Русская красавица

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

— …Мальчики, попросите бармена поставить музыку, да погромче, поживее. Мы потанцуем… Вы не против, Вадим Владимирович?

Дальше пошел такой шум и треск, что Иван поморщился и выключил диктофон.

— И что было дальше? — спросил он.

— Ничего особенного, — Оля отошла от иллюминатора и уселась на кровать. — Разметала их, как детей. Тут набежал народ… Измайлова эта… Это ты ей Сати подкинул? Зачем? Одурел совсем?!

— Не твое дело! — огрызнулся Моховчук. — Ошибочка вышла… Забудь.

— Вряд ли босс одобрит твои штучки, а? Это же надо, так меня подставить!.. О чем думал хоть?

— Заткнись! — Иван достал сигареты, закурил, по обыкновению пуская колечки к потолку. — Что говорила Измайлова по поводу м-м… змеи?

— Ничего. Она в шоке. Не сообразила еще. Но сообразит, что никакой ошибочки не было. Фотографировать меня хочет. Умоляет. Для выставки какой-то. — Оля наморщила лоб. — Или показа моделей. Не помню точно. Через полчаса зайдет. — Девушка достала из сумочки зеркальце, посмотрела на свое отражение. — А Оболенский втюрился в меня по уши! Вот мерин! Тошнит!

— Ай-яй-яй… Не нравится ей Оболенский! Вы только посмотрите!..

— Не нравится! Крыша у него поехала, — Оля кивнула на диктофон. — Сам же слышал. Добро, зло, красота, любовь, бессмертие… Молотит лишь бы что — мозги плавятся!

— Тебя босс не за мозги ценит, — усмехнулся Моховчук, — работай ножками, крути задницей — и помалкивай! Твое мнение никого не интересует!

— Все вы, мужики, сволочи. Ноли!

— Как это?

— Вот так, — объявила Оля. — Дырки от бублика! Полные ноли!

Она взобралась на кровать, скрестила ноги в позе лотоса, закинула руки за голову.

Иван насмешливо посмотрел на девушку. Ольга поменяла позу. Теперь она стояла на голове, вытянув ноги вдоль стенки каюты. Этакая тонкая индийская березка! Подружка решила не терять времени, но в этих гимнастических упражнениях Иван усмотрел глумливую насмешку. Тем не менее он промолчал, отвел взгляд.

Вообще Оля производила впечатление физически хрупкого, нежного создания. Казалось, дунет ветерок и унесет ее за тридевять земель в тридесятое царство. Только впечатление это было обманчивое. Внутри девчонки бурлил океан какой-то могучей внутренней энергии, готовой выплеснуться в любой момент шквалом ударов. А драться она умела, научилась у Ли. И этот внутренний жар, вечная готовность постоять за себя мешали Ивану относиться к Оле как к обыкновенной потаскухе, которую босс пригрел из сострадания. Хотя… Босс и сострадание!..

— Чем же плох Оболенский? Нам с ним работать и работать. Материал добротный, — возразил Иван.

— Ага. Один нос чего стоит!.. Будто и не нос это, а член… Жуткое зрелище!

— А ты хотела переспать с принцем. Да?

— Я не сплю с кем попало, болван!.. Надоело!

— Что тебе надоело?

— Все надоело. И ты тоже.

Оля спрыгнула на пол. Потом опять забралась на кровать и принялась ворчать о всяких мужланах, которые обращаются с девушками как с коровами, которых нужно заклеймить, а сами и умеют-то только ножики бросать да курить в каютах без разрешения, а больше ничего, а туда же, мать их…

Иван заметил, как сжимаются и разжимаются Олины кулаки.

— Ладно, ладно… — сказал он, поспешно гася сигарету. — Надька займет твое место. А ты больше на глаза Оболенскому не попадайся. Подмены он, надеюсь, не заметит, но видеть вас обоих сразу босс запретил.

— А с фотографиями как быть? Измайлова с минуты на минуту притащится. Я обещала.

— Сказал же, Надька тебя заменит во всем. Я уже ее предупредил. Сиди тихо со своей змеей. Вам вместе будет уютно…

— Что ж ты мне голову морочил!

Ольга спустила ноги с кровати и прошлепала к иллюминатору. Небо было ясным, облака растаяли, и солнечные лучи играли на волнах в догонялки. Высоко в небе, едва видимая в потоках света, кружила птица. Чайка, наверное. Ольга зевнула и, не стесняясь Моховчука, стала стягивать с себя сценический костюм. Затем бросила его на кровать, открыла дверцу встроенного шкафа, посмотрела на себя в зеркало.

