Родник жемчужин: Персидско-таджикская классическая поэзия

Когда он развязал письмо Лейли,

Вот что в письме глаза его прочли:

«Во имя вседержителя, чья сила,

Врачуя разум, душу воскресила

Мудрейшего из мудрых, кто

знаком

И с тварей бессловесных языком,

Кто птиц и рыб в своей деснице держит

И семя звезд в ночное небо вержет,

На землю человека ниспослав.

Он есть предвечный обладатель слав,

Он вечно жив и беззакатно ярок,

Вручил он душу каждому в подарок

И целый мир – возможно ль больше дать,

Чем эта световая благодать –

Сокровище его благой порфиры?»

Рассыпав так смарагды и сапфиры,

Лейли затем писала о любви:

«Страдалец! Пусть утрет глаза твои

Мой нежный шелк – слова, что я слагаю.

Я, как в тюрьме, одна изнемогаю,

А ты живешь на воле, мой дружок,

Ты клетку позолоченную сжег.

Благой источник Хызра в царстве горя.

Пусть кровь твоя окрасила нагорья.

В расселины ушла, как сердолик,

К моей свече ты мотыльком приник.

Из-за тебя война пришла на землю,

А ты, онаграм и оленям внемля,

Мишень моих упреков и похвал,

Ты собственное тело разорвал

И пламенем закутался багровым.

А помнишь ли, когда ты был здоровым,

Ты в верности мне вечной поклялся.

Из уст в уста шла повесть наша вся.

Я клятве ранней той не изменяю,

А ты не изменил еще? – не знаю.

Где ты теперь? Чем занят? Чем храним?

Чем увлечен? А я – тобой одним.

Мой муж – я не чета ему, не пара.

Замужество мое – как злая кара.

Я рядом с ним на ложе не спала,

И, сломленная горем, я цела.

Пусть раковину море похоронит,

Ничем алмаз жемчужины не тронет.

Никто печати с клада не сорвет,

Бутона в гуще сада не сорвет.

А муж – пусть он грозит, смеется, плачет!

Когда я без тебя – что он мне значит?

Пускай растет, как лилия, чеснок,

Но из него не вырастет цветок.

Ты ждешь меня. Я бы хотела тоже

С тобой одним шатер делить и ложе.

Но раз с тобою вместе жить нельзя –

Моя ль вина, что я такая вся?

Твой каждый волосок – моя святыня.

Твоя стоянка и твоя пустыня –

Они мой сад, цветущий без конца.

Узнав о смерти твоего отца,

Я саван разорвала и вопила,

Лицо себе царапала и била,

Как будто это умер мой отец.

Так весь обряд исполнив, под конец

Я лишь к тебе прийти не захотела.

Ну что ж, пускай в разлуке гибнет тело,

Зато с тобой душа моя всегда.

Я знаю – велика твоя беда.

В терпении свою награду чуем,

А два-три дня в рабате мы ночуем.

На зимней ветке ночка спит, мертва,

Придет весна – распустится листва.

Не плачь, когда быть одиноким больно.

А я – никто. Я близко – и довольно.

Не плачь, что в одиночестве убог.

Запомни: одиноким близок бог.

Не плачь и об отце своем. Рассейся,

Дождями слез, как облако, не лейся.

Отец в земле, над сыном – солнца свет.

Разбита копь, сверкает самоцвет».

Меджнун, когда он прочитал посланье,

Был, как бутон, раскрывшийся в пыланье

Торжественной полуденной земли.

Он только и сказал: «Лейли, Лейли,

Лейли, Лейли», – и плакал безутешно.

Затем пришел в себя и стал поспешно

Посланнику он ноги лобызать.

И долго ничего не мог сказать.

Как будто не владел людскою речью.

И вдруг воскликнул: «Как же я отвечу,

Когда нет ни бумаги, ни пера!»

Но ведь смекалка у гонцов быстра,

И посланный, раскрыв ларец дорожный,

Вручил перо Меджнуыу осторожно.

Вступление к письму, его начало

Благоговейным гимном прозвучало

Во имя вседержителя-творца,

Кто движет все светила и сердца,

Кто никогда пи с кем не будет равным,

Кто в скрытом прозревает, как и в явном,

Кто гонит тьму и раздувает свет,

Кто блеском одевает самоцвет,

Кто утолил любую страсть и жажду,

Кем укреплен нуждающийся каждый.

Затем писал он о любви своей,

О вечном пламени в крови своей:

«Пишу я, обреченный на лишен ья,

Тебе, всех дел и дум моих решенье.

Нет! Я ошибся. Я, чья кровь кипит, –

Тебе, чья кровь младенческая спит.

У ног твоих простерт я безнадежно.

А ты другого обнимаешь нежно.

Не жалуясь, переношу я боль,

Чтоб облегчала ты чужую боль.

Твоя краса – моей мольбы Кааба.

Твоих шатров завеса – сень михраба.

Моя болезнь, ты также и бальзам,

Хрустальный кубок всем моим слезам.

Сокровище в руке чужой и вражьей,

А предо мной одна змея на страже.

О сад Ирема, где иссох ручей!

О рай, незримый ни для чьих очей!

Ключи от подземелья – у тебя.

Мое хмельное зелье – у тебя.

Так приголубь, незримая! Я прах.

Темницу озари мою! Я прах.

Ты, скрывшаяся под крылом другого,

По доброй воле шла на подлый сговор.

Где искренность, где ранний твой обет? –

Он там, где свиток всех обид и бед.

Нет между нами лада двух созвучий.

Но есть клеймо моей неволи жгучей.

Нет равенства меж нами – рабство лишь.

Так другу ты существовать велишь.

Когда же, наконец, скажи когда

Меж нами рухнут стены лжи, когда?

Луна, терзаемая беззаконно,

Избегнет лютой ярости дракона?

И узница забудет мрак темницы,

И сторож будет сброшен с той бойницы?

Но нет! Пускай я сломан пополам!

Пускай пребудет в здравьи Ибн-Селам!

Пускай он щедрый, добрый и речистый.

Но в раковине спрятан жемчуг чистый.

Но завитки кудрей твоих – кольцо,

Навек заколдовавшее лицо.

Но, глаз твоих не повидав ни разу,

Я все-таки храню тебя от сглаза.

Но если мошка над тобой кружит,

Мне кажется, что коршун злой кружит.

Я – одержимость, что тебе не снилась.

Я – смута, что тебе не разъяснилась.

Я – сущность, разобщенная с тобой,

Самозабвенье выси голубой.

А та любовь, что сделана иначе,

Дешевле стоит при любой удаче.

Любовь моя – погибнуть от любви,

Пылать в огне, в запекшейся крови.

Бальзама нет для моего леченья.

Но ты жива – и, значит, нет мученья».

Лишь издали на сына поглядела,

Лишь поняла, как страшен облик тела.

Как замутилось зеркало чела, –

Вонзилась в мать алмазная стрела.

И ноги онемели на мгновенье.

Но вот уже она в самозабвеньи

Омыла сына влагой жгучих слез,

Расчесывает дикий ад волос.

И каждый волосок его голубя,

Ощупывает ссадины и струпья,

Стирает пыль и пот с его лица

И гладит вновь, ласкает без конца.

Из бедных ног колючки вынимая

И без конца страдальца обнимая,

Мать шепчет: «Мой сынок, зачем же ты

Бежишь от жизни для пустой мечты?

Уже числа нет нашим смертным ранам,

А ты все в том же опьянеиьи странном.

Уже уснул в сырой земле отец,

Уже не за горами мой конец.

Встань и пойдем домой, пока не поздно!

И птицы на ночь прилетают в гнезда.

И звери на ночь приползают в дом.

А ты, бессонный, в рубище худом,

В ущельи диком, в логове змеином,

Считаешь жизнь, наверно, веком длинным,-

А между тем она короче дня.

Встань, успокойся, выслушай меня!

Не камень сердце. Не железо тело.

Вот все, что я сказать тебе хотела».

Меджнун взвился, как огненный язык.

– Мать! Я от трезвых доводов отвык!

Поверь, что не виновен я нисколько

Ни в участи своей, ни в жизни горькой.

Не приведут усилья ни к чему.

Я сам себя швырнул навеки в тьму.

Я так люблю, что не бегу от боли,

Взял эту ношу не по доброй воле.

Но эту птицу, – вольную, ничью, –

Из клетки я освободить хочу.

А ты мне предлагаешь строить клетку,

Иначе говоря – удвоить клетку.

Не приглашай же впредь меня домой.

Заманят умереть меня домой.

Оставь меня. Не заклинай. Не трогай.

Прости за все. Иди своей дорогой. –

И, лобызая пыль ее следа,

Он с матерью простился навсегда.

О жизнь – игрок, клятвопреступник вечный!

Едва зажжен светильник быстротечный

И синий дым взошел на краткий срок, –

И вот уже колеблет ветерок

Безропотное трепетное пламя.

Так, управляя нашими делами,

Играет небо пламенем души.

Остерегись же, смертный! Не спеши

Рубить узлы, которыми ты связан,

Губить любовь, которой всем обязан!

Так повелось, что если болен сад,-

Кровавых листьев слезы моросят.

Как будто веток зрелое здоровье

Подорвано и истекает кровью.

Прохладна фляга скованной воды.

Желты лицом, осунулись сады,

А может быть, на них совсем лица нот.

Лист в золоте, но скоро пеплом станет.

Цветы пожитки чахлые свернули,

В кочевье караваном потянули.

А там, под ветром, на дороге той

Пыль завилась, как локон золотой.

Простим сады за то, что в опасеньи

Осенней стужи, гибели осенней

Бросают за борт кладь былой весны.

Изнеженные, как они больны!

Пьянеют лозы в сладостном веселыг.

Садовник их срезает, чтоб висели,

Как головы казненных удальцов

На частоколе башенных зубцов.

И яблоко, вниз головой вися,

Кричит гранату: «Что, не сорвался!»

Гранат, как печень треснувшая, страшен.

Он источает сок кровавых брашен.

Так осенью израненный цветник

На бранном поле замертво поник.

Лейли с престола юности цветущей

Сошла в темницу немощи гнетущей.

Кто сглазил молодой ее расцвет?

Кто погасил ее лампады свет?

Повязку золотую головную

Зачем Лейли сменила на иную?

И тело, в лен сквозной облачено,

Зачем само сквозит, как полотно?

Жар лихорадки тело разрушает,

Сыпь лихорадки тело украшает.

Лейли открыла матери, как друг,

Смертельный свой и тайный свой недуг.

«О мать! Что делать? Смертный час объявлен,

Ягненок лани молоком отравлен.

В кочевье тянет караван души.

Не упрекай за слабость, не греши.

Моя любовь? – нет, кровь на черной ране.

Моя судьба? – не жизнь, а умиранье.

Немая тайна так была нема,

И вот печаль достигла уст сама.

И так как с уст уже душа слетает,

Пускай тихонько, медленно растает

Завеса тайны. Если ты стара,

Прости мне, мать! А мне и в путь пора.

Еще раз обними меня за плечи.

Прости, прощай! А мне пора далече.

Вручаю небу душу оттого,

Что друга не встречала своего.

Сурьмой мне станет пыль его дороги,

Моим индиго – плач его тревоги,

Моим бальзамом – слез его бальзам.

О, только бы он волю дал слезам!

И я вздохну тогда-еще раз тайно

Над ним в благоуханьи розы чайной

И камфары. А ты мне саван дай,

Как для шахида, кровью пропитай

Льняной покров. Пускай не траур мрачный

Тот будет день, а праздник новобрачной.

Пускай невестой, не прервавшей сна,

Навек земле я буду предана.

Когда дойдут к скитальцу злые вести,

Что суждено скитанье и невесте,

Я знаю – он придет сюда рыдать,

Носилки с милым прахом увидать.

Он припадет в тоске к их изголовью.

Над горстью праха, что звалась любовью,

Сам бедный прах, он страшно завопит*

Из состраданья к той, что сладко спит.

Он друг, он удивительно мне дорог.

Люби его без всяких отговорок,

Как можно лучше, мать, его прими,

Косым, враждебным взглядом не томи,

Найди в бездомном нищем человеке

То сердце, что теряешь ты навеки,

И эту повесть расскажи ему, –

Твоя Лейли ушла скитаться в тьму.

Там под землей, под этим низким кровом

Полны тобой опять ее мечты.

На переправе, на мосту суровом

Она высматривает, где же ты?

И оборачивается в рыданьи,

И ждет тебя, и ждет тебя она.

Освободи ее от ожиданья

В объятьях с ней, в сокровищнице сна».

Сказавши все и кончив эту повесть,

Лейли рыдала, в дальний путь готовясь.

И с именем любимым на устах

Скончалась быстро, господу представ.

Мать на нее как всмотрится, как взглянет,

Ей кажется, что Страшный суд нагрянет.

Срывала с головы седой чадру

И растрепала кудри на. ветру.

Вопила, чтобы смерть переупрямить,

Все причитанья, что пришли на память.

По-старчески, склонившись к молодой,

Ее кропила мертвою водой.

Лежало тело дочери в бальзаме

Живой любви, омытое слезами.

И стон такой последний раздался,

Как будто то стонали небеса.

Старуха же в отчаяньи великом

Над камнем мертвой крови, сердоликом,

Все сделала, что приказала дочь,

И, проводив ее навеки в ночь,

Не жаловалась больше на кончину.

Не ужаснулась, что ушла из глаз

Жемчужина в родимую пучину.

О жемчуге забота улеглась.

«О роза! Ты увяла раньше срока.

Дитя, едва раскрыв глаза широко,

Закрыла их и крепко спишь в земле.

Шепни мне, как очнулась там, во мгле.

Где родинка на круглом подбородке?

Где черный глаз, где глаз газели кроткий?

Иль потускнел смарагд горячих уст?

Иль аромат волос уже не густ?

Так чьим очам твое очарованье,

Кто твой попутчик в дальнем караване,

По берегам какой реки, спеша,

Не кончила ты пиршества, душа?

Но как ты дышишь в подземельях ночи?

Там только змей мерцают злые очи,

Гнездиться только змей там вольны,

Не место там для молодой луны.

Иль, может быть, как клад, ушла ты в землю.

И я твоей подземной тайне внемлю

И, как змея, пришел тебя стеречь,

Чтобы, клубком свернувшись, рядом лечь.

Ты, как песок, взвивалась легче ветра,

И, как вода, ушла спокойно в недра,

И, как луна, земле теперь чужда, –

Что ж, так с луной случается всегда.

Но, ставши от меня такой далекой,

Ты стала всей моею подоплекой,

Совсем ушла, совсем ушла из глаз,

Но заново для сердца родилась.

Должно истлеть твое изображенье,

Чтоб вечно жить в моем воображеный!»

Сказал, и руки заломил, и вдруг

Затрепетал, сломав браслеты рук.

Со сворой всех зверей ушел оттуда.

И танцевал, и гнал вперед верблюда,

Мешая слезы горькие с песком,

О камень бился огненным виском,

И захотел он быть поближе к милой,

И с гор его потоком устремило

К могиле, где покоится Лейли.

