Ричард Львиное Сердце: Поющий король

Глава двадцать восьмая ЛЕВ СОВЕРШАЕТ ПРЫЖОК

Кончился ноябрь, прошла первая неделя декабря, наступила вторая, а от Саладина и Аладиля не было никаких вестей. Видно, они крепко задумались над предложениями Ричарда и не с одним своим мудрецом обсуждали их. Тем временем переговоры с мусульманами становились все более и более подозрительными, и крестоносцы от Яффы до Триполи начинали сильно роптать против Ричарда. Предложение выдать замуж за Аладиля вдовствующую королеву Сицилии вызывало особенное негодование. Про Ричарда складывались небылицы, будто он готовится принять мусульманство, завести себе гарем, будто он совсем перестал говорить по-французски и изъясняется исключительно на арабском наречии. Сестра Жанна прислала Ричарду гневное письмо, в котором яростно отвергала какую-либо возможность вести с ней переговоры о столь небывалом замужестве. «Спасибо, братец, что не записал меня в полк маркитанток!» — писала она. Ричард очень смеялся, читая ее обиженное послание. Ведь он вовсе и не собирался выдавать бедную вдову замуж за сарацина, и вскоре это всем должно будет стать понятным. Тогда все поймут, что Ричард и впрямь великий властитель, и будут еще каяться, что возводили на него напраслину.

Что касается Беренгарии, то Ричард, как мог, постарался намеками дать ей понять истинные цели своих переговоров с Аладилем, и она, будучи умной женщиной, смекнула. Увы, вторая беременность окончилась такой же неудачей, как и первая. На сей раз Ричард уже не переживал так сильно, весь охваченный своим замыслом совершить львиный прыжок. Он сказал только с грустью:

— У Саладина семнадцать…

В середине декабря в Яффу прибыло небывалое посольство, возглавляемое Аладилем и уже знакомым Ричарду Мафаиддином. Целый караван из двенадцати верблюдов, причем самых лучших — красных аравийских верблюдов! — был нагружен дарами, вся стоимость которых, пожалуй, составляла добрую треть долга Саладина по договору о сдаче Акры. Крестоносцы, недоумевая и негодуя, взирали на это явное проявление дружбы Саладина и Ричарда. Пизанцы (почему-то особенно они) возбудились сверх меры и призывали к расправе и над послами Саладина, и над королем Англии.

Ричард встретил послов короткой речью на арабском языке, на коем говорил уже довольно бегло. Аладиль сказал, что Саладин с восторгом выслушал все предложения Ричарда, но твердого решения, женить Аладиля на Жанне или не женить, еще не принял. Зато он склоняется к мысли о двойном владении Иерусалимом и, возможно, в скором времени готов будет встретиться лично с Ричардом и королем Гюи для бесед на эту тему. Святой Град можно было поделить надвое — на Иерусалим и Аль-Кодс.

— Вот вид Святого Града с высоты птичьего полета, — сказал Мафаиддин, расстилая пред Ричардом холст, искусно расшитый шелковыми нитями. — Вот эта улица четко делит город пополам. Здесь — Храм Гроба Господня, Цитадель, дворец Ирода, гора Сион. Все это будет Иерусалим. А здесь — так называемый Нижний город, поприще Соломонова Храма, тамплиерские крепости, священные для нас мечети Аль-Акса и Аль-Омар. Все это — Аль-Кодс, который сохранится за нами.

— И владения тамплиеров? Я против! — возмутился великий магистр де Сабле. — Это оскорбительно для нашего ордена!

— В отношении владений ордена тамплиеров мы можем поговорить особо, — заверил Аладиль.

— Посмотрим, посмотрим, — зло пробурчал де Сабле.

— Что ж, — стараясь не обращать на него внимания, сказал Ричард, — мне все понятно. Я в восторге от нового предложения великого султана и готов лично встретиться с ним, чтобы все обсудить. Теперь же прощу разделить с нами трапезу.

