Роковые обстоятельства

Глава 19 СЛЕДОВАТЕЛЬ И СТУДЕНТЫ

Макар Александрович Гурский хорошо помнил высказывание Бисмарка, что разрушительные перевороты, глубоко потрясающие общественный быт, черпают свою силу не в отвергнутых требованиях радикально настроенного меньшинства, а в неудовлетворенных справедливых желаниях большинства. Поэтому трагическая казнь народовольцев была воспринята им философски — как неизбежная расплата за роковые ошибки и нетерпимость юношеского максимализма, стремящегося переделать мир как можно быстрее и невзирая на чаяния того самого народа, во имя счастья которого все якобы затевалось.

Сам Гурский никогда не занимался и не имел ни малейшего желания заниматься политическими преступлениями, тем более что для этого существовало охранное отделение. Ему вполне хватало уголовщины и… красивых женщин! Да-да, если в политику преимущественно шли те из представительниц слабого пола, которым грозила перспектива остаться старыми девами, то в уголовных преступлениях зачастую оказывались замешаны такие красотки! Естественно, что для женолюбивого Гурского заниматься подобными делами было гораздо интереснее.

Основным достоинством хорошего следователя Макар Александрович считал не столько хорошо развитую интуицию, сколько педантичность и скрупулезность, называя их про себя «повивальными бабками озарения» — того счастливого озарения, которое способно разом высветить всю картину преступления, если до этого были тщательно собраны все мельчайшие осколки мозаики в виде следов и фактов. Самое любопытное заключалось в том, что эта самая педантичность, более свойственная представителям германской нации, изрядно противоречила характеру Гурского, который в обычной жизни нередко проявлял чисто русскую бесшабашность. Как известно, в любой истинно российской натуре преспокойно уживаются крайности, и именно потому русские столь терпимы к самым невероятным сочетаниям добра и зла, отчего и возникает большинство терзающих их конфликтов.

Итак, Макар Александрович, подключив к делу всех своих помощников, принялся педантично разыскивать извозчика, который вечером первого марта находился вблизи от Пассажа, в одном из залов которого и состоялась премьера любительского спектакля, где дебютировала Надежда Симонова. Гурский дал указание «искать того, кто отвозил молодую взволнованную барышню в меховой жакетке и шляпке с вуалью».

Разумеется, эта работа заняла не один день, но, в конечном итоге усердие и терпение сыщиков были вознаграждены сполна. Извозчик по имени Парамон Ильин заявил, что в тот день он дежурил возле одного из подъездов Пассажа, выходившего на Садовую улицу и хорошо запомнил «заплаканную молодую барышню», которую подсадил к нему в сани некий «господин студент» — похоже, ее хороший знакомый.

— И куда он потом делся? — заинтересовался Макар Александрович.

— Так ведь тоже в мои сани сел! — простодушно отвечал извозчик.

— И что было дальше?

— Я отвез их в Столярный переулок.

— Дом запомнил? Показать сможешь?

— Делов-то! Да и чего показывать-то — дом пятиэтажный, зеленый, прямо напротив Кокушкина моста.

— А как выглядел этот студент?

Простой с виду вопрос вызвал у Парамона Ильина большое затруднение — похоже, помнить «в фасад» чуть ли не все здания города, ему было проще, чем физиономии своих седоков.

— Кажись, обныкновенно, — неуверенно вымолвил извозчик, — высокий, худой, еще небритый…

— Эх, ты! — усмехнулся Гурский. — Да под такое описание подходят почти все российские студенты. Какие-нибудь особые приметы были?

— Глаза у него какие-то ошалелые, — после долгих раздумий припомнил Парамон. — Да и дергался он постоянно: «Гони, говорит, брат дядя, да поживей, а то ни хрена не получишь на водку…»

— Что еще? Он говорил в пути? Может, девушку по имени называл? Или она его?

— Извиняйте, господин следователь, но ничего больше не помню!

— Ладно, и на том спасибо.

