Ричард Львиное Сердце: Поющий король

Глава двадцать девятая НЕВЕСТА СИРИИ ОПЯТЬ ВЫХОДИТ ЗАМУЖ

В неописуемом горе крестоносцы оставляли заветный город за своей спиною и шли назад, вниз, к Рамле. Единственное, что могло хоть как-то их утешить, — солнечный день да припасы вина и продовольствия, приберегаемые для осады и розданные теперь по щедрому приказанию короля Англии. Когда спустились с гор, у их подножия был устроен привал — целый пир, обильный, но горький. В угрюмом молчании крестоносцы насыщались и подкреплялись вином и едой. Не слышно было ни молитв, ни песен, ни восклицаний. Только тяжкие вздохи:

— А солнышко-то!.. Солнышко-то нынче какое!..

— Как раз бы идти дальше на Иерусалим.

— Да, видно, не судьба, братцы!..

— И чего повернули?

— Не судьба… Не судьба…

— К Пасхе.

Солнечный день глубоко оскорблял Ричарда. Неужто и впрямь природе радостно его горе?! Неужто и ты, Господи, радуешься?

Встреча с Беренгарией была бы для короля Англии теперь нестерпимо мучительной. Во-первых, неудача похода. Во-вторых, та сарацинка в Эммаусе. Как смотреть жене в глаза? Она простит. Простит и то и другое. Но как смотреть в глаза? И Ричард утешался тем, что идет не в Яффу, а в Аскалон.

От Рамлы, отдохнув пару суток, двинулись налево, на юг, по Сефелской равнине. Небо опять нахмурилось, но было довольно тепло и сухо. Беренгария не соизволила приехать к своему мужу. Стало быть, ей все известно про его ночь с сарацинкой. Что ж, оно и лучше. Сейчас Ричард не чувствовал никакой любви к жене. Словно и не было у него в жизни дней ослепительного счастья с этой наваррской красавицей.

Бургундцы, шампанцы, итальянцы и немцы были отпущены в Яффу. С Ричардом в Аскалон шли только подданные короля Англии — аквитанцы, гасконцы, англичане, нормандцы, бретанцы.

Двигались медленно, устало, позволяя себе расслабиться, и лишь когда опять зарядил дождь, ускорили шаг. Спустя полторы недели после решения об отмене похода на Иерусалим войско Ричарда вышло к развалинам Аскалона, за которыми открывался черный простор Средиземного моря, — невиданная буря бушевала здесь, вздымая исполинские волны и ударяя их с ревом о берег. Ричард направил своего Фовеля к самому тому пределу, до которого доползали страстные руки волн. Соленые свежие брызги осыпали лицо Ричарда, где-то далеко он увидел в небе светлое трепетание, будто белоснежная голубка порхала там, и тотчас в душе его что-то тоже вострепетало, он вдохнул в себя дыхание бури, закрыл глаза и сказал:

— Как хорошо!

Снова открыв очи, Ричард Львиное Сердце увидел мир по-новому, словно свежий дух вселился в него, словно буря, увиденная им, смыла следы неудач.

тихонько запел Ричард, не узнавая своего голоса, робкого, слабого, Бог знает когда в последний раз певшего.

Он засмеялся этой слабенькой и беспомощной песенке, сочинившейся с ходу, тяп-ляп, без мощного, привычного Ричарду вдохновения, но все же — родившейся, встретившей его здесь, на развалинах Аскалона, на развалинах неудавшегося похода на Иерусалим, на развалинах всей его жизни, ибо Ричарду казалось, что вся его тридцатичетырехлетняя жизнь приблизилась к своему завершению, что он прожил все, что только мог прожить, и уже состарился за этот прошедший год в Святой Земле, где так много, так много произошло!..

Казалось, и впрямь где-то там, высоко-высоко в небе, трепетали белоснежные крылья, но сколько Ричард ни всматривался, он так и не мог понять, мерещится ли ему его голубка или она и впрямь летает в своей головокружительной выси.

