Родная окраина

НАША УЛИЦА ШИРОКА… Вместо предисловия

Такую частушку когда-то у нас пели парни под гармошку. Пели много и других, но запомнилась именно эта. Наверное, потому, что в ней все правда: и девушки на нашей улице были самые красивые, и улица наша действительно широкая. Широкая и зеленая. Длинная улица, она делится на несколько отрезков. Самый близкий от нас Куликов переулок — по фамилии хозяина углового дома. Потом — «Баня». Собственно, бани тут никакой нет и никогда не было, просто глухой переулок — тропка сквозь густой колючий кустарник спускается круто к ручью и поднимается на другой стороне на еще более крутую гору вверх. Вот и все, а почему-то «Баня». Назвали так когда-то, теперь попробуй докопайся — почему.

Далее «Речка». Это тоже переулок, но побойчее «Бани». В самом низу его, у ручья, место оживленное: сюда с одной стороны и с другой люди ходят за водой — на речку. Хотя берут воду не в ручье, а черпают ее из огромного круглого колодца с деревянным срубом метров пяти в диаметре, но все равно говорят: «Ходила на речку за водой». Вода здесь чистая, родниковая. Раньше, когда я был еще совсем мальчишкой, помню, здесь устраивались красивые зимние праздники: народу на речке собиралось видимо-невидимо, из церкви хоругви приносили, парни голубей с лентами пускали. Праздник назывался «иордань». «Воду святили», — говорила бабушка, и после у ней долго хранилась в бутылке «святая вода». И не портилась. Потом этот праздник «вынесли» из села, и воду уже «святили» в криничке, в поле. А со временем и совсем все это дело заглохло…

Следующий отрезок улицы — «Солонцы». Правда, «Солонцы» эти не на самой улице, а, как и «Речка», тоже внизу и даже за мостком через ручей. Здесь был наш своеобразный центр: тут размещались магазин, казенка, к которой, помню, всегда стояли длинные очереди, а водку там продавали в огромных бутылках, называемых четвертями. Была здесь пивная, парикмахерская и длинный, метров на десять, полок из некрашеных досок для торговок. Это значит — маленький базарчик. «Центр» этот потом, как-то быстро увял и переместился наверх — к клубу, к новой школе, к памятнику павшим революционерам. Но переместился уже без пивной и без базарчика. И с водкой ажиотаж кончился, ее стали продавать спокойно в обыкновенных магазинах.

Последний отрезок улицы — «Фонтан». Тут действительно день и ночь зимой и летом бьет из земли фонтан холодной, чистой и вкусной воды. Фонтан этот окультурен — в землю вбита толстая труба, а к ней привинчена потоньше, дугообразная, с крючком на конце, на который бабы цепляют ведро, когда приходят за водой. Ни качать, ни выкручивать воротком воду не надо, сама бьет в ведро тугой струей. Минуты не пройдет — ведро полно.

Недалеко от фонтана сооружен круглый кирпичный бассейн, накрытый большими железными клинообразными щитами, будто кепкой-восьмиклинкой. От бассейна трубы протянулись в кирпичную будку, в которой стоял движок с двумя огромными маховыми колесами. Когда движок работал, из его тонкой металлической трубы выскакивали голубые кольца дыма. Это — водокачка, она гнала воду на станцию паровозам и в больницу.

Теперь, когда паровозы уже отбегали свой век и железная дорога перешла на электрическую тягу, водокачка не только не замолкла, но стала работать еще напряженней: гонит воду той же больнице, школе, в жилые кварталы коксохимкомбината и в многочисленные колонки, разбросанные по улицам поселка…

Вот от этой водокачки, а вернее от фонтана, и начинается наша небольшая речка-безымянка, а вдоль этой речки, обросшей старыми вербами, тянется и наша улица. Тянется на много километров. Она извивается и петляет, как и сама речка. Но наша — это только конец ее, окраина, домов двадцать всего. От Куликова переулка и до конца, до самой последней хаты-землянки, которую построили «старцы».

Называли нашу улицу в разное время по-разному. Сначала никак не называли, пустырь был, потом, когда тут появились первые хаты, говорили: «У черта на куличках», потом — «Симбик». Что это означает, не знаю до сих пор. Может, это переиначенные русско-украинские слова «сей бок», «цей бік», то есть «эта сторона», а может, что-то другое означает, сейчас трудно докопаться. Попутно с «Симбиком» наша улица носила и другое название — Сивухина. Но это не от сивушного зелья. Жила на нашей улице старуха — лет сто ей было, не меньше. Я еще застал ее, помню. Скорченная в три погибели, с клюкой, белые до синевы длинные волосы распущены, нос крючковатый, сидит она, бывало, на завалинке своей покосившейся, об одно окошко хатенки и думает о чем-то. Такой она мне и запомнилась. Звали ее бабка Сивка. Опять же, не знаю, Сивка — имя это было ее или прозвище.

