Роковые обстоятельства

Глава 25 «…А ЧЕЛОВЕК ДОСТОИН СОЖАЛЕНЬЯ»

— …Благодаря этой записке все встало на свои места! Я с самого начала подозревал, что в деле о самоубийстве мадемуазель Симоновой должна присутствовать любовная линия, точнее сказать, должен иметься какой-то богатый поклонник.

— Вас навела на эту мысль драгоценная брошь?

— Именно так, Егор Алексеевич, именно так! — подтвердил Гурский, глядя блестящими от возбуждения глазами на своего привычного собеседника — частного пристава Привалова, в очередной раз зашедшего к нему в гости. — Судя по тому, что девушка рассталась с ней без всяких сожалений, подарив извозчику, речь шла не о любви, а о чем-то совсем ином. Однако я даже и представить себе не мог, какую страшную интригу скрывает сей предмет!

— Как же вам удалось убедиться в наличии этого поклонника?

— Достаточно случайно — благодаря допросу студента Ливнева, который в день спектакля доставил юной мадемуазель цветы от поклонника. Так я узнал, что речь идет о банкире Дворжецком, — да и кому еще под силу подарить столь ценную вещицу? Далее несложно было предположить, что поскольку Надежда не осталась с друзьями отметить премьеру, в промежуток времени между последними поклонами и поспешным бегством из Пассажа, произошло нечто необычное. И это событие оказалось настолько драматичным, что она наотрез отказалась поехать домой и умоляла все того же Ливнева куда-нибудь ее увезти. Но какое событие может так сильно взволновать молодую девушку? И почему она не хотела ехать домой? Мне приходило на ум только два ответа — или смерть кого-то из близких, или покушение на ее невинность. В первом случае отказ ехать домой представлялся весьма странным, зато второй вариант позже получил свое подтверждение в заключении медэксперта. Вскрытие трупа этой несчастной показало, что незадолго до смерти она была дефлорирована… Да-да, Егор Алексеевич, я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать, поскольку тоже об этом думал. Действительно, родные не хотели срывать премьеру, а потому не стали сообщать ей о смерти брата Юлия, и Надежда могла узнать об этом лишь после окончания спектакля…

— …Отчего она безумно разволновалась, поехала с этим студентом Бог знает куда и познакомилась с тем самым господином Свидригайловым, о котором вы мне уже рассказывали. Он насильственным образом лишил ее невинности, но она сумела вырваться и помчалась домой, похитила пистолет отца и вскоре застрелилась.

Внимательно выслушав эту фразу до конца, Гурский с нескрываемым удовольствием посмотрел на своего собеседника. Несмотря на весьма значительную разницу в возрасте и характерах, их роднили отменная порядочность и страсть к распутыванию сложных загадок. Макар Александрович любил советоваться с частным приставом, и то, что тот высказал аналогичное предположение, лишний раз убедило Гурского в правильности своих действий.

— Действительно, уважаемый Егор Алексеевич, все могло быть именно так. Но как вам то обстоятельство, что господин Свидригайлов покончил с собой в тот же день, что и его возможная жертва? Что это за злодей и насильник, который стреляется вскоре после совершения преступления? Мне было слишком сложно увидеть здесь скорое раскаяние, поэтому я вновь обратился к фигуре Дворжецкого. И вот здесь-то как нельзя кстати пришлась та самая записка, которую титулярный советник Симонов хотел передать банкиру с мальчиком-рассыльным, однако ввиду известной трагедии, потрясшей нашу злосчастную империю, она не дошла до адресата.

Как вы, наверное, помните, там говорилось буквально следующее: «Ввиду внезапно возникших роковых обстоятельств, довожу до вашего сведения, что вынужден расторгнуть нашу сделку, аванс за которую будет полностью возвращен вам в ближайшие дни. В связи с этим, я полагаю себя полностью свободным от всех обязательств, касающихся моей младшей дочери, а ранее достигнутую договоренность относительно вашей с ней встречи утратившей свою силу». Ну-с, если под роковыми обстоятельствами можно понимать смерть сына, то какие обязательства в отношении своей младшей дочери взял на себя господин Симонов, да еще получив за это аванс? Устроить ей встречу с банкиром — и только-то?

— А что говорил по этому поводу сам господин Симонов? — полюбопытствовал пристав, ставя на стол стакан давно остывшего чая.

— О, в конечном счете господин титулярный советник во всем сознался, но еще раньше у меня появился неожиданный свидетель, который пролил ясность на суть этой злодейской «сделки».

— И кто же это?

— Дочь мадам Дешам.

— Той самой гувернантки?

— Именно так. Девушку зовут Жаклин, и в настоящее время она занимается постыдным промыслом в одном из домов на Шпалерной улице. Оказалось, что в свое время родная мать продала ее девственность господину Дворжецкому за весьма приличную сумму, которую перевела к себе на родину, во Францию.

— Но это же ужасно, Макар Александрович! — разволновался полицейский. — Родная мать продает юную дочь старому сладострастнику, после чего та идет на панель. Честно признаться, но на процессе, где мадам Дешам обвинялась в отравлении своего воспитанника, она вызывала у меня немалое сочувствие. Тогда я был весьма рад, что присяжные ее оправдали, однако теперь, кажется, готов пожалеть об этом… За такие дела самое место в Сибири!

— Целиком и полностью разделяю ваши чувства, уважаемый Егор Алексеевич! Но, увы, гувернантку судили за преступление, которого она не совершала, а должны были судить за развращение малолетних — своего воспитанника и собственной дочери.

