Русская печь

7

Встречаются в наших северных местах такие черные горбоносые мужики с горячей южной кровью, что, глядя на них, невольно думаешь: наверное, давний предок вышел с Кавказа. Прозвище обычно им приклеивают одно и то же — Цыган. А нашего горбоносого назвали почему-то Арапом. Митрий Арап, отец Галинки и Фени, горбоносый, чернобородый, с острым, быстрым взглядом, еще недавно чувствовал себя молодым, ходил на гулянки. И случалось, на вечерку угадывал, где отплясывали его сыновья. Он маху не давал, играл на тальянке, а иногда и заводил старинную с хороводом пляску.

Был Митрий конюхом. Любовью к лошадям еще раз оправдывал свое прозвище.

Подтянутый, ловкий, как танцор, Митрий все делал уверенно и любого, независимо от должности, мог выругать за сбитую у мерина холку, за езду галопом.

«Мотри, ребры как гармонь ходят. А была кобылка как барышня. Эх ты, на жужелице тебе ездить, — ругал он до войны председателя Степана, любившего кататься с шиком. — С хранежом надо, а ты…» И, возмущенный, уводил взмыленную лошадь, для того чтобы кормить и обихаживать ее.

Недаром конный наш двор считался чуть ли не лучшим в районе, и Митрию первому выдали серебром тисненное удостоверение колхозника-ударника.

С двойной натурой был этот человек. У себя на конном дворе он с женщинами-конюхами был добродушен и ласков.

«Эх вы, самоделки, самоделки, дак кто вам поможет, коли не Митрий!» — и он помогал женщинам-конюхам: сено метал на подволоку, приучал к упряжи трехлетнего своенравного жеребенка Буяна.

«Митрий — наша подпора, укрепа», — говорили конюхи.

В семье же Арап был строгим. За столом у него утвердилось свое место, у самовара, имелась своя чайная чашка и ложка, которые никому не полагалось брать, даже сыновьям.

С Феней и Галинкой он почти не разговаривал.

Жена Арапа, Дарья, бессловесная костистая старуха, при муже боялась приблизиться к столу и сказать слово. Острый взгляд мужа пугал ее. Видимо, не только одним взглядом застращал ее Митрий. На дочерей он тоже покрикивал. Шел по деревне шепоток, что вечерами начал забегать Митрий к почтальонке Вере, бабе веселой и безмужней. Узнала первой об этом Агаша. Митрий на Агашины намеки отвечал зло: «Усеки язык, балаболка!»

С Митрием Арапом и чинил мой дедушка колхозные телеги. Развернули они свою мастерскую прямо у конного двора на поросшей муравой и топтуном лужайке. Дело у них шло споро. Арап, как и мой дедушка, как все коробовские мужики, был хорошим плотником да и в кузнечном деле знал толк. Однако дедушка считался плотником первой руки. Арап с ним советовался, с другими же, даже с Саном, был сердит.

— Почто клинья-то забиваете, поди, вытрясутся, — беспокоился председатель.

— А не клин да не мох, так плотник бы сдох. И знаешь, Санушко, не говори под руку, а то, не ровен час, я тебя подале пошлю, — отвечал ему Арап.

Я знал: и мой дедушка сердился, когда ему говорили «под руку». Наблюдая, как скоро и ловко они сшивают искалеченные телеги, я долго не мог понять, почему им нельзя одновременно работать и говорить с Саном. Оказывается, это отвлекало внимание и можно было задеть себя топором, ударить молотком по пальцу или запороть брус. Но это я понял позднее, когда сам стал работать. А пока я мешал им, выспрашивая, где да почему надо долбить отверстие.

Когда я первый раз прибежал на лужайку, на ней стояли четыре кособокие телеги. У одной оглобель нет. Видно, их к другой телеге кто-то догадался приспособить, вторая будто под танком побывала — все поломано. И остальные не лучше. Тележный госпиталь, да и только! Как за такой лом браться? Но дедушка и не такие поправлял. Он отнесся спокойно.

— Глаза боятся, руки делают, — сказал мне.

И действительно, на другой день две крепкие телеги, на которых выделялись новые белые оглобли и перильца, стояли готовые к работе. Аккуратно, с любовью отремонтированы они. Теперь Сану станет легче. А он еще откуда-то привез шесть телег. Подняв оглобли, они молили о помощи. Дедушка с Арапом допоздна постукивали топорами.

Не было в округе человека, который бы лучше Митрия Арапа мог выхолащивать поросят и резать скот. И во время войны его звали в разные деревни. Возвращался он нередко навеселе, нагруженный требухой, с нанизанными на веревку свиными ушами. По неписаному правилу это все отдавалось резчику.

Прежде чем идти домой, заглядывал Митрий в Санову избу, толковал с дедушкой. Дед рассказывал, как в первую империалистическую трижды убегал из германского плена. После первого побега избил его охранник ножнами от палаша. Но дед снова решил убежать. Заложил его приятель сырцом на кирпичном заводе, и, высидев там дотемна, ушел дедушка в лес. Его снова поймали. Но настолько нестерпима была тоска по родине, что он убежал третий раз.