— Спасибо тебе, буря, — весело вздохнул король Англии. — Ну что, Фовель, будем жить дальше?

Конь замотал головой сверху вниз, сверху вниз, тихонько иготнул и легонько, дружески куснул Ричарда за колено.

— Ах ты мой родной! — простонал Ричард и мокрым от слез лицом приник к конской гриве. Фовель оглянулся, делая знак своему хозяину, что к нему подъезжает барон Меркадье. Этому человеку в последнее время Ричард почему-то доверял больше всех.

— Ваше величество…

— Какая славная буря, эн Гюи! Я даже прослезился от восторга.

— Это хорошо. Я вижу, ваше уныние немного рассеялось.

— Да, эн Гюи, мне несколько лучше. Ну что, сможем мы восстановить Аскалон?

— Отчего бы и нет? Яффу же подняли из развалин.

— Ставить лагерь и сегодня же — сегодня же! — начинать работы. Я сам буду таскать камни. С первым прыжком на Иерусалим-сюр-терр я промахнулся. Ну что ж, здесь мы начнем готовиться к следующему броску. Такова жизнь, эн Гюи!

И работа закипела. В ней все искали забвения неудачному походу, и Ричард одним из первых, как в битву, ринулся в восстановление Аскалона, сам таскал камни, всюду мелькало его повеселевшее лицо, вновь блестели живостью глаза изумрудного цвета. Дождей не было, однажды еще раз выпал снег, а с моря постоянно дул влажный и холодный ветер, но в целом погода стояла сносная, люди выздоравливали и все более оживленно принимали участие в восстановлении крепости. Ричард был бодр и весел, как в первые дни крестового похода, он пел свои старые кансоны и сирвенты и сочинял новые, и звук его дивного голоса приободрял работающих. Мало-помалу развалины превращались в заново возведенные строения, крепость начинала обретать свой прежний грозный вид. «Невеста Сирии опять выходит замуж…» — так начиналась одна из новых сирвент Ричарда, которую все так полюбили, что ее можно было слышать повсюду. Невестой Сирии в Леванте называли Аскалон, а в своей сирвенте Ричард себя в шутку именовал невестой, готовящейся выйти замуж за новый поход на Иерусалим.

Однажды к королю Англии явился командор тамплиеров Этьен д’Идро и попросил уделить ему время для разговора с глазу на глаз. И когда Ричард уединился с ним, тот первым делом заговорил именно об этой сирвенте.

— Ваше величество, — сказал он, — недавно вы написали блестящую сирвенту про невесту Сирии.

— Благодарю вас, эн Этьен, — улыбнулся Ричард. — Никак не ожидал найти в вас ценителя моего трубадурского дарования.

— Если честно, я не шибко-то и разбираюсь в кансонах и сирвентах, даже не знаю, чем одни отличаются от других. Но я, подобно многим, выучил «Невесту Сирии» и люблю иной раз спеть ее, когда никто не слышит моего корявого пения.

— Могу дать вам один совет, командор. Пойте, когда на море хорошая буря. Выходите на берег и пойте. Нет лучшего учителя, чем морская волна, а в особенности — мощная и высокая. Греки знали в этом толк.

— Спасибо, ваше величество. Но мне бы хотелось тоже дать вам один совет.

— Я весь — ухо, эн Этьен, — любезно улыбнулся Ричард.

— Уберите слова о том, что вы — невеста, готовящаяся выйти замуж за новый поход.

— А мне эти слова казались остроумными.

— Напрасно. У вас много недоброжелателей, которые тотчас ухватились за сей шуточный оборот и воскресили гнусную сплетню о вас как о… хм-хм…

— Да и черт с ними, с недоброжелателями! Это ваш сенешаль де Жизор, что ли, сочиняет обо мне?

— В том числе и он.

— И кто-нибудь ему верит?

— Достаточно находится охотников ему верить.