— Кстати, а как вы узнали о роде занятий ее дочери? Не смею оскорбить предположением, что вы лично посещали сие заведение…

Макар Александрович невесело усмехнулся.

— Это заведение посещал тот самый студент Денис Винокуров, который в свое время ворвался к нам, дабы заявить о причастности господина Симонова к самоубийству своей дочери. Я столкнулся с ним в зале суда, и он рассказал мне о своем знакомстве с Жаклин. После чего мне осталось только допросить эту несчастную и выяснить, каким образом любит проводить свой досуг один из самых уважаемых банкиров нашей империи.

Егор Алексеевич сердито крякнул, и оба собеседника обменялись понимающими взглядами.

— Кстати, с этим студентом связан и едва ли не самый пикантный момент во всей этой истории, — снова заговорил Гурский. — Дело в том, что Надежда Симонова, узнав о той участи, которую для нее готовили ближайшие родственники, пришла в такой ужас, что решила ликвидировать основное условие сделки — то есть свою девственность. Именно за этим она и прибежала к своему студенту, с которым у них до того складывались самые чистые и романтические отношения. Дальше еще интереснее — незадолго до этого приятели нашего студента напоили его и затащили в бордель, где он сразу же подцепил дурную болезнь. Несложно догадаться, какие чувства испытал господин Винокуров, когда с моих слов понял, зачем к нему приходила любимая девушка, с которой он постыдился встречаться! «Она принесла мне свою невинность, а я был болен гонореей! Да от одной этой мысли я сойду с ума и умру несчастным!» — вот, что он мне заявил, рыдая, как ребенок.

— Однако потом этот ребенок, как вы его изволили назвать, проявил весьма опасную решимость. Если бы не ваша предусмотрительность, Макар Александрович, то он наломал бы дров.

— Тут вы мне льстите, Егор Алексеевич! Никакой особой предусмотрительности не было, просто я решил предупредить очередное самоубийство на почве несчастной любви и приказал своим помощникам проследить за господином студентом. Но, оказалось, что я его недооценивал! Вместо того чтобы покушаться на свою жизнь, господин Винокуров решил лишить жизни господина Дворжецкого. Когда банкир садился в поезд, чтобы ехать за границу, наш студент пытался зарезать его обыкновенным кухонным ножом, но лишь распорол пальто. После чего его и схватили мои помощники. Теперь, когда студент посидел в кутузке и поостыл, я думаю его можно отпустить, тем более что Дворжецкий находится уже вне пределов его досягаемости и, разумеется, не собирается подавать в суд за покушение на свою жизнь.

— Но ведь его самого надлежит предать суду! — пылко заявил пристав.

— Да-с, Егор Алексеевич, и за этим дело не станет, как только я полностью соберу все необходимые доказательства. Кроме обвинения в изнасиловании господину банкиру можно предъявить и попытку подкупа должностного лица, то есть предложение взятки вашему покорному слуге.

— Так это тоже был Дворжецкий? Но вы же не догнали того господина, который поручил передать вам три тысячи.

— Зато хорошо запомнил его лицо. Оказалось, что это подручный господина Дворжецкого — некий Георгий Владимирович Данилян. Судя по всему, проходимец еще тот… А, знаете, Егор Алексеевич, мне почему-то вспомнились слова митрополита Филарета, которые вы так любите цитировать: «К преступнику надо относиться с христианской любовью, поскольку низко преступление, а человек достоин сожаления». Как, по-вашему, применимы ли они к данному случаю? И какого сожаления достоин господин Дворжецкий?

Пристав задумался, тень нерешительности пробежала по его лицу. Гурский внимательно наблюдал за ним, с нескрываемым любопытством ожидая ответа.

— Трудный вопрос вы задали, Макар Александрович, — тяжело вздохнул старый полицейский, — ох, какой трудный… Я, конечно, не достопочтенный владыка Филарет и не знаю, что бы он сказал по поводу данного случая, однако мне представляется, что даже в этой ситуации имеется некое зерно истины. Господин Дворжецкий достоин сожаления за обуревающие его пагубные страсти, приносящие смерть и несчастье другим людям. И точно такого же сожаления достойны господа бомбисты, по злобе или неразумию убившие нашего обожаемого государя. Любое преступление состоит из намерения и благоприятствующего его выполнению стечения обстоятельств. За преступные намерения можно и должно осуждать, но осуждать стечение обстоятельств — по моему убеждению, то же самое, что роптать на Божье провидение! Если бы не та бомба, сразившая мальчика-рассыльного, то записка дошла бы по назначению и, возможно, господин Дворжецкий отказался бы от своего преступного намерения, а мадемуазель Симонова была бы сейчас жива и здорова. Но, увы, этому воспрепятствовало какое-то странное стечение роковых обстоятельств… Похоже, Господь Бог намеренно так устроил, что всякое тяжкое преступление обязательно влечет за собой цепочку несчастий, однако он же заповедывал нам раскаяние и милосердие… Не знаю, удовлетворил ли вас мой ответ, — и Егор Алексеевич вопросительно посмотрел на следователя.

— Я не во всем с вами согласен, — живо откликнулся тот. — Вспомните, что из четырех бомбистов, карауливших государя, бомбу бросили только двое, хотя возможность сделать это была у всех.

— Правильно, но у третьего не хватило силы духа совершить преступление, а четвертый был так потрясен видом крови, что раскаялся и позабыл о собственном намерении!

— Я непременно попытаюсь увидеть хотя бы тень раскаяния на физиономии господина Дворжецкого, когда придет час предъявить ему обвинение, — твердо пообещал Макар Александрович Гурский.