Прежде чем сесть за стол с братьями Саладина, он отдал приказ насобирать подарков, равноценных привезенным Аладилем и Мафаиддином. И покуда длился роскошный обед, для сарацин отбирали отменных жеребцов, поспешно собирались шелковые ткани, русские меха, седла, сбруи, золотая и серебряная посуда, женские украшения. Увидев все то, с чем им придется возвращаться к Саладину, оба, и Аладиль и Мафаиддин, всплеснули руками, зацокали языками, славя щедрость Мелек-Риджарда и всемилостивого Аллаха за то, что он послал им такого соперника, как Альб-аль-Асад. Прощаясь с братьями Саладина, Ричард находился в особом возбуждении, глаза его горели, он обнял Аладиля и Мафаиддина, прослезился и спел им одну из своих лучших песен.

Потом он долго смотрел им вслед и вздыхал:

— Как же вы будете удивлены!.. Как удивлены!..

Холодный зимний ветер дул в спины удаляющихся Саладиновых братьев, начинался дождь.

Уже на другой день в цитадели Яффы собрался военный совет. Видя, с каким недовольством все смотрят на него, как пышут гневом, желая выразить ему все свое негодование, а может быть, даже потребовать от него, чтобы он отказался быть вождем похода, Ричард не дал никому слова, заговорил первым:

— Достопочтеннейшее рыцарство! Не дожидаясь, когда вы станете бросать мне в лицо оскорбительные слова, коих, я полагаю, в душе каждого из вас заготовлено в изрядном количестве, хочу объявить вам следующее: все это время я старательно морочил всем голову, в том числе, простите, и вам, но главное — Саладину. Я, как мог, изображал из себя укрощенного льва, а им давал почувствовать себя ловкими укротителями. Знаю, как горько вам было наблюдать за моей необъяснимой и непростительной дружбой с братом нашего общего врага, принцем Аладилем, как обидно было видеть бесконечные взаимные обмены подарками. Прошу у вас прощения за то, что столь долго испытывал ваше терпение, и спешу объясниться. Теперь, когда я и Саладин достигли немыслимых соглашений, когда султан готов поделить на две части Иерусалим-сюр-терр и западную часть Святого Града отдать нам, когда он даже готов женить Аладиля на моей сестре Жанне Сицилийской и заключить мирный договор на два года и более, когда я почти обещал ему помощь в его войнах с восточными соперниками, полагаю, и вам ясно, насколько он усыплен и заморочен и насколько теперь благоприятны условия для внезапного броска на Иерусалим. Погода держится не лучшая, но и не худшая. Если мы все сделаем быстро, быстро пройдем через вади Ас-Сарар и нанесем мгновенный удар по городу, уверяю вас, Рождество Христово мы будем праздновать уже у Гроба Его, и никакие зимние стужи нам уже будут не страшны. Не желая мерзнуть под стенами Иерусалима, все мы станем действовать решительнее и скоро овладеем заветной целью. Я, Ричард Плантагенет, король Англии, герцог Аквитанский и граф Пуату, прозванный Львиным Сердцем, призываю вас к молниеносному походу на Иерусалим.

В зале, где проходило собрание, наступила гробовая тишина. На лицах у всех присутствующих застыло каменное недоумение, постепенно начинающее сменяться восторгом. Первым вскочил гофмейстер немецкого ордена Зигенбранд. И он не воскликнул, он закричал во все горло:

— Nu helfe uns diu Gottes Kraft![109]

Затем он начал было по-медвежьи петь «In Gottes Namen vare wir»[110], но ему не дали, ибо его тевтонский рев потонул в общем крике — все вскочили со своих мест и кричали:

— Deus volt![111]

— Гроб Господень, веди нас!

— Не нам, не нам, но имени Твоему!

— Слава Ричарду! Да здравствует Львиное Сердце!

— С нами Бог! С нами Иоанн Креститель!

— Пресвятая Дева! Дай нам щит!

— Так хочет Господь! Так хочет Господь! Deus volt!

