Родная окраина

НА ЛОНО!.. Рассказ

Природу Иван Сидорович Козлов любил смолоду. Не было случая, чтобы он когда-нибудь отказался от похода или какой-то вылазки за город. А чаще всего сам Козлов и был зачинщиком всяких вылазок «на лоно» — как он ласково называл их.

С годами эта страсть его усилилась. Проведенный в городе выходной день он считал потерянным для жизни и жалел о нем потом искренне и долго.

Иван Сидорович не был ни рыбаком (хотя рыболовную снасть имел и всегда, выезжая на лоно, брал ее с собой), ни охотником (хотя и ружье у него имелось, но оно лежало в разобранном виде в чехле далеко на антресолях — «от греха подальше»), ни грибником (хотя грибы любил и иногда даже собирал их). И лес, и реку, и просто степное раздолье он обожал, будто это была его родная стихия. Сваренная на костре уха, зажаренный на вертеле кусок мяса, испеченная в золе картошка были для него первейшим лакомством. Веселый, общительный, этакий толстячок-добрячок, Иван Сидорович любил подурачиться на свободе, он был мастак на разные забавы у костра, в воде, на лужайке.

Работал Козлов народным судьей. На этой должности он пребывал уже лет двадцать бессменно, а в районном городке жил безвыездно и того больше. За это время он сколотил крепкую компанию таких же любителей «костра и солнца», как и он сам. В эту неразлучную троицу кроме самого Козлова входили начальник районной милиции майор Ванечкин Виктор Петрович и директор ликеро-водочного завода Пронин Илья Мокеевич.

Ванечкин, здоровенный, крепкий мужик, с лицом, слегка побитым оспой, будто шрапнелью обстрелянный, был грозой местных хулиганов. У него и вид был такой, словно сама природа создала его для борьбы с преступниками. Широкие, вечно насупленные брови делали его суровым, неприступным. Однако в своем кругу он любил и пошутить, и посмеяться и смеялся громко, раскатисто. Фамилия Ванечкин к нему как-то даже и не подходила, ему бы под стать было что-то вроде Громыхайло или Громобоев, а он — Ванечкин.

Пронин, наоборот, человек мягкий, интеллигентный, от грубых шуточек Ванечкина обычно ежился, но вида не показывал, улыбался вместе со всеми и от неловкости всякий раз лишь поправлял очки. В отличие от своих друзей он был худощав и бледнолиц, никакой загар к нему не приставал.

Разные люди, но как-то сошлись и вот уже сколько лет дружат и редкий выходной проводят врозь. Разве что в какую-то сельскохозяйственную кампанию райком разведет их на время — разошлет уполномоченными в разные хозяйства.

По пятницам Иван Сидорович, как правило, назначал для рассмотрения несложные дела, чтобы освободиться пораньше и засветло уехать «на лоно». С утра он обзванивал своих друзей, справлялся, готовы ли они, уговаривал выехать сразу же после работы, чтобы полных два дня провести на воздухе. Обычно осечки с этим никогда не бывало: как запланирует Иван Сидорович, так все с ним и соглашаются. Но сегодня что-то не ладилось: и один, и другой почему-то артачились. Вот уже минут двадцать он уламывал Ванечкина, который отнекивался только потому, что к нему неожиданный гость свалился — племянник приехал.

— Племянник-то взрослый? Возьми и его на лоно, — посоветовал Иван Сидорович.

— Да и дел много на сегодня, — упирался Ванечкин. — На три часа вызвал родителей тех хулиганов, которые возле клуба дерево сломали.

— Их судить надо, сукиных сынов! — вознегодовал Иван Сидорович. — А ты душеспасительные беседы ведешь.

— Молоды еще.

— Молоды… — И тут же переменил тон — вспомнил о главном: — Кто же в пятницу назначает дела на три часа? Учу, учу вас!.. — Иван Сидорович засмеялся. — Ну так как? Полчаса тебе на беседу хватит? Ну, час?.. В пять выедем. А? Все! Заметано, — он покосился на вошедшую в кабинет секретаря, которая, подперев спиной дверь, ждала перерыва в разговоре. — Все! В пять будь готов как штык! — Положил трубку, выдохнул облегченно, посмотрел на секретаря: — Ну, что там?

— Все уже в сборе…

— Подсудимого привезли?

— Давно. Волнуется.

— Кто? Подсудимый? А чего ему волноваться? Его дело ясное.

— Да нет, прокурор волнуется.

— А тот чего? Займи чем-нибудь. Такая молодая, интересная, а с прокурором не можешь справиться!

— Да ну вас… — зарделась секретарь. Она наперед знала все шутки своего начальника, но тем не менее отвечала на них — они ей нравились. — Заседатели тоже беспокоятся.

— А те чего? Им зарплата по месту работы идет? Идет. Чего же им еще? Пойди, займи их чем-нибудь… Пусть дело изучают как следует. Я сейчас. Скажи: с райкомом разговаривает, — он кивнул ей и тут же стал набирать номер.

— Пронин у аппарата, — раздался в трубке мягкий баритон.

— И когда ты только делами занимаешься? Как ни позвонишь, ты все у аппарата? — измененным голосом спросил Козлов.

— Иван Сидорович? — Пронин узнал Козлова. — Тебе не угодишь. Когда я отвечал: «Пронин на проводе», смеялся: «Ты что, птичка, сидишь на проводе?» Теперь опять не нравится.

— Нет, нет, сейчас хорошо! «Пронин у аппарата»! Здорово. Солидно. Только непонятно, у какого аппарата? У самогонного?

— Зачем же мне самогонный, если в моем подчинении целый ликеро-водочный комбинат?

— Это верно. Ладно, хватит трепаться, меня люди ждут. Слушай, Прошка, ты не забыл, что сегодня пятница?

— Забыть-то не забыл, да не могу я: на завтра субботник назначен. Озеленять территорию будем. Саженцы завезли.

— Да ты что? Какие саженцы, деревья еще листву не сбросили. Что-то рано вы нынче осень встречаете.

