим неуемным врагом, зная, что не в следующем году, так через год Филипп-Август снова затеет войну.

Встретив Рождество Христово, Ричард расстался с женой и отправился на юг своих владений учинять расправу над теми, кто во время войны тайно или явно сочувствовал королю Франции. В Масленицу он веселился с Беренгарией в родном Ле-Мане. На первой неделе Великого поста побывал опять у матери в обители Фонтевро и попросил Беренгарию побыть здесь до Пасхи, а на Пасху обещал возвратиться из очередного похода, на сей раз против взбунтовавшегося лиможского виконта Адемара.

— Если же на Страстной седмице я не появлюсь, — сказал он на прощанье Беренгарии, — то свисток доброго короля Дагобера при тебе. Не грусти, милая львичка, и не беспокойся ни о чем. Ты же знаешь, что меня нельзя убить в бою.

С этими словами он оставил жену и мать и покинул Фонтевро, ведя за собой сравнительно небольшое войско. Барон Меркадье сопровождал своего государя в этом походе. В канун Благовещения они разгромили лиможского виконта и взяли Лимож. Сам Адемар укрылся в одном из своих крепких замков — Шалю. До Пасхи оставалось более двух недель, и Ричард решил, что успеет взять Шалю и возвратиться в Фонтевро к жене и матери. Подойдя к замку, с ходу захватить его не смогли, пришлось начать осаду.

Начался апрель, любимый месяц Ричарда, повсюду разливалась бурная весна, природа расцветала, нигде уже не было снега, всюду зеленела свежая яркая трава. Утром Лазаревой субботы [154] солнце сияло во всю мощь, и к полудню даже стало припекать. Ричард верхом на Фовеле вместе с Меркадье, ехавшим на белом жеребце, объезжал окрестности замка Шалю. На нем была легкая кольчуга-безрукавка и легкий шишак, белый плащ с крестом Святого Георгия на спине развевался за спиной.

— Только подумать, Фовель, снова весна, — говорил Ричард, счастливо вдыхая в себя воздух, полный благоуханий. — После Пасхи подыщем тебе еще какую-нибудь подружку. Ты доволен?

Конь весело закивал головой.

— Иногда мне кажется, что он вот-вот заговорит, ваш Фовель, — рассмеялся Меркадье.

В это мгновенье боль пронзила правую руку Ричарда чуть пониже локтя. Он с удивлением уставился на стрелу, ранившую его.

— Ты гляди! — воскликнул он. — В кои веки меня ранило!

Стрела неглубоко вошла в мышцу, и ему не составило никакого труда ее выдернуть и отшвырнуть в сторону. Погрозив кулаком раненой руки в сторону невидимого стрелка, король повернул коня и решил возвратиться в лагерь.

— По-моему, все готово к тому, чтобы завтра утром решительным приступом овладеть Шалю, — сказал Меркадье.

— Да, да… — несколько рассеянно ответил Ричард, морщась от боли. Рана оказалась какая-то слишком едкая. Его вдруг стало тошнить и вырвало.

— Что с вами, эн Ришар? — всполошился Меркадье.

Дойдя до своей ставки, Ричард позвал лекаря Рено. Стали снимать кольчугу, потом шерстяной котт [155], но тут выяснилось, что рука опухла, а рукав у котта слишком узкий, и пришлось его разрезать вместе с рукавом шемиза. Когда же верхняя одежда была снята, на руке вокруг раны обнаружился синий отек. Лекарь озабоченно покачал головой и со вздохом сказал:

— Отравленная стрела. Плохо дело. Если это обычная греческая цикламена, то у меня есть противоядие из зерен и ягод юниперуса с молодилом и вербеной. Если не поможет, то нужна ртуть, а ее нет.

— Как нет? — удивился Ричард.

— А где ее сейчас найдешь!

— Так давай скорее свое противоядие!

Но противоядие не подействовало, синяк продолжал медленно распространяться, перетек на предплечье, потом на плечо. Ричард почувствовал сильный жар и приказал Меркадье немедленно начинать приступ на замок.

— Хочу умереть, зная, что Шалю пал и виконт Адемар схвачен, — сказал он с улыбкой. — Ступай, эн Гюи, а мне пусть приведут священника. Покуда вы будете воевать, я стану исповедоваться.

Смерть явилась к Ричарду столь внезапно, что он даже не успел прочувствовать ее. Должно быть, оттого-то он сохранял невозмутимое спокойствие до самого своего последнего часа. Ангулемский священник принял у него исповедь и причастил святых даров. Тем временем Меркадье, в ужасе и отчаянии, молниеносно овладел замком и, узнав, что Ричард Львиное Сердце умирает, приказал перевешать всех защитников Шалю, за исключением самого Адемара. Несметное сокровище, спрятанное в Шалю, по мнению Ричарда, оказалось весьма скромным, но Меркадье, явившись к постели умирающего, решил не разочаровывать короля.