— Go hence but see the conqu’ring hero comes![112]

— Да здравствует наш Ришар! Король милостью Божьей!

— Вперед! На Иерусалим!

— Daz Heilige Grap helfe uns![113]

— Так хочет Господь!

На этом всеобщем восторге, собственно, и закончился тот краткий военный совет. Ричард воодушевленно спел «Нас всех принес сюда», и участники военного совета дружно ему подпевали: «Лон-лон-ля!» Радость у всех была такая, будто они уже взяли только что Иерусалим-сюр-терр, а теперь собираются идти завоевывать Индию.

В тот же день лагерь крестоносцев в Яффе пришел в движение. Выступление было назначено даже не на завтра, а на сегодня, дабы еще более усилить стремительность львиного прыжка. Красные аравийские верблюды, подаренные Саладином и еще сегодня утром вызывавшие всеобщее возмущение, теперь горделиво вышагивали впереди всего воинства, и Ричард восседал на одном из них, самом огромном, и это зрелище веселило и умиляло — рыжий король на рыжем верблюде. И вместо обычных трех слогов «Deus volt» другие три чеканные слога: «Vive le roi!»[114] — катились громом по горячему потоку Христова воинства. Головы перегринаторов пылали от возбуждения столь сильно, что, пожалуй, если бы не мелкий холодный дождичек, волосы бы на тех головах вспыхивали.

Около Лидды Ричард все же слез с верблюда и пересел на своего разобиженного Фовеля, который даже легонько куснул его за колено, настолько был оскорблен. Теперь король Иерусалимский Гюи де Лузиньян мог ехать рядом с королем Англии и разговаривать с ним.

— Бедняжка Беранжера! — сказал он. — Ты был в таком восторге, что толком и не попрощался с нею. Я видел, как она рыдала.

— Ничего, эн Гюи, я подарю ей Иерусалим-сюр-терр, и она утешится.

— Чурбанное сердце! Почему ты не взял ее с собой?

— Холодно, дождик. Простудится.

— А как ты думаешь, эн Ришар, кого из нас они имеют в виду, когда кричат: «Да здравствует король!»?

— Разумеется, тебя, эн Гюи.

— А что ты улыбаешься, Львиная ты Кишка! Конечно, меня! Ведь идем-то мы на Иерусалим, а кто король Иерусалимский? Покамест я. Не ты же.

— Нет, мне достаточно титулов. Да и негоже носить корону там, где ее носил сам Царь Небесный.

— А мне, стало быть, гоже. Нет, ты после этого даже не кишка. Ты Львиный Прыщ, вот ты кто!

— Хорошо, эн Гюи, хорошо! Только не дуйся на меня, умоляю.

— Охота была на тебя дуться! Ты молодец, эн Ришар! Хорошо придумал с этим броском. Я страшно рад, что ты есть на белом свете!

— Ну, слава Богу!

Когда они миновали Рамлу, начался нешуточный дождь, и решено было становиться лагерем до завтра здесь, у подножия гор Иудеи. Указав Гюи на дорогу, ведущую вверх, к Эммаусу, Ричард сказал:

— Помнишь, как мы хотели быть Лукой и Клеопой?

— Да, забавное было приключение, — усмехнулся Лузиньян. — Жаль только, что это не тот Эммаус.

— Но-но! Что значит «не тот»?!

— Как? Ты ничего не знаешь, эн Ришар?

— Чего я не знаю?

— Да ведь это и впрямь не тот Эммаус. Тот, в котором Лука и Клеопа встретились с воскресшим Спасителем, находится прямо рядом с Иерусалимом [115]. Их два, Эммауса. Так вот, этот — не тот, говорю тебе.

— Правда? — рассмеялся стоящий рядом летописец Амбруаз. — То-то я недоумевал, как могли Лука и Клеопа в тот же день пешком возвратиться в Иерусалим. Я объяснял это божественной силой, вселившейся в них после встречи с Воскресшим. А оказывается, все гораздо проще.