— Самый раз, Сидорович, советовались со специалистами.

— Ну, это ладно. А на лоно поедем. В пять выезжаем.

— Не могу, Сидорович.

— Обижусь на всю жизнь. Такая погода, разве можно упускать? У тебя же есть общественные организации… Заместителя заставь. Обязательно самому работать? А заместитель зачем? Заместителя погоняй, а то он уже брюхо наел больше, чем у меня. Куда это годится? В общем, договорились. В пять — будь как штык! Не забудь вишневой наливочки, очень уж она вкусна у вас. Все, Проша, все, никаких апелляций. Решение окончательное, обжалованию не подлежит. Обнимаю. До встречи!

Козлов вышел в приемную, поздоровался с заседателями, спросил:

— А где же прокурор, адвокат?

— Уже в зале, — сказала секретарь.

— Молодцы! Свое место знают. Пойдемте и мы, — кивнул секретарю: иди, мол, объявляй. Та побежала в зал, и вскоре послышался ее звонкий голос:

— Встать! Суд идет!

Положив перед собой дело, Козлов окинул полупустой зал, увидел в первом ряду плачущую женщину, определил: жена подсудимого, быстро перевел взгляд на прокурора, поприветствовал его кивком головы. Тот показал ему на часы, в ответ Козлов двинул плечами: мол, обстоятельства бывают выше нас. Прокурор ухмыльнулся. Так же кивком Козлов поздоровался с адвокатом и сказал негромко, обычно:

— Начнем, пожалуй… Введите подсудимого.

Стоявший у боковой двери милиционер метнулся за дверь и тут же вернулся с бледным, остриженным наголо молодым мужчиной лет тридцати. Указал ему на скамью подсудимых, сам остался стоять рядом.

Началась обычная процедура, которую Иван Сидорович выполнял почти автоматически. Удалив свидетелей из зала, он принялся устанавливать личность подсудимого: Чехонин Сергей Данилович, тридцати двух лет, окончил восемь классов, женат, имеет троих детей, работает в районной больнице конюхом…

Иван Сидорович спросил, вручена ли ему и когда именно копия обвинительного заключения. Чехонин ответил. После этого Иван Сидорович объявил состав суда и спросил, не будет ли отводов. Отводов не поступило.

— У кого есть какие заявления или ходатайства?

— У меня, — поднялся адвокат. — Прошу приобщить к делу характеристику с места работы моего подзащитного и справку о состоянии здоровья его жены, — и он передал на судебный стол документы. Иван Сидорович прочитал характеристику и справку, посмотрел на одного заседателя, на другого, те согласно кивнули.

— Характеристика и справка приобщаются к делу, — объявил судья.

Оглашение обвинительного заключения Иван Сидорович поручил молодому заседателю — у того был хороший голос, и читал он всегда четко, выразительно, — а сам подвинул к себе листок бумаги и принялся рисовать рожицы. Дело обычное и для Ивана Сидоровича простое и ясное: браконьер убил лосиху и попался. Такие дела, по его мнению, надо бы рассматривать без всей этой судебной канители, судить как за хулиганство: быстро, строго и решительно. Но закон есть закон, и Иван Сидорович вел процесс, как полагается по Кодексу; но решил прогнать его все-таки побыстрее.

«Не вскрылись бы только какие-нибудь дополнительные факты…» — подумал он и взглянул на окно. На улице солнечно, через открытую форточку видна старая береза с листвой, слегка опаленной холодными утренниками, и Ивану Сидоровичу показалось, что до него донесся еле уловимый горьковатый запах ранней осени — опавших листьев, спелых яблок, сена и грибов…

Посмотрел на часы — время бежит. Подосадовал на заседателя: медленно читает, зря не предупредил его вначале, чтобы побыстрее. И тут же вспомнил свое: «Интересно, как там дела у Ольги — купила ли она мяса на рынке для шашлыка?..»

Взял чистый листок, написал на нем: «Надя! Пойди в кабинет и позвони мне на квартиру, спроси у Ольги Васильевны — все ли у нее в порядке?» Свернул записку вчетверо, передал ее секретарю. Та прочитала и пошла звонить. Вернулась быстро, кивнула судье — мол, все в порядке. Козлов повел глазами — поблагодарил ее — и принял вид, будто внимательно слушает обвинение, которое он знал почти наизусть.

Наконец чтение закончилось, начался допрос подсудимого, свидетелей. К счастью, все шло как по писаному: подсудимый вины своей не отрицал, свидетели давали те же показания, что и на предварительном следствии. Да их, свидетелей, и немного было: егерь, который задержал браконьера, да двое понятых.

— Как же все-таки это случилось? — спросил Иван Сидорович у подсудимого больше по привычке, чем для дела. — Расскажите все по порядку.

Не поднимая головы, ковыряя ногтем засохшую ссадину на левой руке, Чехонин тихо сказал:

— Не знаю… Увидел — зверь. И не знаю как… Схватил ружье и…

— Что значит «не знаю как»? Вы, что же, хотите сказать, что были невменяемы?

Чехонин поднял глаза на судью, силился понять, о чем тот спрашивает, и не понимал.

— Я спрашиваю: вы были без сознания в тот момент?

— Почему без сознания? Как бы я без сознания стрелял?

— Ну, а вы знали, что это браконьерство, что за это судят?

— Знал, но не вспомнил тогда, не подумал… Вгорячах все как-то случилось.

— Как же вгорячах? Ружье было при вас, а сезон охоты еще не открыт. И тушу разделали, и мясо везли спрятанным. Ведь вы заранее ко всему этому готовились?

— Не… Я с дальней делянки вывозил дрова…

— А ружье зачем с собой брали?

— Так… На всякий случай…

— И как же у вас рука не дрогнула: вы же видели, что это лосиха, что с ней теленочек?

— Не видел я его… Я увидел его, когда подошел к лосихе… Подошел, гляжу, а он тыкается мордочкой ей в вымя…

— «Тыкается»… И что же вы?.. — Ну, стал прогонять его…

— Пожалейте Чехонина, у него трое детей… — раздался женский голос из зала. Жена Чехонина встрепенулась, зашмыгала носом сильнее обычного.