Митрий Арап провел войну в запасном полку и больше рассказывал, к каким хитростям прибегали солдаты, чтоб обмануть фельдфебеля, получить побольше хлеба.

Иногда Арап, покуривая цигарку, заводил такой разговор, что дедушка мой терялся, а сидевшая в углу за прялкой Соломонида начинала ругаться:

— Тьфу, Митрий, трепало этакое, видела бы я, так подошла бы к тебе, натянула за бороду. Старик ведь ты ужо, а такое мелешь про баб, что господи прости!

Дедушка переводил речь на другое, а если не удавалось, курил, разглядывая истрескавшиеся мозоли на руках.

От Сана направлялся Арап к почтальонке Вере, а потом уже шел домой с убавившейся связкой обрези.

Митрий Арап тоже решил отремонтировать гармонь, которую во время проводов в армию разбил его младший сын, и позвал нас дня на три к себе. Изба заросла черемушником. К самым стеклам прижались сучья, будто глядел в окошко лось-сохатый.

Шел я к Арапам с каким-то волнением. Там жила черноглазая и быстрая, в отца, Галинка. Арап, наверное, в молодости тоже был красавец. О том свидетельствовала фотография, заключенная в старинную рамку. Он, бравый, усатый, стоит в средине, положив руки на плечи сидящим рядом мужикам из нашей деревни. Живые глаза Арапа смотрят дерзко.

После работы у конного двора дедушка садился за ремонт гармони, а я уже в полутьме помогал Галинке и Фене копать картошку на огороде.

— Берегите, берегите корминку, картофельную витвину на прясло вешайте. Она в дело пойдет, — наказывала тетка Дарья, и мы вешали переплетенную ботву на прясло огорода.

Без Арапа дело у нас шло как-то веселее, с шутками да разговорами, а Арап связывал своей мрачной ненавистью к жене.

Тетка Дарья, видимо, прослышала от услужливой Агаши о том, что муж бывает у почтальонки Веры, и с утра до вечера говорила об этом, ругала Арапа и Веру. Но стоило появиться мужу, как она смолкала, бормоча за заборкой что-то невнятное, шуршала валенками, которые из-за ревматизма носила и летом.

Я вообще не знал, когда спит эта беспокойная старуха. Часов в пять утра она уже доила корову, разговаривая сама с собой, потом начинала будить Феню и Галинку, спящих на сеновале.

Старший Арапов сын Петр, первый в нашей деревне тракторист, перед уходом на фронт обучил своему делу сестру Феню. От МТС она работала пока в Коробове. Теперь утро в нашей деревне начиналось с тарахтения колесника. Феня подолгу возилась у трактора. Он не заводился до тех пор, пока не прибегал на все гораздый Сан. Дарья боялась, что трактор не заведется, и затемно будила дочь.

— Фень, Фе-ень! — слышалось из ограды. — Проспишь, здоровая! Трахтер заводи! Слышь, Фень! Трахтер-от заводи. Сан уже на скотный двор пробежал.

Арап сердито ворочался за печью:

— Помолчи ты, судорога!

Дарья на время притихала, потом опять заводила свою нудную побудку, и ничем нельзя было ее отвлечь от этого.

Однажды под вечер Арап взглянул в обломок зеркала, взял нож-резак, буркнул, что поедет в Дымы резать колхозного хряка, и ушел.

Я слышал, как долго шептались Феня с Галинкой.

— Я ей все в глаза скажу! — горячилась черненькая непоседливая Андрюхина любовь.

Феня, в мать белая и спокойная, охлаждала пыл сестры:

— А он как узнает, да как… Лучше мы ей устроим. Никто не узнает. А она поймет.

Когда совсем стемнело, Феня с Галинкой куда-то ушли. Не знаю, долго ли они ходили, но меня разбудила ругань Арапа. Он матерился и, бегая по избе с супонью, кричал на притихшую Дарью:

— Галька где? Галька где? Я тебя спрашиваю. Шкуру с паршивки спущу!

— Да где ей быть, давно девка спит на сарае.

— Я те дам, потворщица, я те дам! Где она?

— Да что ты на нее, что ты? — бормотала Дарья. — Спи!

Укладываясь на свой топчан, Арап все еще ругался, но, видимо, прежнего запала у него уже не было. Вряд ли он полез бы в темноте на сеновал. А к утру, глядишь, поохладел бы.

В это время в избу влетела Галинка.

— Ты что разошелся, что ты все время на маму кричишь? — сдавленным слезами и волнением шепотом спросила она. — Что ты над ней измываешься?

Видимо, это была первая вспышка Галинкиного протеста. Ее слова так подействовали на Митрия, что он даже начал заикаться и никак не мог загнуть привычный матюк.

