Роковые обстоятельства

Глава 24 ДЕНЬ ТРАГЕДИИ

Оказавшись на лестнице черного хода, Надежда услышала позади себя быстрые шаги. Вжав голову в плечи и боясь оглянуться, она готова была спасаться бегством, как вдруг узнала веселый голос Петра Ливнева.

— Куда же ты, Сильфада? — спросил он, хватая ее за рукав. — А как же банкет?

Надежда отрицательно покачала головой, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться.

— Вот как? — чему-то удивился Ливнев. — Ну, тогда тебя хоть проводить?

— Да, — глухо заявила она, — увези меня куда-нибудь, но только не домой.

— А что случилось-то?

— Ни о чем не спрашивай, а поскорее увези! — взмолилась девушка со слезами в голосе.

— Ну ладно, хорошо…

Студент был в пальто нараспашку, поэтому ему не пришлось возвращаться за одеждой. Он подал Надежде руку, они быстро спустились и вышли из того подъезда Пассажа, что выходил на Садовую улицу.

— А вот и извозчик… — И Петр указал на сани напротив. — Н-да, но куда же мне тебя везти-то? Может, сама скажешь?

Надежда молча нервно передернула плечами.

— Вот ведь проблема, — огорченно рассуждал вслух студент, — а ведь и ко мне, как назло, нельзя… — И он с досады саданул себя кулаком в бок.

Проблемой была девица из борделя на Шпалерной, которой он пообещал в недалеком будущем устроить «новую жизнь». Как выполнять это обещание, да и что оно, собственно, означало, Ливнев представлял себе довольно смутно, а девица уже неделю жила у него и вовсе не собиралась съезжать.

— А, ладно, поехали к Родьке в Столярный, — наконец решил Петр, помогая Надежде забраться в сани.

По пути девушка окончательно продрогла и начала стучать зубами, поэтому Ливнев, как ни пытался ее разговорить, получал на все вопросы лишь отрицательное покачивание головы да судорожное передергивание плеч.

— Эх, хорошо бы тебе чаю горячего выпить, — посочувствовал он, когда они вошли в подъезд и стали подниматься на самый верхний, пятый этаж. — А, может, и еще того покрепче… Да разве у Родьки чего найдешь! Беден, как церковная крыса, — это ведь про него сказано.

Раскольникова дома не оказалось, зато по пути назад на одной из лестничных площадок им встретился солидно одетый господин лет пятидесяти с белокурой бородой, алыми губами и внимательными голубыми глазами. Пока раздосадованный Ливнев пытался выяснить у хозяйки с чудовищной для русского уха фамилией Липпенвехзель, куда девался ее квартирант, незнакомец приблизился к Надежде и, учтиво сняв перед ней шляпу, обнажил гриву густых белокурых волос.

— Не удивляйтесь на мою дерзость, — вкрадчиво заговорил он, — но, судя по вашим заплаканным глазам, с вами случилось большое несчастье.

Девушка удивленно взглянула на него и категорически покачала головой:

— С чего вы взяли?

— Все очень просто, — невесело улыбнулся господин, — со мной несколько часов назад тоже случилось нечто такое, что можно назвать главным несчастьем всей моей жизни. Поэтому теперь я легко узнаю собратьев по выражению их глаз… И еще мне кажется, что вы остались наедине со своим горем, хотя и пришли сюда со спутником. Одинокие люди вообще легко узнают друг друга особенно в праздники, поскольку это настоящая Голгофа для них, одиноких. Вот вы сами загляните в мои глаза и скажите — не имеется ли в них отражение ваших?

Надежда повнимательнее присмотрелась к странному господину и с каким-то печальным равнодушием улыбнулась ему в ответ.

— Значит, вы все поняли, — оживился он, — в таком случае, если мы оба одинаково или в разной степени несчастны, не отправиться ли нам сейчас ко мне — я живу неподалеку, да не пожаловаться друг другу на постигшие нас злоключения? Уверяю, что более внимательного слушателя вы сегодня не найдете. А касательно ваших знакомых студентов…

— Почему бы и нет? — нетерпеливо перебила Надежда, которой меньше всего хотелось о чем-либо рассказывать Ливневу, поскольку именно он познакомил ее с Денисом. — Пойдемте отсюда скорей!

Они вышли в ночь и быстро поймали извозчика. Уже в санях Надежда узнала имя своего попутчика, которому так бездумно доверилась: Аркадий Иванович Свидригайлов. Когда они доехали, оказалось, что он жил на третьем этаже в доме Гертруды Карловны Ресслих и занимал две просторные меблированные комнаты, одна из которых служила ему спальней, а другая гостиной.

— Вина не хотите ли выпить? — предложил Свидригайлов, усадив Надежду на диван. — Я попрошу хозяйку, чтобы приготовила нам горячего пуншу.