Иван Сидорович строго посмотрел в зал, предупредил:

— Прошу соблюдать порядок! «Пожалейте». А он пожалел? Убил мать, а у нее тоже ребенок и теперь наверняка погибнет. Это как? Разболтались, понимаете: как что — сразу за ружье, бить, стрелять, глушить. Рыбу и ту дети скоро будут знать только по картинкам. А перепелку услышать — так заплатил бы: уже и забыл, какой у нее голос. — Судья передохнул, громко бросил кому-то в самый конец зала: — Пригласите там, пожалуйста, свидетеля Еремеева Степана Созонтовича. Егеря.

В зал не спеша, вразвалку вошел егерь. Седой, с обветренным лицом, в брезентовом плаще. Держа форменную фуражку в руке, он приблизился к секретарю, взял в свои заскорузлые пальцы ручку и черканул на бумажке свою роспись — о том, что предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний.

— Расскажите все, что вы знаете по этому делу, — попросил его Козлов. — Только кратко, самое главное: где, когда, как.

Егерь помял фуражку, собираясь с мыслями, стал медленно рассказывать. Лосенок помог — бежал вслед за подводой. Это его удивило. А потом он заметил на дороге кровь, догнал Чехонина и обнаружил, что кровь капает из-под его телеги. Мимо проходили грибники, егерь попросил их быть понятыми. Составили акт. Нет, Чехонин не сопротивлялся, он только сначала сказал, будто нашел лосиху уже убитой кем-то и подобрал мясо, а потом, когда стали составлять акт, он просил не выдавать его.

— А лосеночек жив-здоров, при лесничестве живет, молочко из бутылочки пьет, — добавил егерь, явно желая смягчить участь подсудимого.

«Всё слышат свидетели, о чем говорится в зале», — подумал Иван Сидорович и в который раз дал себе слово обить дверь войлоком и дерматином. Но тут уже забыл об этом, продолжал допрос других свидетелей — понятых.

Подошла к концу и эта часть процесса.

Перед прениями сторон Иван Сидорович объявил десятиминутный перерыв. Он хотел было прогнать дело одним духом, но прокурор попросил его запиской дать передых, «уши опухли — курить хочется».

Во время перерыва Иван Сидорович еще раз обзвонил своих друзей, уточнил их готовность, и остался доволен — оба уже собирались домой и теперь подгоняли его самого: кончай, мол, скорее свой суд, поедем на лоно. «На лоно! На лоно!» — напевал про себя Иван Сидорович, Собрался было уже дать команду, чтобы приглашали в зал, как вспомнил о доме, и решил перепроверить свою готовность. Жена сказала, что мясо для шашлыка давно уже лежит в рассоле, одежда его приготовлена, так что пусть не беспокоится. Последнее она сказала как-то даже с упреком:

— Что за суетня всегда такая? Всякий раз устраиваешь такой переполох со своим «лоно» — всех на ноги ставишь, будто на свадьбу собираешься.

— Ну-ну!.. Не сердись. Уеду на два дня, отдохнешь без меня. Ладно… Все, все, мне некогда. Через час буду. Да. Все. — Оглянулся — в кабинете стоял прокурор и хитро улыбался.

— На лоно, Иван Сидорович?

— А подслушивать нехорошо, — смутился Козлов.

— А я и не подслушивал… Кто же не знает ваших забот по пятницам!

— Что сделаешь? Люблю природу, — признался Козлов. — Слаб человек!

— Это хорошая слабость. Человек и природа неделимы.

— Это точно. Но ты-то, видать, не очень ею увлекаешься?..

— Некогда, Иван Сидорович… Некогда.

— Все учишься. Смотри, вон голова уже как бильярдный шар стала — ни одного волоска. Тебе сколько, лет тридцать пять есть?

— Почти.

— Вообще — молодец, — похвалил его Козлов. — Пока молод — надо учиться. Но и природу не забывай. Пока учишься, ее, гляди, и не останется. Видал, что делается, — кивнул он в сторону зала.

— Да, браконьер неистребим.

— Надо истребить! — Иван Сидорович взглянул на часы. — Пошли, что ли? Накурился? Речь-то, надеюсь, не очень длинную приготовил?

— Минут на двадцать пять — тридцать…

— Куда такая?.. Все ведь ясно!

— Торопитесь?

— Да не в этом дело… Ясно ведь все. Сократись по ходу.

Они вошли в канцелярию, и все, кто был здесь, кроме судей и секретаря, заторопились в зал. Немного выждав, ушла и секретарь.

— Встать! Суд идет!

Приступили к прениям сторон. Первому слово было предоставлено прокурору. Васильчиков встал, обвел зал пристальным взглядом, будто заглянул каждому в глаза, начал уверенно:

— Кое-кому покажется, что мы судим человека зря: подумаешь, убил лося! Убил дикого зверя. Ведь он ничейный — ни совхозный, ни колхозный… Дело другое — убил бы корову или овцу чью-то. Это — преступление, это — воровство. А звери, лес, земля, воздух — это все ничейное, и, значит, каждый волен распоряжаться этим, как кому вздумается. Такое рассуждение — неверно ни с точки зрения закона, ни с точки зрения морали, ни с точки зрения здравого смысла.

«Хорошо говорит, да только зачем такая длинная преамбула?.. — поморщился Козлов. — Будто статью читает. Хотя…» Иван Сидорович вспомнил, что Васильчиков часто пишет на юридические темы статейки в районной и даже в областной газетах, догадался, что это и есть уже готовая статья, и стал слушать внимательно.

Прокурор кончил свою речь на высоком пафосе, потребовав сурово наказать преступника. В ответ Козлов лишь кивнул слегка, словно поставил точку, и обернулся к адвокату, хотел было быстро назвать его фамилию, но вдруг запнулся… Дело в том, что фамилию адвоката в городе, а может, и во всем районе никто не знал и никто не звал его по фамилии. Все, от мала до велика, называли его просто: Володя. Молодой еще, добродушный, но выпивоха, он был для всех Володя. По привычке и Иван Сидорович чуть не назвал его по имени, но вовремя спохватился, осекся, а фамилию вспомнить не мог, засмущался, полез быстро в бумаги.