Он подошел, склонился до земли,

И вся от слез могила стала влажной.

И хищники вокруг уселись важно,

Глаз не сводя внимательных с него.

И стало вкруг безлюдно и мертво,

И путник проходил возможно реже

Дорогой той, недавно лишь проезжей.

Так, буйствуя, печалясь и любя,

Он истязал и разрушал себя.

Так два-три дня провел он, горько плача.

Уж лучше смерть, чем жизнь его собачья.

И так он обессилел и устал,

Что, жизнь прервав, ее не дочитал.

Ладья его тонула в темных водах.

Да, наконец-то обретал он отдых.

Размолотый на мельнице судьбы,

Он напоследок взвиться на дыбы,

Встать на ноги, раздавленный, пытался,

Но, как змея, с обрубком пе срастался.

Закрыл глаза, к нагой земле прильнув,

И молвил, руки к небу протянув:

«Внемли, создатель всех земных созданий,

Освободи мне душу от страданий,

Соедини с любимою женой

И воскреси изгнаньем в мир иной».

Так он сказал, могилу обнял нежно,

Всем телом к ней прижался безмятежно.

Сказал: «Жена!» – и перестал дышать.

И так остался навсегда лежать

На той последней темной переправе,

Что миновать никто из нас не вправе.

О ты, сидящий крепко на земле

Под крепким кровом в неге и тепле!

Вставай, не спи! Жилье твое не прочно,

Спешит поток разлиться в час урочный,

И рухнет каждый мост когда-нибудь.

Встань, не зевай. Гони верблюда в путь!

Земля есть прах. Расстанься с нею быстро,

Душа твоя истлеет малой искрой.

Без сожаленья растопчи свой сан,

Не знатным ты предстанешь к небесам.

Заранее мертво, что не навеки,

Не обожай того, что не навеки.

Так на могиле милой он лежал,

И весь огонь с лица его сбежал.

Так целый месяц тлел он на могиле

Иль целый год (иные говорили).

Не отходили звери ни на шаг

От мертвого. И спал он, словно шах

В носилках крытых. И охраной мощной

Вокруг стояли звери еженощно.

И кладбище травою заросло,

Сынам пустыни логово дало.

И, сторонясь встречаться с хищной сворой,

Про кладбище забыли люди скоро.

А тот, кто видел издали порой

Роящийся, подобно пчелам, рой,

Предполагал, что то паломник знатный

В тени перед дорогою обратной,

Надежно охраняемый, уснул,

Но если бы он пристальней взглянул,

Он увидал бы лишь нагое тело,

Что до предела ссохлось и истлело,

В чьем облике от всех живых частей

Была цела одна лишь связь костей.

Столь дорогой гиенам и шакалам,

Зиял костяк нетронутым оскалом.

Пока оттуда звери не ушли,

Запретным слыло кладбище Лейли.

Год миновал, и вновь ушли в пустыню

Все хищники, что стерегли святыню.

Сначала смельчаки, потом и все,

Путь проложив к таинственной красе,

Заметили и умилились слезно

Нагим костям, и мертвый был опознан.

Проснулась память, заново жива.

Пошла по всей Аравии молва.

Разрыли землю, и бок о бок с милой

Останки Кейса племя схоронило.

Уснули двое рядом навсегда,

Уснули вплоть до Страшного суда.

Здесь – клятвой обрученные навеки,

Там – в колыбели спят, смеживши век».

Прошел недолгий срок, когда возник

На той могиле маленький цветник,

Пристанище всех юношей влюбленных,

Паломников селений отдаленных.

И каждый, кто пришел тропой такой,

Здесь находил отраду и покой.

Могильных плит касался он руками,

Чтоб исцелил его холодный камень.

В Хаварнак однажды прибыл из степей Бехрам,

Предался отдохновенью, лени и пирам.

Залами бесчисленными как-то он блуждал,

Дверь, закрытую в проходе узком, увидал.

Он ее дотоль не видел и не знал о ней;

Не входил в ту дверь ни ключник и ни казначей.

Тут не медля шах от двери ключ у слуг спросил.

Ключник тотчас появился, ключ ему вручил.

Шах открыл и стал на месте – сильно изумлен,

Будто бы сокровищницу там увидел он.

Дивной живописью взоры привлекал покой,

Сам Симнар его украсил вещею рукой.

Как живые, семь красавиц смотрят со стены.

Как зовут, под каждой надпись, из какой страны.

Вот Фурак, дочь магараджи, чьи глаза черны,

Словно мрак, и лик прекрасней солнца и луны.

Вот китайского Хакана дочерь – Ягманаз –

Зависть лучших дев Китая и твоих, Тараз.

Назпери, – ее родитель хорезмийский шах.

Шаг ее, как куропатки горной, легкий шаг.

В одеянии румийском, прелести полна,

Насринуш идет за нею – русская княжна.

Вот магрибского владыки дочь Азериюн,

Словно утреннее солнце, девы облик юн.

Дочь царей русийских – диво сердца и ума,

Счастье льет, сама счастлива, имя ей – Хума.

Дочь из рода Кей-Кавуса, чей отец – Хосрой,

Дурсити – нежна, как пальма, и павлин красой.

Этих семерых красавиц сам изобразил

Маг Симнар и всех в едином круге заключил.

А посередине круга – будто окружен

Скорлупой орех – красивый был изображен

Юный витязь. Он в жемчужном поясе, в венце.

Усики черны, как мускус, на его лице.

Словно кипарис, он строен, с гордой головой.

Взгляд горит величьем духа, ясный и живой.

Семь кумиров устремили взгляды на него,

Словно дань ему платили сердца своего.

Он же сладкою улыбкой отвечает им,

Каждою и всеми вместе без ума любим.

А над ним Бехрама имя мастер начертал.

И Бехрам, себя узнавши, надпись прочитал.

Это было предсказанье, речь семи светил:

«В год, когда воспрянет в славе витязь, полный сил,-

Он добудет семь царевен из семи краев,

Семь бесценных, несравненных, чистых жемчугов.

Я нс сеял этих зереп, в руки их не брал,

Что мне звезды рассказали, то и написал».

И любовь к семи прекрасным девам день за днем

Понемногу овладела молодым царем.

Кобылицы в пору течки, буйный жеребец –

Семь невест и льву подобный юный удалец.

Как же страстному желанью тут не возрастать,

Как же требованьям страсти тут противостать?

Рад Бехрам был предсказанью звездному тому,

Хоть оно пересекало в жизни путь ему,

Но зато определяло жизнь и вдаль манило,

Исполнением желаний звало и томило.

Все, что нас надеждой крепкой в жизни одаряет,

Силу духа в человеке удесятеряет.

Вышел прочь Бехрам, и слугам он наказ дает:

«Если кто из вас и прочих в эту дверь войдет,

Больше света белого не видать тому:

С плеч ему я без пощады голову сниму».

Стражи, слуги и вельможи – и никто другой

Даже заглянуть не смели в тайный тот покой.

Только ночь прольет прохладу людям и зверям,

Молча взяв ключи, Бехрам к заветным подходил дверям,

Отпирал благоговейно и, как в рай, вступал;

Семь изображений дивных созерцал.

Словно жаждущий, смотрелся в чистый водоем.

И, желаньем утомленный, забывался сном.

Вне дворца ловитвой вольной шах был увлечен,

Во дворце же утешался живописью он.

Возжелал душой однажды шах Бехрам

Поохотиться по долам и горам.

Огненнокопытного в степь коня погнал он,

И в онагра первого, выстрелив, попал он.

Вровень с Муштари звездою в небе плыл Стрелец, –

Муштари достал стрелою царственный стрелец.

Оцепили всадники поле и упрямо

Весь табун онагров гнали прямо на Бехрама.

Шах на месте, льву подобно, притаясь, стоял.

Рыжий конь от нетерпенья прядал и плясал.

С тетивы Бехрам, как ливень частый, сыпал стрелы.

Чуть пускал стрелу – вторая в воздухе свистела.

Убегающих онагров стрелы настигали,

Настигая от полета, пламенем пылали.

Если есть онагр убитый и кувшин вина,

Полная огня жаровня алчущим нужна.

Дичь степную настигали за стрелой стрела

И без промаха пронзали, словно вертела.

Даже самых быстроногих шах не пропускал,

Настигал, и мигом им он ноги подсекал.

Шах имел рабу, красою равную луне;

Ты такой красы не видел даже и во сне!

Вся – соблазн, ей имя – Смута, иначе – Фитне.

Шах в любви к Фитне веселье черпал, как в випе.

А когда она на руде, как никто, играла,

С неба вольных птиц спускаться наземь заставляла.

На пиру, после охоты, за ковшом вина

Шах Бехрам любил послушать, как поет она.

Стрелы – шахово оружье. Струны – стрелы девы.

Стрел острей в сердца вонзались сладкие напевы.

Стадо вспугнутых онагров показалось там,

Где земля сливалась с небом. И погнал Бехрам

Скакуна; как лев пустыни, яростен и рьян,

Шах летел, крутя в руке легкий свой аркан.

На кольцо он спусковое положил стрелу,

Щелкнул звонкой тетивою и пустил стрелу.

В бок онагру мчащемуся та стрела вошла,

И, целуя прах, добыча на землю легла.

За короткий срок он много дичи подстрелил;

А не стало стрел – арканом прочих изловил.

А рабыня, отвернувшись, поодаль сидела,

От похвал воздерживалась – даже не глядела.

Огорчился шах, однако до поры сдержался.

Вдруг еще онагр далеко в поле показался.

«Узкоглазая татарка[59]! – шах промолвил ей. –

Что не смотришь, что не ценишь меткости моей?

Почему не хвалишь силу лука моего?

Иль не видит глаз твой узкий больше ничего?

Вот – онагр, он быстр на диво; как поймать его?

От крестца могу до гривы пронизать его!»

А рабыня прихотливой женщиной была,

И упрямой, и болтливой женщиной была.

Молвила: «Чтоб я дивилась меткости твоей,

Ты копытце у онагра с тонким ухом сшей».

Шах, ее насмешки слыша, гневом пламенел.

Он потребовал, подобный ветру, самострел.

И на тетиву свинцовый шарик положил.

В ухо шариком свинцовым зверю угодил.

С ревом поднял зверь копытце к уху на бегу,

Вырвать он хотел из уха жгучую серьгу.

Молнией, все осветившей, выстрел шаха был.

Он копыто зверя к уху выстрелом пришил.

Обратясь к рабыне: «Видишь?» – он спросил ее.

Та ответила: «Ты дело выполнил свое!

Ремесло тому не трудно, кто постиг его.

Тут нужна одна сноровка – только и всего.

В том, что ты сейчас копыто зверя с ухом сшил, –

Лишь уменье и привычка – не избыток сил!»

Шаха оскорбил, озлобил девушки ответ.

Гнев его блеснул секирой тем словам вослед.

Яростно ожесточилось сердце у него,

Правда злобною затмилось в сердце у него.

Властелин, помедли в гневе друга убивать,

Прежде чем ты вновь не сможешь справедливым стать.

«Дерзкую в живых оставлю – не найду покоя.

А убить! – женоубийство дело не мужское.

Лишь себя я опозорю», – думал гневный шах.

Был у шаха полководец, опытный в боях.

Шах сказал: «Покончи с нею взмахом топора –

Женщина позором стала моего двора.

Нам же дозволяет разум кровью смыть позор».

Девушку повез вельможа в область ближних гор.

Чтобы, как нагар со свечки, голову ее

С тела снять, привез рабыню он в свое жилье.

Дева, слезы проливая, молвила ему:

«Если ты не хочешь горя дому своему,

Ты беды непоправимой, мудрый, не твори.

На себя моей невинной крови не бери.

Избранный и задушевный я Бехрамов друг,

Всех рабынь ему милее я и всех супруг.

Я Бехраму услаждала на пирах досуг,

Я вернейших разделяла приближенных круг.

Див толкнул меня на шалость – дерзок и упрям…

Сгоряча, забыв про жалость, приказал Бехрам

Верную убить подругу… Ты же два-три дня

Подожди еще! Сегодня не казни меня.

Доложи царю обманно, что раба мертва.

Коль обрадуют владыку страшные слова, –

О, убей Фитне тогда же! Жизнь ей не нужна!

Если же душа Бехрама будет стеснена

Горем, то меня минует смертная беда.

Ты ж избегнешь угрызений совести тогда,

Кипарис судьбы напрасно в прах не упадет.

Хоть Фитне теперь ничтожна, но – пора придет –

За добро добром стократно возмещу тебе я!»

Молвив так, сняла рабыня ожерелье с шеи,

Семь рубинов полководцу отдала она;

Подать с целой части света – каждому цепа;

Дань с Омана за два лета[60] – полцены ему.

Полководец внял совету мудрому тому, –

Воздержался от убийства, пощадил Фитне.

Молвил: «Будешь в этом доме ты служанкой мне.

Ни при ком Бехрама имя не упоминай.

«Наняли меня в служанки», – дворню уверяй.

Данную тебе работу честно исполняй.

О тебе ж я позабочусь – не забуду, знай!»

Тайный договор скрепили, – жизнью поклялись;

Оп от зла, она от ранней гибели спаслись.

Пред царем предстал вельможа через восемь дней.

Стал Бехрам у полководца спрашивать о ней.

Полководец молвил: «Змею я луну вручил[61]

И за кровь ее рыданьем выкуп заплатил».

Затуманились слезами шаховы глаза,

И от сердца полководца отошла гроза.

Он имел одно поместье средь земель своих –

Сельский замок, удаленный от очей мирских.

Стройной башни над холмами высился отвес,

Омываемый волнами голубых небес.

Шестьдесят ступеней было в башенной стене,

Кровля башни подымалась к звездам и луне.

С сожаленьями своими там наедине

Постоянно находилась бедная Фитне.

В том селении корова родила телка,

Ласкового и живого принесла телка.

А Фитне телка на шею каждый день брала;

За ноги держа, на башню на себе несла.

Солнце в мир несет весну[62] – и несет тельца,

А видал ли ты луну, что несет тельца?

Дева сребротелая, хоть и с малой силой,

Каждый день тельца на кровлю на себе вносила,

За шесть лет не покидала дела. Наконец

Стал быком шестигодовым маленький телец.

Все же дева с телом розы, легче лепестка,

Каждый день наверх вносила грузного быка.

Бык жирел, но шею ей груз не тяготил,

Потому что и у ней прибывало сил.

С полководцем тем сидела раз наедине

Узкоглазая – с душою смутною – Фитне;

И четыре крупных лала – красных, как весна,

Из ушных своих подвесок вынула она.

Молвила: «Ты самоцветы ценные продай

И, когда получишь плату, мне не возвращай;

Накупи баранов, амбры, розовой воды,

Вин, сластей, свечей, чтоб ярко осветить сады.

Из жарких и вин тончайших, амбры и сластей

Пиршественный стол воздвигни в замке для гостей.

