Родник жемчужин: Персидско-таджикская классическая поэзия

Прислушайся к голосу флейты – о чем она,

плача, скорбит.

О горестях вечной разлуки, о горечи прошлых

обид:

«Когда с камышового поля был срезан мой

ствол пастухом,

Все стоны и слезы влюбленных слились и откликнулись в нем.

К устам, искривленным страданьем, хочу я всегда припадать,

Чтоб вечную жажду свиданья всем скорбным сердцам передать.

В чужбине холодной и дальней, садясь у чужого огня,

Тоскует изгнанник печальный и ждет возвращения дня.

Звучит мой напев заунывный в собраны! случайных гостей,

Равно для беспечно-счастливых, равно и для грустных людей.

Но кто бы – веселый иль грустный – напевам моим ни внимал,

В мою сокровенную тайну доселе душой не вникал.

Хоть тайна моя с моей песней, как тело с душою, слиты –

Но не перейдет равнодушный ее заповедной черты.

Пусть тело с душой нераздельно и жизнь в их союзе, но ты

Души своей видеть не хочешь, живущий в оковах тщеты…»

Стон флейты – могучее пламя, не веянье легкой весны,

И в ком не бушует то пламя – тому ее песни темны.

Любовное пламя пылает в певучей ее глубине,

Тот пыл, что кипит и играет в заветном пунцовом вине.

Со всяким утратившим друга лады этой флейты дружны,

И яд в ней и противоядье волшебно соединены.

В ней песнь о стезе испытаний, о смерти от друга вдали,

В ней повесть великих страданий Меджнуна и бедной Лсйли.

Приди, долгожданная, здравствуй – о сладость безумья любви!

Верши свою волю и властвуй, в груди моей вечно живи!

И если с устами любимой уста я, как флейта, солью,

Я вылью в бесчисленных песнях всю жизнь и всю душу свою.

Однажды, к пахарю забравшись в хлев,

В ночи задрал и съел корову лев

И сам в хлеву улегся отдыхать.

Покинул пахарь тот свою кровать;

Не вздув огня, он поспешил на двор –

Цела ль корова, не залез ли вор?

И льва нащупала его рука,

Погладил льву он спину и бока.

Льву думалось: «Двуногий сей осел,

Видать, меня своей коровой счел!

Да разве б он посмел при свете дня

Рукой касаться дерзкою меня?

Пузырь бы желчный лопнул у него

От одного лишь вида моего!»

Ты, мудрый, суть вещей сперва познай,

Обманной внешности не доверяй.

Барана горожанин за собой

Тащил с базара, – видно, на убой.

И вдруг в толпе остался налегке,

С веревкой перерезанной в руке.

Барана нет. Добычею воров

Овчина стала, и курдюк, и плов.

Тот человек, в пропаже убедясь,

Забегал, бестолково суетясь.

А вор возле колодца, в стороне,

Вопил и причитал: «Ой, горе мне!»

«О чем ты?» – обворованный спроспл.

«Я кошелек в колодец уронил.

Все, что имел я, – сто динаров там!

Достанешь – я в награду двадцать дам».

А тот: «Да это целая казна!

Ведь десяти баранов в ней цена.

Я одного барана потерял,

Но бог взамен верблюда мне послал!»

В колодец он с молитвою полез,

А вор с его одеждою исчез.

О друг, по неизвестному пути

Ты должен осмотрительно идти.

Но жадность заведет в колодец бед

Того, в ком осмотрительности нет.

Старик сказал врачу: «Я заболел!

Слезотеченье… Насморк одолел».

«От старости твой насморк», – врач сказал.

Старик ему: «Я плохо видеть стал».

«От старости, почтенный человек,

И слабость глаз, и покрасненье век».

Старик: «Болит и ноет вся спина!»

А врач: «И в этом старости вина».

Старик: «Мне в пользу не идет еда».

А врач: «От старости твоя беда».

Старик: «Я кашляю, дышу с трудом».

А врач: «Повинна старость в том и в том.

Ведь если старость в гости к нам придет,

В подарок сто болезней принесет».

«Ах ты дурак! – сказал старик врачу. –

Я у тебя лечиться не хочу!

Чему тебя учили, о глупец?

Лекарствами сумел бы врач-мудрец

Помочь в недомогании любом,

А ты – осел, оставшийся ослом!..»