Немедленно отправившись в Столярный переулок, Макар Александрович без труда нашел описанный извозчиком дом, после чего принялся опрашивать молодого дворника на предмет того, в каком номере проживает «худой и небритый» студент.

— Да, есть тут один, — с охотой отвечал тот и даже назвал фамилию — Раскольников, — но он, кажись, уже и не студент вовсе…

— А как выглядит? — нетерпеливо спросил Гурский. — Высокий, дерганый, с ошалелыми глазами?

— Нет, ваше благородие, — отчего-то засмеялся дворник, — у Родион Романовича глаза задумчивые, а тот, который ошалелый, это его приятель.

— А ты почем знаешь?

— Так он, надысь, к нему и прошел!

— То есть ты хочешь сказать, что они сейчас вдвоем? — не поверил своей удаче следователь.

— Ну, дак, ежели еще все пиво свое не вылакали, то наверняка вдвоем и сидят!

Макар Александрович бегом бросился наверх — разыскивать названный дворником номер. Заглянув по пути в распахнутую настежь дверь хозяйской кухни, из которой несло кислыми щами, он поинтересовался у кухарки: дома ли господин Раскольников?

— А где ж ему быть? — громко отвечала эта задорная деревенская баба по имени Настасья. — Ведь он целые дни-то деньские, как пес, дрыхнет!

Удовлетворившись этим ответом, Гурский взобрался на пятый этаж и громко постучал. Небритый, большеносый юноша с покрытыми красной сыпью щеками почти тут же открыл дверь, окинув его таким взглядом, что Макар Александрович сразу вспомнил про «ошалелые глаза» и с этого момента уже не сомневался в своей удаче.

— Могу я видеть господина Раскольникова? — деловито осведомился следователь.

— Отчего же нет? — весело откликнулся студент — Вон он, на постели как зюзя валяется, — и посторонился, давая Гурскому войти.

Находившаяся под самой кровлей каморка «походила более на шкаф, чем на квартиру». В ней были желтые, местами отставшие от стен обои и крайне низкий потолок, поневоле заставлявший сутулиться даже человека среднего роста. Из обстановки имелось три стула, один из которых был совершенно сломан, да еще крашеный стол в углу, перед окном. На этом столе, прямо поверх книг и тетрадей, стояло несколько открытых пивных бутылок. Чуть ли не половину комнаты занимала ободранная старая софа, на которой, закинув руки за голову, лежал хозяин этой каморки. Русоволосый и красивый, он темными глазами встревоженно уставился на следователя, после чего сделал приглашающий жест рукой.

— Прошу садиться. Чему обязан?

— Для начала позвольте представиться, — кое-как пристроившись на шатком стуле, боком к двери и лицом к лежащему, внушительно заговорил следователь: — Пристав следственных дел Макар Александрович Гурский.

— Гурский? — воскликнул Раскольников. — Но, позвольте, а где же Порфирий Петрович?

— Какой Порфирий Петрович? Не имею чести знать этого господина, да это и неважно, поскольку я пришел сам по себе. Ваше имя мне известно, однако ваш приятель еще не представился.

— Петр Андреевич Ливнев, — дурашливо поклонился второй студент, продолжавший стоять у двери.

— Прекрасно. А кому из вас была знакома мадемуазель Симонова Надежда Павловна? — задавая этот вопрос, Гурский повернулся к Ливневу, поскольку именно от него ожидал услышать интересующий его ответ.

— Предположим, мне, — нехотя ответил тот. — А в чем дело?

— И это именно вы вечером первого марта сажали ее на извозчика и сопровождали до этого самого дома?

— А вы откуда знаете? — грубо спросил Ливнев. — Вы что, за мной следили?

— Много чести, господин студент, — холодно усмехнулся Гурский, которого начинал бесить этот «прыщавый молокосос». — Так что?

— Да, я привез ее сюда, хотел вот с Родькой познакомить…

— А что с ней такое было?