Как приедет к нам властитель, ты встречать поди,

На колени стань пред шахом, на землю пади;

Под уздцы коня Бехрама хоть на миг возьми!

Душу распластай пред шахом – позови, прими!

Нрав хороший у Бехрама – ласковый и вольный.

Если склонится к мольбам он, будем мы довольны.

Здесь на башне, достающей кровлей небосвода,

Мы Бехраму стол поставим – молока и меда.

Если замысел удастся, то клянусь тебе:

Ожидает нас великий поворот в судьбе».

Полководец самоцветов брать не захотел,

Ибо тысячу таких же ценностей имел.

Из казны своей он денег, сколько надо, взял.

Все, потребное для пира, скоро он достал:

Яства царственные: птицу, рыбу, и барана,

И ягненка, и корицу, перцу, и шафрана,

И рейхан, и вин тончайших – украшенье пира,

Чтоб суфрэ благоухало – сласти, амбру, мирру –

Все купил, все изготовил. И остался там

Ожидать, когда на ловлю выедет Бехрам.

В дни ближайшие, с престола, юный шах

Снарядился поохотиться в горах,

Но пред тем, как дичи в поле настрелял,

Дичи собственной добычей – сам он стал.

В то селенье легкий конь его понес,

Царь увидел башню, вставшую до звезд.

Не селенье, – а прибежище услад;

Тень над тенью, веет ленью свежий сад,

Шелестит листва густая – тешит взгляд.

Шах воскликнул: «Это чье? Кто так богат?»

Чуть селения владетель это услыхал, –

Он же у Бехрамова стремени стоял, –

На колени пал, и землю он облобызал.

«Ласковый к рабам владыка! – шаху он сказал. –

Здесь моя земля. Тобою мне она дана.

Пала капля из фиала твоего вина

В дом раба, и благом стала для него она.

Коль тебе пришлась по сердцу тень и тишина

Моего угла простого, тем возвышен я!

Ты с простыми – прост. Природа – счастлива твоя.

Я молю: войди в калитку сада моего!

Старому слуге не надо больше ничего.

Вот – построил я в поместье, подаренном мне,

Башню, возносящуюся куполом к луне.

Башня эта вертоградом вся окружена.

Если шах на башне выпьет моего вина, –

Звезды прах у входа в башню будут целовать,

Ветер амброй вдоль покоев будет провевать,

Муха принесет мне меду, буйвол – молока!»

Понял шах: чистосердечны речи старика;

Молвил: «Быть по-твоему! Нынче ж я приду

Пировать после охоты у тебя в саду».

И Бехрам со свитой дальше в поле ускакал.

Приказал хозяин слугам чистить медь зеркал,

Все проверил, был порядок всюду наведен.

Словно рай, коврами кровлю изукрасил он;

Из диковинок индийских – лучшие достал,

Из китайских и румийских – лучшие достал,

И – ковер к ковру – на землю прямо разостлал,

Как песок, по ним рассыпал адамант и лал.

Вот, ловитвой насладившись, подскакал Бехрам,

И скакун хуттальский шаха прыгал по коврам,

Шах на верхнюю ступеньку лестницы встает.

Видит – купола над башней несказанный взлет.

Свод высок, – от Хаварнака он свой род ведет,

Пышностью он попирает звездный небосвод.

Уж суфрэ благоухает розовой водой,

Амброй, винами и манит сладостной едой.

И когда Бехрам свой голод сладко утолил,

Начал пир и вкруговую винный ковш пустил.

А когда он пить окончил гроздий алый сок,

Капельки росы покрыли лба его цветок.

Молвил он: «О, как радушен ты, хозяин мой!

Чудно здесь! Твой дом обилен, как ничей иной.

И настолько эта башня дивно высока,

Что арканом ей обвили шею облака.

Но на шестьдесят ступеней этой высоты

В шестьдесят годов – как станешь подыматься ты?»

Тот ответил: «Шах да будет вечным! И при нем

Кравчим гурия да будет, а Земзем – вином!

Я мужчина, я привычен к горной крутизне,

И по лестнице не диво подыматься мне.

А вот есть красавица – обликом луна,

Словно горностай султана, словно шелк нежна;

Но она быка, который двух быков грузнее,

Каждый день на башню вносит на девичьей шее.

Шестьдесят ступеней может с ношею пройти

И ни разу не присядет дух перевести.

Этот бык – не бык, а диво! То не бык, а слон!

Жира своего громаду еле тащит он;

В мире из мужчин сильнейших нет ни одного,

Кто бы мог хоть на мгновенье приподнять его;

Ну а женщина на шее этакую груду

Вносит на вершину башни, – это ли не чудо?»

Шах Бехрам от удивленья палец прикусил.

«Где ты взял такое диво? – старца он спросил. –

Это ложь! А если правда, это колдовство!

И покуда не увижу чуда твоего,

Не поверю я!» И тут же привести велел

Эту девушку; мгновенья ждать не захотел.

Вниз по лестнице хозяин быстро побежал,

Девушке, быка носящей, все пересказал.

Сребротелая все раньше знала и ждала,

И она готова с шахом встретиться была;

Одеяньями Китая стан свой облекла,

Пьянотомные нарциссы розе придала[63],

Обольщения сурьмою очи очертила,

Взоры сладостные тайным чарам научила.

Словно дождь под кипарисом, перлы отрясла,

В кисею плеяд луною летнею вплыла;

Плечи, как венцом, одела амброю кудрей;

Локоны черны, как негры, на щеках у ней,

Родинка у ней индуса темного темней, –

Рвутся в бой индус и негры – воинов грозней.

Маковка в венце жемчужин южной глубины,

Покрывала – словно Млечный Путь вокруг луны,

А в ушах огни рубинов и камней зеленых

Превратили в буйный рынок скопище влюбленных.

Применила семь она снадобий сполна[64],

И, как двухнедельная, поднялась луна.

Вот она к быку походкой легкой подошла,

Голову склонив, на шею чудище взяла,

Подняла! Ты видишь – блещет самоцвет какой

Под быком! При этом блеске, словно бык морской[65],

Он бы мог на дне пучины по ночам пастись.

И – ступенька за ступенькой – побежала ввысь

Женщина и вмиг на кровлю круглую вбежала,

У подножия престола шахского предстала

И, смеясь, с быком на шее перед ним стояла.

Шах вскочил, от изумленья ничего сначала

Не поняв. Потом воскликнул: «Это снится мне!»

С шеи на пол опустила тут быка Фитне,

И, лукаво подмигнувши, молвила она:

«Кто снести способен наземь то, что я одна

Вверх, благодаря великой силе, подняла?»

Шах Бехрам ответил: «Это сделать ты могла,

Потому что обучалась долгие года,

А когда привыкла, стала делать без труда;

Шею приноравливала к грузу день за днем.

Тут – лишь выучка одна, сила – ни при чем!»

А рабыня поклонилась шаху до земли

И сказала: «Терпеливо истине внемли!

Ты за долг великой платой должен мне воздать.

Дичь без выучки убита? А быка поднять –

Выучка нужна? Вот – подвиг совершила я!

В нем не сила, в нем видна лишь выучка моя?

Что же ты, когда онагра жалкого сражаешь, –

Ты о выучке и слова слышать не желаешь?»

Милую по тем упрекам вмиг Бехрам узнал;

В нетерпеньи покрывало он с луны сорвал,

Ливнем слез ланиты милой жарко оросил.

Обнимал ее, рыдая, и простить просил.

Выгнал прочь и злых и добрых, двери притворил.

Молвил: «Хоть тебе темницей этот замок был,

Я, послав тебя на гибель, убивал себя.

Ты цела, а я разлукой истерзал себя».

Села дева перед шахом, как сидела встарь,

И сказала: «О смиривший смуту государь!

О разлукою убивший бедную Фитне!

О свиданьем ожививший бедную Фитне!

Пыл моей любви меня же чуть не задушил.

Шах, когда с копытом ухо у онагра сшил,

Не одни земные дали – за стрельбу из лука

Небеса поцеловали у Бехрама руку.

Я же, если в сдержанности доброй пребыла,

От любимого дурное око отвела;

А всему, что столь прекрасным кажется для нас,

Нанести ущерб великий может вредный глаз.

Я ль виновна, что небесный прилетел дракон

И любовь затмил враждебным подозреньем он?»

Взяли за сердце Бехрама милые слова.

Он воскликнул: «О, как верно! О, как ты права!

Был бы этот перл навеки камнем раздроблен,

Если б он слугою честным не был сбережен»,

И, призвавши полководца, наградил его,

И рукой, как ожерельем, шах обвил его.

Как никто теперь не дарит из земных царей, –

Одарил его и отдал целый город Рей.

Ехал шах домой; весною реял над страной.

Сахар на пиру рассыпал. В брак вступил с луной.

И пока не завершили долгий круг года,

В наслажденья, в ласке с нею пребывал всегда.

В этот день все красное шах Бехрам надел,

К башне с красным куполом утром полетел.

Там розовощекая славянская княжна, –

Цветом с пламенем сходна, как вода нежна,

Перед ним предстала, красоты полна,

Словно заблистала полная луна.

Только ночь высоко знамя подняла

И на своде солнца шелк разорвала,

Шах у девы-яблони, сладостной, как мед,

Попросил рассказа, что отраду льет

Слушателю в сердце. И вняла она

Просьбе, и рассказывать начала она:

«О! небесный свод – порог пред дворцом твоим!.

Солнце – только лунный рог над шатром твоим!

Кто стоять дерзнет пред лицом твоим?

Да ослепнет тот под лучом твоим!»

И, свершив молитву, яхонты раскрыла

И слова, как лалы, к лалам приобщила.

Начала: «В земле славянской был когда-то град,

Разукрашен, как невеста, сказочно богат.

Падишах, дворцы и башни воздвигавший в нем,

Был единой, росшей в неге, дочери отцом,

Околдовывавшей сердце, чародейноокой,

Розовощекой, стройной, словно кипарис высокий,

Чье лицо, как светлый месяц, нет – еще милей!

Сладкоустой, дал Юпитер силу сердца ей.

И от зависти великой мускус изнывал

И слабел, когда дыханье кос ее впивал.

Словно сон нарцисса, томна темь ее очей,

Аромат цветка несрина – раб ее кудрей.

А вздохнет – и кипарисом всколыхнется стан,

Лик прекрасный разгорится, как заря, румян.

Не улыбкой сладкой только и красой она –

Нет, – она в любой науке столь была сильна,

Столь искушена, – что в мире книги ни одной

Не осталось, не прочтенной девой молодой.

Тайным знаньям обучилась; птиц и тварей крик

Разумела, понимала, как родной язык.

Но жила, лицо скрывая кольцами кудрей,

Всем отказом отвечая сватавшимся к ней,

Та, которой в мире целом равной не сыскать,

Разве станет о безвестном женихе гадать?

Но когда молва по свету вести разнесла,

Что с высот Ризвана к людям гурия сошла,

Что ее луна и солнце в небе породили,

А Меркурий и Венера молоком вскормили, –

Каждый был великой страстью к ней воспламенен,

И мольбы любви помчались к ней со всех сторон.

Взять один пытался силой, золотом другой,

Ничего не выходило. Падишах седой,

Видя дочки непреклонность, выбился из сил,

Но спастись от домогательств средств не находил.

А красавица, которой был на свете мил

Только мир уединенья, чьей душе претил

Пыл влюбленных, – отыскала гору в тех краях,

Крутобокую, с вершиной, скрытой в облаках.

Замок на горе воздвигла, где свистят ветра;

Ты б сказал: над кручей горной выросла гора!

И она отца молила – отпустить ее.

Тот, хоть не желал разлуки, детище свое

Отпустил, как соты меда, спрятал в замке том,

Чтоб назойливые осы не влетали в дом.

Это был железный замок, дивный Руин-диз,

Над обрывами могучих башен строй навис.

Опоясан облаками, он витал, как сон,

В высоте: столь чудный замок был ей возведен.

И оттоль она разбою тропы заперла,

Глотки алчные заткнула, хищных изгнала.

Ведь она в любой науке сведуща была,

Чудеса умом крылатым совершать могла,

Тайну всех светил небесных, мудрая, прочла,

И на тайну тайн арканом мысль ее легла.

Знала, что с сухим и влажным делать надлежит,

Отчего вода пылает, пламя холодит,

Знала, что даруют людям звезды, что творит

Человека человеком; отчего горит

Ясный ум, как яркий светоч, нам светя в пути;

Знала все, что может людям пользу принести;

Но когда в том замке стихли все тревоги в ней,

Диво-дева отвратила душу от людей

И поставила у входа в горное нутро

Много грозных истуканов, созданных хитро.

Из гранита и железа – замка сторожа

Высились, мечи в ладонях кованых держа.

Смельчака, который входа в замок тот искал,

Талисман меча ударом тут же рассекал.

Кто дерзал проникнуть в замок, сразу погибал.

Лишь один привратник тайну талисманов знал.

Этот, в тайну посвященный, верный страж ворот

Знал, куда ступать, и шагу вел особый счет.

Если бы со счета сбился хоть однажды он,

Сталью грозною мгновенно был бы поражен.

А врата твердыни, к небу высившей отвес,

Для людей незримы были, как врата небес.

Если б самый мудрый зодчий их. сто дней искал,

Все же их, как врат небесных, нам не указал.

И была хозяйка замка – пери красотой –

Рисовальщиком китайской царской мастерской.

Челке гурии подобный был калам ее,

Полем раковин, дающих перлам бытие.

И княжна однажды краски и калам взяла.

Во весь рост на шелк свой образ светлый нанесла,

На шелку, как бы из света, тело соткала

И в стихах прекрасных надпись, как узор, сплела:

«Если в мире кто желает мною обладать

И твердынею, которой силою не взять,

Пусть, как бабочка, бесстрашно он летит на свет,

Пусть он будет храбрым. Места здесь для труса нет.

Жаждущий добычи этой, знай – тебе нужна

Жизней тысяча и боле, а не жизнь одна.

Пусть вся жизнь на трудный будет путь устремлена,

И четыре ты условья соблюди сполна:

Имя доброе, во-первых, доброту имей.

Во-вторых, умом раскинув, победить сумей

Чары грозных талисманов, ставших на пути.

В-третьих, – коль, разрушив чары, сможешь ты пройти,

То найди ворота. Мужем станет мне лишь тот,

Кто ко мне не через крышу, через дверь войдет.

И четвертое, – направься в город. Буду там

Ждать тебя я и загадки трудные задам.

Только тот, кто все условья выполнит вполне,

Только тот отважный витязь мужем будет мне.

Тот, кто все мои условья превозможет, – он

Философским камнем счастья будет одарен.

Но погибнет тот, кто, взявшись, дела не свершит.

Пусть он был велик, – унижен будет и убит».

И, в таком порядке надпись заключив, она

Слуг покликала, и, свиток им вручив, она

Отдала приказ: «Идите к городским вратам,

Этот свиток пригвоздите к городским вратам.