А врач: «И раздражительность твоя

От старости, тебе ручаюсь я!»

Однажды темной ночью некий вор

Подкапывался под чужой забор.

Старик, что на соседней кровле спал,

Услышав стук лопатки, с ложа встал.

Окликнул вора: «Бог на помощь, брат!

Ты что там делаешь, когда все спят?

Скажи на милость мне – ты кто такой?»

Л вор: «Я барабанщик городской».

«А чем сейчас ты занят – знать хочу!»

«Сам видишь – в барабан я колочу!»

«Что ж грома барабана твоего

Не слышно, плут?» – старик спросил его.

А вор: «Настанет утро – и тогда

Услышишь гром и вопли: «Аи, беда!»

Верблюд, Баран и Бык дорогой шли

И связку сена свежего нашли.

«Как разделить? – Баран им говорит. –

Ведь ни один из нас не будет сыт!

Не лучше ли судить по старшинству?

Кто старше всех – пусть эту съест траву.

Пророк, принесший миру благодать,

Нам завещал старейших почитать».

Бык промычал: «Ну что ж, друзья, ну что ж.

Совет Барана мудрого хорош.

Расскажем о себе с начала дней.

Кто старше всех – тот и травой владей».

Сказал Баран: «Я пасся в тех стадах,

Что разводил пророк Халилуллах[86].

Дружил я с тем барашком молодым,

Которого зарезал Ибрагим».

А Бык: «Куда со мной тягаться вам!

Я – старше всех! На мне пахал Адам!»

Хоть изумлен Верблюд их ложью был,

Нагнул он шею, сено ухватил,

Высоко поднял связку и сказал:

«Пусть Бык не лгал, и пусть Баран не лгал,

Не буду спорить, кто из нас древней,

Поскольку шея у меня длинней.

И всем, конечно, ведомо, что я

Вас не моложе, добрые друзья».

Вот как непонимание порой

Способно дружбу подменить враждой,

Как может злобу породить в сердцах

Одно и то ж на разных языках.

Шли вместе тюрок, перс, араб и грек.

И вот какой-то добрый человек

Приятелям монету подарил

И тем раздор меж ними заварил.

Вот перс тогда другим сказал: «Пойдем

На рынок и ангур приобретем!»

«Врешь, плут, – в сердцах прервал его араб, –

Я не хочу ангур! Хочу инаб!»

А тюрок перебил их: «Что за шум,

Друзья мои? Не лучше ли узум!»

«Что вы за люди! – грек воскликнул им, –

Стафиль давайте купим и съедим![87]»

И так они в решении сошлись,

Но, не поняв друг друга, подрались.

Не знали, называя виноград,

Что об одном и том же говорят.

Невежество в них злобу разожгло,

Ущерб зубам и ребрам нанесло.

О, если б стоязычный с ними был,

Он их одним бы словом помирил.

«На ваши деньги, – он сказал бы им, –

Куплю, что нужно всем вам четверым,

Монету вашу я учетверю

И снова мир меж вами водворю!

Учетверю, хоть и не разделю,

Желаемое полностью куплю!

Слова несведущих несут войну,

Мои ж – единство, мир и тишину».

Какой-то человек дрозда поймал.

«О муж почтенный, – дрозд ему сказал,-

Владелец ты отар и косяков.

Ты много съел баранов и быков,

Но пищей столь обильною мясной

Не пресыщен – насытишься ли мной?

Ты отпусти меня летать, а там

Тебе я три совета мудрых дам.

Один в твоей руке прощебечу,

Другой, когда на крышу я взлечу;

А третий – с ветки дерева того,

Что служит сенью крова твоего.

Моим советам вняв, – пока ты жив, –

Во всем удачлив будешь и счастлив.

Вот первый мой совет в твоих руках:

Бессмыслице не верь ни в чьих устах».

Свободу птице человек вернул,

И дрозд на кровлю весело вспорхнул.

Пропел: «О невозвратном не жалей!

Когда пора прошла – не плачь о ней

И за потери не кляни судьбу!

Бесценный, редкий перл в моем зобу.

Дирхемов верных десять весит он…

Им был навеки б ты обогащен!

Такого перла больше не сыскать,

Да не тебе богатством обладать!»

Как женщина в мучениях родов,

Стонал, кричал несчастный птицелов.