Ричарду же было не до смеха. И он чуть было не выхватил меч, когда Гюи шепнул ему, подливая масла в огонь:

— При всем твоем блеске, эн Ришар, ты полный недоумок!

Потрогав рукоять Шарлеманя, король Англии все же не решился убивать короля Иерусалима и вместо этого предложил ему выпить вина за всех недоумков, многие из которых бывают гораздо счастливее всезнаек.

— Ну что ж, — засмеялся Гюи, — выпьем много, коль не удалось увидеть в Эммаусе Бога.

— Хорошо, что тебя не слышит епископ Бове.

— Только его тут не хватало. Нет уж, пусть сидит себе в Тире под боком у Конрада. Хорошо бы еще этого увальня Зигенбранда возвратить в Сен-Жан-д’Акр. Что он сюда приперся? У него тут и немцев-то не наберется двух сотен.

— Нет, Зигенбранд славный малый, — возразил Ричард, вспоминая, как гофмейстер сегодня утром первым откликнулся на призыв.

Следующий день принес огромное разочарование. С самого утра шел обильный снег с дождем, к полудню снег кончился, но дождь стал проливным, и ни о каком выступлении из лагеря в Рамле не могло быть и речи. Прыжок из стремительного превращался в замедленный.

Ричард ходил по лагерю, присаживался выпить вина с крестоносцами, утешавшими его:

— Ничего, ваше величество! Не может же эта гадость литься вечно. Завтра все кончится, и мы продолжим путь.

Но Ричард не мог утешиться. Замысел срывался. Сколько он старался, любезничая с Аладилем и Мафаиддином, скольких душевных сил стоило ему совершить это коварство — войти к ним в дружбу, наобещать с три короба, а потом пойти на Иерусалим… И вот все оказывалось тщетным. А ведь Ричард мечтал уже послезавтра оказаться под стенами Святого Града!

Несмотря на то что дождь не прекратился и на следующий день, решено было покидать лагерь в Рамле, но не возвращаться в Яффу, а двигаться дальше по вади Ас-Сарар, превратившемуся в болото. Это решение на некоторое время все же вновь подняло дух крестоносцев. Снова трубы заиграли «Нас всех принесло сюда», снова прокатились возгласы: «Да здравствует король!», «Так хочет Господь!», «Гроб Господень, веди нас!», и отсыревшее Христово воинство медленно поползло по раскисшей склизи узкой долины. Король Гюи успел уже сильно простудиться, и, проехав не более одного лье, он принял решение вернуться в теплую Яффу.

— Что передать Беранжере? — спросил он Ричарда.

— Что я ее люблю, но буду идти к Иерусалиму, даже если на меня обрушатся с гор Иудейских все ветхозаветные пророки и все мусульманские малаики [116].

Еще два дня войска, ведомые Ричардом, пытались продвинуться на восток по вади Ас-Сарар, но грязная топь сделалась совсем непролазной. Наконец Ричард, сам уже простуженный насквозь, злой и отчаявшийся, признал — по вади продвигаться далее невозможно, надо возвратиться в Рамлу и либо идти назад в Яффу, либо подниматься в горы и через Эммаус и Бетнубу еще раз попробовать прорваться к Иерусалиму. Когда пришли в Рамлу, там было выбрано второе. Встретив в Рамле Рождество, немного отогрелись, отчистились от грязи и в первых числах января нового, 6700 года от сотворения мира[117] полезли наверх, в горы.

Погода не улучшилась ни насколько — мокрый снег сменялся ледяным дождем, а в горах еще добавился пронизывающий северный ветер. Большинство крестоносцев страдало от простуды и чирьев, но куда больше — от постепенно овладевающего сердцами уныния. Запал еще оставался, и трубы играли, и нередко слышалось бодрящееся пение, и еще часто кто-нибудь выкрикивал: «Гроб Господень! Спаси нас! Гроб Господень! Защити нас!» И все подхватывались кричать, более для согрева, нежели от воодушевления: «Гроб Господень! Помоги нам! Не нам, не нам, но имени Твоему!»