Пусть любой – и кто б он ни был, – лик увидев мой,

Пожелает, чтобы стала я его женой,

Пусть прочтет мои условья и сюда придет,

Овладеет мной и замком или же умрет».

К городским воротам лунный образ прикреплен,

Кто его хоть раз увидел, навсегда влюблен.

И молва о нем все страны мира обошла,

Вновь князей и падишахов с места подняла.

Бросив трон, презрев величье, из любой страны

Скачут, притчей необычной воспламенены.

Этих нрав сгубил горячий, молодость – других.

Всякий жизнь бросал на ветер. И не стало их.

Всякий, встав на путь опасный, был уж обречен.

Радуя врагов, несчастный падал под мечом.

Как бы кто ни домогался, как бы ни хитрил, –

Ни единый талисманов тайну не открыл.

А иной, познавший мощь их, муж – умом глубок

Разбивал два-три, но прочих превозмочь не мог.

Свой позор, свое бессилье видя, шел под меч.

Там голов прекрасных, юных много пало с плеч.

Избавленья иль пощады было ждать нельзя:

Черепами означалась грозная стезя.

Что ни день пройдет, то с плахи голова падет,

А палач ее насадит на кол у ворот.

Наконец от изобилья срубленных голов

Стены града заслонились грудой черепов.

Всюду строится из камня городов стена, –

Этот город окружила черепов стена.

Некий юноша в то время благородный жил,

Хитроумный и прекрасный, смелый, полный сил.

Для его стрелы добыча – что онагр, что лев.

Как-то, жаждою охоты в сердце возгорев,

Он поехал в поле – сходен с юною весной,

Увидал волшебный облик девы над стеной,

И вокруг него – сто тысяч полных яда фляг…

Был пленявший душу образ так прекрасен, так

Совершенен, что охоту юноша забыл,

Кисть, создавшую рисунок, он благословил.

Но, прекрасный женский облик с головы до пят

Окружая, угрожая, головы висят.

«Как бегу? Куда укроюсь? – юноша вздохнул, –

От жемчужины, хранимой стаею акул?

Если страсть моя от сердца прочь не отойдет,

Голова на плахе жертвой страсти упадет.

И хоть облик тот – услада взору моему,

Но змея лежит у клада, шип хранит хурму.

Коль не унесешь из плена голову свою,

Оцени не выше тлена голову свою!

Если я от этой нити рук не отниму,

Сам на эту нить надену голову свою!

Нет! Навстречу мощным чарам грозной красоты

Не ходи без чар сильнейших, иль безумен ты.

Нет! Сперва такое средство должен я найти,

Чтобы мог свою отару от волков спасти.

Кто, начав подобный подвиг, без пути пойдет, –

Плод своих трудов загубит да и сам падет.

Если рвешься в бой, не медли, чтоб согнать со лба

Комара, иль посмеется над тобой судьба.

Сердце падает стеною крепостной во мне,

Мысли, словно балки кровли, рушатся в огне.

А в разрушенные стены радость не войдет,

И пристанища в сгоревшем доме не найдет…»

Смолк и в мыслях он увидел кожаный ковер,

Меч и голову[66]. И влагой омрачился взор.

Он от всех друзей и близких страсть свою скрывал.

Никому заветных мыслей он не поверял.

И, теряя сон от страсти, в предрассветный час

Скакуна он гнал к воротам града каждый раз.

Дивный лик, необычайный, созерцал один,

Как Фархадову могилу и дворец Ширин.

К двери тайны подбирал он тысячи ключей.

Нить в руках держа, искал он кончика у ней.

Находил концов у нити сразу тысяч сто,

Где ж один и настоящий, не сказал никто.

Он наперсников повсюду мудрых стал искать,

Кто помог бы этот узел хитрый развязать.

Он искал, забыв про гордость, наконец узнал

Об искуснике, который дивов заковал,

Всех коней неукротимых словом обуздал,

В глубину любой науки мыслью проникал.

Все соперники седые им посрамлены,

Все заклятые ворота им отворены.

И когда услышал витязь радостную весть,

Что такой умом великий муж на свете есть, – «

К лучезарному Симургу, равному заре,

Полетел он, словно сокол, от горы к горе.

И нашел его, как розу над потоком вод,

Где? В пещере, у которой обвалился свод.

Сердце мудрого сумел он к милости склонить,

Стал пещерный Хызр пришельца мудрости учить.

И когда в потоке чистом витязь напоил

Разум свой, – тогда он тайну мудрому открыл.

Рассказал о деве-диве и о замке том,

Рассказал о талисманах, ставших над путем,

Где был каждый шаг означен сотнею могил.

Все учителю поведал, ничего не скрыл.

И старик его заветным знаньем подарил.

И всезнающего витязь возблагодарил.

Был слепой – вернулся зрячим он в родной предел,

Стал готовиться на подвиг, праздно не сидел.

Все обдумал, все припас он нужное в пути,

Чтоб опасным подземельем без вреда пройти.

Он волшебных талисманов силу разгадал,

Против каждого – особо – средство он достал.

В путь он выступил, одежды красные надев.

Крови знак и гневных жалоб на небесный гнев.

Я бы молвил, в море крови бросясь, обагрил

Платье он; глаза, горели, как в ночи берилл.

Обуздал свои желанья, в помыслах велик,

И о горе и позоре мира вопль воздвиг.

Объявил: «Не для себя я путь пробить хочу, –

Я за кровь ста тысяч храбрых отомстить хочу!

Или головы живущих сразу излечу

От безумья, иль своею жизнью заплачу!»

Вот за городской чертою, под пятою гор,

Пред железным замком девы он разбил шатер.

И едва о том в народе протекла молва,

Что явился юный мститель мужественней льва, –

Всяк ему в великом деле помогать хотел,

Чтоб скорей чудесным замком витязь овладел.

Так заботами народа и умом своим

Он облекся, как надежным панцирем стальным.

И затем идти на подвиг разрешенья он

Испросил у падишаха, – как велел закон.

Вот в ущелье талисманов удалец шагнул,

Брешь пробил и заклинанье первое шепнул.

Разом чары талисмана первого разбил.

Связи прочих талисманов он разъединил.

Друг за другом их арканом в пропасть повалил;

К башням замка несказанным путь себе открыл.

Он от чар очистил гору. И из всех мечей

Только верх горы оставил, что меча острей.

И искать в стене ворота начал он, ремянной

Колотушкой ударяя в шкуру барабана.

Вслушался, как отдается звук вокруг стены.

И по отзвуку ворота были найдены.

Откликаясь барабану, пел подземный ход.

Он подвел подкоп и вышел к створам тех ворот.

Лишь о том хозяйка замка мудрая узнала,

Тут же человека с вестью к витязю послала:

«О подкопы подводящий, что тебя вело?

Знать, тебе достигнуть цели счастье помогло,

Если ты сумел осилить чары сторожей,

А потом нашел ворота крепости моей.

Ты теперь направься в город и еще два дня

Потерпи, – прошу об этом; подожди меня.

Я тебя в дому отцовом повстречать хочу, –

Испытанием суровым искушать хочу.

У тебя четыре тайны стану я пытать,

Коль ответы на вопросы ты сумеешь дать, –

На всю жизнь тогда ты другом будешь для меня.

И желанным, и супругом будешь для меня».

И когда свою удачу витязь увидал,

Повернул коня и в город быстро поскакал.

Шелк сорвал с ворот высоких и рабу вручил,

Оживил в сердцах веселье, горе умертвил.

Головы со стен на землю с гневом опустил,

Дал оплакать и с телами вместе схоронил.

И, благословляем всеми, он в свой дом вступил,

Пригласил певцов и пиром вечер завершил.

Горожан дары до ночи в дом его текли,

И дареными шелками стены расцвели.

Перед ним все люди града клятву принесли:

«Если шах тебе не выдаст дочку, то внемли:

Шаха мы убьем и бросим шахский труп в пыли,

А тебя поставим шахом всей своей земли,

Ибо шах жестокосердый нас мечом казнил,

Ты ж от злого наважденья всех освободил».

А прекрасная невеста, как и весь народ,

Радовалась, что удачно сватовство идет…

Лишь растерла черный мускус меж ладоней ночь

Над ладьей луны, – с подушек встала шаха дочь.

С сердцем радостным уселась в паланкин она.

И, дорогу озаряя, шла пред ней луна.

В замок через ход подземный дева прибыла,

Встретив деву, даже челядь замка расцвела.

И отец расцвел, как роза, детище обняв, –

По единственной в разлуке долгой заскучав.

И рассказывала дева все, что было с ней,

Что судьба за это время совершила с ней.

Вспоминала тех, кто в битве сбиты ею были,

Яму рыли ей и сами в яму угодили.

О влюбленных, что отважно, словно львы, рвались

И вотще теряли силу и теряли жизнь

Молвила, что бросить замок ей пришла пора,

Что пришел и стал пред нею витязь, как гора.

Коль из четырех условий он исполнил три

И, разрушив талисманы, отыскал внутри

Скал подземный ход и замка замкнутую дверь, –

Пусть четвертое условье выполнит теперь.

Шах спросил ее: «А в чем же трудности его?

И зачем условий столько? Хватит одного!»

Дочь сказала: «Коль рассудком он не обделен,

Пусть четыре мне загадки разгадает он.

Не скрываю – разгадать их очень тяжело.

Разгадает – увенчаю я его чело.

Но пускай, где знает, станет витязь на постой,

Коль его осел застрянет на дороге той[67].

Поутру, когда заблещет солнцем небосклон,

Пусть мне шах окажет милость и взойдет на трон;

Пусть придет и витязь, ставший женихом моим.

Лик закрывши покрывалом, сяду я пред ним

И безмолвные вопросы буду задавать,

Он же мне без замедленъя должен отвечать».

Шах сказал: «Все так и будет, – это решено.

Все, что ты ни пожелаешь, будет свершено».

Так отец и дочь беседу поздно завершили

И, уйдя в свои покои, мирно опочили.

Лишь эмалевое небо озарило мир, –

Утром, по обычьям кейев, шах устроил пир.

Много старых именитых пригласил гостей,

Мудрых, в жизни искушенных, праведных людей.

И на пир он молодого витязя позвал,

Золотым венцом в алмазах гостя увенчал.

Был раскрыт суфрэ богатый посредине зала,

От обилья приглашенных в замке тесно стало,

Столько яств давали, блюда так стояли тесно,

Что утехой всех желаний стал суфрэ чудесный,

И когда поели гости всласть ото всего,

И вкушавших утолилось пищей естество, –

Шах велел перед диваном, что был мудр и стар,

Златом тайн о камень знаний нанести удар.

Вот жених перед невестой сел лицом к лицу, –

Мол, в какой игре лукавой спор придет к концу?

Та, что куколок таразских играм обучала[68],

С ним играть, как с куклой, стала из-за покрывала.

Из ушей своих два малых жемчуга достала

И вручила казначею, и ему сказала:

«Гостю нашему скорее отнести вот это!

А когда доставишь, скажешь, что я жду ответа».

И посланец не замедлил выполнить приказ.

Гость объем жемчужин смерил, взвесил их тотчас.

И из драгоценных перлов, что с собой носил,

Три других, подобных первым, сверху положил.

Дева-камень, вместо первых двух увидев пять,

Взявши гирьку, также стала вес их измерять.

Взвесив и узнав, что равен вес у пятерых,

Той же гирькой раздавила, в пыль растерла их.

Пыли сахарной щепотку бросила туда,

Все смешала и послала гостю вновь тогда.

Но ему была загадка трудная легка,

У прислужника спросил он чашку молока,

Сахар с жемчугом в ту чашу всыпал, размешал.

Принял все гонец и кашу к госпоже помчал.

Этот дар пред ней поставил. Выпила невеста

Молоко, а из осадка замесила тесто

И на пять частей, по весу равных, разделила.

И сняла свой перстень с пальца и гонцу вручила.

То кольцо надел на палец витязь и в ответ

Отослал пославшей перстень – дивный самоцвет,

Взор слепящий, в ночь светящий, как полдневный

свет,

Изнутри лучил он пламень, блеском был одет.

Этот камень положила дева на ладонь,

Ожерелье распустила. Яркий, как огонь,

Самоцвет в нем отыскала, первому во всем

Равный, блещущий во мраке солнечным лучом;

Третьего не подобрать к ним, их не подменить:

На одну их нанизала золотую нить.

И послала перлы морю иль – сказать верней –

Солнцу отдала Плеяды в щедрости своей[69].

И когда на них разумный взоры обратил, –

Самоцвет от самоцвета он не отличил.

Дать себе он голубую бусину велел,

С самоцветами на нитку бусину надел.

Воротил их той, что с пери спорит красотой.

Та же – бусину на нитке видя золотой –

Сладко рассмеялась, губок распечатав лалы, –

Бусину на ожерелье тут же навязала,

Самоцветы в уши вдела и отцу сказала:

«Встань, отец, и делай дело, – спор я проиграла!

Но я рада, ибо рада счастью своему.

Вижу: счастье дружелюбно мне, как моему

Ныне избранному другу. Вижу: по уму

И красе нет в целом мире равного ему.

Мудры мы, и с нами дружат мудрые умы;

Но его познанья выше, чем достигли мы».

Падишах был околдован медом слов ее

И сказал: «О ты! ты – ангел, детище мое!

Слышал я твои вопросы и ответ на них,

Но молчанья покрывало скрыло лица их.

По порядку, друг за другом, я прошу открыть,

Что безмолвные беседы те могли таить».

Вскормленная в поклоненьях, в холе, в неге сладкой,

Складки занавеса тайны над своей загадкой

Приоткрыла, отвечала: «Я с ушей сняла

Перлы и вопрос свой первый ими задала

Две жемчужины послала я ему сначала:

«Жизнь – два дня лишь! Понимаешь?» – я ему сказала.

К двум моим он три прибавил. Это говорит:

Если даже пять – так тоже быстро пролетит.

Я растерла и смешала сахар с жемчугом,

И в ответ ему послала сахар с жемчугом.

Пыль жемчужная, что с пылью сахарной смесилась,

Означает жизнь, что сильной страстью омрачилась,

Оторвать их друг от друга, разлучить нельзя,

Ни заклятьем, ни наукой отделить нельзя.

В чашу молока тогда он всыпал эту смесь,

И на дно тяжелый жемчуг опустился весь.

И растаял легкий сахар в чаше молока.

И была ему загадка трудная легка.

А как молоко из чаши этой испивала,

Я себя грудным дитятей перед ним признала.

А когда ему в ответ я перстень отослала, –

Тем на брак со мной согласье витязю давала.

Самоцвет мне дав бесценный, он хотел сказать,

Что ему во всей вселенной пары не сыскать.

Я вернула вместе с первым равный самоцвет.

«Видишь, мы с тобою пара», – мой гласил ответ.

К самоцветам этим третий подбирать он стал,

Третьего ж на белом свете он не отыскал.

И тогда он голубую бусину достал,

Против сглаза на златую нитку навязал.