А дрозд: «Ведь я давал тебе совет –

Не плачь о том, чему возврата нет!

Глухой ты, что ли, раз не внял тому

Разумному совету моему?

Совет мой первый вспомни ты теперь:

Ни в чьих устах бессмыслице не верь.

Как десять я дирхемов мог бы несть,

Когда дирхема три я вешу весь?»

А человек, с трудом в себя пришед,

Просил: «Ну, дай мне третий твой совет».

А дрозд: «Ты следовал советам двум,

Пусть третий озарит теперь твой ум:

Когда болвана учат мудрецы,

Они посев бросают в солонцы,

И как ни штопай – шире, чем вчера,

Назавтра будет глупости дыра!»

Отца какой-то мальчик провожал

На кладбище и горько причитал:

«Куда тебя несут, о мой родной,

Ты скроешься навеки под землей!

Там никогда не светит белый свет,

Там нет ковра, да и подстилки нет!

Там не кипит похлебка над огнем,

Ни лампы ночью там, ни хлеба днем!

Там ни двора, ни кровли, ни дверей,

Там ни соседей добрых, ни друзей!

О, как же ты несчастен будешь в том

Жилье угрюмом, мрачном и слепом!

Родной! От тесноты и темноты

Там побледнеешь и увянешь ты!»

Так в новое жилье он провожал

Отца и кровь – не слезы – проливал.

«О батюшка! – Джуха промолвил тут. –

Покойника, ей-богу, к нам несут!»

«Дурак!» – сказал отец. Джуха в ответ:

«Приметы наши все, сомненья нет!

Все как у нас: ни кровли, ни двора,

Ни хлеба, ни подстилки, ни ковра!»

«Зазнался ты! – глухому говорят. –

Сосед твой болен много дней подряд!»

Глухой подумал: «Глух я! Как пойму

Болящего? Что я скажу ему?

Нет выхода… Не знаю, как и быть,

Но я его обязан навестить.

Пусть я глухой, но сведущ и неглуп;

Его пойму я по движенью губ.

«Как здравие?» – спрошу его сперва.

«Мне лучше!» – воспоследуют слова.

«И слава богу! – я скажу в ответ. –

Что ел ты?» Молвит: «Кашу иль шербет».

Скажу: «Ешь пищу эту! Польза в ней!

А кто к тебе приходит из врачей?»

Тут он врача мне имя назовет.

Скажу: «Благословляй его приход!

Как за тебя я радуюсь, мой друг!

Сей лекарь уврачует твой недуг».

Так подготовив дома разговор,

Глухой пришел к болящему во двор.

С улыбкой он шагнул к нему в жилье,

Спросил: «Ну, друг, как здравие твое?»

«Я умираю…» – простонал больной.

«И слава богу!» – отвечал глухой.

Похолодел больной от этих слов,

Сказал: «Он – худший из моих врагов!»

Глухой движенье губ его следил,

По-своему все понял и спросил:

«Что кушал ты?» Больной ответил: «Яд!»

«Полезно это! Ешь побольше, брат!

Ну, расскажи мне о твоих врачах».

«Уйди, мучитель, – Азраил в дверях!»

Глухой воскликнул: «Радуйся, мой друг!

Сей лекарь уврачует твой недуг!»

Ушел глухой и весело сказал:

«Его я добрым словом поддержал,

От умиленья плакал человек:

Он будет благодарен мне весь век».

Больной сказал: «Он мой смертельный враг,

В его душе бездонный адский мрак!»

Вот как обрел душевный мир глухой,

Уверенный, что долг исполнил свой.

Однажды на корабль грамматик сел ученый,

И кормчего спросил сей муж самовлюбленный:

«Читал ты синтаксис?» – «Нет», – кормчий отвечал.

«Полжизни жил ты зря!» – ученый муж сказал.

Обижен тяжело был кормчий тот достойный,

Но только промолчал и вид хранил спокойный.

Тут ветер налетел, как горы, волны взрыл,

И кормчий бедного грамматика спросил:

«Учился плавать ты?» – Тот в трепете великом

Сказал: «Нет, о мудрец совета, добрый ликом!»

«Увы, ученый муж! – промолвил мореход, –

Ты зря потратил жизнь: корабль ко дну идет!»

Однажды некто в дом чужой вбежал;

От перепугу бледный, он дрожал.

Спросил хозяин: «Кто ты? Что с тобой?