— Ничего, — сказал хриплым голосом Володя. — Кулигин моя фамилия. — Он встал, широкой ладонью разгладил свое изрядно помятое после перепоя лицо, начал говорить: — С самого начала я должен оспорить одно утверждение прокурора. Разница между убийством коровы и лося все-таки есть. Но в чем она? Почему при виде коровы, козы, да любого домашнего животного, ни у кого и мысли не появляется убить, догнать, затравить? А если в поле зрения попадается косуля, заяц, кабан, лось — любой дикий зверь, человек сразу загорается азартом, хватает что ни попадя и, улюлюкая, преследует животное? Почему люди так любят жечь костры? И дети, и взрослые — нет для них лучшего развлечения, чем разжечь костер. Почему? Да потому, что человек на заре своего развития слишком долго оставался охотником, слишком много веков провел у костра. И сейчас, когда он видит зверя, в нем пробуждается инстинкт охотника. Нет, мой подзащитный, встретив лося, не был в состоянии невменяемости, но он впал в состояние аффекта, в нем проснулся этот самый инстинкт охотника. Уверен, каждый на его месте испытал бы то же самое. Но один, может быть, сумел бы совладать с собой, а другой — нет…

«Ишь, с каких далей заходит! — отметил про себя Иван Сидорович. — Но рассуждает интересно. Прав: костры мы любим. Это он под меня ключик подбирает, шельмец. Умница. Поумнее, пожалуй, будет Васильчикова, только сопьется… Приехал — какой парень был! Высокий, красивый! Женщины избаловали… А потом и клиенты. Ведь кто ни идет к нему с жалобой — каждый несет бутылку. Не возьми он ее — обида: значит, дело швах, не берется «аблокат». А взял — не выливать же… Так и втянулся. Жаль парня…»

Под конец своей речи Кулигин просил суд учесть многочисленность детей у подзащитного, учесть положительную характеристику с места работы, учесть болезнь жены, учесть случайность происшествия, в котором не было преднамеренности и злого умысла. В последнем своем утверждении Кулигин, конечно, кривил душой — преднамеренность была, но он — адвокат, и он толковал случившееся так. Его право.

Иван Сидорович опять, как и после прокуроровой речи, кивнул. Потом быстро начертал записку: «Надя, в перерыве попроси егеря после суда зайти ко мне» — и обратился к Чехонину:

— Подсудимый Чехонин, вам предоставляется последнее слово.

Чехонин встал и сквозь слезы с трудом выдавил из себя:

— Прошу суд учесть… все… и дать мне минимальное наказание, чтобы я мог исправиться… — И после паузы уже не заученными, а своими словами произнес: — Простите, пожалуйста… Больше никогда не буду… Честное слово…

— Все? Еще какие просьбы есть?

Чехонин покрутил головой и сел.

— Суд удаляется на совещание.

На какое-то время в зале воцарилась тишина. Потом секретарь подошла к егерю и прошептала ему на ухо просьбу судьи. Тот согласно кивнул ей. Еще через какое-то время прокурор поманил адвоката покурить, они вышли во двор и стояли там, недалеко от входа, курили, разговаривали о чем-то веселом и смеялись…

В совещательной комнате Иван Сидорович спросил у заседателей их мнение по делу. Женщина в ответ только пожала плечами, а парень сказал:

— Да дело-то ясное. Как вы…

Козлов дал им прочитать заготовленный проект приговора, а сам в ожидании принялся ходить из угла в угол.

— Ну, что? Не согласны?

— Может, не надо до предела? — робко усомнилась женщина. — Детишек-то вон сколько наплодил. Жалко детишек.

— Нельзя. За природу теперь строго. Вся судебная практика направлена сейчас на ужесточение по этим делам. И печать… Газеты читаете? То-то!.. А вы? — обратился он к парню.

Тот пожал плечами:

— Вы лучше нас знаете… Правильно…

— А правильно, так подписывайте, и все, пора кончать. Вы согласны или особое мнение запишете? — спросил Козлов у заседательницы.

— Что оно даст, то мнение, раз судебная практика, говорите, направлена в эту сторону…

— В эту, в эту, Мария Ивановна. Не сомневайтесь. А потом, мы и так квалифицируем по части первой, а не второй, которая предусматривает до трех лет лишения свободы.

— Год — тоже не неделя…

— Не неделя, верно. А что делать?

Они вышли в зал. Иван Сидорович огласил приговор и, быстро собрав бумаги, удалился. Уходя, он услышал, как, причитая, громко плакала жена Чехонина. Иван Сидорович поморщился — не слышать бы ему этот плач женщины, да что поделаешь…

Шурша брезентовым плащом, в кабинет вошел егерь.

— А, Степан Созонтович! — весело приветствовал его Козлов. — Садитесь, Степан Созонтович. — Тот сел, с трудом согнув под собой жесткий плащ. — Вот беда с этими браконьерами… И жалко человека, и…

— Жалко, верно… — вздохнул егерь. — Может, не надо было так строго? Оштрафовать бы?.. А то ведь — год! Детишек жалко.

— Нельзя, Степан Созонтович. Вы же сами видите, как губят природу?

— Губят, правда ваша. Так губят безбожно, будто последний день живут. Особенно беда от туристов. Это ж саранча какая-то… Где постоят, после них десять лет ничего расти не будет, честное слово.

— Ну вот… Судить надо, судить… Я сам люблю природу. Для меня выехать на лоно — это счастье! А что, у вас урочище оскудело разной живностью, охотнику и поживиться нечем стало?

— Почему? Есть… Сейчас прибавляется, но еще мало, — верно, лицензий не дают. А так и кабанчики есть, и другая разная живность.