И украсилась я тою светлой бирюзой,

Пред его клонилась волей, словно пред судьбой.

На моей сокровищнице вещая печать, –

Бусина любви да будет грудь мне украшать!

Для него, за то, что пять он кладов мог узнать,

Музыку царей могла бы я пять раз сыграть».

Шах, увидев, что объезжен конь и укрощен,

Что под плетью сыромятной выровнялся он,

По обрядам брачных празднеств тут же поутру

Приготовил все, рассыпал сахар на пиру.

Как звезду Зухрэ Сухейлю, отдал дочь свою.

Пир устроил несказанный, как пиры в раю.

Благовоньями в чертоге пол осыпан был.

Там он кипарис и розу рядом посадил.

Вот последний гость покинул падишахский дом.

Витязь наконец остался с милою вдвоем.

И когда искавший лалы россыпей достиг,

Умирал и воскресал он в свой предсмертный миг.

Целовал в ланиты, в губы он стократ ее,

Он покусывал то финик, то гранат ее.

Совладал алмаз прекрасный с перлом красоты.

Сокол сел на грудь фазану, павши с высоты.

Талисман свой он увидел на ее запястьи

И любовь в ее нарциссах, опьяненных страстью…

Жил он с ней в любви и счастьи, лучших не просил.

Красные, как щеки милой, платья он носил,

Ибо в первый день успеха, в белый день надежды.

Предзнаменованьем выбрал красные одежды.

Ибо тою краснотою он рассеял мрак, –

Он всегда имел убранство красное, что мак.

«Шах в багряных бармах» – был он прозван потому,

Что в багряном цвете радость выпала ему.

Красный цвет красою блещет, коей в прочих нет,

Этим лал ценней алмаза – алый самоцвет.

Золото «червонной серой[70]» называешь ты;

Нет у золота одежды лучше красноты.

Кровь, с душою связанная, оттого красна,

Что тонка, легка в полете, как душа, она.

Если красоты телесной в мире ищешь ты,

Помни: розы щек – основа всякой красоты.

Роза лучшая не будет ханшею садов,

Если нет у ней горящих кровью лепестков!»

А когда рассказ царевна кончила чудесный,

Словно россыпь роз, зарею вспыхнул мрак небесный.

И лицо Бехрама в этом блеске алых роз

Стало красным, с ароматным сходно соком лоз.

Он к славянской красной розе руку протянул,

Обнял стан ее и в неге близ нее уснул.

Лишь сандаловый с рассветом взвился прах,

В цвет сандаловый облекся утром шах,

И из башни бирюзовой наконец

Он направился в сандаловый дворец.

Там красавицей румийскою вино,

Словно гурией, ему поднесено,

И пока не стало на небе темно –

Веселило сердце шахское оно.

Только сфера цвета кохля[71], встав из океана,

Перлами наполнила пасть Левиафана[72],

Ту, которая в прекрасном Руме расцвела,

Попросил Бехрам, чтоб с сердца пыль она смела.

Юная княжна морщинки согнала с чела

И из финика[73] источник сладкий извлекла.

Молвила: «О! дух вселенной жив душой твоей!

Ты из падишахов высший, сильный царь царей!

Больше, чем песка в пустыне и воды в морях,

Дней счастливых милой жизни – да получит шах!

Ты, как солнце, свет даруешь, троны раздаешь.

Я боюсь, что для рассказа слог мой нехорош.

Все же, если сердцу шаха надобна утеха

И шафрана съесть сегодня хочет он для смеха[74],

Я раскрою свиток – пусть он писан вкривь и вкось,

Может быть, развеселится мой прекрасный гость.

Может быть, ему по вкусу быль моя придется,

И запомнится, и в сердце долго не сотрется».

Завершила славословье юная луна,

И поцеловала руку шахову она.

Двое юношей, покинув как-то город свой,

По делам торговым в город двинулись иной.

Первый звался – Хейр, что значит – Правда.

А другой –

Шерр, что значит – Кривда. Каждый в жизни шел

стезей,

С именем своим согласной. Путь их был далек.

Хейр в пути свои припасы ел, а Шерр берег.

Так, идя, они вступили через два-три дня

В знойную пустыню, словно в полную огня

Печь огромную, где бронза, словно мягкий воск,

Плавилась, вскипал от зноя пышущего мозг.

Ветер северный самумом щеки обжигал.

Не было воды в пустыне, – Шерр об этом знал.

Он водой бурдюк наполнил. Только не видал

Хейр того, а Шерр, как жемчуг, воду охранял.

Хейр пустыней шел беспечно и не ждал беды.

И не знал он, что в пустыне этой нет воды.

Он в ловушку, как в колодец высохший, попал.

День седьмой уже дороги трудной наступал.

Кончилась вода у Хейра. А у Шерра был

Мех воды, что он от взглядов друга утаил.

Видел Хейр, что Шерр коварный, полный водоем

У себя воды скрывая, пьет ее тайком,

Как благоухающее светлое вино.

Он, хотя сгорал, палимый жаждою давно, –

Губы до крови зубами начинал кусать,

Чтоб язык от недостойной просьбы удержать.

Так терзался Хейр, когда он на воду глядел,

Что, как трут, от страшной жажды иссыхал и тлел.

Два прекрасных чистых лала он имел с собой.

Зренье их вода ласкала блеском и игрой, –

Так сияла ярко влага, в лал заключена.

Но была усладой взгляда, а не уст она.

Вынул Хейр свои рубины, Шерру предложил, –

На песок, впитавший воды, камни положил.

«Я от жажды умираю, – молвил, – от беды

Отведи! Залей мой пламень, дай глоток воды.

Естество мое водою чистой освежи,

А взамен – мои рубины в пояс положи!»

А жестокий Шерр – да грянет божий гром над ним! –

Развернул пред Хейром свиток с именем своим[75].

Он сказал: «Из камня воду выжать не трудись,

И, как я, от обольщений ты освободись.

Без свидетелей рубины ты мне хочешь дать,

Чтобы в городе на людях у меня отнять?

Я не глуп! Я на приманку не пойду.

Я, как див, кого угодно сам в обман введу.

Сотни хитростей, хитрее в сто раз, чем твоя,

Над хитрейшими когда-то сам проделал я.

Мне такие самоцветы не накладно взять,

Коих ты не сможешь позже у меня отнять!»

«Молви, что за самоцветы? – Хейр его спросил. –

Чтоб я за воду скорее их тебе вручил!»

«Это пара самоцветов зренья твоего! –

Шерр сказал. – Их нет ценнее в мире ничего.

Дай глаза мне и водою жар свой охлади.

Если ж нет, – от сладкой влаги взгляды отведи.

И не жди! Не дам ни капли!»

Хейр сказал: «Земляк!

Неужель меня на муки и на вечный мрак

За глоток воды осудишь? Сладостна вода

Жаждущим! – зачем же очи вырывать тогда?

Ты счастливее не станешь, я же, свет очей

Потеряв, несчастным буду до скончанья дней.

О, продай за деньги воду! Всю казну мою,

В том расписку дам, тебе я здесь передаю

И такою сделкой счастлив буду весь свой век.

Дай воды, – глаза оставь мне, добрый человек!»

Шерр сказал: «Я эти басни слышал не однажды,

И немало их в запасе у томимых жаждой.

Мне глаза нужны! Что толку мне в твоей казне?

Для меня глаза рубинов выше по цене!»

Растерялся Хейр и понял, что он здесь умрет,

Что из огненной пустыни ног не унесет.

Он взглянул на мех с водою, сердца не сдержал

И, вздохнув, промолвил Шерру: «Встань, возьми

кинжал,

Огнецветные зеницы сталью проколи!

И за них огонь мой влагой сладкой утоли!»

Молвив так, имел надежду Хейр в душе своей,

Что не выколет угрюмый Шерр его очей.

Но клинок в руке у Шерра мигом заблестел.

Он к измученному жаждой вихрем подлетел,

В светочи очей стальное жало он вонзил

И не сжалился, и светоч зренья погасил.

Сталью дал он двум нарциссам – розы цвет кровавый.

Словно вор выламывает лалы из оправы, –

Яблоки глазные вынул он клинка концом,

Но потом не поделился влагой со слепцом.

Платье, ценности, пожитки отнял у него

И безглазого беднягу бросил одного.

Понял Хейр, что вероломным Шерром брошен он.

Жженьем ран палим и жаждой, наг, окровавлен, –

Он упал на раскаленный огненный песок.

Хорошо еще, что видеть он себя не мог.

Некий из старейшин курдских, знатный муж, тогда

От него неподалеку гнал свои стада.

Без числа у курда было доброго скота.

Кони – вихрь, верблюды – чудо, овцы – красота!

Курд, как ветер, друг равнины, легкий странник гор.

Он блуждает по пустыням, любит их простор.

Место, где трава и воды есть, облюбовал

И на месте том недолгий делает привал.

А съедят траву и воду выпьют наконец, –

Дальше гонит он верблюдов, коней и овец.

Этот курд случайно, за два дня до злодеянья,

Там, как лев расправить когти, возымел желанье.

Дивной красоты имел он молодую дочь.

Родинка у ней – индиец, очи – словно ночь.

У отца родного в неге дева возросла,

Под палящим небом степи розой расцвела.

Как тяжелые канаты, за собой влекла

Косы цвета воронова черного крыла.

Как фиалки, по ланитам кудри распустила,

Золотым, румяным ликом, как луна, светила.

Чародейским блеском взгляда души обжигала.

Силой взгляда – оболыценья рока побеждала.

Те, что в сети вавилонских чар ее попали,

Сразу примирялись с тем, что их околдовали.

Черноту в кудрях у девы полночь обрела.

А луна у лика девы свет взаймы брала.

Вот она кувшин с высоким горлышком взяла,

К потаенному колодцу за водой пошла.

Доверху кувшин скудельный налила водой,

На плечо его поставив, понесла домой.

И внезапно услыхала стоны вдалеке.

И пошла и увидала Хейра на песке, –

Весь в крови, в пыли лежал он, раной истомлен,

И стонал от жгучей боли, и метался он,

Бил руками и ногами оземь, умолял

Бога, чтоб от мук избавил, смерть скорей послал.

И, беспечная, беспечность мигом позабыла,

К раненому подбежала быстро и спросила:

«Горе! Как сюда попал ты? Кто ты – объяви,

Здесь без помощи лежащий, весь в пыли, в крови?

Кто насилие такое над тобой свершнл?

Молви, кто тебя коварством адским сокрушил?»

Хейр сказал: «Земная ль, с неба ль ты – не знаю я;

Повесть необыкновенна и длинна моя.

Умираю я от жажды, зноем я спален:

Коль не дашь воды – я умер; напоишь – спасен».

И ключом спасенья стала дева для него.

Чистой влагой оживила Хейра естество.

Освеженный, ободренный, как живую воду,

Воскрешающую мертвых, – он простую воду

Пил благоговейно. Ожил в нем увядший дух –

Тем был счастлив и случайный мученика друг.

Из орбит глаза злодеем вырванные – вновь

Дева в гнезда их вложила; хоть покрыла кровь

Их белки и туз их белый рделся[76], как порфир, –

Цел был яблоки глазные облекавший жир.

И, глаза вложив в глазницы, дева наложила

Чистую на них повязку. И достало силы

У него подняться с места с помощью своей

Избавительницы милой и пойти за ней.

Жалостливая – страдальца за руки взяла

И, поводырем слепому ставши, повела

К месту, где шатер отцовский, словно снег, сиял

Посреди песков и голых раскаленных скал.

И рабе, которой было все доверить можно,

Поручив слепца, сказала: «Нянька! осторожно –

Чтоб ему не стало хуже – гостя доведи

До шатра!» И побежала быстро впереди.

И, войдя в шатер прохладный, к матери своей,

Все, чему была свидетель, рассказала ей.

Мать воскликнула: «Зачем же ты с собой его

Не взяла? Ведь там загубит зной дневной его!

Здесь же для него нашлось бы средство, может быть,

Мы б несчастному сумели муки облегчить!»

Девушка сказала: «Мама, если не умрет

У порога он, то скоро он сюда придет.

Я его и напоила, и с собой взяла».

Тут в опочивальню нянька юношу ввела.

Усадили на подушки гостя, обласкали,

И бараньего жаркого, и похлебки дали.

Жаждой, ранами и зноем изнуренный, он,

Голод утолив, невольно погрузился в сон.

Из степей хозяин прибыл вечером домой,

Необычную увидел вещь перед собой.

Он устал, проголодался долгим жарким днем,

Но при виде раненого желчь вскипела в нем.

Словно мертвый, незнакомец перед ним лежал.

Курд спросил: «Отколь несчастный этот к нам попал?

Где, зачем и кем изранен он так тяжело?»

Хоть никто не знал, что с гостем их произошло,

Но поспешно рассказали, что его нашли

С вырезанными глазами, одного, вдали

От жилья, в пустыне знойной. И сказал тогда

Сострадательный хозяин: «Может быть, беда

Поправима, если целы оболочки глаз.

Дерево одно я видел невдали от нас.

Надо лишь немного листьев с дерева сорвать,

Растереть те листья в ступке, сок из них отжать.

Надо место свежей раны смазать этим соком,

И слепое око снова станет зрячим оком.

Там, где воду нам дающий ключ холодный бьет,-

Это чудодейственное дерево растет.

Освежает мысли сладкий дух его ветвей,

Ствол могучий раздвоился у его корней;

Врозь расходятся широко два ствола его,

Свежие, как платья гурий, листья одного

Возвращают зренье людям, горькой слепотой

Пораженным. А соседний ствол покрыт листвой

Светлой, как вода живая. Он смиряет корчи

У страдающих падучей и хранит от порчи».

Только эту весть от курда дочка услыхала, –

Со слезами на колени пред отцом упала,

Умоляя, чтоб лекарство сделал он скорей.

Тронут был отец мольбами дочери своей;

К дереву пошел и вскоре листьев горсть принос,

Чтоб от глаз любимой дочки воду горьких слез

Отвести, а воду мрака вечного – от глаз

Юноши. И молодая дева в тот же час

Листья сочные со тщаньем в ступке измельчила,

Осторожно, без осадка, сок их отцедила.

Юноше в глаза пустила чудодейный сок.

Крепко чистый повязала на глаза платок.

Тот бальзам страдальцу раны, словно пламя, жег.

Лишь под утро боль утихла, и больной прилег.

Так пять дней бальзам держали на его глазах

И повязку не меняли на его глазах.

И настал снимать повязку час на пятый день.

А когда лекарство смыли с глаз на пятый день,

Видят: чудо! Очи Хейра вновь живыми стали.

Стал безглазый снова зрячим, зорким, как вначале.

С ликованием зеницы юноши раскрылись,

Словно два нарцисса ранним утром распустились.

А давно ль с быком, вертящим жернов, схож он был[77]!

Горячо хозяев милых он благодарил.

И с мгновенья, как открыл он зрячие зеницы, –

Мать и дочь сердца открыли, но закрыли лица[78].

