Ричард Львиное Сердце: Поющий король

Глава двадцать третья ТОМЛЕНИЕ

Плохие новости продолжали поступать в этот следующий после взятия крепости день. Король Франции не смог встать поутру из постели, прикованный к ней арнолидией-леонардией. Ричард, узнав об этом, еще глубже провалился в мрачное настроение. Ко всем терзаниям добавились угрызения совести за то, что косвенно он являлся виновником болезни Филу. «Посмотрим, как ты будешь смеяться, когда леонардия и тебя возьмет к себе в мужья и затащит в свое горячечное брачное ложе» — эти слова так и горели в мозгу короля Англии. Что самое обидное — в последние дни леонардия стала утихать. Лекарь Тромпо изобрел снадобье из розовой воды, смешанной с порошком, изготовленным из сушеной арханжелики. Это снадобье предотвращало заболевание, и большинство из тех, кто принимал его, не заразились.

Король Англии отправился навещать короля Франции, поселившегося в одном из лучших домов Акры.

— Ну что, Уино, — промолвил Филипп-Август, глядя на Ричарда красными и влажными глазами, — сбылось твое вчерашнее пожелание. Как видишь, я женился на леонардии, вот, предаюсь с нею любовным утехам. Доволен?

— Прости меня, Филу! — взмолился Ричард, хватая короля Франции за руку. — Прости и за то, что я своим грязным языком коснулся вчера чистой тени твоего отца. Представь себе, Людовик всю ночь сегодня являлся ко мне во сне.

— Он тоже снился мне, мой бедный отец, — прошептал Филипп-Август. — Я и сейчас вижу его перед собой. Ты знаешь, перед самой смертью он бредил красотою твоей матери Элеоноры. А я сказал ему: «Отец, мне доподлинно известно, что от былой красоты вашей бывшей супруги Элеоноры не осталось и следа». Он улыбнулся мне так, мол, ты ничего не понимаешь, дурашка, поднял руку и похлопал меня ладонью по щеке. Затем рука его без сил упала на постель, и вскоре отца не стало. Отец! Как ты можешь думать перед смертью не о моей матери, а о матери этого прохвоста Уино! Есть ли на свете женщина более распутная и богомерзкая, чем Элеонора? Отец! Уино насмехается над твоей голой задницей. Я ненавижу его… А? Что? Это ты, Ришар? Ступай прочь! Дай мне спокойно умереть! Почему и перед смертью твоя нахальная морда должна волновать меня? Ты скажешь, я завидую тебе? Я смеюсь над тобой, Уино! Прочь! Прочь отсюда!

Страдая за Филиппа, Ричард все же с удовлетворением отмечал, что то мрачное бесчувствие, охватившее его душу на рассвете, потихоньку растапливается, бездонная пропасть затягивается. Все последующие дни, занимаясь делами, связанными с подготовкой войска к походу на Иерусалим, он то и дело заглядывал к королю Франции и даже отправил Гийома де Летанга к Саладину — узнать, когда тот намерен выполнять условия сдачи Акры, а заодно спросить у Мафаиддина, не осталось ли того замечательного лекарства. Вернувшись через два дня, де Летанг сообщил, что Саладин пока еще не имеет возможности выполнить условия, а для короля Франции у него нет никаких снадобий.

Между тем леонардия полюбила Филиппа-Августа гораздо более страстно, чем Ричарда. От ее немилосердной любви у короля Франции выпали почти все волосы, вылезли ногти, вывалилось восемь зубов. Был день, когда подданные полностью уверились в том, что им придется проститься со своим государем. Он лежал страшный, безволосый, едва дыша широко распахнутым ртом, в котором жутко зияли прогалы между зубами, и когда Ричард смотрел на этот жуткий рот умирающего Филиппа, ему вновь и вновь вспоминалось словцо, засевшее в мозгу, как заноза, — ублиетка.

В эту ночь, когда все ждали кончины французского монарха, английский король не отходил от его ложа, держал своего бывшего друга Филу за руку. И Филу не умер. Очнувшись под утро, он увидел Ричарда, поморщился и сказал:

— Уино… Так ты и есть сама леонардия… Уйди, прошу тебя!

— Я ухожу, ухожу, — ответил Ричард — Только ты не умирай.