— Ну, а места красивые? Чтобы и речка тут же, и лес, и полянка хорошая? Мы тут ездим в одно местечко, да уж больно надоело однообразие.

— А почему нет? Есть… Есть поляна. Царская — зову ее. Посередь ей стоит дуб — патриарх, ему, почитай, лет двести будет, не менее. Увижу его, песня вспоминается: стоит, как воин на часах. Красивое место! И речка тут же.

— И проехать к нему можно?

— Можно. Только ехать надо не с этой стороны, а со стороны Банино… Вот я вам нарисую. Приезжайте, отдохнете за милую душу.

— И костерок можно там развести?

— А почему нет? Можно и костерочек… Поляна велика.

— Приедем! — воскликнул Иван Сидорович и хлопнул в ладоши, будто осчастливил егеря. — А вы сейчас домой? Может, мы вас подвезли бы?

— Нет, не надо. У меня свой транспорт. Я привык на лошадке. Едешь, все видишь, все замечаешь. Подумать обо всем успеешь.

— Это верно. Лошадка — хорошо. А пешком еще лучше, — пошутил Иван Сидорович.

— А почему нет? И пешком хорошо, — всерьез сказал егерь. — Ну, прощевайте, поеду я.

— До свиданья.

С поездкой на лоно все шло, как и было задумано. Когда подошла машина, Иван Сидорович уже был готов. На первый же звук сигнала он подхватил в одну руку удочки, в другую — пузатую сумку с провизией и подался. Уже в дверях оглянулся:

— Ну, мать, я пошел… Пожелай ни пуха ни пера.

Жена досадливо отмахнулась:

— Иди уж…

Иван Сидорович только качнул головой, но отвечать ей не стал. «О, женщина… — подумал он. — За тридцать лет так и не нашла со мной контакта». Однако настроение себе не дал испортить — тут же, как только вышел на крыльцо, прогнал мрачные мысли. Увидев машину, заторопился. Живо открыл переднюю дверцу «газика», заглянул в темное нутро машины и как ни в чем не бывало весело поприветствовал друзей:

— Салют, разбойнички!

— Ну вот! Уже и обозвал! — прогудел в ответ Ванечкин. — А еще считается объективным судьей.

— С годами профессия становится второй натурой, — сказал на той же шутейной волне Пронин. — Он уже в каждом человеке видит только потенциального преступника.

— Философы-теоретики! — обозвал их Иван Сидорович. — Возьмите удочки и положите их аккуратненько там у себя за спиной.

— Очень они тут нужны, — ворчал Ванечкин, принимая удочки. — Выбросить их надо, все равно ведь не ловишь. Даром только катаем их туда-сюда.

— Все для форсу, для видимости, — поддержал Ванечкина Пронин.

— Бунтовать вздумали?… Ладно! Вы еще попляшете передо мной, — грозил притворно Иван Сидорович, пихая сумку с провизией на резиновый коврик перед сиденьем. Потом, кряхтя, забрался сам в машину, повозился еще немного с сумкой, пока нашел ей удобное место у себя в ногах, выдохнул: — Фу! Тесновато, зато надежно. А вы, друзья, попляшете, попляшете!..

— На что это он все время намекает? — спросил Ванечкин у Пронина.

— Наверное, на шашлык, — сказал тот.

— Фи! Так мы ж тот шашлык у него за сто грамм наливочки вместе с кастрюлей выменяем! — и оба — Ванечкин и Пронин — разом расхохотались громко, а Иван Сидорович в ответ только головой покачал. Взглянув на шофера, сказал:

— Вот черти!.. Ишь, как языки навострили. Трогай, Коля, и рули на Михайловское шоссе, — он ударил ладонью шофера по коленке.

— Почему на Михайловское? — подался вперед Ванечкин.

— Сюрприз. — И тут же пояснил: — Поедем на новое место. Егерь Еремеев мне сегодня рассказал об одном местечке. И план нарисовал, как туда проехать, — Иван Сидорович похлопал по нагрудному карману, где хранилась бумажка с планом.

Какое-то время ехали молча. Заговорил первым Пронин. Уже не в шутку, а всерьез поинтересовался:

— А что, Сидорович, наверное, и в самом деле, после стольких лет работы ты уже не можешь на людей смотреть нормально, смотришь и думаешь: «А не преступник ли он?»

— Ага, именно так. — Козлов почему-то не принял разговор всерьез, решил отшутиться: — Смотрю, к примеру, на тебя и думаю: «Его ж судить надо: ведь сколько он только одной вишневой наливки перетаскал!»

Ванечкин усмехнулся, а Пронин обиделся — вспыхнул, уши жаром схватились.

— Ты что же думаешь, я даром беру. Я всякий раз ее выписываю и плачу деньги в кассу. Можешь проверить.

— Обиделся? Не сердись, я пошутил, — сказал Козлов и обернулся к Ванечкину: — А где же твой племяш? Почему не взял с собой?

— Приглашал, не захотел.

— А был ли племяш? Отвертеться хотел. Почему? — И, не ожидая ответа, обратился к Пронину: — И этот чего-то артачился. А, Илья?.. Мокеевич? Ты почему притих?

— Говорить не о чем, — отозвался Пронин нехотя.

— Кто тебе настроение испортил? Опять с жинкой поссорился? Да ты не обращай на нее внимания. Моя тоже сегодня чего-то не в духе, шипит с самого утра…

— Ага, с жинкой… — проворчал Пронин. — Сам испортит настроение своими дурацкими шуточками, а потом спрашивает.

— Так ты и впрямь обиделся? Ну, Илья, что-то это на тебя не похоже! Да и врешь ведь, тут что-то другое. Ладно, не хочешь говорить, не надо.

И снова умолкли, смотрели через стекла на пробегавшие мимо деревья, поля. Стояла ранняя теплая осень. Вспомнив что-то интересное, встрепенулся Ванечкин:

— Слушай, Сидорович, ты бы рассказал, как ты отработал эту неделю.

— А что? — обернулся тот.

— Так у тебя же основное место, чем ты работаешь, обожжено. Как же ты заседал?