Ричард уже исповедался, причастился и составил завещание. Он полностью простил своего коварного брата, Жана Сантерра, уступив ему Англию со всеми землями, замками и подданными, а также три четверти сокровищ. Личные драгоценности он завещал Беренгарии и племяннику Отто, а три четверти сокровищ королевской казны расписал между верными слугами, и что осталось — велел раздать беднякам.

Барону Меркадье удалось не только овладеть замком Шалю, но и даже найти того самого арбалетчика, выпустившего в руку короля Англии остроносую дарительницу смерти.

— Полюбуйтесь, ваше величество, это тот самый мерзавец, чья стрела ранила вас, — сказал Меркадье. — Как прикажете поступить с ним?

— А-а-а! — вскинул брови Ричард. — Это и впрямь ты?

— Я, — дерзко ответил арбалетчик, — и никто иной.

— Ну и как же зовут тебя?

— Мое имя Бертран де Гудрун, и я счастлив, что могу предстать пред тем, кого все так боялись и кого я убил, можно сказать, от нечего делать.

— Почему ты говоришь «убил»? Разве я уже мертв?

— Вам осталось недолго трепыхаться.

— Врешь, Бертран де Гудрун! Сегодня Лазарева суббота. И Господь воскресит меня.

— Он не воскрешает тех, кто при жизни не верил в него.

— А я верил, Бертран, верил… — Ричард закрыл глаза и увидел белоснежную голубку. Улыбнулся. Потом, открыв глаза, произнес: — Да, пожалуй, ты прав. Я умираю. И ты убил меня. Как ты? Рад или не очень?

— Рад. И даже очень, — не страшась казни, отвечал арбалетчик.

— За что же ты так возненавидел меня? Какое зло я сотворил тебе, коль ты убил меня и нисколько не печалишься о моей смерти?

— Ты своей рукой умертвил в сражении моего отца, Арнаута де Гудруна, и двух братьев, Гаусельма и Саварика, коих я очень любил, — признался Бертран.

— Ах, вот оно что! — выдохнул с облегчением Ричард. — Тогда прости меня.

— Нет, не прощу, и, если бы мне довелось еще раз убить тебя, я бы с наслаждением повторил убийство, — скрипнул зубами Бертран.

— Хорошо ли это? — благодушным голосом произнес Ричард. — Ведь я убил твоего отца и братьев в честном бою, а ты ужалил меня отравленной стрелой, как варвар. И к тому же мечтаешь снова поступить так же. А ведь я не самый плохой из королей, живших на этом свете.

— Каждый король приносит миру только зло, — сказал убийца. — Хотя, впрочем, — вдруг добавил он задумчиво, — и мир-то сей не заслуживает доброго слова, и чем больше в нем людей, тем больше греха, а чем меньше будет двуногих тварей, тем меньше и зла.

— Э, да ты рассуждаешь как альбигоец [156], - нахмурился Ричард. — Ты, часом, не из лангедокских ли братств?

— Какое тебе дело! Ты хотел казнить меня, так и казни. Я рад буду вынести любую муку, только бы знать, что ты отправляешься в ад вместе со мной и тебя тоже будут там поджаривать.

— Сколько же лет тебе, если сие не есть тайна? — спросил умирающий.

— Изволь, сие не есть тайна, мне ровно в два раза меньше, чем тебе, — отвечал Бертран де Гудрун.

— Двадцать один? — усмехнулся Ричард. — Ну, это еще полбеды. Ты переменишься. Я прощаю тебе мою смерть и отпускаю на все четыре стороны. Меркадье! Проследи, чтобы юношу никто не тронул. Он свободен и прощен мною.

— Да вот только ты, мерзостный василиск, не прощен мною! — закричал тут настырный юноша. — Я настолько ненавижу тебя, что не желаю получать прощения из рук твоих. Прикажи своим людям казнить меня, а не то я отправлюсь в Фонтевро и прикончу там твою распутную мамашу, под конец жизни заделавшуюся святошей. А с нею вместе и твою жену.

Ричард вспыхнул, но, увидев, как Меркадье принимается не на шутку колотить молодчика, вновь вернулся к благодушному настроению и приказал:

— Я же просил, чтобы никто не тронул его и пальцем! Повторяю: отпустите молокососа с Богом. Да, и вот еще. Выдайте ему сто солидов, пусть он помнит меня не только со злом. Слышишь, сынок? Тебе подарят сотню солидов, ты купишь себе дом, заведешь хорошее хозяйство, женишься и рано или поздно простишь несчастного короля, которому люди дали прозвище Львиное Сердце.