Ты отчего трясешься, как больной?»

А тот хозяину: «Наш грозный шах

Испытывает надобность в ослах.

Сейчас, во исполненье шахских слов,

На улицах хватают всех ослов».

«Хватают ведь ослов, а не людей!

Что за печаль тебе от их затей?

Ты не осел, благодаря судьбе;

Так успокойся и ступай себе».

А тот: «Так горячо пошли хватать!

Что и меня, пожалуй, могут взять.

А как возьмут, не разберут спроста –

С хвостом ты ходишь или без хвоста.

Готов тиран безумный, полный зла,

И человека взять взамен осла».

Сказал сеид шуту: «Ну что ж ты, брат!

Зачем ты на распутнице женат?

Да я тебя – когда б ты не спешил –

На деве б целомудренной женил!»

Ответил шут: «Я на глазах у вас

На девушках женился девять раз –

Все стали потаскухами они.

Как почернел я с горя – сам взгляни!

Я шлюху ввел женой в свое жилье –

Не выйдет ли жены хоть из нее…

– Путь разума увлек меня в беду,

Теперь путем безумия пойду!»

Факих какой-то (бог судья ему)

Лохмотьями набил свою чалму,

Дабы в большой чалме, во всей красе,

Явиться на собранье в медресе.

С полпуда рвани он в чалму набил,

Куском красивой ткани обкрутил.

Чалма снаружи – всем чалмам пример.

Внутри она – как лживый лицемер.

Клочки халатов, рваных одеял

Красивый внешний вид ее скрывал.

Вот вышел из дому факих святой,

Украшенный огромною чалмой.

Несчастье ждет, когда его не ждем, –

Базарный вор таился за углом.

Сорвав чалму с факиха, наутек

Грабитель тот со всех пустился ног.

Факих ему кричит: «Эй ты! Сперва

Встряхни чалму, пустая голова!

Уж если ты как птица полетел,

Взгляни сначала, чем ты завладел.

А на потерю я не посмотрю,

Я, так и быть, чалму тебе дарю!»

Встряхнул чалму грабитель. И тряпье

И рвань взлетели тучей из нее.

Сто тысяч клочьев из чалмищи той

Рассыпалось по улице пустой.

В руке у вора лишь кусок один

Остался, не длиннее чем в аршин.

И бросил тряпку и заплакал вор:

«Обманщик ты! Обманщику позор!

На хлеб я нынче заработать мог,

Когда б меня обман твой не увлек!»

Бродяга некий, забредя в сады,

На дерево залез и рвал плоды.

Тут садовод с дубинкой прибежал,

Крича: «Слезай! Ты как сюда попал?

Ты кто?» А вор: «Я – раб творца миров –

Пришел вкусить плоды его даров.

Ты не меня, ты бога своего

Бранишь за щедрой скатертью его

Садовник, живо кликнув батраков,

Сказал: «Видали божьих мы рабов!»

Веревкой вора он велел скрутить

Да как взялся его дубинкой бить.

А вор: «Побойся бога наконец!

Ведь ты убьешь невинного, подлец!»

А садовод несчастного лупил

И так при этом вору говорил:

«Дубинкой божьей божьего раба

Бьет божий раб! – такая нам судьба.

Ты – божий, божья у тебя спина,

Дубинка тоже божья мне дана!»

О вы, рабы прелестных жен! Я уж давно влюблен!

В любовный сон я погружен. Я уж давно влюблен.

Еще курилось бытие, еще слагался мир,

А я, друзья, уж был влюблен! Я уж давно влюблен.

Семь тысяч лет из года в год лепили облик мой –

И вот я ими закален: я уж давно влюблен.

Едва спросил аллах людей: «Не я ли ваш господь?» –

Я вмиг постиг его закон! Я уж давно влюблен.

О ангелы, на раменах держащие миры,

Вздымайте ввысь познанья трон! Я уж давно влюблен.

Скажите Солнцу моему: «Руми пришел в Тебриз!

Руми любовью опален!» Я уж давно влюблен.

Но кто же тот, кого зову «Тебризским Солнцем» я?

Не светоч истины ли он? Я уж давно влюблен.

Я видел милую мою: в тюрбане золотом

Она кружилась и неслась и обегала дом…

И выбивал ее смычок из лютни перезвон,

Как высекают огоньки из камешка кремнем.