— Хороша ягодка, — хрипло произнес Иван.

— Хороша Маша, да не ваша, — бросила Оля. — Ты ступай, ступай… Выпей чего-нибудь прохладительного. Вон как вспотел! С чего бы это?

Иван, стиснув зубы от нового унижения, поднялся со стула и направился к двери.

Когда дверь за ним захлопнулась, Оля тихо рассмеялась. Она еще немного покрутилась перед зеркалом, воображая себя то английской королевой, то привокзальной шлюхой, а потом забралась в постель и укрылась одеялом с головой, будто спряталась в скорлупе. Она хотела побыть в одиночестве.

«Все позади, и я опять на ноле. Детский дом, общага, Ли… Вокруг всегда столько людей, музыка, танцы… Время стирает эту мишуру и оставляет главное — былую любовь и радость, для которой не нужны пустые слова и натянутые улыбки, которая может обходиться только взглядами, молча».

А сейчас трудно даже представить, что когда-то Оля могла любить без оглядки. Ли больше нет, он приходит только при закрытых глазах, вместе с памятью. А стоит открыть глаза — маски, а в ушах — музыка и шипение Сати. И тогда кажется, что радость больше никогда не вернется, что она осталась позади, в прошлом, совсем в другом мире, который она попросту выдумала, как дети выдумывают прекрасные сказки.

Так и память. Она все приукрашивает, убирает противоречия, возвеличивает нюансы, наделяет их тайным смыслом. Сказка, всего лишь сказка… Но Ольга все равно радовалась этой своей сказке. Сердце ее было сковано холодом одиночества. Сердце слабело и замирало без тепла жизни и радости. И тогда она забиралась в постель, накрывалась с головой и начинала листать страницы памяти.

Толстый альбом жизни, распухший от множества картинок, иногда дешевых, захватанных, грязных, изображавших только страдание, а большей частью — ярких, красочных, солнечных. Знакомство, годы ученичества, первые победы на первенствах по ушу, любовь к Ли… Эти картинки хранились внутри, в самом сердце. Ольга пересматривала их, останавливалась на какой-то странице, внимательно рассматривала одну картинку за другой, а затем могла или открыть следующую страницу, или вовсе захлопнуть альбом.

Иногда она даже плакала. А виделась ей дорога, по которой шагает Ли. Его одиночество такое же полное, как ее. Двигается он медленно, и нет у него никакой цели — никуда он больше, по своему обыкновению, не спешит, не смеется, не подшучивает, потому что давно уже мертв. Оля знала это наверняка, потому что видела, как его убили. И эта последняя картинка заставляет ее плакать — преследует, будто страница согнулась или смялась и теперь альбом открывается только на ней. Хлопок выстрела, удивленный взгляд Ли, пятно крови на груди — там, где сердце…

А вот у бредущего по серой дороге Ли лицо спокойное. Ни гнева, ни радости, ни удивления, ни боли, как в последние минуты жизни. Он смотрит со страниц на Ольгу, словно укоряет ее за то, что она сделала с его убийцами. А она не могла не отомстить! Она знала о разборках между спортивными кланами, знала упрямство Ли и его нежелание участвовать в грязных махинациях, знала об угрозах четверки. Ольга выследила всех четверых. И нанесла удар не таясь, на виду у. всех.

Потом ей пришлось скрываться. Долго. Пока случайно не попала на цирковое представление. Моховчук бросал ножи. Тогда у него не было ассистентки, и Оля предложила свои услуги.

Как ни странно, Иван согласился. Нет, не потому, что ему позарез нужна была ассистентка. Моховчук был поражен сходством Ольги с Надей Березиной — новой «звездочкой» своего знакомого. Этим знакомым оказался Владимир Бойко. В обмен на сотрудничество и послушание он предложил ей новый паспорт и новую жизнь.

«Мои законы понятны и просты. Мир перевернется, встанет с ног на голову, — обещал Бойко, — но тебя не найдут… Пока ты не нарушишь мои законы. Понятно?»

А законы Владимира Бойко совсем не были такими понятными и простыми. Они напоминали формулы сложнейших химических соединений, синтезом которых Бойко занимался в студенчестве. Одна молекула цеплялась за другую, вторая — за третью, образовывались цепочки и получалось соединение, которое могло быть и панацеей, и ядом. И Ольге пришлось на ощупь брести по этому лабиринту безоговорочного послушания, потому что каждый ее неверный шаг мог закончиться падением в пропасть. Оля видела смерть и знала, как легко ступить на серую дорогу забвения.

Это знание обрекало ее на одиночество.