Покуда король Франции лежал в объятиях болезни, в покоренной Акре вновь вспыхнули ожесточенные споры о том, в каком качестве оставаться Гюи де Лузиньяну и его сопернику Конраду Монферратскому, женатому на сестре покойной королевы Сибиллы и потому имеющему как бы больше прав на иерусалимский трон, нежели овдовевший Гюи, который в свое время стал королем Иерусалима лишь благодаря тому, что женился на королеве Сибилле.

Сторонники Конрада обвиняли Лузиньяна в трусости. Он проиграл сражение при Хиттине, он утратил Святой Град, а теперь отсиживается на Кипре вместо того, чтобы отвоевывать утраченное. Сторонники Гюи доказывали противоположное — что Лузиньян сделал для взятия Акры не меньше, чем Конрад, что теперь он держит в своих руках Кипр и с Кипра следит за всеми кораблями, везущими из Малой Азии подмогу сарацинам, и не пускает эти корабли. В итоге все же сошлись на соглашении о том, что Гюи де Лузиньян останется до самой смерти королем Иерусалима, а Конрад будет считаться его наследником. За это согласие Конрад получал в свое владение не только Тир, коим и так владел, но еще и Бейрут, и Сидон, и несколько мелких замков, разбросанных по побережью.

Присутствовавший при переговорах и соглашениях брат короля Гюи, Годфруа де Лузиньян, сумел вытребовать для себя графство Яффу, поклявшись за это никогда и ни при каких обстоятельствах не оспаривать права на иерусалимский престол. После заключения сделки граф Анри де Шампань объявил, что он как раз намеревается в будущем добиваться трона в Иерусалиме, но на это мало кто обратил внимание, а Ричард Львиное Сердце сказал:

— Иерусалим-сюр-терр еще следует завоевать. Мы делим шкуру неубитого льва.

Спустя десять дней после взятия Сен-Жан-д’Акра здоровье короля Франции стремительно пошло на поправку. Однажды Ричард навестил его, и Филипп-Август позволил ему сесть рядом с постелью, а всех остальных попросил удалиться.

— Хочу поговорить с тобой с глазу на глаз, Уино, — сказал он с тоскою в выболевших глазах.

— Я готов выслушать тебя, дорогой Филу, — ответил Ричард.

— Вот видишь, ты полностью разгромил меня своей проклятой леонардией.

— Уж не веришь ли ты каким-нибудь подлым заушникам, что это я тебя заразил?

— Может, и ты… Но это уже не так важно. Главное, что ты победил меня.

— Я не боролся с тобой, Филу!

— Может, ты сам не знаешь, но ты боролся против меня всю жизнь. Я ненавидел тебя. Я завидовал тебе? Да, могу теперь честно сказать: завидовал. Завидовал, что я — не ты. Как бы я хотел быть тобою! Таким же легким, удачливым, драчливым, певучим. Меня никогда никто не любил, как тебя твоя Беранжера. Да что там говорить… В моей жизни ничего не было так, как у тебя.

— Ну что ты, Филу!

— Молчи! Ты даже не дал мне умереть от леонардии, чтобы хотя бы так прославилось мое имя — умер во время крестового похода. И ты все время будешь застить мне свет. О, как я хотел, чтобы ты остался веселиться на Кипре как можно дольше! Но ты приплыл, собака, и вошел в Сен-Жан-д’Акр на равных со всеми, кто проливал здесь пот и кровь столько долгих месяцев. Умереть от леонардии… Черт возьми, я бы даже умереть мог от болезни, названной твоим именем! Ну не издевательство ли это надо мной? Боже, зачем Ты так жесток ко мне? Что я Тебе сделал, Боже, которого называют Всемилостивым? Зачем Ты поставил меня в вечную зависимость и завистливость по отношению к этому легкомысленному негодяю, коего невесть за что прозвали Львиным Сердцем? И сердце-то у него петушиное! Вот видишь, Уино, что льется из моей души, даже когда я разговариваю с Богом. Видишь, что я думаю о тебе. Возможно, я и люблю тебя в этой неизбывной ненависти и зависти к тебе.

— Я люблю тебя, Филу, невзирая ни на что, — страдая, отвечал Ричард, — Поверь, я искренне переживал твою болезнь и всем сердцем желал твоего выздоровления.