— Никогда! — воскликнул арбалетчик Бертран.

Тут Меркадье увел его, а в глазах у Ричарда все поплыло. Ему казалось, что он только что спрыгнул с борта легкого энека в море у самого берега и с головою ушел под воду. Вот сейчас он вынырнет, выскочит на сушу и бросится на врагов, как ни в чем не бывало. Но он все никак не мог вынырнуть и ползал по дну в тяжких доспехах, проваливаясь в зыбкий песок. Ужас охватил его, ибо он почувствовал близость ублиетки…

— Ах! — выдохнул он и очнулся. — Фовель! Где ты!

Лицо Меркадье склонялось над ним.

— С вашим конем все в полном порядке, эн Ришар, — ласково произнес барон. — Он хорошо покушал и отдыхает.

— Меркадье! Я что, и в самом деле умираю? Как это странно… Я бы сказал, неожиданно… Нельзя ли мне успеть повидаться с Беранжерой?..

— Гонец во весь опор мчится в обитель Фонтевро, — отвечал Меркадье.

— Нет, далеко, не успеют… — печально вздохнул Ричард. — Когда я помру, пусть разрежут мне грудь и посмотрят, каких размеров было мое сердце. Меркадье!.. Фовель!.. Руан!.. Шарру!.. Фонтевро!.. Go hence but!.. Уахед уаарбин… Рух халла!..

Меркадье понял, что это уже предсмертный бред. Пробормотав еще десятка два непонятных разрозненных слов, Ричард вдруг приоткрыл глаза, вздохнул и промолвил с глубочайшей грустью:

— Куббех машвийех!..

После этого изумрудный взор его остекленел, дыхание прекратилось, львиное сердце перестало биться навсегда [157]. Меркадье был безутешен. Он сам изловил отпущенного Бертрана де Гудруна и своими руками содрал с него кожу, после чего велел повесить вниз головой, а деньги, подаренные арбалетчику королем Ричардом, рассыпать по округе, и чтобы никто не смел к ним прикасаться.

Королева Беренгария, примчавшись в лагерь под Шалю, оплакала хладный труп своего возлюбленного супруга, а когда все глаза свои она выплакала, то села без сил у ног покойного и, падая без чувств, промолвила:

— Это был Иерусалим-во-плоти!..

Странные вещи стали происходить после смерти Ричарда. Откуда-то выплыло его завещание, по которому сердце, оказавшееся очень больших размеров, было похоронено в Руане, мозг, внутренности и кровь — в Шарру, а тело и голова — у ног отца, под сенью материнских молитв, в аббатстве Фонтевро. Куда-то исчез великолепнейший рыжий конь короля, Фовель. Словно под землю провалился. Где ни искали его, не могли найти.

Потом поползли слухи о том, будто похоронен был вовсе не Ричард, а тот самый арбалетчик Бертран, который поразил его отравленной стрелой. Сам же Ричард якобы по исполнению собственного его пророчества был незримо воскрешен, как Лазарь, самим Господом Иисусом Христом. Много лет то там, то здесь появлялись люди, уверявшие, будто они видели рыжего короля на рыжем скакуне, и это были Ричард и Фовель. Иногда над головой Ричарда видели белоснежную голубку. А трубадур Блондель де Нель до конца дней своих просыпался от того, что ему мерещился голос Ричарда, поющий какую-нибудь из его изумительных кансон или сирвент.

Наконец, о сочинениях короля Львиное Сердце. В течение всех столетий, последовавших за смертью коронованного трубадура, чьи-то подлые, но старательные руки изымали отовсюду, где только можно, записи этих изумительных песен. Десятки наименований остались после таких трубадуров, как, скажем, Гираут де Борнель, Бертран де Борн, Арнаут Даниэль, Блондель де Нель, Раймон де Мираваль и многих других, сочинявших не лучше, а подчас и хуже Ричарда, от самого же короля поэтов и поэта среди королей осталось лишь несколько сирвент и кансон не лучшего качества, как, например, всем известный «Узник», написанный им в замке Трифель. Да и эта жалкая горсточка сочинений подвергается сомнениям — Ричард ли написал их.

Лишь немногим на земле людям известно одно старое заросшее кладбище, на котором есть могила, а в той могиле в каменном саркофаге бережно хранятся все без исключения кансоны и сирвенты Ричарда, под бронзовой плитой, малоприметной и ржавой.