Роковые обстоятельства

Глава 23 «О, МОЯ СИЛЬФАДА!»

— …На сельском празднике молодой поэт Амфитрион встречает избранницу своей мечты Сильфаду, но не может сочетаться с ней законным браком, поскольку этому препятствует злой дух Зукелий, который с помощью колдовских чар насылает на Амфитриона проклятие. И тогда Сильфада, желающая помочь возлюбленному, призывает на помощь добрую волшебницу — свою мачеху Федору. Федора рассеивает злые чары и с позором прогоняет злого духа Зукелия и его приспешников-трихинов обратно в преисподнюю, а счастливые Амфитрион и Сильфада идут под венец.

— К чему ты рассказываешь всю эту чепуховину? — озлился Петр Ливнев, обращаясь к своему знакомому, который, судя по черному театральному костюму, дополненному веревочным хвостом и рожками из папье-маше, исполнял роль одного из «трихинов». — Сюжеты всех этих пьесок одинаково глупы. Лучше заткнись и дай посмотреть.

Судя по перегару, «трихин» уже начал отмечать премьеру, тем более, что будучи «изгнанным в преисподнюю», он должен был вернуться на сцену лишь на поклон. В данный момент приятели находились за кулисами, откуда и наблюдали последний акт пьесы, по обычаю того времени носившей длинное и вычурное название «Возвращенная любовь, или Благодать для Сильфады».

Сам Ливнев только что доставил роскошную корзину цветов в гримуборную Надежды Симоновой. Встретив приятеля, он соблазнился его предложением и остался на намечавшийся банкет. Стоя за кулисами и любуясь на девушку в свадебном наряде поселянки, он был совершенно очарован и не слишком-то благородно сожалел о том, что познакомил ее с Денисом, а не «оставил для себя».

Несмотря на псевдоантичные имена героев, автор представляемой пьесы — немолодой уже драматург и режиссер Александр Трапезников, некогда принадлежавший к кружку славянофилов, постарался придать ей «славянский колорит». Так, мачеха Сильфады — добрая волшебница Федора — своими повадками и обликом очень походила на деревенскую сваху и постоянно переругивалась с двумя дразнившими ее шаферами, в свою очередь напоминавшими подвыпивших кумовьев из гоголевской «Ночи перед Рождеством».

Декорацией последнего акта вообще стал сельский пейзаж с малоросскими хатами. Посреди сцены был расположен длинный свадебный стол, в центре которого «миловались» молодые. А в это время на переднем плане комично одетые шаферы вели следующий диалог:

— Ты посмотри какая раскрасавица! — патетично восклицал первый из них, потолще и повыше, указывая на Федору, поздравлявшую молодых.

— О да, разэтакая! — вторил ему второй. — И как одета!

— Словно цыганка или куртизанка!

— Нет, кум, это ты врешь! Она — сударыня весьма строгих правил.

— О да, но правил лицемерия.

— Это еще почему?

— А что же это, как не самое большое лицемерие: одеваться, как потаскуха, но отказываться раздеваться по желанию достойных мужей?

— Это вы что ли достойные мужья? — строго спросила Федора, незаметно приблизившись к шаферам.

— Нет! — с комическим пафосом дружно воскликнули оба, отчаянно размахивая руками.

— А что это за желания вы тут высказывали? — продолжала «добрая волшебница». — Берегитесь, как бы я не превратила вас в прибрежные камыши, чтобы вы всю жизнь могли подглядывать за купающимися женщинами!

— Ты хочешь быть камышом, кум? — спросил первый из шаферов второго.

— О нет! — проворно отвечал тот. — Я предпочел бы стать раком, чтобы хватать голых баб своими клешнями.

— Довольно с меня ваших глупостей! — возмутилась Федора. — Замолчите оба и дайте сказать молодым!

Первой заговорила Сильфада-Надежда:

— О, мой возлюбленный друг, разлюбезный супруг! Доколе наши могилки не занесет вьюга, дотоле я буду тебе верная подруга!

— О, моя Сильфада, очей отрада! — отвечал ей Амфитрион. — Доколе сподоблюсь я на поэтическое пенье, дотоле ты будешь мое вдохновенье!

За сим последовал целомудренный поцелуй обретших друг друга и свое счастье возлюбленных, после чего дали занавес.

Раскрасневшаяся и радостная Надежда вбежала в свою гримуборную и замерла от удивления. На круглом столике в центре комнаты стояла огромная корзина с темно-красными розами. Первым делом девушка восторженно понюхала один из бутонов, бережно придерживая его своими тонкими пальчиками, а затем осторожно, стараясь не уколоться, стала искать в корзине записку.

Записки не было. Надежда разочарованно пожала плечами и начала расстегивать «свадебное» платье. В этот момент раздался стук в дверь, и она испуганно отскочила к стоявшей у окна ширме.

— Надежда-Сильфада, очей моих отрада, — пропел уже явно нетрезвый Амфитрион, — переодевайся скорее, мы все тебя ждем.