— В каком смысле?

— Она была взволнована, расстроена, нуждалась в помощи? Кстати, как вы сами оказались в Пассаже?

— Случайно, — буркнул Ливнев, отводя глаза. — А с Надеждой все было в порядке… То есть, конечно, немного переволновалась из-за премьеры, но ведь это самое обычное дело для начинающей актрисы.

— Ты же мне говорил совсем другое, — неожиданно вмешался Раскольников, до этого молча и внимательно слушавший разговор.

— Да что я тебе говорил, брось ты! — отмахнулся от него приятель. — И, вообще, что вы к нам привязались? — неожиданно набросился он на следователя, после чего протиснулся к столу и демонстративно допил свой стакан. — Сидят люди, пьют пиво, ведут философические беседы — так нет же, надо испортить им все удовольствие!

Такого хамства Макар Александрович снести не мог, а потому, приосанившись, грозно поднялся со своего места и презрительно усмехнулся.

— Философические беседы? Эх, вы, господа студенты! Мните себя Бог знает кем вместо того, чтобы делом заниматься! Вон, даже починить поломанный стул или пыль со стола стереть не про вас, вы же гениями себя мните непризнанными да человечество преобразовать мечтаете! А ведь вас, господин Раскольников, даже ваша кухарка псом обзывает! Я вон здесь не одной свечки ни вижу — по вечерам, значит, в потемках лежите да умным себя почитаете, а подняться с софы этой никудышной да на самую маленькую свечечку заработать лень, да и недостойно это для такого-то «мыслителя»! А ведь в таких-то потемках из подобных-то глупых и вредных мыслей всякие завихрения в мозгах и рождаются! Свечечка вам нужна, господа, свечечка!

— Это вы к чему? — заинтересовался Раскольников, спуская ноги на пол и садясь на постели.

— Да к тому! Еще древние говорили: безделье — мать всех пороков. А от себя осмелюсь добавить — и манию величия оно же порождает! Да выучитесь хорошенько, станьте профессионалами и начните дело делать — так, глядишь, эта самая мания с вас, как шелуха, и спадет, — Макар Александрович вдруг понял, что увлекся, поскольку пришел сюда вовсе не затем, чтобы читать нравоучительные проповеди молодежи. Насупив брови, он вновь обратился к Ливневу: — Короче, господин студент, либо вы сейчас же отправляетесь со мной в следственную часть и там будете подвергнуты допросу по всем правилам, с соблюдением надлежащих формальностей, либо соблаговолите четко и внятно отвечать на предложенные вам вопросы. Итак, ваше слово!

Ливнев заметно сник и даже как-то съежился, вспомнив, что не так давно уже подвергался «допросу по всем правилам». Вновь оказаться в участке ему совсем не хотелось. Тем временем Гурский снова уселся на стул и стал внимательно следить за выражением его лица.

Наконец молчание закончилось, и студент заговорил, да так неожиданно, что от первых же его слов Макар Александрович чуть не подпрыгнул, — а это было чревато падением с вконец расшатанного стула!

— Да рассказывать-то мне особенно нечего… В тот вечер я доставил Надежде цветы от одного ее богатого поклонника. Моя двоюродная тетка цветами промышляет, а я ей иногда помогаю, — пояснил Ливнев, после чего добавил: — Подработать удается, и чаевые перепадают…

— Что за поклонник?

— Банкир один известный… Дворжецкий Михаил Иннокентьевич.

Гурский затаил дыхание, но студент не торопился продолжать, и тогда пришлось прибегнуть к окрику:

— Ну же! Что было дальше?

— Я привез цветы и поставил их в гримуборную… Надежда была на сцене — как раз шел финальный акт. Я было думал уйти не повидавшись, но тут приятелей встретил… Мы же с Надеждой когда-то в одних спектаклях играли, так что мне почти вся их труппа знакома. Они предложили остаться на банкет по случаю премьеры, вот я и остался…

— Но ведь банкет отменили из-за покушения на государя!