Имя Сивухиной наша улица носила долго, и тогда, когда ее прозвали Козлиной, и даже когда ей присвоили официальное — имени Челюскинцев. Челюскинской назвали всю улицу, а наш уголок, в отличие от остальной, в народе по-прежнему оставался Сивухиным.

Когда-то мы были селом, потом поселком, а сейчас — город. Город поднялся белостенными домами и большими корпусами коксохимкомбината за железнодорожной насыпью. Вырос он быстро — молодой, крепкий, красивый. Вырос и великодушно взял под свое покровительство весь поселок. Пристанционным улицам особенно повезло — там появился асфальт, водопровод. До нас эта цивилизация пока не дошла. Водопровод не дошел и асфальт.

Но дыхание города чувствуется и здесь: улицу замостили булыжником, и теперь уже даже в гости на другую улицу люди пешком не ходят — через каждый час, по расписанию, сюда прикатывает голубой автобус с мягкими сиденьями и за пять копеек везет вплоть до «химика». А за двугривенный так и в самый Донецк можно доехать или на Ясиноватую — большую узловую станцию, где работает большинство обитателей нашей улицы.

С автобусом связана любопытная деталь: остановки его пришлись на давние отрезки улицы. Шофер объявляет:

— «Солонцы». Следующая — «Речка».

И «Баня» и Куликов переулок — все осталось.

Может, тут ничего и нет такого особенного, а меня, когда я впервые ехал по своей улице в автобусе, это очень поразило и умилило…

Сколько я помню, и при селе, и при поселке — всегда наши работали на производстве, как здесь говорят. Кто на железной дороге, кто в шахте, кто на донецких заводах. Сначала ходили на работу пешком, потом стали ездить пригородными поездами. А теперь — автобусами да электричками, но только не пешком.

Сельским хозяйством даже при селе мало кто увлекался, иногда только, в трудные годы, вдруг переключались на землю, но потом опять забрасывали это дело и разбредались по своим местам. Один лишь Ахромей Солопихин остался верен земле — всю жизнь состоял в колхозе. Может, потому, что его хата самая крайняя и земля колхозная подходит впритык к его огороду. А может, просто такое пристрастие у человека — любовь к сельскому труду. У каждого свое.

Я давно уже не живу на своей улице, житейские волны выплеснули меня из нее. Но как и прежде, я люблю нашу улицу, помню ее и ее обитателей. И с годами они почему-то встают перед моими глазами яснее и рельефнее, хочется рассказывать о них — о каждом. Вот, к примеру, угловой дом — напротив Кулика, бабка Доня Царева живет. Вроде ничего примечательного, старуха как старуха. Но судьба у нее своя, особенно у сына ее — Тимки. Музыкант был бы, не получилось. Немцы пальцы ему попортили… Или сосед наш через дорогу — Неботов. Чудесный человек! Щедрый, общительный, а труженик — каких поискать. Детей с красавицей женой больше десятка народили, но я ни разу не слышал, чтобы они хныкали, жаловались на что-то. Всегда веселые, радостные, приветливые, гостеприимные. Всегда у них есть, что есть, и есть, что пить. И детей всех, как говорят, «довели до ума».

Через два дома от нас вверх по улице подворье Чуйкиных. Родион Чуйкин — загадка для меня. Живет вдвоем с женой, дом за высоким забором. Сад хороший, овчарок держит. Охотник. Кажется, какая у нас охота? А он повесит ружье поперек груди и идет с собакой. Смотришь, возвращается с дичью, несет то куропатку, то чирка, а то и зайчишку. Сам высокий, крепкий и суровый. С ним не разговоришься, и потому — загадка. Работает он в управлении дороги.

Симаковы — это мастера, руки золотые. И отец, и все сыновья. Умельцы — что хочешь сделают, кажется, любую машину смастерят из ничего.

Ближе к краю, домов пять — это гнездо Игнатковых. Братья. Тоже мастеровые люди. Все железнодорожники — кто машинист, кто кочегар, кто осмотрщик вагонов. И дома их, как братья-близнецы, — раскрашенные, ухоженные.

В один из моих приездов я встретил Игнаткова-младшего. Дело под вечер уже было, на Куциярской остановке, вижу: влезает в автобус пассажир с какой-то необыкновенной ношей — длинным и толстым бревном. Бревно это в автобус никак не вмещалось, но хозяин усиленно толкал его, впихивал. Шофер не ругался, терпеливо ждал, и пассажиры тоже не только не ругались, но, наоборот, помогали ему разместиться, — «Безобразие, — возмутился я про себя, — шпалу тащит в автобус». Но стерпел, смолчал.