Сам Ричард лишь старался делать вид, что по-прежнему полон уверенности в успехе начатого броска, который оказался вовсе никаким не броском, а долгим и мучительным ползком. В душе у короля Англии воцарилось то мрачное и черное равнодушие, которое он испытал незадолго до взятия Акры в лагере на Казал-Эмбере и которое он про себя именовал «ублиеткой». Он, как и все, страдал невыносимым насморком, его изматывал кашель, и на шее выскочили чирьи. Для полного несчастья не хватало только его болезни, его львиной ржавчины, леонтаксии. Но, как ни странно, прыщи не появлялись. Одно это способно было еще радовать, но Ричард думал: «Да черт с ним, пусть и леонтаксия, если все рушится и разваливается».

В Эммаусе, том самом Лжеэммаусе, в коем король Англии мечтал встретиться с Воскресшим, не оказалось ни единого вооруженного сарацина. Это пуще прежнего разозлило Ричарда, мечтавшего взять селение с боем и хоть немного погреть душу радостью сражения. Он разместился в том доме, где дервиш-сеид, назвавшийся Исой, явил ему чудо с голубкой. Здесь Ричард крепко напился, выпил очень много, но опять не увидел Бога, а только пуще прежнего рассвирепел на печальную судьбу своего львиного броска и приказал привести ему двух сарацинок покрасивее. Удалось отловить только одну, да и то не шибко привлекательную. Пьяный, с трудом понимающий, что происходит, Ричард сам разорвал на ней одежды и изнасиловал. Поначалу она пыталась сопротивляться и даже поцарапала королю Англии плечи и спину, но, когда он проснулся среди ночи, она нежно гладила его трепетной рукой и целовала влажным ртом, и Ричард ответил на ее призывные ласки. Когда же под утро настало окончательное пробуждение и протрезвление, ему стало до того стыдно, гадко и отвратительно, что он страшно зарычал, готовый разорвать ни в чем не виноватую сарацинку в клочья:

— Ялла имши мин хоне! Рух халла! Икроди! Рух халла![118]

— Исмахли…[119] — пробормотала несчастная, видимо желая попросить дать ей возможность одеться, но английский король еще страшнее крикнул:

— Рух халла! Рух халла!

И она вынуждена была выскочить вон, прижимая к груди одежды, чтобы там, под дождем, торопливо одеться и бежать куда глаза глядят от страшного Альб-аль-Асада, которым арабские женщины пугают малых детишек. А сам Альб-аль-Асад корчился в постели из шкур, рыдая и стуча себя по лбу кулаками так, что мокрые искры сыпались из глаз. Черная ублиетка распахнулась в его душе, и из нее лезли и лезли — венгерский леведь Ласло, кентерберийский аббат Томас Бекет, сарацин, подвернувшийся ему здесь тогда, в Эммаусе, коему он раскроил череп, и десятки других безымянных рыцарей и простых вояк, греков, сарацин, нормандцев, аквитанцев, гасконцев, сицилийцев, которых он собственноручно отправил на тот свет… Они выползали из черной дыры и выстраивались перед ним, но явно не знали, что хотят с ним сделать, и Ричарду в конце концов стало даже смешно.

— Кыш! — крикнул он призракам. — Рух халла! Go hence!

— Это вы мне, ваше величество? — раздался голос Лейчестера.

— Нет, не вам, эн Робер… I mean — sir Robert, — вдруг перешел на английский язык Ричард. — Why do I not speak the language of my subjects?[120] А впрочем, я знаю его чуть лучше арабского. Что там творится в мире, сэр Роберт?

— Дождь кончается, ваше величество. Мы можем двигаться дальше, к замку Бельмонт.

— Прекрасно! Пусть трубят поход.