Дочка курда полюбила гостя своего

От забот о нем, от страхов многих за него.

Кипарис раскрыл нарциссы вновь рожденных глаз, –

И сокровищница сердца в деве отперлась.

Сострадая, полюбила гоношу она,

А прозрел – и вовсе стала сердцем не вольна.

Гость же для благодарений слов не находил,

И за многие заботы деву полюбил.

И хоть никогда не видел он лица ее,

Но пришельцу раскрывалась вся краса ее

В легком шаге, стройном стане и в очах ее,

Блещущих сквозь покрывало, и в речах ее,

Сладких – к гостю обращенных… Ласка рук ее

Часто гостю доставалась. Новый друг ее

Был прикован к ней могучей властью первой страсти.

Дева – к гостю приковалась, – это ли не счастье?

Что ни утро – Хейр хозяйский покидал порог.

Он заботливо и мудро курда скот берег.

Зверя хищного от стада отгонять умел.

Ввечеру овец несчетных в гурт собрать умел.

Курд, почуяв облегченье от забот, – его

Управителем поставил дома своего

И добра. И стал он курдам тем родней родни.

И взялись допытываться в некий день они,

Что с ним было, кем в пустыне был он ослеплен.

И от них не скрыл он правды. Им поведал он

Все – и доброе и злое, с самого начала:

Как у друга покупал он воду за два лала,

И о том, как вырвал сталью Шерр алмазы глаз,

И, коварно ослепивши, бросил в страшный час

Одного его в пустыне и, воды не дав

Ни глотка, – ушел, рубины у него украв.

Честный курд, лишь только повесть эту услыхал, –

Как монах перед святыней, в прах лицом упал,

Благодарный провиденью, что не погубило

Юношу, что цвет весенний в бурю сохранило.

Женщины, узнав, что этот ангелоподобный

Юноша исчадьем ада мучим был так злобно, –

Всей душою привязались к гостю своему.

Слугам дочь не позволяла услужить ему.

Нет! Она сама – ланиты скрыв за покрывало –

Воду Хейру подавала, а огонь впивала[79].

И пришлец без колебаний отдал сердце ей,

Ей – которой был обязан жизнию своей.

И когда он утром в степи стадо угонял,

Вспоминал о ней с любовью, с грустью вспоминал.

Думал он: «Не дружит счастье, вижу я, со мной.

Нет, не станет мне такая девушка женой.

Беден я, она – богата, совершенств полна.

Ей немалая на выкуп надобна казна.

Я ж – бедняк, из состраданья в дом был принят ими;

Так могу ль я даже думать породниться с ними?

От того, чего я жажду и чему не быть,

Без чего мне жизнь не радость, – надо уходить».

В размышлениях подобных он провел семь дней.

Как-то вечером пригнал он стадо из степей.

Перед курдом и любимой он своею сел.

Словно нищий перед кладом, перед нею сел,

Словно жаждущий над влагой, жаждущий сильней,

Чем когда лежал, томимый раною своей

Средь пустыни. Этой ночью – через брешь его

Сердца – скорбное открылось Хейра существо

Перед курдом. Хейр промолвил: «О гостелюбивый

Друг застигнутых бедою! Ты рукой счастливой

Оживил мои зеницы, горькой слепотой

Пораженные! Мне снова жизнь дана тобой.

Добрый друг! Вот ел и пил я с твоего стола.

Много доброго вкусил я с твоего стола.

Осмотри внутри, снаружи осмотри меня:

Кровью всей моей, всей жизнью благодарен я!

Отдарить же я не в силах, – в том моя вина.

Голову мою в подарок хочешь? Вот она!

Знаю я, что дальше стыдно в печень соль втирать

И твоею добротою злоупотреблять.

Но за то добро, что здесь я получил от вас, – –

Неимущий – я не в силах отплатить сейчас!

Разве только смилуется надо мною бог:

Даст мне все, чтоб я пред вами долг исполнить мог.

Затоскую, лишь от милых сердце удалю…

Все ж уволь меня от службы, отпусти, молю!

Много дней, как я оторван от краев родных,

От возможностей немалых и трудов своих.

Завтра поутру намерен я домой собраться,

Хоть от вас и отделюсь я, – но не оторваться

Сердцем от тебя, о ясный свет моих очей!

Я душой прикован к праху у твоих дверей

Навсегда! Но ты из сердца гостя не гони,

Хоть и буду я далеко! Хейра не вини

За уход! Великодушья разверни крыла,

Чтобы память сожаленьем душу мне не жгла».

Лишь на этом речь окончил юноша свою, –

Будто бы огонь метнул он в курдскую семью.

Все сошлись к нему. Рыданья, стоны поднялись…

Вздохи слышались, и слезы по щекам лились.

Плачет старый курд. Рыдает дочка вслед за ним.

Стали мокрыми глаза их, мозг же стал сухим.

Кончили рыдать, в уныньи головы склонили, –

Будто бы водою были и, как лед, застыли.

Поднял голову почтенный курд. Казалось – был

Озарен он светлой мыслью. Он освободил

Свой шатер от посторонних – пастухов и слуг,

И сказал: «О мой разумный, скромный, добрый друг!

Может, прежде чем достигнешь города родного,

Встречными в пустыне будешь ты обижен снова!

Был ты окружен заботой и обласкан здесь.

Надо всем – и злым и добрым – был ты властен здесь.

Добрый же своих поводьев злому не отдаст

И друзей враждебным силам в когти не предаст.

Дочь одна лишь – дар бесценный бога у меня,

Сам ты знаешь. А богатства много у меня.

Дочь услужлива, любезна и умна она.

Я солгал бы, коль сказал бы, что дурна она.

Спрятан мускус, но дыханьем внятен для людей.

Так чадрой красы не скроешь дочери моей.

Если к нам и к нашей дочке расположен ты

Сердцем, друг, – то жизни будешь нам дороже ты.

Избираю нашей дочке я тебя в мужья.

Чтобы жили вы безбедно, дам богатство я.

И в покое, в ласке, в счастьи буду я средь вас

Жить, покамест не наступит мой последний час!»

Только Хейр такое слово курда услыхал,

Радостный, лицом на землю он пред ним упал.

Весело они беседу в полночь завершили.

Разошлись, и в благодушьи, в неге опочили.

Лишь проснулось утро, словно шахский часовой,

И в степи запела птица, словно золотой

Колокольчик часового, и на трон высокий,

Со счастливым гороскопом, сел султан Востока, –

Встал отец добросердечный первым с ложа сна

И устроил все, чем свадьба у людей красна.

Дочь свою с любовью Хейру отдал на заре

Новой ночи, – с Утридом повенчал Зухрё.[80]

Ожил вялый цвет, от жажды умиравший дважды,

И в живой воде нашел он утоленье жажды.

Жаждущему сладкоустый кравчий дал во благо

Влагу слаще и целебней, чем Ковсара влага[81].

И они в довольстве жили – дружною четой.

И обычай древний чтили – простоты святой.

Старый курд свои богатства – нет и счета им –

Дал как свадебный подарок дорогим своим,

И шатры и стадо – морем блеющим вдали

Льющееся – во владенье к Хейру перешли.

А когда воды и корму стало не хватать

Стаду, то решили дальше в степь откочевать.

Хейр к благоухающему дереву тому,

Листья коего вернули зрение ему,

Поутру отправился, и не с одного

Возвращающего зренье – с двух стволов его

По две ветви самых свежих листьев он сломил,

Теми листьями он туго свой хурджин набил.

И от слепоты лекарство положил в одной

Он суме, а лист от черной немочи – в другой.

Никому про листья эти он не говорил

И от посторонних взоров зелье утаил.

И пришли они в столицу на вторую ночь.

Там падучею страдала падишаха дочь.

Многие помочь хотели. И никто помочь

Ей не мог, Свои, чужие лекаря – не прочь

Были попытаться выгнать бесов из нее.

Тщетны были их усилья, чары и питье.

Шах сказал: «Кем вылечена будет дочь моя,

Говорю, – того с охотой я возьму в зятья.

Если ж явится обманщик, чтоб красу моей

Дочери узреть, и вовсе не поможет ей

По невежеству, – так пусть он ведает сперва,

Что отрублена невежде будет голова».

И, глубоко огорченный, тысячам врачей

Головы отсек властитель в ярости своей.

Весть об этом по окрестным странам пронеслась,

Все же многие, наградой царскою прельстясь,

Шли и на ветер – безумцы – голову бросали

И, гоняясь за престолом, плаху получали.

Слыша, что больна падучей падишаха дочь,

Хейр, исполнясь состраданьем, ей решил помочь.

Написал посланье шаху: «Я могу смести

Тернии мучений горьких с вашего пути.

Дочь твою я совершенно исцелить берусь.

Я исполню обещанье, в том тебе клянусь.

Твой нижайший раб условье ставит наперед:

Так как к вам меня не алчность низкая ведет,

А одно лишь состраданье, – шах, я излечу

Дочь твою во имя бога. Но – я не хочу

Никаких наград». Посланье получил его

Шах и в тот же день к престолу допустил его.

Все поклоны по закону Хейр пред ним свершил.

«Благородный иноземец, – шах его спросил, –

Назови свое мне имя». – «Хейр зовуся я.

Так меня звезда когда-то нарекла моя».

Вещим признаком, приметой доброй имя это

Показалось падишаху. «О посланник света!

Я молю, о, пусть же добрым будет и конец

Дела, как его начало!» – молвил шах-отец.

Приближенному затем он поручил его,

Чтобы тот в покой дочерний проводил его.

Хейр увидел лик, как солнце – яростно-красивый,

Кипарис, от страшных корчей ставший гибче ивы,

Деву – схожую в мученьях с разъяренным львом,

Сна не знающую ночью, передышки – днем.

Из целебных листьев тут же сделал Хейр питье.

Тем питьем прохладно-сладким напоил ее.

Был порыв свирепых корчей умиротворен

Тем лекарством. И царевна погрузилась в сон.

Хейр, увидев, что весенний цвет спокойно спит

И от вихрей раскаленных недуга укрыт,

Из дворца домой пошел он с радостным лицом.

Дева третий день объята мирным крепким сном.

Поднялась на третье утро, кротко и безгневно

Оглядела всех. Здоровой сделалась царевна.

Падишах, чуть только вести эти услыхал,

Босиком в чертог дочерний мигом прибежал.

На престоле, средь чертога, дочь увидел он.

Понял он, что снова разум дочке возвращен.

Небо возблагодарил он. Молвил: «Дочь моя!

Вижу я – ты светлый разум избрала в мужья!

Счастлив я тебя здоровой видеть – о мой друг!

Как же чувствуешь себя ты после стольких мук?»

Дочь присутствием отцовым смущена была,

Поклонения по чину шаху воздала.

Вышел царь, его призвали важные дела.

Радость велика была в нем, а печаль – мала.

А когда от приближенных девушек узнала,

Кто ее от мук избавил, – в тот же день послала

Шаху слово: «Я читала в списке царских дел,

Что отец мой обещанья исполнять умел.

Раз для тех, кому он в гневе головы снимал,

Шах исполнил неуклонно то, что обещал, –

Так и с лекарем, достойным царского венца,

Договор исполнить надо честно, до конца.

Тысячи голов упали под мечом твоим,

Пусть возвысится одна лишь под венцом твоим.

От оков недуга он освободил меня,

От мучений несказанных исцелил меня.

Презирать его нельзя нам, о мой властелин

И отец, – мне в целом мире пара – он один».

Падишах такие ж мысли, как и дочь, имел.

И свое он обещанье выполнить хотел.

И искать повсюду стали Хейра в ту же ночь.

И в степи его догнали, уходящим прочь

От столицы со стадами. Будто перл нашли, –

Рады были. И мгновенно к шаху привели.

Шах сказал: «О величайший человек земли!

Молви: почему от счастья держишься вдали?»

И халат, ценой в полцарства, с своего плеча

Шах обрадованный гостю отдал сгоряча.

Одеяний и уборов множество своих,

Пояс золотой и посох в камнях дорогих.

И велел украсить город множеством завес

Редкостных, блестящих – ярче утренних небес,

А царевна, встав на кровле замка, с вышины

Видит юношу-красавца с обликом луны,

Удалого, с тонким станом и свежей весны;

Кудри – ночь, и, словно мускус, усики черны.

По желанью государя и царевны – он

Стал ей мужем. Шерр коварный этим посрамлен.

Дверь в свою сокровищницу отворил султан,

И печать на тайном свитке сокрушил султан.

И потом – блаженством вволю душу напитал,

Красоты, добра страницы без конца читал.

Был у шаха одаренный властию везир,

Муж – заботой о народе удивлявший мир.

Дочь имел. У ней, как ворон, волосы черны.

Щеки, словно кровь на снеге, у нее красны.

Щеки, кудри – ворон, на снег павший с вышины

От стрелы. Но оспа выжгла очи у луны.

Умолил везир пришельца. И была она

Хейром из слепой, убогой вновь превращена

В зрячую! И, обещанью отчему верна,

К Хейру в дом вошла как третья юная жена.

Погляди же – сколько перлов ценных просверлил

Этот лал; и трон Хосроя вскоре получил.

То у дочери везира он весь день сидел,

Находя на все согласье, что б ни захотел.

То два дня у дочки шаха – ибо ведь она

Солнце, а везира дочка перед ней – луна,

То три дня у курдской дочки, в радостях. Ведь он

Ею был от жажды, смерти, слепоты спасен.

Вот, как в нард играя, трижды мир он обыграл,

Хейру трон над полумиром рок в награду дал;

Так что царство старца-тестя с городом его

Стало частью государства нового того.

Как-то вышел Хейр-властитель на рассвете в сад,

Чтобы сердцем освежиться и утешить взгляд.

Небеса, судьбою Шерра гнусного владея,

Занесли клинок разящий над главой злодея.

С неким городским торговцем в сделку Шерр вступал

Возле сада. Чуть увидел – Шерра Хейр узнал.

Страже приказал: «Тотчас же, лишь закончит он

Разговоры там, – ко мне да будет приведен!»

В сад он снова углубился, сел невдалеке,

Курд стоял пред ним, тяжелый меч держал в руке.

Шерр пришел, морщины злобы он с чела согнал.

Хейра не узнал. Пред Хейром прах поцеловал.

Хейр спросил: «Эй, незнакомец! Как ты звался

встарь?»

И ответил Шерр: «Зовусь я – странником, о царь!

Ловок я во всех деяньях». «Имя назови! – Хейр сказал. –

Или омойся в собственной крови!»

Шерр сказал: «О царь! Хоть чашу поднеси, хоть меч

Вынь, но имени иного не могу изречь!»

Молвил Хейр: «Подлец! Душою перестань кривить,

Кто захочет, каждый может кровь твою пролить.

Знаю я – ты Шерр – гнуснейший на земле злодей!

Изверг ты, достойный клички дьявольской своей!