Наконец багаж был размещен вдоль салона, один конец подсунули под заднее сиденье, другой уперся в верх шоферской кабины. Хозяин в огромном тулупе, какие носили главные кондукторы товарных поездов, распрямился, и я узнал в нем своего одногодка — Леньку Игнаткова. Занятый своим делом и одолеваемый любопытством женщин к его ноше, Ленька меня не заметил, он охотно отвечал на вопросы пассажирок.

— Очередь подошла или так, по блату?

— Открытку получили.

— Долго ждали?..

— Да нет, с год…

— А покажь!

И Ленька охотно потянулся к концу своей «шпалы», разодрал плотную бумагу, отвернул угол… И только теперь я понял, что это был… ковер! Все подались поближе, каждой хотелось пощупать ковер своими руками. Обсуждают цвет. Хвалят покупку. Ленька доволен.

На последней остановке — у Куликова переулка — все сошли, а автобус покатил дальше по улице, на самый край ее — повез Леньку с ковром до самого двора.

Или вот мой дядя Карпо Гурин — о нем могу рассказывать без конца, будто вся жизнь его на моих глазах прошла. Это не жизнь, а настоящая эпопея, да не одна, а целых три, а то и больше, исследование можно писать, честное слово. Мастеровой мужик, дома по хозяйству все сам делает. Да не какие-то там мелочи — калитку подправить или тяпку наточить. Это что! Он сам себе погреб сделал, колодец в саду выкопал, летнюю кухню соорудил, пол в хате настлал. Саму хату переделал! Пусть не всегда гладко, красиво у него получается, но зато добротно: крепко, прочно, надежно и удобно. Это для него главное.

А его жена, тетка Ульяна, моя крестная? Ух, какая боевая, шустрая бабенка! Сама маленькая, против Карпа вдвое меньше, но этой разницы не замечаешь — такая она бедовая. Последнее время они, что Карпо, что Ульяна, сдали малость, постарели. Но дело же не в том, каким человек стал внешне под старость, главное — как он жизнь свою прожил. А они — и Карпо, и Ульяна — довольны своей жизнью, говорят о себе с гордостью.

— Мы детей вырастили! Трех! — скажет Ульяна, подытоживая свои дела.

— Считай — четырех, — поправит спокойно Карпо. — Свояченицу Марью не считаешь?

— Да, четырех, четырех! — быстро соглашается Ульяна и смеется легко.

Троих детей вырастила и Павловна — вдова, соседка Карпа Гурина. Муж ее Кузьма — Карпов старший брат, погиб рано, лет тридцать ему было, не больше. В паровозном депо работал котельщиком, а послали его уполномоченным по организации колхозов — там он голову и сложил. Осталась Павловна (тогда еще она была никакая не Павловна, а просто — Нюра, Аня, Аннушка двадцати восьми лет!), — осталась с тремя детьми. И всех вырастила. Одна!

Голод, холод — все пережила. Войну — тоже, как все. Старший сын ее воевал, был на фронте, дважды ранен, но жив остался. Все дети вышли в люди, теперь живут своими семьями. Уже внучки одна за другой замуж выходят. И Павловна довольна ими — и своими детьми, и детьми детей своих. И тоже не жалуется, говорит с гордостью:

— Одна была, трудно было, а всех вырастила!

Вот какие люди живут на нашей улице. А это ведь даже еще и не вся улица, а только один кусочек ее, самая окраина ее, глухой угол.

И еще одна деталь: голуби! Ах эти голуби!.. Вечно милые и вечно гонимые… Какой мальчишка не держал их, какой родитель не противился им, какой взрослый не мечтал вернуться к ним снова! Голубиное детство, зори голубиные — их ни забыть, ни заглушить ничем нельзя, силы такой в природе нет. Голуби — это как первая любовь. А любовь эта томительно сладка, незабываема, всегда желанна, и всю жизнь она белым голубем парит в недосягаемой небесной синеве…

Хочется, очень хочется обо всех и обо всем рассказать. Со временем, может, так и сделаю. А пока лишь о некоторых: Неботовы, Чуйкины, Павловна и, конечно, Карпо Гурин.

А может, и начать с Карпа? Он все-таки мне родня, ближайший сосед, и знаю я его получше других. Пожалуй, так и сделаю, начну с Карпа, а там, глядишь, попутно еще кто-то прихватится и отдельно не придется о нем рассказывать. И повествование наше будет короче. А известно: чем короче — тем лучше, скорее прочтут, и не так надоест, если даже и не очень понравится…