— Хорошо-хорошо, иду, — отвечала девушка, проворно стягивая платье вниз и переступая через него своими стройными ножками. Оставшись в тонкой сорочке, кружевных панталончиках и белых чулках, Надежда вышла из-за ширмы и, попутно успев оценить свое отражение в трюмо, подошла к креслу, на котором лежало ее темно-синее платье. Как же она любила свои яркие театральные наряды, и до чего же ей не хотелось после спектакля с ними расставаться, облачаясь в свою скромную одежду!

Легко вздохнув, девушка подняла платье, но тут раздался новый стук в дверь, заставивший ее стеснительно прикрыться и крикнуть:

— Нельзя, я раздета!

— Тем лучше, — пробасил уверенный мужской голос, после чего в комнату уверенно вошел банкир Дворжецкий, облаченный в черный смокинг и белую сорочку.

— Как вы посмели! — воскликнула Надежда. — Выйдите немедленно.

— Что это вы меня гоните, сударыня? — так искренне удивился банкир, будто бы ничуть не сомневался в желанности своего появления. — Разве вы не получали моих цветов?

— Ах, это от вас…

— И разве мы с вами не должны были сегодня вечером встретиться?

— Нет!

— Как так?

— Я не буду с вами объясняться, пока вы не дадите мне одеться!

— Одевайтесь за ширмой, я вам не препятствую, — недовольно буркнул Дворжецкий, вскидывая вверх левую бровь и тяжело опускаясь в кресло.

Надежда попятилась в укрытие, не сводя встревоженных глаз со своего гостя. Оказавшись за ширмой, начинающая актриса вдруг обнаружила, до какой степени она взволнована — пальцы не слушались, а руки дрожали…

— Михаил Иннокентьевич!

— Да?

— Вы разве не получали записки от моего отца? — внезапно обессилев спросила Надежда, опускаясь на стул с непокорным платьем в руках.

— Какой записки?

— Папа написал вам записку, которую должны были передать через того мясника, что поставляет вам мясо…

— Что за чушь? — раздраженно выдохнул банкир, колыхнувшись всей свой тушей. — Какой мясник, и при чем тут мясо? Я не понимаю, о чем вы говорите, однако никакой записки не получал.

— Вы лжете, Михаил Иннокентьевич! — вспыхнула Надежда, уловив раздражение собеседника и приписав его именно обману.

Увы, но в данном случае она была не права — Дворжецкий действительно не получал этой записки. Да и не мог получить, поскольку злополучный конверт все еще находился за пазухой у рассыльного мясной лавки Кольки Захарова, чей окровавленный и изуродованный труп лежал в мертвецкой.

— Вы меня оскорбляете, сударыня, — с достоинством произнес банкир. — С какой стати мне вам лгать?

Надежда машинально пожала плечами, не отдавая себе отчета в том, что из-за ширмы этот жест будет не виден.

— Давайте оставим этот странный разговор, — продолжал Дворжецкий, поднимаясь с кресла и подходя к ширме, за которой, услышав его тяжелые шаги, съежилась испуганная девушка. — Взгляните-ка лучше вот на эту вещицу, — и он поверх ширмы подал ей раскрытый футляр, на синем бархате которого красовалась драгоценная брошь.

— Это мне?

— Разумеется, вам.

— Но за что? Я ничем не заслужила такой дорогой подарок.

— Однако, сударыня, — цинично усмехнулся банкир, — у вас еще все впереди…

— Заберите и уходите! — Надежда вскочила со стула, с возмущением отталкивая его руку.

— Да что же это вы со мной так неласковы! — в свою очередь вознегодовал банкир. — Учтите, сударыня, я ведь и рассердиться могу!

— Ну и на здоровье!

— Ах, даже так! — и Дворжецкий одним движением руки опрокинул ширму на пол.

— Как вы смее…

Надежда не успела прикрыться платьем, как банкир уже схватил ее за оголенные руки и, тяжело наваливаясь всем своим могучим телом, попытался прижать к себе.

Завязалась отчаянная, хотя и совершенно неравная борьба, сопровождаемая приглушенными вскриками девушки да треском рвущейся ткани. Надежда вырывалась, пыталась кричать, но Дворжецкий зажимал ей рот одной рукой, а другой ожесточенно рвал на ней одежду. Тонкая сорочка легко поддалась первому же рывку толстого мужского пальца, распавшись напополам и обнажив нежную девичью грудь. Правда, банкиру никак не удавалось завалить Надежду на узкую кушетку, стоявшую за поваленной ширмой у самой печки, в результате чего оба оказались на ковре.