— А-а!.. — заулыбался Козлов. — Приспособился. И сейчас еще болит. Оно вишь какое дело… Основной ожог пришелся на нижнюю часть спины. Мне нельзя глубоко в кресло садиться, а так… на краешке. Видишь, как я сижу?

— Вижу. Чудак ты все-таки, Сидорович, — покрутил головой Ванечкин, — допрыгался.

В прошлую поездку на лоно Иван Сидорович устроил игру вокруг костра — справлял языческий праздник Ивана Купалы. Раскочегарил пламя повыше и принялся прыгать через него. Толстый, уже не очень поворотливый, он угодил пяткой на обрезок помидора, поскользнулся и плюхнулся мягким местом в костер. Хорошо, Ванечкин был рядом, быстро выхватил его из огня…

— Да-а… — покрутил головой Козлов, вспоминая этот случай. — Вообще-то я малым отделался, повезло, могло быть хуже.

— Спасибо скажи Виктору, — подал голос Пронин. — А то лежал бы сейчас в больнице кверху попой.

— А я и говорю…

— На другой раз наука, не будешь такой игры у огня устраивать. Тоже мне, попрыгунчик нашелся! — корил его Ванечкин.

— Давай, давай, добивай моралью… Как жена…

— Тебя моралью проймешь!

Иван Сидорович на, это ничего не ответил, только ухмыльнулся. Помолчали, и снова заговорил Ванечкин:

— Анекдотов свежих нет? Тогда давайте загадки загадывать. Отгадаешь, Сидорович?

— Смотря какую. Давай.

Ванечкин заговорщицки подмигнул Пронину, сказал на полном серьезе:

— Что такое: кругом огонь, а посредине закон?

— Кругом огонь, а посредине закон? — повторил раздумчиво Козлов и поднял глаза к потолку. — Это… это… — И вдруг просиял: — Это контрреволюция и революция.

— Вона куда тебя занесло!

— А что же это?

— Костер, а в нем судья Козлов Иван Сидорович, — сказал Ванечкин и громко захохотал. Пронин встрепенулся и тоже засмеялся, даже захлопал ладонью по ноге Ванечкина:

— Ай да молодец! Сам придумал? Вот здорово! Закон, а кругом огонь! Приеду домой, расскажу всем.

— Еще чего не хватало! — возмутился Козлов. — Ничего хорошего — ни складу ни ладу. И вообще — смеяться над бедой человека нехорошо. А вы и в самом деле расскажите всем, пусть слава по району пойдет, сделайте посмешищем. Подхватят — сраму не оберешься. Друзья, называется…

— Не нравится! Не любит, когда над ним шутят, — обернулся Пронин к Ванечкину. — Если бы это он придумал такое, смеялся бы!..

— А кто любит, чтобы над ним шутили? — помягчел Козлов. — Известное дело… Только не надо эту загадку мусолить, — попросил он. — Подхватят, сраму не оберешься. Еще до райкома дойдет…

— Ладно, пощадим, — пообещал Ванечкин. — Пощадим, но не сразу и не даром. Шашлык отдашь — забудем загадку.

— Отдам! — охотно согласился Козлов.

К месту они добрались еще засветло.

Поляна оказалась действительно сказочной. Большая, светлая и чистая, будто горница в праздничный день. Трава на ней густая и мягкая, как ковер. Вдали, у самой речки, белел рядок стройных березок с мягкой подпалинкой на листьях. А на самой поляне, чуть ближе к лесу, стоял один-единственный огромный дуб. Могучий, с толстенным черным стволом, с густой обширной кроной, он стоял спокойно и уверенно, слегка шевеля листьями на верхушечных ветвях.

— Вот он! — воскликнул Иван Сидорович, увидев дуб. — Правь прямо к нему!

И протянулись две ровные полоски по сочной траве от леса до самого дуба.

Не дав машине остановиться, Козлов открыл дверцу и торопливо вылез на волю.

— Красотища-то какая!

— Да, чистота, как в Московском метро, — сказал Пронин.

— Куда там твое метро! — продолжал восторгаться Иван Сидорович.

— А в метро чисто? — поинтересовался шофер.

— У-у! Как в царском дворце!

— Было, — вступил в разговор Ванечкин, сняв с себя фуражку и повесив ее на сухой сучок. — Народу теперь там много разного, мусорят. Разве уследишь.

— Ну, в метро все-таки чисто, — не сдавался Пронин. — На улицах верно, мусорнее стало, бумажек разных — не успевают подметать.

— Сильно богатыми стали, — подхватил разговор Козлов, снимая с себя одежду. — На бумагу богатыми. Упаковки разные. Что надо и что не надо заворачивают в три слоя. Сто граммов «Мишек» покупаешь, а она тебе кулек делает из куска поболе газеты. А бумага — плотная, будто не конфетами торгует, а пятидюймовыми гвоздями. — Пока говорил, совсем растелешился, остался в одних трусах. Трусы на Козлове старомодные — синие и широкие. На лоно он специально надевал старые — донашивал, в городе же носил новые, современные, в ярких цветочках или в полоску. Снял носки, ступил голой ногой на траву, закричал, закатив глаза:

— Ребята! Да ведь это же не трава, это лебяжий пух! Мягкая и теплая!

И тут все стали быстро раздеваться, сбрасывать с себя ботинки, носки, осторожно, будто на битое стекло, ступали голыми ногами на траву и восторгались приятному ощущению. Кому-то трава казалась теплой, а кому-то, наоборот, прохладной, но всем одинаково нравилось это непривычное ощущение. Вспоминали босоногое детство, радовались, говорили все разом, не слушая друг друга.

— По такому случаю для начала хорошо бы причаститься наливочкой! — предложил Иван Сидорович. — Мокеевич, достань, а…

Пронин быстро выпростал из рюкзака красивую картонку, извлек из нее бутылку с еще более красивой этикеткой, на которой сверху броско, крупно, ярко-красно горело: «Vischnjovka».