Ну, гляди, ублюдок ада, вспомни: это ты

Вырвал жаждущему очи за глоток воды

И в пустыне, где ни капли влаги нет, ни тени,

Без воды его покинул в тысячах мучений.

Драгоценности, одежду взял ты у него

И несчастного в пустыне бросил одного.

Знай: я – Хейр, и я тобою был лишен всего.

Только счастье Хейра живо, а твое – мертво!

Думал ты тогда в пустыне, что убил меня,

Но от смерти вседержитель защитил меня.

Так как я в беде защиту у небес нашел, –

Дали мне они корону, царство и престол.

Но хоть жив я – ты убийцей все же наречешься

Перед богом и от черной смерти не спасешься».

Шерр едва взглянул на Хейра – вмиг его узнал,

И затрепетал, и наземь перед ним упал;

Завопил: «О шах правдивый, милость сотвори!

Не гляди на злодеянья злого! Но – смотри:

Разно нас созвездья неба наименовали,

Правдою – тебя, меня же Кривдою назвали.

Мной злодейский был поступок совершен, но оп

Именем моим был раньше предопределен.

Ты же в день, когда я небом мстительным гоним,

Поступи со мной в согласьи с именем твоим!»

Вспомнил Хейр, что он зовется «добрым», и решил

Отплатить добром, – и Шерра с миром отпустил.

От меча его свободу Шерр едва обрел,

В радости из сада шаха он летел – не шел.

Но помчался кровожадный курд с мечом за ним.

Голову срубил злодею он мечом кривым.

Молвил курд: «Хоть мыслит благо добрый Хейр, но ты

Зло. Да будут двери ада злому отперты!»

Труп обшарив, в поясе он сразу отыскал

Те два лала, что Хейра Шерр в степи украл.

Взял и отдал самоцветы Хейру и сказал:

«Лалы к лалу воротились!» Шах поцеловал

Курда верного и возблагодарил его,

Теми ценными камнями одарил его.

И потом к своим зеницам пальцы приложил,

Молвил: «Мне ты самоцветы эти подарил;

Воротил глазам незрячим ты желанный свет.

За твое добро достойной платы в мире нет!»

И устроилось счастливо все, как Хейр хотел.

И народ благодеянья от него узрел,

Ибо в той стране, где правду властелин хранит, –

Тёрн плодами делается, золотом – гранит.

Серебром – железо станет, шелком – власяница.

Для добра людей у Хейра ожили зеницы.

Справедливость – нерушимый был закон его,

Потому неколебимым был и трон его[82].

Спустилась ночь: Явись, Луна, в мой дом приди на миг!

Душа желанием полна, – о, погляди на миг!

Ты жизни плещущей родник, исток существованья,

Недаром я к тебе приник, – прильни к груди на миг!

Не ненавидь, не прекословь, дай мне немного счастья!

Смотри, как жадно бьется кровь, – к ней припади на миг!

Верь этим благостным слезам, и, если я отравлен,

От черной немочи, бальзам, освободи на миг!

Зачем ты пляшешь на ветру, изменчивое пламя?

Будь благовоньем на пиру и услади на миг.

Но смоль волос вокруг чела – тогры крылатый росчерк[83].

Я раб, султаном ты пришла, – так награди на миг!

Мне ночь не в ночь, мне в ночь невмочь, когда тебя нету со мной.

Сон мчится прочь, сон мчится прочь, беда в мой вступает покой.

Клянусь, придет свиданья час: пройти бы не мог стороной.

Клянусь я мглою кос твоих, уйдешь – и охвачен я мглой.

Не мне ль нестись к тебе одной, стремиться могу ли к другой?

Тебе ль искать подобных мне, – не тешусь надеждой пустой.

Сравнись со мной – величье ты, вглядись – никну я пред тобой.

Сравнюсь с тобой – не прах ли я? Все клады в тебе лишь одной.

Нет глаз, чтоб видеть мне твой лик, мне радости нет под луной.

Нет ног – поспеть к тебе, нет рук, чтоб с жаркой сложить их

мольбой.

Забыла ты о Низами, владея моею судьбой.

Днем гороскопы числю я, в ночь звезды слежу над собой.

От сердца всю ночь мечтал мечом отрубить тебя,

Но поднял лицо рассвет – могу ль не любить тебя?

Я душу с твоей смешал, две нити в одну сплелись.

Лишь в жизни другой решусь с другой позабыть тебя.

Вот праздник, луна моя. Я праздничной жертвой пал.

Гадаю: твой лик велит с зарей разлюбить тебя.

Чапрак ты даруешь мне, накрой им лицо мое.

О всадник! Опущен меч. Не смею губить тебя.

Дары на пирах дарят. Я жемчуг слезы моей

В очах, как в ларце, замкну, чтоб им озарить тебя.

Известен обычай твой влюбленных терзать сердца

Но сердце крови полно, боюсь обагрить тебя.

Сквозь очи я влагу лью, чтоб с новых путей твоих

И пыль Низами омыть, чтоб в сердце убить тебя.

Луноликая сквозь прорезь полотна вошла ко мне.

Разрешились все сомненья, раз она пришла ко мне.

Щек бутоны увлажнились, спал покров с луны лица;

Быстро шла, страшась нескромных, и бледна вошла ко мно

Та жемчужина, чья прелесть не дает отвесть очей,

Точно с глаз моих скатилась, – так нежна пришла ко мне.

Без свидетелей на ложе мы покоились вдвоем,

Пробудясь, вбежало счастье: ведь луна зашла ко мне!

Говорит: идти хочу я, что возьмешь с меня в залог?

Я в ответ: возьму лобзанье, – ты одна вошла ко мне,

Но едва дошло до дела, в сердце пламень запылал,

От слезы, что влагой жизни, как волна, прошла по мне,

Головою Ширваншаха клясться будет Низами,

Что подруга этой ночью в чарах сна сошла ко мне.

Спеши, о, спеши, без тебя умираю!

Мне помощь подай, – без нее пропадаю!

В крови мое сердце, стенаю в разлуке:

Свиданья! Тоска! Часа встречи не знаю!

Уж раз ремесло твое – быть музыкантом,

Я звуков высоких и низких желаю.

Басмой лук бровей не натягивай грозно

До самых ушей! Шли стрелу! Ожидаю.

Ты знаешь, что жить без тебя я не в силах.

Ты жизнь мою хочешь, бери же, – бросаю.

Я вижу: удачи я жаждал напрасно, –

Я вздохом последним тебя призываю.

Тебе Низами отдает свою душу,

Прими – как страдания я принимаю.

Во влюбленных, как во львов, взором мечешь стрелы ты.

Тех, в ком львиные сердца, дней лишаешь смело ты.

Целясь стрелами ресниц, не спускаешь тетивы.

Диво! Не пустив стрелы, сердце мне задела ты.

Я, увидевши твой лик, власяницу разорвал,

Лишь похмелье – не вино шлешь мне без предела ты.

Жду чего я? Раздробить сердцем каменным своим

Сердце хрупкое мое, верно, захотела ты.

Поминаю каждый день ночь свидания с тобой.

Ах, по крови ран моих дни считать велела ты.

Ищешь розу, Низами, – тёрн мучительный прими.

От такого никогда не уйдешь удела ты.

В душе всегда базар готов для милой,

Из вздохов я соткал покров для милой.

По лалам сахарным, как сахар, таю;

Готов влачить я груз оков для милой.

Неверная нарушила обеты,

А у меня уж нету слов для милой.

Цвет гиацинта щек ее коснулся,

И не жалеет завитков для милой.

Целую днем я дверь ее и стены,

А ночью рву кошницы снов для милой.

Друзья, на помощь! Яростны нарциссы,

И раны сердца – лишь улов для милой.

В пору мне груз твой! Скажешь – немолод, – пусть!

Ношу приемлю. Путь непрополот? – Пусть!

Страсти, тобой мне внушенной, пью я хмель:

Яд примешан тобой в чистый солод – пусть!

Мной не гнушайся – ты мне дороже всех.

Если сердцем твоим правит холод, – пусть!

Молот против меня жизнью дан тебе.

Если жизни тобой дан тот молот, – пусть!

Жду я тебя, несытый. Жду, изнемог.

Пусть утоленьем кончится голод, пусть!

Ах, Низами, в саду твоем – соловей:

Роза цветет, шипом он проколот… Пусть!

О стройный мой кипарис, как роза, смеешься ты.

Я твой до конца веков, не мне достаешься ты.

А сердце полно тобой, и жизнь я вручил тебе.

Что хочешь, то делай с ней, ужель отвернешься ты?

И меч не заставит рук отнять от кудрей твоих.

Покуда моих одежд рукой не коснешься ты,

От жажды я весь сгорел, за тем и бегу к тебе.

Из сладостных уст в уста источником льешься ты.

Так пой, Низами! И пусть венец царей Ахсатан[84]

Гордится тобой, и с ним до звезд вознесешься ты.

День мой благословен, был с тобой ныне рядом я.

Рок мой благословен, твоим пьян ароматом я.

О светоч глаз моих, был господь милосерд ко мне,

Ведь твой прекрасный лик осязал жадным взглядом я,

Два мира дам за то, чтоб опять встретить мне тебя.

Знай, разлукой с тобой обессилен, как ядом, я.

Кто видел образ твой, тот не скажет, что я не прав.

Прав, что любовь к тебе своим сделал вожатым я.

Нет, не могу любовь вырвать я из груди, когда,

Как жизнь, вскормил ее. С ней живу, будто с кладом я.

С тех пор как я вкусил аромат свиданья с тобой,

Скорбь, как рубаху, рву, выбрал радость нарядом я.

Сердце мое в огне. Сердцем речь сказал Низами.

День мой благословен. Был с тобой ныне рядом я.

Когда в уме желаний нет, ступай в кабак, на дно,

С приятелями в нард играй, с неверным пей вино.

Равна неверыо вера тех, кто слеп к чужим грехам.

Как быть? Значенье этих слов уму глупца темно.

Ты есть, но если нет ее, к чему трудишься жить?

Кольцо на двери тот же ты, оно, как ты, одно.

От разговорчивых беги, нсканья позабудь,

В кругу мужей прочувствуй то, что с милой суждено.

Тот мир и этот мир – слова. Так отрекись от них –

И сразу станешь шахом тех, чье сердце влюблено.

Скорбь моя благословенна, вечно по тебе она.

Эта скорбь за все отрады мной не будет отдана.

Скорбь моя веселья лучше. Что на это молвишь ты?

Лучше бьешь ты, чем ласкаешь. Эта речь и мне странна.

Я тебе служу покорно, хоть служить и права нет.

Ты же мне помочь не хочешь, хоть вся власть тебе дана.

Без речей ты мне сказала: «Жди свидания со мной».

Может быть, не в этой жизни? Здесь надежда не видна.

Как вместить иную в сердце? Место в сердце – для тебя.

Кто с тобою схож? Ответь мне. С кем ты схожа? Ты – одна!

Гнет страсти мне в сердце – ведь сердце мишень – вошел.

Мой крик в небеса, сквозь лазурную сень, вошел.

Нет, мне не забыть ноготка на руке твоей!

Нож в сердце мое – мучить милой не лень – вошел.

Что толку скрывать в этом мире любовь к тебе!

В тот мир уж давно слух о ней, словно тень, вошел.

Мой дух за тобой с караваном хотел брести.

Да снова в свой дом – за ступенью ступень – вошел.

Ты молвила мне: «Низами, я приду». Спеши!

Судьбою назначенный в горницу день вошел.

Ведь я же давний твой друг, томишь зачем ты меня?

Друг верный, богом клянусь, печалишь всем ты меня.

Грущу пусть вечно, коль ты о горе спросишь моем.

Оно заботит тебя? Забудь совсем ты меня.

Люблю, горжусь я тобой, а ты стыдишься меня.

И зла ко мне, а могла б ввести в Эдем ты меня.

Твой цвет любой я приму. Петь бога? Взять ли зуннар?

Молю, скажи, увидать хотела б кем ты меня?

Ты любишь легкую грусть, а если тяжко скорблю,

В обиде ты на меня и мучишь тем ты меня.

Унизь как хочешь меня, влюблен навек Низами,

Не можешь, нет, охладить, увы, ничем ты меня.

Пьяное счастье мое протрезвится, я верю, однажды,

Спящая крепко удача должна пробудиться однажды.

Настежь раскроются двери, и ночь завершится рассветом,

Та, что похитила сердце, к страдальцу склонится однажды.

Кто, меня пользуя, думает – я благодарен и ласков,

Может тот врач моим взорам презренным явиться однажды…

Ради нее я неверный. Так должен же гибким зуннаром

Локон ее вкруг моей поясницы обвиться однажды.

Розы щек рассмеялись звонким хохотом,

От души заливаясь звонким хохотом.

Охватило такое веселие сад,

Что цветы откликались звонким хохотом,

А при виде рыдающих горестно туч

Аргуваны качались с громким хохотом!

Тропы мне ни в духан, ни к богу нету.

И тут и там покорен я запрету:

В мечеть пойти – пристало ли гуляке?

В кумирню – презираю чашу эту.

А все же есть, меж храмом и кумирней,

Один лишь путь. Его открыть бы свету!

Ради встречи с тобой я до края земли дошел.

Мечь разлуки под сердце, сквозь ребра мои, вошел.

Путь – желанья, а сердце – скорбей караван-сарай,

Вот прошел караван, вот другой в ныли подошел,

Нашей жизни корабль гонят вечные волны времен.

Горе мне! Он пустой к берегам издали пришел.

Птица, сети порвав, никогда не вернется вспять, –

Так и жизнь, если путь до пределов земли дошел.

Мы цены наших встреч потому не знали с тобой,

Что свидания час к нам, как вор, издали пришел.

На улице встретишь ее – зерном запыленным стань.

Увидишься – мотыльком, свечой опаленным, стань.

Когда ж друзья заведут пред ней веселую речь,

Как я, на устах у всех, стократ повторенным стапь.

Ты спрашиваешь: как? Хоть нежность прояви, душа!

Терзает печень боль, и сердце все в крови, душа!

Влюбленным, говорят, ты верный поводырь, –

Так я ль не в их числе, моей любви душа?!

Коль мы на весах любви давно сравнялись с тобой,

Зачем же растут твой гнев и нежность моя, зачем?

Чуть-чуть пораньше меня любила ты посильней.

Все тот я. Наша вражда шипит, как змея, зачем?

Царь царей в слаганьи слов я; в нем достиг я совершенства.

Небо, время и пространство чувствуют мое главенство.

Бубенец великой славы – отзвук моего дыханья.

И перо бежит по миру, словно стяг завоеванья.

Кей-Кубадовой короны достигаю головою.

Поднялось мое величье над гурхановской парчою.

Словно звуки органона, слух моя газель ласкает.

Мысли тонкие сверкают, как вино, благоухают.

Я в движеньи звезд – основа, а они – второстепенность.

Я – сиянье небосвода, а не туч седая пена.

В барабан не бью без толку, а забью – так свадьба будет.

Я владык не славословлю, только песни слышат люди.