— Такие же дураки и сволочи, как он сам.

— Не только дураки и не только сволочи. Переделайте слова сирвенты. Ну, хотя бы что вы жених, готовящийся жениться на грядущей битве. Что-нибудь в этом роде.

— Да, я не подумал о той мерзкой сплетне, которая давно ходит обо мне благодаря тому, что я искренне влюбляюсь в красивых людей. Когда-то души не чаял в Филиппе-Огюсте… Н-да. Так что же, а вы-то сами как относитесь к своему сенешалю?

— Никак не отношусь, ибо сенешалям подчиняются у нас коннетабли, а коннетаблям — мы, командоры.

— Ах, ну да, я и забыл про вашу ловкую иерархию. А кто ваш коннетабль?

— Эн Жильбер Эрай.

— Который подчиняется сенешалю де Жизору?

— Совершенно верно.

— А как он к нему относится?

— Эн Жильбер? Боится сенешаля Жана, как тарантула.

— А вы не боитесь его, эн Этьен?

— Что тут таить… Боюсь и я. Жан де Жизор — страшное существо. Мне кажется, это демон во плоти. Он сам сожительствует с орденским прецептором де Фо, причем давно и открыто. И никто не смеет ничего предпринять против него. Я знаю точно, что он приехал в Святую Землю с собственной дочерью, которую здесь сделал своей наложницей, а в конце концов бедняжка, нарожав ему десяток уродов, неведомо куда сгинувших, покончила с собой. И об этом все знают в ордене, но все боятся сенешаля Жана, потому что кто бы ни шел против него, все погибали или исчезали. Вот я теперь зря, видимо, говорю вам все это. Но я знаю и другое: нельзя больше терпеть присутствие Жана де Жизора в этом мире, ибо, мирясь с ним, миришься с дьяволом. Сенешаль де Жизор тесно связан с ассасинами, он занимает у них столь же высокий чин, как в ордене тамплиеров. Здесь он — сенешаль, один из трех ближайших подчиненных великого магистра. Там он — дай-аль-кирбаль, один из трех ближайших подчиненных старца горы Синана.

— Что вы говорите! — воскликнул удивленно Ричард.

— Я знаю, что говорю, — тихо отозвался командор Этьен. — Он дай-аль-кирбаль, и у ассасинов у него иное имя.

— И вам оно известно?

— Да. Ассасины называют его Тамм-аль-Шабат.

— Как-как? Тамм-аль-Шабат? Рот тарантула? Вот так прозвище!

— Именно! Ведь полное прозванье старца горы — Синан-аль-Шабат. То есть — зубы тарантула. Понимаете? Синан — зубы, а Жан де Жизор — рот, в котором эти зубы находятся. Вот ведь жуть какая, ваше величество!

— И многие знают об этом?

— В среде тамплиеров — и магистр, и сенешали, и почти все коннетабли, и даже некоторые командоры. Но все боятся даже этого знания, ибо чистки в ордене всегда проходили под руководством Жана де Жизора. И то, что я сейчас рассказываю вам обо всем этом, обязательно будет стоить мне жизни. Но раз уж я решился, стало быть — так. Это я, ваше величество, погубил ваш львиный бросок на Иерусалим.

— Вы?! Позвольте… Ах, вот оно что! Вы, эн Этьен, помнится, были одним из лазутчиков, докладывавших о готовности Саладина оборонять Иерусалим-сюр-терр. И вы все врали о несметном количестве защитников и о необычайных машинах?

— Увы, ваше величество. Врал. Врали и двое других, тот пизанец Доменико и тот госпитальер Жерар де Риголь.

— Да я вас зарублю сейчас своим мечом, тварь вы эдакая!

— Рубите, эн Ришар, рубите! Но я не заслуживаю, чтобы вы пачкали свой Шарлемань моей гнусной кровью. К тому же вы еще не все выслушали из того, что я хотел сказать вам. Да, я лжесвидетельствовал о готовности Саладина. Иерусалим защищен крепко, но не столь неприступен, как говорил я и двое других негодяев, купленных и запуганных Жаном де Жизором.