— Хочу, очень хочу, — поспешно ответила Надежда, все еще кутаясь в жакетку и пряча руки в муфту, хотя в комнатах было довольно тепло.

Когда Свидригайлов принес ей дымящийся пунш, Надежда так быстро протянула за ним руку, что из муфты выпала злополучная брошь, о которой она уже успела подзабыть. Аркадий Иванович проворно поднял драгоценность и, мельком взглянув на нее опытным взглядом знатока, вернул девушке.

— Замечательная вещица… Поклонник подарил?

Надежда судорожно сделала первый глоток, держа стакан обеими руками и боясь взглянуть на собеседника, чтобы тут же не разрыдаться.

— Так это вы из-за него изволите расстраиваться… — начал было Свидригайлов, но, заметив как исказилось лицо девушки, успел подхватить у нее из рук стакан и поставить его на столик. — Эх, дурак я, дурак, извините за бестактность…

Но извиняться было поздно — Надежда разрыдалась. Свидригайлов подал ей носовой платок, и, перемежая слова всхлипами, девушка начала говорить и уже не могла остановиться. Аркадий Иванович слушал очень внимательно и перебил только раз — при упоминании фамилии Дворжецкого:

— А ведь это жирное чудовище и я некогда имел неудовольствие знать…

Выговорившись и допив свой пунш (отчего она с непривычки изрядно захмелела), Надежда вдруг испытала то удивительное облегчение, которое обычно возникает у случайных собеседников после подобных откровений: «Да, вот теперь об этом все знают! Так будь, что будет! Пропади оно все пропадом!» Подумав так, она с благодарностью взглянула на Свидригайлова, и тот, грустно улыбаясь, кивнул:

— Ну-с, а теперь, я надеюсь, и вы соблаговолите выслушать мою историю?

— Я слушаю, — негромко произнесла Надежда. Она уже согрелась и потому сняла жакетку. Но, оставшись в одном платье, со стыдом заметила не застегнутые на груди крючки платья и принялась лихорадочно приводить себя в порядок. Свидригайлов тактично смотрел в сторону и думал о чем-то своем.

— Полюбил я одну чудную девушку, — наконец начал он, говоря ровным, но каким-то сухим и безжизненным голосом, более подходящим для диктовки делового письма, чем для рассказа о «главном несчастье всей жизни». — Она, кстати, родная сестра того самого Раскольникова, которого вы со своим знакомым на мое счастье не застали дома. Как же она замечательно хороша собой: высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, что высказывалось в каждом жесте ее и что, впрочем, нисколько не отнимало у ее движений мягкости и грациозности. Волосы темно-русые, глаза черные, сверкающие, гордые и при этом удивительно добрые. Губки алые, свежие, причем нижняя немного выдается вперед вместе с подбородком, однако эта неправильность черт нисколько ее не портит, хотя временами и придает надменность. Да-с, — Свидригайлов так разволновался от этого описания, что начал расхаживать перед притихшей Надеждой, не глядя на свою гостью, словно бы и не ей рассказывал, а вспоминал вслух: — Да-с, — повторил он, громко щелкая пальцами, — но на мою беду она была ужасно, просто неслыханно и невиданно целомудренна… Наверное, — и тут его лицо исказила неприятная усмешка, — она бы покраснела и отвела глаза даже при виде совокупляющихся бродячих собак… Ох, простите, — и он поднял глаза на Надежду, — я, кажется, слишком груб или не о том говорю?

— Говорите, о чем хотите, — тихо попросила она, — я выслушаю все…

— Покорнейше и заранее благодарю. Так вот, это ее болезненное целомудрие — черт знает, и откуда только такие болезни берутся, инфекция что ли какая существует? — и привела к тому, что при нашем с ней знакомстве эта красавица начала испытывать ко мне, закоренелому развратнику и падшему человеку, отвращение, связанное с любопытством, — тем особенным любопытством, которое присуще только женщинам и которое заставляет их всерьез увлекаться монстрами. Да-да, — и он задумчиво посмотрел на Надежду, — обойдись с вами банкир как-то иначе, начни ухаживать да жаловаться на свою пропащую жизнь, так, глядишь, все по-другому бы обернулось, и вы смогли бы даже его полюбить… Если, конечно, вы настоящая женщина — я имею в виду по своему душевному складу.

Надежда была крайне удивлена подобному замечанию, но не стала возражать и лишь пожала плечами.