— Плевать мне на твои переживания и желания, — горько прорыдал король Франции. — Я твердо решил бежать отсюда, как только болезнь окончательно отпустит меня.

— Бежать?! Почему?!

— Да ты что, ничего не понял, болван?! Я не смогу оставаться в Святой Земле рядом с тобою.

— Мы можем разделиться. Ты пойдешь на Иерусалим, я — на Арзуф.

— Как же, позволишь ты мне одному вести войско на Иерусалим!

— Позволю! — стукнул себя в грудь кулаком Ричард.

— Не желаю твоего такого подарка, — отмахнулся Филипп-Август. — Да и не взять мне Иерусалим одному. Не такой уж я военачальник. Куда мне тягаться с тобой!

— Но почему же мы не можем вместе? Вспомни, ведь у нас уговор — все делить поровну. И невзгоды, и победы, и потери, и добычу. Филу!

— Нет, Ришар, нет. Болезнь перепахала меня. Я теперь как бы заново родился. Какая она странная, эта твоя леонардия. Я бы всем посоветовал раз в жизни переболеть ею. Она мозги ставит на место. Сразу начинаешь понимать, кто есть кто, что почем. А главное, кто ты сам есть в действительности. И я о себе прекрасно теперь все понимаю. Подлец я. Завистливейший в мире подлец. Если б ты знал, какие козни мы задумывали против тебя с Жаном де Жизором! Берегись его, Ришар. Уж он-то не заболеет леонардией и не изменится. Он будет до конца дней твоих или своих травить тебя. Вот кто отомстит за мои страдания!

— Мне жаль тебя, Филу, — сжав зубы, промолвил Ричард, поднимаясь со стула. — Если ты решил бежать отсюда, попутного тебе ветра и веселой волны. Не стану упрашивать тебя остаться. Если же ты одумаешься…

— Да если я одумаюсь, я с ассасинами снюхаюсь, чтобы только прикончить тебя, слышишь, Расса! — закричал Филипп-Август. — Думаешь, я не знаю, что ты, когда встречался с Саладином и его братом, уже договорился отравить меня? Мерзавец!

— Какая дурь! — тяжело сглотнув, произнес Ричард и, выйдя вон, громко хлопнул дверью.

— Проклятый! Тебе не видать Иерусалима как своих ушей! — услышал он крик короля Франции из-за двери.

Покинув богатый дом, в котором размещался со своею свитой Филипп-Август, Ричард в самом тяжелом настроении сел на Фовеля. Конь глубоко вздохнул, переживая вместе с хозяином, и медленно побрел по улице Акры. Вдруг навстречу Ричарду выехал на взмыленной кобыле Бодуэн де Бетюн. Лишь завидев короля, он придержал несущуюся во весь опор лошадь, а поравнявшись, закричал:

— Беранжера! Ваше величество! Эн Ришар! Государыня Беранжера приплыла только что в Иерусалим-сюр-мер!

Вмиг все тягостное рухнуло с плеч и с души, Фовель громко заиготал, радуясь перемене настроения в хозяине, и, крепко пришпоренный, понесся, громко цокая по мостовым Акры.

И вот Ричард уже не в седле. И вот Ричард уже на ногах. И вот Ричард уже обнимает и прижимает к своей груди ту, которую так любит. Целует все ее смеющееся лицо.

— Любовь моя! Любовь моя!

— Ришар! Сердце мое!

— Ручки мои! Как я скучал по тебе!

— Как я истосковалась!

— Здорова ли ты?

— Что со мной сделается? Ты-то, ты-то здоров ли?

— Как кедр ливанский. Вот, навещал больного Филиппа.

— Как он?

— Намерен возвращаться во Францию.

— Давно пора. Ему здесь нечего делать.

— Беранжера! Мне кажется, прошел год с тех пор, как ты уехала. Без тебя я стал делаться хуже. Спасай меня, любовь моя!

— Мне сказали, ты так и не поселился в городе и по-прежнему живешь в своем шатре.

— А ты хочешь, чтобы мы поселились в городе?

— Нет, я как ты.

— Пусть наш дельфинчик с самого начала привыкает к военной походной жизни. Он еще не дает о себе знать? Не брыкается?