В центре этикетки — живописный рисунок, еще какие-то слова, написанные теми же латинскими буквами, а в самом низу снова крупно, золотом оттиснуты два завершающих слова: «Russian vodka».

Пронин с хрустом открутил винтовую пробку, налил в пластмассовые стаканчики.

— Ну-ка, чем ты спаиваешь проклятых буржуев, — сказал Козлов, пригубливая стаканчик. Лизнул языком, зачмокал довольный. — Да-а… От такого бальзама они не скоро окочурятся. — И выпил залпом. — Прелесть! — бросил стаканчик на траву. — Побегу речку проверю. — И побежал, сверкая белой бинтовой повязкой, приклеенной крест-накрест пластырем пониже поясницы.

— Черт пузатый, чуть зад не сжег, а все не унимается, — сказал Ванечкин беззлобно вслед убегавшему Козлову.

Речка Ивану Сидоровичу тоже понравилась: чистая, ласковая, с песчаным дном. Он бегал по краю, вздымал брызги выше себя, кричал своим спутникам, звал, но они были заняты палаткой и на его зов только отмахивались.

Наигравшись в воде, Иван Сидорович пошел обследовать лес и там нашел сломанную еще зимой тяжелым снегом сосну, с трудом оторвал ее от пня, притащил к биваку. Хекнув, бросил на землю:

— Во, и моя доля дров для костра.

— Куда такую приволок? — удивился Пронин.

— Ночью положим — гореть будет долго, — объяснил он и, подхватив котелок, снова побежал к речке — за водой.

Обратно шел не спеша, чтобы не расплескать полный котелок. Поднял голову — возле дуба уже клубился дымок: развели костер. Иван Сидорович заторопился. И вдруг из-под самых ног прыснул заяц. Козлов даже вздрогнул от неожиданности, а когда опомнился, заяц уже был далеко. Навострив уши, с перепугу он большими скачками направлялся прямо к биваку. Иван Сидорович закричал истошным голосом:

— Держи косого! Держи его, держи! Заяц к вам бежит, держите же его, олухи!

У костра всполошились, но, увидев зайца, поняли, в чем дело, и ринулись всей компанией ему навстречу с радостным воплем и улюлюканьем. Заяц остановился. Какое-то мгновение смотрел на бегущих к нему людей, а потом присел и стреканул в обратную сторону. Иван Сидорович кинулся ему наперерез и, когда заяц оказался совсем близко, запустил в него котелком. Выплеснувшаяся вода засверкала радугой в лучах заходящего солнца, а котелок, неуклюже кувыркаясь, летел прямо на зайца. В ожидании удара Козлов даже присел, однако предотвратить беду уже не мог. Вгорячах, еще в охотничьем азарте, он подбежал к зайцу, схватил его двумя руками — за уши и за ноги, заяц вдруг закричал пронзительно, по-детски, закричал, как кричат от нестерпимой боли, и Иван Сидорович тут же отпустил его. Заяц, к его удивлению, не пытался бежать, он сидел покорно и как-то даже обреченно. Иван Сидорович снова поднял его, но уже осторожно, поддев руку ему под живот, прижал к груди и, как ребеночка, понес к биваку. Зайчишка был маленький и молоденький, — видать, позднего помета, он не успел еще ни вырасти, ни жира нагулять, сквозь мягкую шерстку прощупывались тоненькие ребрышки.

Настроение у Ивана Сидоровича окончательно испортилось, восторженные крики мужиков, бежавших ему навстречу, его раздражали.

— Чему радуетесь? Жрать, что ли, нечего?.. — заворчал Иван Сидорович и, ни на кого не глядя, опустил зайца на траву: — Искалечил… Отбил зад бедняге…

Столпившись вокруг зайца, все молча глядели на маленького беспомощного зверька. Первым подал голос Ванечкин:

— Ну, что же теперь?.. Так и будем над ним стоять и плакать? Заяц на то и заяц, чтобы подстрелить его да в жаркое.

Козлов взглянул на него сердито, дернул нервно щекой, тот осекся.

— Ну, как хотите, — махнул Ванечкин рукой и отошел к костру.

Иван Сидорович постоял еще немного и принялся освобождать сумку от продуктов. Освободил, вытряхнул ее основательно, настелил на дно мягкой травы и, пересадив в нее зайца, поставил за палатку.

— Ветеринару повезу… Если жив будет…

Вернувшись, Козлов взял кастрюлю с мясом, поднес к костру и принялся готовить шашлык. Обычно это бывало похоже на целое действо: сначала Иван Сидорович обносил всех своей кастрюлей, давал понюхать рассол. Все нюхали, крякали от удовольствия, потом он принимался священнодействовать над жаровней, а остальные только смотрели на него, восторгались, но не мешали ему, — Козлов все делал сам и сердито отгонял каждого, кто пытался ему хоть как-то помочь.

Теперь же все было иначе. Козлов молча нанизывал куски мяса на шампуры и клал их рядком на газету. Остальные один по одному тоже включились в работу. Они запускали свои пятерни в кастрюлю, брали мясо и неумело протыкали его металлическими шпагами, однако Козлов не гнал их.

Шашлык — «фирменное блюдо» Ивана Сидоровича, неудачи с ним у него исключены. Удался он ему и сегодня — сочный, пахучий, вкусный. Все ели, хвалили, но эта похвала не только не радовала, она все больше и больше бесила его. Ему казалось, что они просто хотят утешить его, развлечь, что они неискренни. «Как с ребенком обращаются… Что я — дурачок, не понимаю?» — сердился Иван Сидорович.

Вишневка тоже не подействовала на него успокаивающе: чем больше пил, тем больше портилось настроение, тем гадостнее становилось на душе.

А мужики в конце концов развеселились и, уже не обращая внимания на Козлова, начали дурачиться — орать, бегать, и это окончательно доконало Ивана Сидоровича. «Дети, что ли?.. Смеются пустым остротам, кувыркаются…» Он встал и ушел в темноту. Вернулся, когда все уже затихли и собирались ложиться спать.