— Вот видите, — обрадовался Свидригайлов, — наверное, вы именно такая, настоящая женщина, и способны на нетривиальные поступки… Иначе вашим уделом были бы ухаживания какого-нибудь сверстника-студиоза… О, вы задвигались и покраснели, значит, такой студиоз у вас имеется, но да Бог с ним. Так вот, пожалела она меня, а потом и «спасти» захотела для какой-то новой жизни… Как будто есть для женщин какая-то иная цель, чем сделать из мятущегося и беспокойного человека заурядного обывателя и семьянина, преданного семье и души не чающего в детях. Впрочем, это в них говорит великий инстинкт природы, так что не стоит им за это пенять — каждому свое. Мужчины всегда будут стремиться к открытиям и завоеваниям, к звездам и галактикам, а женщины будут обустраивать эти покоренные звезды и вить на них теплые семейные гнездышки…

О чем бишь я? Ах, да, начала она меня спасать и перевоспитывать, потребовав, чтобы я не приставал к крестьянским девкам и не таскал их по ночам на сеновалы. Я, разумеется, прикинулся смущенным и «раскаялся», после чего между нами установились те особо доверительные отношения, когда при посторонних можно обмениваться взглядами и намеками, понятными только двоим. И так хорошо я взялся играть эту роль, так польстил ее самолюбию своим нарочитым раскаянием, так преклонялся перед ее строгостью и целомудрием, что еще бы немного — и она бы сама мне его предложила, не сознавая при этом, что делает… Так нет же, — и Свидригайлов раздосадованно повысил голос, — слишком я оказался нетерпелив и несдержан. То есть рукам-то я воли не давал да и говорил все, что надо, но вот глаза-то меня и выдали! Точнее тот похотливый сладострастный огонь, который ее пугал и настораживал и который я ни спрятать ни погасить не мог! А дальше все сорвалось и покатилось… Когда я понял, что меня разоблачили, то не смог удержаться от горьких насмешек и обидных намеков, она же обозвала меня подлецом и убежала.

— И вы стали ее преследовать?

— А как же, если я жить без нее не мог! В последний раз вот на эту самую квартиру обманом затащил, так она даже из пистолета в меня выстрелила… вот из этого самого пистолета, — и Свидригайлов, подойдя к столу, достал из ящика маленький карманный револьвер старого образца и показал его Надежде.

— Неужели выстрелила? — ахнула она.

— А вы бы разве этого не сделали, кабы он у вас под рукой оказался, да еще в тот момент, когда на вас тот банкир набросился?

— Пожалуй.

— Вот то-то. Для иных особ женского пола их целомудрие дороже человеческой жизни, и ведь при этом они особо моральными себя почитают, хотя в Библии и сказано: «Не убий!» Да-с… выстрелить-то она выстрелила, но, к сожалению, не убила. А когда убежала, я и подумал — сразу мне застрелиться или чуть погодя? И решил, что погодя, а сначала отправился к ее братцу — сам не знаю зачем… То ли саму ее застать надеялся, то ли еще что, да вот повезло — вас там встретил с этим вашим студиозом.

— Он — не мой.

— Ну, да это все равно… — Свидригайлов ненадолго задумался, а когда заговорил, в его голосе вспыхнула ярость: — Ненавижу я этих проклятых студиозов, хотя по большому счету самого себя бы стоило ненавидеть! Все эти личности — широты души необыкновенной, но беда быть широким без особой-то гениальности! А ведь за всей этой широтой зачастую самый узкий и корыстный интерес кроется — как вот с этим вашим студиозом…

— Я вас не понимаю.

— Чего ж не понять… Да ведь спутник-то ваш тоже вас хотел, причем по молодости лет, уж наверное, посильнее банкира! Потому и привез к приятелю, смею вас уверить, да еще пошел у квартирной хозяйки выспрашивать — скоро ли тот вернется, да нельзя ли его каморкой воспользоваться без помех.

Надежда была так обескуражена этим неожиданным обвинением в адрес Ливнева, которого привыкла считать своим другом, что не нашлась с ответом. Как знать, может этот странный человек и правду говорит, да что теперь об этом думать?

Свидригайлов хотел было погладить бороду и только теперь заметил, что по-прежнему держит пистолет в правой руке. Рассеянно положив его на столик, он снова прошелся по комнате, двигаясь осторожными, точно крадущимися шагами, так не подходящими его дородной фигуре.

— Ох, уж эта жертвенность целомудренных девиц! — вдруг воскликнул он. — Чем только они не готовы пожертвовать — и чужой судьбой, и собственным счастьем. Ну выйдет она замуж за какого-нибудь прыщавого студиоза из числа знакомцев своего брата, чтобы за ним же было сподручнее ухаживать — то-то будет беда! Эх, было бы у меня хоть что-то за душой! Был бы я настоящим помещиком, отцом, уланом, фотографом, журналистом… но ведь никакой специальности. Даже пьяницей быть не могу — вот что скучно! Последнее пристанище — разврат, и тот надоел! Читал я где-то об одной восточной царице — красивейшей и богатейшей из женщин, которая в расцвете лет вдруг решила: «Все в этой жизни я уже испробовала, вот только вкуса смерти пока не знаю», — после чего выпила флакон яда и тут же умерла. Вот это пресыщение так пресыщение, хотя и мое мало чем отличается…

— Неужто вы уже ничего в этой жизни не хотите? — неожиданно спросила Надежда. Да так спросила — с загоревшимися глазами и столь странной интонацией, что Свидригайлов разом перестал ходить и удивленно уставился на нее, словно впервые увидел.