— И вы тоже были куплены и запуганы, эн Этьен?

— Да, и куплен и запуган, ваше величество. Но куда больше — оморочен. Меня будто околдовали. Не исключено, что сенешаль Жан подмешал мне в еду гашиш, как это принято делать у ассасинов. Или какое-то иное мерзкое снадобье, подавляющее человеческую волю.

— Что-то я не заметил, чтобы ваша воля была подавлена, эн Этьен, когда вы с таким жаром докладывали на военном совете в Бетнубе, — заметил Ричард, с нескрываемым презрением глядя на командора д’Идро.

— Да, вы вправе судить меня, эн Ришар, только вы! Я заблуждался. Я думал: все равно нет Бога и главное — спасать свою шкуру.

— А теперь? Вы уверовали? Да не может быть! Я чую, тут опять какие-то смрадные козни де Жизора, а вы явились ко мне в качестве проводника его мерзостей.

— Нет, ваше величество! Истинный Бог, нет! Мне было видение. Некий светлый призрак явился ко мне во сне и призвал к покаянию и вере.

— Уж не призрак ли царя Ирода? Говорят, он родился на свет именно тут, в Аскалоне.

— Нет, эн Ришар! Это был действительно светлый образ. Быть может, сам Годфруа Буйонский. Чем мне доказать вам?

— Кровью, эн Этьен, кровью!

— Кровью? Я готов. Своей?

— Нет, не своей. Кровью Жана де Жизора. Убейте его, командор д’Идро, раздавите рот тарантула, и все грехи снимутся с вашей души. Ваше потомство, если оно у вас есть или будет, получит благословение свыше, если вы своей рукой убьете сенешаля Жана де Жизора. Если не вы, то я сделаю это. Следовало бы открыто судить негодяя, а вам выступить на том суде свидетелем и соучастником его преступлений. Но подобный суд бросил бы черную тень на весь орден Христа и Храма. А это ни к чему. Я мог бы встретиться с магистром де Сабле, но он, по-видимому, полностью запуган или, как вы говорите, оморочен собственным сенешалем.

— Который к тому же сам и посадил его в магистерское кресло, — добавил командор.

— Вот именно. Так что все было бы бесполезно. Да и Жан де Жизор как-нибудь да сумел бы избегнуть суда. Ведь он и впрямь демон в человеческом обличье. Так что остается только одно. Убить де Жизора. И если это сделаете не вы, то я. Пусть после этого Папа проклянет меня. Ведь тамплиеры считаются неприкосновенными для монархов Европы.

— Хорошо, эн Ришар! Я сделаю это. Клянусь вам. Если меня не убьют раньше времени, я отправлю в ад Тамм-аль-Шабата.

— Ступайте и выполните свой долг, командор Этьен!

Если бы только д’Идро знал, как он порадовал Ричарда своим признанием! Конечно, с одной стороны, Ричарду было нестерпимо досадно, что его львиный прыжок не совершился из-за коварства тамплиере кого сенешаля. Навозная муха не дала льву впиться когтями в горло тигру. Но, с другой стороны, не Бог воспротивился походу на Иерусалим. Не Бог! Дьявол помешал Ричарду, а Бог лишь попустил его вмешательство за все грехи Ричарда. И стало быть, если устранить Жана де Жизора, то есть надежда на окончательный успех крестового похода.

Подумать только — Тамм-аль-Шабат, дай-аль-кирбаль старца горы Синана, и сенешаль ордена тамплиеров Жан де Жизор — одно и то же лицо! Но насколько можно верить словам командора д’Идро? Слишком уж неправдоподобно выглядело все, о чем он тут наговорил. Оставалось только ждать, убьют ли в ближайшем будущем сенешаля Жана.