Надежда быстро слабела — сказались волнительное ожидание этого дня и упадок сил, без остатка отданных премьере. Она уже не пыталась кричать, а лишь умоляюще полными слез глазами смотрела на своего насильника и невнятно шептала:

— Не надо, не надо… пожалуйста…

Но Дворжецкий был неумолим. Встав на колени над распростертым телом девушки, он рывком сдернул с нее панталоны и резко перевернул на живот. Надежда не успела ничего понять, как насильник уже оторвал от пола и прижал к себе ее бедра. Оказавшись в столь унизительном положении, она еще раз попыталась вырваться, но он цепко держал ее, одной рукой плотно сжимая талию, а другой… Она не понимала, что он делает, но чувствовала, как что-то жесткое больно уперлось в нее, и потому пыталась елозить по полу и даже ползти, но уткнулась головой в край кушетки.

— Стой смирно! — прикрикнул банкир, с силой шлепая ее по спине мясистой ладонью.

Надежда вздрогнула и покорилась, не делая больше попыток отползти или вырваться, но моля Бога только об одном — послать ей обморок, чтобы очнуться когда это чудовищно-болезненное унижение будет уже позади!

А Дворжецкий все пыхтел и возился, все примерялся проткнуть ее сзади чем-то ужасным, что причиняло ей боль и постоянно выскальзывало… Надежда настолько обессилела от этой безмерно похабной возни, что даже острейшую боль, пронзившую низ ее живота словно раскаленный штырь, восприняла почти с облегчением. Она глухо вскрикнула, кусая губы и ощущая как по внутренней стороне бедер медленно поползли горячие струйки крови. Банкир еще несколько раз с силой качнул ее сзади, заставив удариться головой о кушетку, а затем вдруг выпустил, развернул к себе лицом и тут же навалился спереди.

На этот раз она даже не подумала сопротивляться и покорно развела ноги — настолько страшным было его багровое лицо и вытаращенные, безумные от вожделения глаза. А банкир распалялся все больше, похотливо сопя от наслаждения и смакуя его каждым движением своего огромного живота, с силой сотрясавшего легкое тело девушки. Надежда закрыла глаза, жалея о том, что не может закрыть еще и уши, чтоб только не слышать этого тошнотворного сопения. Уставшие от борьбы руки не повиновались, и тогда она, словно в припадке, начала мотать головой, а из-под неплотно сомкнутых век непрерывным потоком текли горькие, обжигающие щеки слезы.

Это обстоятельство доставило ее насильнику особенное удовольствие, недаром же он, точно собака, несколько раз с упоением лизнул ее лицо, явно наслаждаясь соленым вкусом «девичьей стыдливости».

Наконец все было кончено, но банкир блаженствовал и не торопился подниматься со своей беспомощной жертвы, глубоко дыша в заплаканное лицо девушки своим прокуренным дыханием, от которого Надежду начинало мутить. Она была настолько раздавлена и унижена, что едва могла пошевелить губами, чтобы прошептать:

— Отпустите меня…

Дворжецкий неожиданно повиновался. Но Надежда не торопилась подниматься с пола и открывать глаза, словно бы не желая возвращаться в жестокий мир, где ее ждали всепоглощающий ужас, стыд и отвращение…

Встав на ноги и с неприятной улыбкой глядя на свою жертву, банкир не спеша вытерся о носовой платок, после чего небрежно кинул его в печку и застегнул брюки. Надежда медленно приподнялась и села, упершись спиной в кушетку. Затем согнула ноги в коленях и, обхватив их обеими руками, спрятала в них пылающее лицо.

— Передайте мое почтение вашему батюшке, — раздался сверху довольный голос Дворжецкого, — и хотя я не совсем вами доволен, поскольку мне пришлось брать вас силой, однако ввиду того, что в отличие от вашей сестры, вы оказались честной девицей, вся оговоренная ранее сумма будет выплачена вашему семейству сполна.

Надежда никак не реагировала да и вряд ли понимала смысл сказанного.

Глядя на нее, съежившуюся и униженную, сверху вниз, банкир пожал плечами и, не испытывая ни малейшей жалости, насмешливо добавил:

— За сим позвольте откланяться, моя Сильфада. А брошь я оставляю на вашем столике.

Лишь услышав звук захлопнувшейся двери, Надежда пошевелилась и отсутствующим взглядом оглядела комнату — опрокинутая ширма, валявшееся на полу платье, сваленный стул… С трудом поднявшись на ноги и двигаясь словно лунатик, она кое-как вытерла окровавленные бедра и натянула платье, не застегнув до конца все крючки. Затем торопливо надела меховую жакетку, небрежно, не став поправлять волосы, надвинула на голову шляпку и опустила вуаль.

Ею руководила одна только мысль — скорее уйти отсюда, пока ее никто не застал… никто не увидел ее позора… никто не понял, какой ужас здесь только что творился.

В последний раз посмотрев по сторонам, она заметила оставленный банкиром подарок и порывисто схватила футляр со стола. Первым желанием было избавиться от этого напоминания ее позора и кинуть его в печку вместе с находившейся внутри брошью. Однако затем она кое-как, дрожащими от нетерпения пальцами, достала драгоценность и сунула ее в муфту. После этого футляр полетел в огонь, а Надежда бросилась вон из комнаты…