Я – луна, но не приемлю на себя затмений черных.

Жемчуг я без белых пятен; я из жемчугов отборных.

Люди весело смеются, если это мне желанно, –

Как в день сбора винограда почки нежного рейхана.

Если б радость не лучилась из стихов моих – жемчужин,

Кто бы пил напиток магов? Никому б я не был нужен.

Не завистник я, поверь мне, жжет моей звезды сиянье,

Как Йемена светило, сына прелюбодеянья.

Разверни мой скромный свиток, дверь открой в касыду эту,

Слов любители в подарок будут их носить по свету.

Нет в ларце простой стекляшки, что ж я жемчуг рассыпаю?

Пуст кошель! Что ж рот жемчужный раковиной раскрываю?

Сердце, вера – все разбито, что же славы я взыскую,

Голова и ноги голы, что ж о вечности толкую?

Царь и государь! Прошу я, стань на путь щедрот со мною,

Чтоб не шел я больше рядом ни со злом, ни с мыслью злою.

Твой гарем – вот это сердце – скрой от зависти и мести.

Ангел с дьяволом ужиться никогда не смогут вместе.

Не гони меня от трона потому, что я ничтожен.

Лжи и слабости проклятой грех в меня природой вложен.

Ты прости меня, я грешен. Обласкай меня, помилуй,

Чтоб приниженность и слабость наконец сменились силой.

Все, что лишь движенью служит, сдует ветер, смоют реки.

Ты необходим для жизни – жизнь дана тебе навеки.

Сохрани ты это сердце – вот и счастье и награда.

Если ж этого не будет, мне и жить тогда не надо.

Будет Низами прощенье – вот его одно желанье.

Так ли грешен он? Опасно всем небес предначертанье.

Лишь по твоему веленью я смогу быть счастлив ныне.

А придет к концу дыханье, – приведи меня к кончине.

Кто мудр, тот не станет рук вязать тесьмой золотой,

И шах перед богом раб, – на этом ты твердо стой.

А в рай попадешь – скорей ищи дорогу назад:

Что делать тебе в раю? Ведь ты человек простой!

Избавить от горя мир и сам Иисус не мог.

На небо вознесся он, а землю попрал пятой.

Кто жмется в углах домов, тот век пауком живет.

Мытарства и труд ткача – вот жребий его пустой.

Привяжется к солнцу тень, повсюду блуждает с ним,

Пока не покроет ночь вершины гор темнотой.

Хоть вниз головой – иди. Тебе ли в покое быть!

Мгновенно возникший стих пленяет нас красотой.

О мудрый, пока душа не вышла из тела вон,

От сверстников и друзей себя огради чертой.

Все в этой долине злы. Здесь каждый – джинн, людоед,

А с джиннами кто ж дружит? И близко от них не стой!

Вот было бы горе нам, когда бы пустой обман

Рассеять мы не смогли и жили всю жизнь мечтой.

Ты верности не ищи: людей человечных нет,

А верность упразднена, с надеждой и добротой.

Народ устранен от дел, и с верой Симург погиб.

От них уцелел для нас лишь имени звук пустой.

Армянских монахов чтим за хмурый и важный вид,

И гебра из храма чтим, как будто он сам святой!

Сыны фараона – вы в наш век, точно пара змей.

Где тот Моисей, что вас придавит своей пятой?

О боге забыли все, лишь нищий, прося на хлеб,

Помянет имя его. Сдружился бог с нищетой.

Когда желтуха тоски иссушит проклятый род,

О небо, не красный плод, но уголь им дай златой.

По всем городам для нас расставил ловушки шейх

И в келье укрыл лицо: расчет у ловца простой.

Бронею одел коня тот самый негодный раб,

Чье тело еще хранит следы веревки витой.

В угоду Эдема созрел на ветке обманный плод,

А ветка – меридиан, висящий над темнотой.

Когда бы судьбу детей предвидел бедняк Адам,

Не лег бы он спать с женой и умер бы холостой.

Проказа корысти нас пятнает, как лунный свет.

На всех прокаженных плюнь, у гноища их не стой.

И тощей рукой нужды к столу больных не теснись.

Уж лучше кровь свою пей, чем алчности яд густой.

Да будет проклят вовек лукавый и лживый сброд,

Как древних времен шайтан, от первых дней проклятой.

Не зернами светлых слез, но плотью отцов своих

Засеяли дети мир, и он порос клеветой.

Всю землю покрыл помет, а небо вдали от нас

Стоит, подобрав кафтан над смрадной нечистотой.

В солому упал янтарь, утратил силу магнит,

Пространство и время спят. Везде и во всем застой.

Лишь скупость бушует в нас. Но тщетно взывает скорбь.

Никто не ответит ей, – страдает мир глухотой.

Завидуем предкам мы, но горе и стыд тому,

Кто наш нечестивый век себе изберет метой.

Вот люди! А небо их не хочет позвать на пир.

И капли веселья им жалеет скаред святой.

По ниве насилья к нам старуха-судьба бредет.

И сеет обиды в грудь, – то семя вражды пустой.

Она, как молитву, ввысь подъемлет того из нас,

Кто отнял у братьев жизнь, проклятья поправ пятой.

Пройдоха-скупец, он корки другим не даст,

За пояс тугой сует кошель с казной золотой.

На свалку пошли того, кто, совесть и честь забыв,

На кухне у подлеца живет его добротой.

Пусть в глотке льстеца навек застрянет чужой кусок,

Затрещину дай ему, но возле него не стой.

Удел свечи – огонь, за то, что дрожит она,

Как нищий, который ждет от нас подачки пустой.

Уж лучше давать, сынок, чем, вдвое согнув хребет,

За хлеб богачам служить и рабской жить нищетой.

Их старцы по смертный час несут на спине чепрак,

Их дети, спустив штаны, позорят мир наготой.

Подошвы их жен несут бесчестье своей земле,

Но в том ли беда? Они витают над пустотой.

Как мельницы, глотки их готовы весь день молоть,

Им головы кружит грех на этой пашне пустой.

Лекарства бы миру дать, чтоб в яму небытия

Желудок он опростал. Испорчен в нем сок густой.

Завален мусором мир. О смерть, размети его

Метлою небытия! Порадуй глаз чистотой!

Сад мира совсем заглох. А гнев, как пилу из рук,

Напрасно выпустил рок. Пора валить сухостой.

Как лишние зубы, мы торчим из пасти веков.

О небо, возьми щипцы и смерти нас удостой.

Да станет бесплодной мать, что миру дарит людей.

Исчез бы их гнусный сброд, – сиял бы мир красотой.

О небо! дождем обид доколе же будешь ты

Смывать в письменах надежд с доски черту за чертой?

Пройдохе, чей пояс был сплетен из сухой травы,

Зачем ты даришь кушак с чеканкою золотой?

Осла, что морду сует в конюшню судного дня,

Зачем одеваешь ты одеждой Христа святой?

Атласом прикрыло ты уродливый зад осла,

А мудрого голый зад пугает нас наготой.

Негодным глазам даешь и зренье и яркий блеск,

А лучший светильник наш окутало темнотой.

Для дома моей мечты и двух кирпичей не дашь.

Я в сердце возвел его – и вот он стоит пустой.

Пустеет ларец ума, в нем жемчуга мысли нет.

Насильно берешь ты клад, с таким трудом нажитой.

В ряды пустобрехов я на пьяном пиру попал,

И разум мой потускнел, обманут лживой мечтой.

Увы, на этой лужайке, где согнут старостью я,

Какую еще отраду сорву с ветвей бытия!

У пальмы нет больше тени, ее опали плоды,

Плоды и листья той пальмы сломила буря беды.

Кривой небосвод, вращаясь, спешит мне выдолбить гроб

И мне камфару пророчит снегами тронутый лоб.

Мой мускус в белом мешочке рождался, хоть черен он.

Теперь же мускусом черным – мешочек белый рожден.

Две нити чистых жемчужин таил мой рот молодой.

Но небо, нити порвавши, рассыпало жемчуг мой.

Мои жемчуга, как звезды, рассыпались из ларца,

Когда восток заалевший сверкнул мне звездой конца.

Мой день окончен. Прощаюсь с развалиной этой я,

Лечу, как сова, в жилые пространства небытия.

Мой стан согнулся и клонит к земле вершину мою, –

Затем, что, тяжек плодами, в саду смиренья стою.

Я надвое перегнулся, чтобы не обагрить одежд, –

Затем что сердце кроваво и кровь упадет с вежд.

На лоб седые сугробы ложатся все тяжелей:

Страшусь, не рухнула б кровля непрочной жизни моей.

С горы, окованной снегом, вода свергается в дол –

Вот так и я, омраченный, слезами весь изошел.

Истаял весь я. На землю, как тень, я упасть готов –

И я, упав, не оставлю, как тень, на земле следов.

Никто меня и не помнит, – затем что нет больше сил

Добраться до сердца милых ж тех, кто меня любил.

Мой стан изогнулся луком – как будто сердцу грозит

Стрела последнего часа – и я укрылся за щит.

Увы! к зениту блаженства меня напрасно б влекло,

Коль в низшей точке надира сломилось мое крыло!

В саду вселенной нагими мои деревья стоят:

Плоды надежд с них сорвали каменья, буря и град.

Растенье, плод свой осыпав, челом вздымается ввысь,

Но пальма моя согнулась, когда плоды сорвались.

Моя голова мгновенно, втянувшись, скрылась меж плеч –

Затем что страшен ей смерти мгновенно сверкнувший

меч.

Глаза мои ослабели. Страшусь друзей помянуть:

Лицо умыл я слезами, собираясь в последний путь.

Ючусь в убежище скорби – затем что нет больше сил

Ступить на порог высокий дворца, где я прежде жил.

Давно уже белое с черным мешает усталый взгляд –

Пусть даже солнце с луною перед ним, как свечи, горят.

Жизнь прожил, – что ж совершил я? Одни грехи за спиной.

Затем-то я и согнулся, страшась расплаты людской.

Коль сердце мое в тревоге, коль дрожь в руках у меня, –

На пире веселом века как выпью чашу огня?

Смерть гостьей в дом мой явилась. Как гостью привечу я,

Коль слаще всех угощений ей жалкая жизнь моя?

Благая трапеза жизни для неба души горька:

Ведь ядом тронута сладость шербета и молока.

Жизнь вышла со мной проститься – на росстань этого дня.

Мой стан согнулся, в объятьях она сжимает меня.

Так весь я немощи полон, что трудно страх побороть:

Вот-вот рассыплется прахом моя отжившая плоть.

В пути своем спотыкаюсь, как перст, ведущий счет.

Ты чудом считай, что помню, какой провожаю год.

Что воздух мне цветниковый! Что реки с чистой водой!

Исы я не жду дыханья и Хызра влаги живой.

Как туча, слезы точу я из глаз печали моей:

От них, как молния, скрылось виденье минувших дней.

Богатство юности щедрой я выронил на пути:

Теперь, сгибаясь напрасно, я силюсь его найти.

Подобна жизнь моя тени, и ей потребна стена,

Чтоб вновь, опору обретши, из праха встала она.

Взманив меня, как ребенка, на цвет, и запах, и звук, –

Душой лукавило небо, чтоб вырвать юность из рук.

Из царства радости светлой звучит к веселью призыв –

Меня ж усыпила седость, мне уши ватой забив.

Плетясь за хлебом насущным, таких я полон скорбен,

Что мудрый скажет, увидев: несет зерно муравей.

Чтоб жизнь мою обесценить, ударом камня невзгод

Разбил меня беспощадно чеканщик злой – небосвод.

Мои достоинства скрылись от глаз придирчиво злых:

Теперь любые пороки – святей достоинств моих.

Высоким светом познанья мечты мои зажжены –

Затем и стан мой согнулся, как дымный круг у луны.

В узлах и петлях без счета запуталась жизнь моя,

И что распутать сумею, доселе не знаю я.

Чтоб сгинул ствол моей пальмы, что ветвь над веком простер,

Согнувшись, небо вонзает мне в ногу острый топор.

И образа я не знаю, и я содержимым пуст,

Ушли они без возврата из сердца, очей и уст.

Столь грешен я, что страдальцам, кипящим в грешном аду,

Грехами буду я страшен, когда в то пламя сойду.

В саду мятежного духа стою согбенным ростком:

Я прежде высушен веком – в аду я вспыхну потом.

Одно лишь слово ошибки – вот всё, что вещей рукой

Судьба вписала заране в житейский перечень мой.

Пускай слезой покаянья то слово сотру навек –

Что нужды! Может ли спорить с судьбой своей человек?

В бесплодной тяжбе с судьбою – судьба всесильна, а я –

Всего ничтожней, что в силах душа измыслить моя.

Я жизнь в грехах уничтожил, и если буду убит –

Судья фетвой наказанья за кровь мою не отмстит.

И если выбросит искру костер страдальческий мой –

Вскипят моря небосвода от жара искры одной!

Тот, кто скорбен, скрывает томленье свое.

Нет, не словом очистится сердце мое.

Что за странная роза в саду расцвела:

Цвет невидим, но внятно дыханье ее?

Ту царицу жемчужин, о гурий венец,

Что украла судьба у тебя, наконец,

Отнесла она волнам на берег крутой:

Вот, сказала, для перлов морских образец!

Ты не видело, око, как скрылась она,

Как над плачем и скорбью глумилась она.

Сердце в душу вцеплялось и в сердце – душа,

Но, махнув рукавом, удалилась она.

Раз никто не целит меня в вечной тоске,

Кровью сердца пишу, в бесконечной тоске,

Что ж осталось? Одно лишь – скитаться окрест,

Чтобы сердце смягчить в сердечной тоске.

Небу страсти к тебе не обнять никогда.

На тебя я не стану пенять никогда.

Кто влюблен в тебя – сам свою душу отдаст;

Азраилу ее не принять никогда.

Ты ушла, по куда? Я ищу. Как мне быть?

Не поведать другим, что грущу. Как мне быть?

О, конечно, я вновь не увижу тебя.

Кровью взор омывая, ропщу: как мне быть?

Если буду вздыхать – чья поможет рука?

Если стану терпеть – значит, гибель близка!

И скорблю и ликую, лишь вспомню тебя.

Да минуют живых эта страсть и тоска.

Дух мой – ладан, что вечно курится во мне.

Вечны распри кровавые в нашей стране.

Ты далеко ли, близко ль бываешь от нас.

Мы сражаем друг друга, а ты – в стороне.

Если нет с тобой дружбы – темно впереди.

Скорбно сердце без дружбы томится в груди,

Два-три мига, что в жизни нам свыше даны,

Бессердечный, попробуй, один проведи!

Лик твой – словно луна, что подъята в зенит,

И лучи ее – кудри вдоль нежных ланит,

А на лике сияющем темный пушок –

Словно краска, что прелесть от сглаза хранит.

Что ни пить, но вино мне любезней всего.

Чистый ток его – помни! – любезней всего.

Мир – разрушенный дом. Полусонным мечтать

В той руине огромной любезней всего!