— Что с костром будем делать? — спросил Пронин. — Может, залить его?

— Зачем? — воспротивился Ванечкин. — Пусть. С ним как-то веселее.

— А вдруг ветер поднимется?

— Никакого ветра не будет, — решительно возразил он. — Мы вот сейчас эту сосну положим, и пусть она всю ночь горит! — и он потянул за комель принесенное Козловым дерево. Подтянул поближе, закатил его верхушкой на костер.

Затрещала, застреляла накалившаяся хвоя, вспыхнула высоким пламенем. Затрепетали над костром ветки дуба, листья стали скручиваться в трубочки, а некоторые, самые нижние, вспыхивали и тут же гасли. Все отпрянули от костра, Козлов нервно закричал:

— Ну зачем такой огонь?!

— Сам ведь притащил, — засмеялся Ванечкин и тут же успокоил его: — Ничего, он сейчас спадет — это же хвоя, она как порох.

И правда, хвоя быстро сгорела, пламя упало и остался гореть лишь ствол сосны, шипя и пузырясь белой пеной.

— Вот и все, — сказал Ванечкин спокойно.

— Дубок жалко… Листья вон подгорели, — Пронин кивнул на ветки, нависшие над костром.

— Не беда. Немножко поджарились. Листья — это ничего, им все равно скоро опадать. Пошли спать!

Спал Иван Сидорович плохо. Всю ночь ворочался, в голове перематывались события дня: суд, Чехонин, зайчонок… «Осудил человека, а сам?..» Вспомнился адвокат, его речь. Возразил ему про себя: «Какой там азарт охотника?.. Азарт дикаря… дикаря… дикаря…»

К утру только он забылся коротким сном. Спал — не спал, проснулся от пронзительного крика зайца. На четвереньках выполз из палатки, заглянул в сумку — заяц как сидел, так и сидит. «Почудилось…» Козлов распустил побольше молнию, сорвал несколько листочков одуванчика, бросил зайцу.

— Проголодался, наверное?.. Подкрепись.

И только теперь огляделся. Костер лениво дымил обгорелым концом сосны, трава вокруг была измята, а местами даже так вытерта, словно по ней катались крупные животные. Везде валялся мусор — щепки, ошметки гнилой коры, сухие ветки усеивали довольно обширное пространство. Немытая посуда разбросана по всей территории бивака, а кастрюля из-под мяса оказалась почему-то дальше всех под бугорком.

«Свиньи… — сказал про себя Иван Сидорович и пошел за кастрюлей. — Какой же это дурак забросил ее сюда? Она ж эмалированная, эмаль могла оббиться…» Взял кастрюлю, осмотрел ее снаружи и изнутри, остался доволен: цела. Подошел к палатке, устроил побудку:

— Эй, свиньи, вставайте. Смотрите, что наделали. Надо хоть немного привести все в божеский вид.

Заспанные, один за другим, вылезали мужики из палатки, и каждый удивлялся захламленности территории. Умылись, принялись за уборку. И тут увидели: выехал из лесу всадник и направился прямо к ним. Иван Сидорович первый узнал его, засуетился.

— Этого нам еще только и не хватало… Это егерь едет.

— Ничего, угостим, — успокоил его Пронин. — Есть чем…

— Про зайца молчите.

Егерь подъехал, не здороваясь и не слезая с лошади, оглядел бивак, сказал как-то удивленно и сурово:

— А-а… Это вы… Отдыхаете. А мне говорят, кто-то огонь большой жег тут…

— Да было немножко, — сказал Иван Сидорович. — Вот дуру эту приволок, — он пнул ногой в ствол недогоревшей сосны. — А хвоя сами знаете как горит. Как порох. Слезай, Степан Созонтович, позавтракаем вместе?..

Егерь продолжал осматривать поляну, взглянул вверх, и лицо его вдруг исказилось, будто его пронзила острая боль. Все тоже подняли головы и увидели на нижних ветках дуба, вместо зеленых листьев, коричневые завитки.

— Это… пройдет… Это ничего… — пытался как-то сгладить неловкую паузу Иван Сидорович. — Степан Созонтович, слезай, посидим…

— Пусти козла в огород… — Егерь сердито дернул поводья и быстро поехал прочь. Иван Сидорович хотел было крикнуть ему что-то вдогонку, остановить, что ли, но только махнул досадливо рукой, вернулся к костру, выругался.

— Сам виноват, — сказал Ванечкин.

— Ну, виноват! Ну, виноват! А вы все не виноваты! — закричал Иван Сидорович. — Ну, казните теперь! Несколько листочков подпалили — беда великая! — он ударил ногой по валявшемуся недогарку сосны, ушиб ногу, заругался. Потом подхватил сосну за комель и потащил к лесу, чертя обгорелым концом черный след. Тащил и ругал себя: «Вот незадача… И где ты взялась на мою голову?.. Ах, дурак… Ах, дурак…»

Он долго таскал по лесу злополучное дерево и все не мог найти ему подходящее место: и там оно видно, и там заметно. Наконец сунул его горелым концом в куст бузины и медленно поплелся обратно… «А зайчонка я вылечу, обязательно вылечу…»

Вернулся к биваку, стал собирать вещи. Взял сумку с зайцем и почувствовал, что она легкая, заглянул в нее — пусто. Обвел всех сердитым взглядом, процедил сквозь зубы:

— Где?.. Где заяц?

— Да ты что? — развел руками Ванечкин. — Что ты бросаешься на всех? Убежал, наверное. Оклемался и убежал. И дай бог ему здоровья, будь он неладен.

— Врете! Все вы врете! Играете со мной, как с дитем. Где заяц?

— Успокойся, Иван Сидорович, — подошел к нему Пронин. — Честное слово, мы его не видели и не трогали.

Козлов обошел палатку, поискал в траве, но ни зайца, ни его следов не обнаружил. Вернулся, спросил тихо:

— Правда, не трогали? Ну, спасибо… Зайцу спасибо, что оклемался… Снял хоть этот грех с души, — И он обессиленный опустился на траву.