— Ришар… — Две огромных слезы мигом выкатились из глаз Беренгарии. — Я потеряла его!..

— Вот как?.. — помрачнел Ричард. — Жаль. Он был бы так похож на меня, если бы родился во время крестового похода.

— Теперь ты разлюбишь меня?

— Теперь я поспешу заселить тебя новым дельфинчиком.

— Я не виновата в том, что потеряла его, поверь мне.

— Никто и не винит тебя, милая.

Он старался делать вид, что не расстроен, но на душе у него было мрачно. Все одно к одному, все вдруг разладилось. Впервые за все время с того славного дня, когда он встретил Беренгарию в покоренной Мессине, Ричард поймал себя на том, что его несколько раздражает наваррское произношение жены, хотя было всего несколько десятков слов, которые она произносила не вполне правильно, и французской интонацией она владела почти безукоризненно. Они вновь зажили вдвоем на холме, в палатке, рядом с миндальной рощицей, уже успевшей прийти в себя после того, как ее изрядно потоптали в первый день приезда Ричарда. Они по-прежнему безумно наслаждались любовью, но в Ричарде поселилась странная обреченная уверенность в том, что ему не суждено иметь детей.

Мало того, точно такая же обреченность овладела им и в отношении целей всего похода. Ему уже не верилось, что удастся отнять у Саладина Иерусалим. Шли дни, заканчивался июль, а султан так и не спешил выполнять условия сдачи Акры. Ричард томился ожиданием, делался раздражительным, вспыльчивым, придирчивым, в нем появилась странная порывистость и изменчивость, спокойствие и благопристойность могли быстро смениться необузданным и неоправданным гневом. Присутствие Беренгарии и ее трепетная любовь смиряли короля, делали его добросердечным, он восстанавливал храмы, сам много молился, в особенности Святому Томасу Бекету, убиенному по нечаянному приказу его отца, и он все же готовился к праведному походу на Иерусалим.

Филипп-Август выздоравливал. Больше Ричард его не навещал. Он знал, что король Франции уверяет всех, будто король Англии злодейски заразил его леонардией. Знал он также и о том, что Филипп и впрямь собирается уезжать, а в последний день июля этот отъезд состоялся. С собой король Франции увозил треть своего войска, оставляя два больших полка под начальством Анри де Шампаня и герцога Гуго Бургундского. Ричард прекрасно понимал, что, вернувшись в Париж, Филипп-Август не замедлит вторгнуться в пределы английской короны. Делать было нечего, приходилось идти на пристань, где Филипп уже готовился сесть на корабль. Увидев Ричарда, он несколько растерялся.

— Бежишь, Филу? — спросил Ричард.

— Временно покидаю Святую Землю, — ответил тот.

— Ну беги, беги. Но если ты не дашь мне сейчас же, в присутствии де Шампаня и де Бургоня, одну клятву, я прикажу моим людям напасть на твоих, сжечь твои корабли, а тебя самого засадить под замок как изменника и предателя.

— Что еще за клятва? — насторожился Филипп-Август.

— Ты должен поклясться, что, покуда я здесь, ты не тронешь моих владений. И еще — ты не станешь нападать на меня в первые сорок дней после моего возвращения отсюда.

— Хорошо, эн Ришар, — обиженно надувая губы, промолвил король Франции. — Вот, в присутствии моих главных военачальников, графа Анри де Шампаня и герцога Гуго де Бургоня, клянусь не нападать на твои владения и не воевать с тобой первые сорок дней, когда ты вернешься отсюда. Если, конечно, ты вернешься, эн Ришар, в чем я весьма сильно сомневаюсь.

— Благодарю за клятву и за искренность. Прощай, дорогой Филу, да будет гладкой спина Нептуна.

— Счастливо оставаться, эн Ришар Кёрдельон, — с презрительной усмешкой ответил Филипп-Август, и на том они расстались. Ричард вскочил на своего Фовеля и не стал смотреть, как французский король будет садиться на корабль. Увидев австрийского герцога Леопольда, он узнал, что Леопольд тоже покидает Святую Землю, увозя своих австрийцев.

— Зачем приезжал, спрашивается, — усмехнулся Ричард и покинул пристань Маркграфа.

Так во главе крестоносцев остался только один король — Ричард Львиное Сердце.