Замок, построенный первыми крестоносцами в живописной горной местности и носящий название Бельмонт, оказался полностью разрушенным. Крестоносцы подъезжали к нему в снегопад, сплошной стеной сыпавшийся на разваленные стены замка.

— Проклятый Саладин! — воскликнул горестно Ричард. — И здесь он не дал мне погреться битвой. Это худшее из всех коварств, которые он только мог придумать, чтобы отомстить мне за мое вероломство.

В следующий миг на сердце у Ричарда сделалось еще тоскливее. Он увидел великого магистра тамплиеров, рядом с которым ехал на черном коне не кто иной, как сенешаль Жан де Жизор. Оба, де Сабле и де Жизор, подъехали к королю Англии с поклоном. Сквозь белый снег, облепливающий голову, усы и бороду сенешаля, просвечивала его черная душа, углился взгляд, полный презрения и к Ричарду, и ко всему, что происходит на свете.

— Эн Жан! — воскликнул Ричард, чувствуя, что боится этого человека. — Я полагал, вы пребываете в своей Жизорской комтурии.

— Нет, как видите, я уже возвратился, эн Ришар.

— И что вы хотите рассказать мне?

— Что наши лазутчики успели уже разведать о положении в Бетнубе. Там Саладин не произвел разрушений, и лучше всего будет, если мы немедленно двинемся туда.

«Он нарочно говорит так, чтобы я поступил вопреки его совету», — смекнул Ричард и в ответную улыбку попытался вложить все презрение, которое он испытывал к Жану де Жизору.

— Отлично, — ответил он. — Благодарю. Мы так и поступим. Тотчас же отправляемся в Бетнубу. Я слышал, что это первая точка, из которой уже видны вдали очертания Иерусалима.

— Только при очень, очень ясной погоде, ваше величество, — поспешил разочаровать короля сенешаль Жан.

— Вы, кажется, чем-то недовольны, эн Жан?

— Давно не видел в здешних краях столь обильного снегопада, ваше величество. Такое ощущение, будто природа взбунтовалась против вашего похода.

— Оставьте это ощущение при себе. Лучше поведайте мне, как обстоят дела на рубежах Английского и Французского королевств.

— Охотно, эн Ришар, охотно. Когда я уезжал из Жизора, намереваясь возвратиться сюда, положение дел было таково: войска короля Франции стоят под стенами Ле-Мана, они только что овладели правым берегом Сарты и, таким образом, завершили полное окружение города. Другое войско подошло к Руану и, полагаю, уже взяло город в кольцо осады. Его возглавляет лично ваш брат, эн Жан Сантерр. Думаю, что с падением Ле-Мана и Руана кончится ваша власть и Жан будет объявлен новым королем Англии. Так что вам останется завоевать Иерусалим и провозгласить себя королем Иерусалимским, ведь вы же не сможете оставаться не королем. Но я бы посоветовал вам немедленно свернуть ваш неудачный поход и как можно скорее отправляться домой, спасать то, что еще не поздно спасти.

— Почему вы считаете мой поход неудачным? Он только начался. Через пару дней мы будем под стенами Иерусалима.

— Вам виднее, эн Ришар. В таком случае мне остается предречь вам, что вы потеряете все.

Разъехавшись с де Жизором, Ричард всю дорогу до Бетнубы мучительно размышлял над сказанным сенешалем. Если Ле-Ман и Руан действительно осаждены, то ему и впрямь следовало бы поспешить туда. Но что будет здесь? Ни о каком мирном договоре с Саладином не может быть и речи. Он наверняка прекрасно осведомлен о движении войск крестоносцев, он наверняка в ярости, что Ричард столь вероломно нарушил мирные переговоры. Стоит королю Англии покинуть Святую Землю, оставшимся крестоносцам мгновенно будет нанесен сокрушительный удар. Нет, что бы ни происходило под стенами Ле-Мана и Руана, надо идти завоевывать Иерусалим. Только в этом спасение. Даже если Жан провозгласит себя новым королем Англии, его легко можно будет свергнуть, став освободителем Гроба Господня.