Опьянена, охмелена, стихи поет она

И виночерпия зовет в своем напеве том.

А виночерпий тут как тут: в руках его кувшин,

И чашу наполняет он воинственным вином

(Видал ли ты когда-нибудь, чтобы в простой воде,

Змеясь, плясали языки таинственным огнем?).

А луноликий чашу ту поставил на крыльцо,

Поклон отвесил и порог поцеловал потом.

И ненаглядная моя ту чашу подняла

И вот уже припала к ней неутолимым ртом.

Мгновенно искры понеслись из золотых волос…

Она увидела себя в грядущем и былом:

«Я – солнце истины миров! Я вся – сама любовь!

Я очаровываю дух блаженным полусном».

Я – живописец. Образ твой творю я каждый миг!

Мне кажется, что я в него до глубины проник.

Я сотни обликов создал – и всем я душу дал,

Но всех бросаю я в огонь, лишьдвой увижу лик.

О, кто же ты, краса моя: хмельное ли вино?

Самум ли, против снов моих идущий напрямик?

Душа тобой напоена, пропитана тобой,

Пронизана, растворена и стала, как двойник.

И капля каждая в крови, гудящей о тебе,

Ревнует к праху, что легко к стопам твоим приник.

Все тело бренное мое – лишь глина да вода…

Но ты со мной – и я звеню, как сказочный родник!

В счастливый миг мы сидели с тобой – ты и я,

Мы были два существа с душою одной – ты и я.

Дерев полутень и пение птиц дарили бессмертием нас

В ту пору, как в сад мы спустились немой – ты и я.

Восходят на небо звезды, чтоб нас озирать;

Появимся мы им прекрасной луной – ты и я.

Нас двух уже нет, в восторге в тот миг мы слились

Вдали от молвы суеверной и злой – ты и я.

И птицы небесные кровью любви изойдут

Там, где мы в веселье ночною порой – ты и я.

Но вот что чудесно: в тот миг, как мы были вдвоем –

Мы были: в Ираке – один, в Хорасане – другой – ты и я.

«Друг, – молвила милая, – в смене годов

Ты видел немало чужих городов.

Который из них всех милее тебе?»

«Да тот, где искал я любимых следов.

Туда сквозь игольное мог бы ушко

Я к милой пройти на воркующий зов.

Везде, где блистает ее красота,

Колодезь – мой рай и теплица – меж льдов.

С тобою мне адовы муки милы,

Темница с тобой краше пышных садов;

Пустыня сухая – душистый цветник;

Без милой средь розовых плачу кустов.

С тобою назвал бы я светлым жильем

Могилу под сенью надгробных цветов.

Тот город я лучшим бы в мире считал,

Где жил бы с любимой средь мирных трудов».

Открой свой лик: садов, полных роз, я жажду.

Уста открой: меда сладостных рос я жажду.

Откинув чадру облаков, солнце, лик свой яви,

Чтоб радость мне блеск лучезарный принес, я жажду.

Призывный звук твой слышу и вновь лететь,

Как сокол в руке царя, к свершению грез я жажду.

Сказала ты мне с досадой: «Прочь от меня!»

Но голос твой слышать и в звуке угроз я жажду.

Сурово ты молвишь: «Зачем не прогнали его?»

Из уст твоих слышать и этот вопрос я жажду.

Из сада друга, о ветер, повей на меня,

Вдохнуть аромат тех утренних рос я жажду.

Та влага, что небо дает, – мгновенный поток;

Безбрежного моря лазури и гроз я жажду.

Мне без тебя этот шумный город – тюрьма;

Приютом избрать пустынный утес я жажду.

На площади с чашей, касаясь любимых кудрей,

Средь пляски вкусить сок сладостных лоз я жажду.

Я нищий, но мелким камням самоцветным не рад:

Таких, как пронизанный светом утес, я жажду.

Мне горько, что в грустном унынии люди вокруг;

Веселья, что дарит напиток из лоз, я жажду.

Мне черни бессмысленной брань замкнула уста,

И вместо песен лишь горестных слез я жажду.

Певец искусный, вот песни твоей конец,

Вложить лишь в нее страстный вопрос я жажду.

Шамс[89] – слава Тебриза, зажжешь ли любви нам зарю?

Как слов Сулеймана удод[90], аромата тех роз я жажду.