— Да, пожалуй, что так…

— И даже меня?

Тут он удивился еще больше и пожал плечами, неотрывно глядя на девушку разом потемневшими глазами. Они так разволновались, что в комнате повисла та напряженная тишина, в которой любые слова приобретают совершенно особый смысл.

— Возьмите меня, — вдруг тихо попросила Надежда, после чего неуверенно, дрожащими руками принялась расстегивать платье на груди. — Моя жизнь все равно кончена, так хоть кому-то еще пригожусь…

— Вы этой своей жертвой мне помочь хотите или себя погубить без остатка? — потрясенно спросил Свидригайлов. — Зачем же вы себя так изводите, ежели по совести ни в чем не виноваты!

— Я опозорена, — упрямо покачала головой Надежда, — и мне теперь один путь — в падшие женщины.

— Не говорите так! Пусть даже вам кажется, что вы опозорены перед людьми, но ведь не перед Богом же! В него-то вы верите?

— А вы?

— Я? Право, не знаю… — И Аркадий Иванович, снова переходя на обычный тон, рассеянно пожал плечами. — Перечитывал тут недавно Библию… Скучнейшая и нелепейшая книга, повествующая во всех подробностях о древнееврейской жизни да еще переполненная всякими дикостями и несуразностями — так как же во все это верить? Но при этом есть там и светлое учение о любви и бессмертии — я, естественно, Новый Завет имею в виду. Вот только зачем он к Ветхому-то Завету приспособлен? Разве можно доверять этому светлому учению, ежели оно в такой дикой и дремучей книге излагается?

— Отчего же нет? — с наигранной досадой поинтересовалась Надежда. Оставив в покое крючки на платье, она незаметно для собеседника, который стоял к ней вполоборота и смотрел в окно, поднялась с дивана.

— Да потому, что это примерно то же самое, как если бы я просил вас поверить, что честнейшим человеком на свете являюсь, а потом бы стал рассказывать, как летать выше куполов умею! Убрать бы из этой книги все нелепости и дикости, оставив светлое-то учение — так ей, возможно, и доверия бы больше было… Но ведь нет же! Христианство — это тысячелетний авторитет, пусть даже основанный на таких-то дикостях, а потому если их из фундамента убрать, так авторитет, глядишь, и зашататься может! Именно долговечность самого института церкви и укрепляет веру… Любую чушь тыщу лет повторяй, да храмы воздвигай, да проповеди читай, так на второе тысячелетие у нее столько адептов найдется! Нет, не люблю я религию, поскольку она по своей сути настолько авторитарна, что может быть или гонимой, или гонителем, но никак не равноправным партнером того же свободомыслия… Эй, что это вы делаете, — неожиданно спохватился он, метнувшись вперед и успев перехватить Надежду, которая, потихоньку приблизившись к столику, уже тянула руку к оставленному на нем револьверу.

— Пустите меня! — даже не пытаясь вырваться, пристыжено попросила она, опуская глаза в пол. — Я попросила бы вас подарить его мне взамен на любую услугу, но ведь вы же ничего не хотите…

— К чему он вам? Если бы моей смерти желали, то даже рад был бы, от такой-то прелестной ручки. Но если себя убить хотите, — то уж не на моих глазах, умоляю! — а то ведь заплачу да и умру от разрыва сердца, — и он на удивление трогательно улыбнулся.

Надежда не приняла его улыбки и как-то разом сникла и погасла. Но и такое ее состояние продолжалось недолго…

— Прощайте! — неожиданно сказала она и так решительно направилась к двери, что Свидригайлов, почувствовав в ней какую-то перемену, не стал удерживать.

На улице уже начинало светать. Несколько минут постояв перед домом в предрассветной мгле и с трудом сообразив, где находится, Надежда быстро направилась в сторону Владимирской площади.

Оставшись один, Свидригайлов бегло осмотрел пистолет, поправил капсюль и сунул пистолет в карман.

— Какая дивная девушка! — покачивая головой и начиная одеваться, приговаривал он. — И ведь, как ни грустно об этом думать, но ни один из нас до завтрашнего дня уже не доживет… А не спасла бы нас эта ночь, проведи мы ее вместе, но не так вот, за мутными от слез разговорами, а как настоящий мужчина с настоящей женщиной?.. Эх, черт! — в сердцах воскликнул он, и столько всего было в этом коротком восклицании — невысказанного, непонятого, но мучительно бесконечного, что Свидригайлов болезненно сморщился, взял шляпу и вышел.