— Боже! За что ты так немилостив ко мне! — шептал Ричард и еще больше тосковал, вспоминая, что этими же словами сетовал на Бога больной леонардией Филипп-Огюст. — Что за проклятие лежит на всех нас, несущих на одеждах и в сердцах Твой крест?

Но он прекрасно знал, как называется это проклятие, — маловерие.

В занесенной снегом Бетнубе поставили большой лагерь. Снег перестал валить стеной, а вскоре и совсем прекратился. Потеплело, и снег быстро таял, стекая с гор вниз, в вади. Множество костров, разожженных крестоносцами, способствовало его скорейшему таянию. Здесь, в Бетнубе, пилигримам суждено было встречать праздник Эпифании, День королей [121] — Крещение Господне.

Ричард пытался молиться, но никакого желания говорить с Богом у него не было. Он обиделся на Бога. Он понимал, как это глупо и пагубно, но ничего не мог поделать со своей обидою. Как могло случиться, что его — такого славного, веселого, певучего, светоносного государя — Господь обделил милостью, не дает благодати, не хочет, чтобы он освободил Его Гроб!

В таких обидчивых терзаниях король Львиное Сердце бродил по огромному лагерю, разглядывал оборванных, истощенных болезнями, а нередко и недоеданием, людей, сидящих у костров. Он думал о том, что будет, если он прямо сейчас прикажет возвращаться в Яффу? Всеобщая радость? Крики ликования? Нет, не может быть. Ведь еще так недавно они кричали от восторга, что наконец-то идут на Иерусалим.

Нет, он видел, что, сколько бы мук ни выпало на их долю, они, рядовые крестоносцы, готовы были все терпеть ради заветной цели.

Около одного из костров вдруг кто-то вскочил и, протягивая руки в ту сторону, где незримо лежал Град Святой, закричал:

— Гроб Господень! Узри нас!

И тотчас все вскочили и как безумные стали выкрикивать, тоже протягивая руки на восток:

— Гроб Господень! Спаси нас!

Слезы восторга катились по щекам некоторых из этих обезумевших людей, а ветер срывал эти слезы и разбрасывал по сторонам. Несмотря на холод, в лагере сильно пахло гнилым мясом и нечистыми телами. Возле другого костра стояли носилки, на которых лежал больной рыцарь из Бургундии. Он бредил и в бреду причитал довольно весело:

— Господи, мы на добром пути. Боже мой, помоги нам! Пресвятая Богородица, спаси нас. Дева Мария, сподоби узреть Гроб Господень. О, я вижу, вижу его! Боже, благодарю Тебя! Стопы Твои лобзаю… Адель, любимая, я вижу Гроб Господень!..

Тут Ричард заметил сенешаля Жана де Жизора, стоящего около носилок и со странной усмешкой взирающего на мечущегося в бреду бургундца. Не заметив Ричарда, сенешаль отошел в сторону, к другому костру, где тоже в безумном воодушевлении тянули руки куда-то в сумерки, причитая и плача.

«Чем я лучше его? — вдруг подумал Ричард. — Чем я лучше его с его отвратительной ухмылкой? Только тем, что он насмехается над этими несчастными людьми, а я люблю их и жалею?»

Тотчас Ричард усомнился и в том, что он сам когда-нибудь любил и жалел людей. Он никогда не жалел их, а любил только потому, что они любили его. И после этого он еще спрашивал, за что Господь немилостив к нему!

— Ваше величество, — вырос подле Ричарда граф де Дрё, — посланные лазутчики возвратились от стен Иерусалима с докладом.

— Хорошо, эн Ролан. Передай всем, чтобы собирались в главный шатер на военный совет. Будем слушать лазутчиков и решать, куда двигаться далее.