— Отменить-то отменили, но не пропадать же выпивке! Вот мы и приняли по чуть-чуть…

— И что потом?

— Как что? Занавес закрыли, актеры на поклон раза два вышли, а потом все, кто еще на сцене оставался, пошли переодеваться. Мы с приятелями снова выпили, а Надежда все не идет, и меня послали ее поторопить. Иду по коридору, вдруг вижу — силуэт знакомый в дальнем конце. Бросился за ней и настиг уже на лестнице.

— И что она?

— Надежда была сама не своя, билась в истерике, — с какой-то странной досадой заявил Ливнев, — «Увези меня, — говорит, — отсюда! Увези поскорей!» Я, конечно, не стал с ней спорить, да это и бесполезно тогда было. Но не бросать же ее в таком состоянии! Вот я и думаю — куда же ее везти? Домой она не хотела, ко мне было нельзя, тогда и вспомнил о Родьке. Приезжаем, а его как назло дома нет.

— Я маменьку Пульхерию Александровну навещал да у нее и заночевал, — подал голос Раскольников.

— Вот видите, — кивнул на него Ливнев.

— А в дороге мадемуазель Симонова вам ничего не рассказывала? — возбужденно поинтересовался следователь. — Или, может, жаловалась на кого-то?

— Какое там! Да она зубами стучала! То ли от холода, то ли еще от чего… Где там было расспрашивать? Я тогда подумал — пусть сначала успокоится…

— И ни слова о Дворжецком?

— Вы думаете, это он ее обидел? — горячо возмутился Раскольников, но Макар Александрович жестом приказал ему замолчать.

— Так что насчет банкира?

— Нет, она всю дорогу молчала, — покачал головой Ливнев.

Гурский уже хотел было спросить насчет пресловутой броши, не дававшей ему покоя, но сообразил, что это бесполезно. Если драгоценность и была, то на платье, под верхней одеждой.

— Продолжайте, — приказал он, — итак, вы приехали к господину Раскольникову, но не застали его дома. Что произошло потом?

— Про Свидригайлова расскажи, — напомнил хозяин каморки.

— Да помню я, помню… Короче, когда мы с Надеждой поднимались сюда, на площадке третьего этажа нам встретился хорошо одетый господин. Когда мне надоело стучаться к Родьке, мы пошли обратно… А этот господин все еще был там. Я ненадолго оставил Надежду и пошел к квартирной хозяйке узнать насчет Родьки. Возвращаюсь, — а их обоих уже и след простыл!

— Как выглядел этот господин?

— Лет пятидесяти, дородный, росту повыше среднего, однако немного сутуловат, — не дав сказать Ливневу, быстро отрапортовал Раскольников, делая это с каким-то странным злорадством, смысл которого стал ясен немного позднее. — Волосы белокурые, борода лопатой, причем еще светлее волос. Одевается всегда щегольски да еще любит ходить с красивой тростью и смотреться барином.

— Прекрасно изложено, — похвалил Гурский. — Это ваш знакомый?

— Можно сказать и так.

— Ладно-с… Кстати, вы не могли бы сообщить мне адрес этого господина?

— О да, — заметно оживился Раскольников, — причем сделаю это с превеликим удовольствием.

В его голосе и позе было что-то столь необычное, что Макар Александрович насторожился — Бог знает, чего ждать от этих студентов!

— Я весь внимание… — осторожно произнес он, ожидая подвоха — и не ошибся!

Перед тем как продолжить, Раскольников нарочито медленно закурил, но следователь не стал его торопить, решив не давать собеседнику повода насладиться его нетерпением. Наконец, сделав несколько затяжек и скривив губы в зловещей ухмылке, студент соблаговолил произнести одну фразу:

— Адрес у него очень короткий — ад!

— Не понял?

— Так он ведь на днях тоже застрелился, — пояснил Ливнев и залился столь неприятным смехом, что даже приятель посмотрел на него с укоризной.