Спустя немного времени он привязал своего Фовеля около огромного шатра, воздвигнутого в защищенном от ветра месте, а сам вошел внутрь, где уже рассаживались главные военачальники, а трое лазутчиков, пизанец Доменико, тамплиер Этьен д’Идро и иоаннит Жерар де Риголь, готовились к рассказу. Усевшись, король Англии приказал им начинать, и они принялись с жаром рассказывать об огромном скоплении воинской силы вокруг Иерусалима, о невиданных машинах, привезенных Саладином из Персии и Индии для защиты города от нападения, о новых, только что воздвигнутых дополнительных укреплениях. В шатер продолжали входить люди — гофмейстер Зигенбранд, крещеный еврей Жак де Жерико, почитаемый тамплиерами в качестве лучшего знатока местности, сенешаль де Жизор, летописец Амбруаз. Внутри шатра становилось тесно, нечем дышать. «Это и есть конец моего прыжка на Иерусалим, — горестно подумал Ричард. — Я промахнулся».

Заговорил тамплиер д’Идро. Он яростнее двух предыдущих разведчиков доказывал превосходство сарацин, подробнейшим образом описывая все ухищрения, к коим прибегнул Саладин, чтобы достойно встретить крестоносцев под стенами Святого Града.

Когда он кончил, Ричард отпустил лазутчиков и попросил всех по очереди высказать свои соображения.

Да, все готовы были идти дальше и сложить свои головы за правое дело, но каждый из выступающих военачальников склонялся к тому, чтобы приостановить движение на восток, перенеся поход на весну. Ни один не сказал, что следует идти к Иерусалиму сейчас, несмотря ни на что. Более младшие чины пыхтели и кипятились, желая возражать против осторожного решения, но им слова не дали.

— Благодарю вас, достопочтенные рыцари, — сказал Ричард, выслушав всех, кому было предоставлено право высказаться. — Я понял, что лучше нам возвратиться теперь, чем когда мы получим болезненный отпор у стен Иерусалима. Завтра на рассвете мы уходим. Но не в Яффу. Спустившись к Рамле, мы повернем налево и двинемся к Аскалону, чтобы восстановить и эту твердыню на море. Тогда к весне мы будем иметь крепкое побережье. Нам не удалось встретить в Иерусалиме Рождество. Может быть, Бог даст нам отпраздновать там Пасху!

Выходя из шатра, Ричард нос к носу столкнулся с Жаном де Жизором и при виде его торжествующего взгляда вздрогнул всем своим существом. Опустив глаза, он поспешил пройти мимо, словно монах, повстречавший в пути пьяных разбойников. Выйдя под дождь и ветер, Ричард сел на Фовеля и до поздней ночи скитался по горам, ища хоть какой погибели своей окаменевшей душе. Дождь окончился, ветер гнал по небу облака, и вскоре там, вверху, объявились луна и звезды. Вернувшись в лагерь, король Англии настойчиво вливал в себя кармельское вино, но никак не мог опьянеть. Под утро он задремал, но на рассвете барон Меркадье разбудил его, сказав, что пора готовиться к отступлению. Невыспавшийся, измочаленный, простуженный, Ричард Львиное Сердце снова сидел на Фовеле, объезжал войско, с горечью рассматривая привезенные осадные механизмы. Барон Меркадье сопровождал его, а когда они вдвоем заехали на вершину самого высокого холма, на востоке заблестел рассветный луч. Небо там было чистое, ясное. Словно радовалось, что Ричард не идет туда, в сторону Иерусалима. «Ну и пусть!» — еле сдерживая горькие слезы обиды на Бога, подумал Ричард.

— Взгляните! Взгляните, ваше величество! — вдруг воскликнул Меркадье. — Очертания Святого Града! Их можно различить! Мне кажется, это добрый знак, что мы еще вернемся сюда и отвоюем Гроб Господень.

Ричард посмотрел туда, куда указывал Меркадье, но солнечный луч ослепил его. Ричард прикрыл свой взор рукою и промолвил со стоном:

— О нет! Не буду смотреть! Нет, не увижу Иерусалима до тех пор, пока не завоюю его!

Он пришпорил Фовеля и стал спускаться с холма.