— Да-да, я, — выкрикнул он наконец и, спрыгнув с топчана в исподнем, с той же супонью в руке бросился к Галинке. — Паршивка! Да за это я тебя… Камнями стекла бить. Ишь! — и взмахнул супонью.

Но странное дело, Галинка не отбежала, не укрылась руками, а шагнула навстречу отцу:

— Ну-ну, еще ударь. Ударь! Вот я и Васе, и Пете, и Федору напишу, чем ты занимаешься, когда люди кровь льют на фронте. Чем ты занимаешься?

— Ах ты, паршивка, да я убью тебя! — не своим голосом выкрикнул опять Арап и еще раз ударил Галинку.

Но в это время встал мой дедушка, бросилась к Арапу Феня.

— Оставь, кум, оставь. Если ты ударишь ее, мы теперь же от тебя уйдем. Теперь же! — выкрикнул дедушка и задохнулся. — Уйми свою злобу.

Митрий вроде послушался, швырнул под лавку супонь, пнул подвернувшуюся под ноги табуретку.

И тут Галинка заплакала. Ее поддержала Феня.

— Как тебе не совестно! Нам в глаза говорят, что ты, что ты… — кричала Галинка. — Отец — старик и гуляет!

— Молчать! Молчать! — крикнул Арап. Рука опять потянулась за супонью.

Он выскочил в ограду и там разразился облегчающей душу руганью.

Оказывается, Галинка и Феня видели, когда их отец сидел у почтальонки Веры, и метнули камень в ее окно. Этим и возмущен был Арап.

Во время перекуров за ремонтом телег он долго растолковывал дедушке, что ничего в этом плохого нет. Просто Вера попросила скамейку починить. Так разве нельзя соседке сделать, раз просит, раз больше некому?

— Ну скажи, Фаддей Авдеич, скажи! Ведь ты человек справедливый, начитанный.

— Помогать-то, конечно, надо, — ответил дедушка. Ему не хотелось обидеть Арапа, но и одобрять его он не хотел. — Сам смотри, Митрий Матвеич, тебе перед детьми ответ держать. Перед собой тебе нечего таиться, знаешь, что делаешь. Душой перед собой ведь не кривишь? А перед детьми к чему кривить?

— Ну, чтоб я ответ давал! — вспылил тот.

У Арапов мы ели хлеб с травой. Зато у них было много обрези, и тетка Дарья делала наваристые щи, тушила картошку с салом. Меня травяные лепешки мало привлекали.

— Хлебца бы ты попросила, Фень, Сан-от даст тебе, раз на трахтере работаешь, — говорила тетка Дарья, — с травы у меня все нутро изболелось.

То ли Феня не осмеливалась просить у председателя зерна, то ли расплата с трактористами не подошла, но Феня получить ничего не могла. Хлеба у них точно не было, а то Галинка потребовала бы дать его дедушке и самой страдающей желудком тетке Дарье.

Как-то сонливым деньком (с утра до вечера сеял смирный морох) мы убирали с Галинкой из ограды картошку. Я бы мог долго-долго сортировать и ссыпать в подполье сухие клубни, лишь бы Галинка была со мной и вот так, с доверчивостью и интересом, смотрела на меня.

Вначале я рассказывал ей во всех подробностях о графе Монте-Кристо. Никто нам не мешал. Дедушка возился со своими гармониями, Арап был на конном дворе, Ванюра в извозе, а Феня переехала пахать зябь в деревню Дымы. И теперь там чаще, чем в Коробове, был председатель Сан.

После «Графа Монте-Кристо» я начал рассказывать Галинке об Андрюхе. О том, какой он храбрый и благородный человек. Она должна его ценить. Мне хотелось, чтоб Галинка хоть немного внимания обратила на меня, а получалось, наверное, наоборот. Я хвалил Андрюху, говорил о том, какой у него был «дипик» — токарный станок, как мастер Горшков отмечал Андрюху. И в конце концов я добился того, что Галинка стала упрашивать меня еще рассказать об Андрюхе. «Ты так интересно рассказываешь». Глаза у нее были широко открыты, и удивление и восторг светились в них.

Пьянея под этим горячим взглядом, рассказывал я об Андрюхе даже то, чего с ним никогда не было. Даже замок, который он сделал в школе ФЗО и подарил моей бабушке, я описал так, будто это устройство с ужасно хитрым механизмом: человек, имеющий ключ, не сможет открыть его, потому что нужно его повернуть пять раз вправо и два влево, а этого ведь никто, кроме хозяина, не знает.

Галинка, наверное, всему верила. Ей нравилось, что Андрюха такой умелый и смекалистый, добрый и красивый.

Правда, рассказывая о девчонке с завода, я чуть не заврался. Я сказал, что девчонка эта красивая-красивая и она даже полюбила Андрюху, но он ответил, что у него в нашей деревне Коробово есть одна девушка, он верен ей и должен поехать, чтоб увидеть ее.

Галинка испытующе смотрела на меня, недоверие появилось в ее взгляде.

— Так ведь мы… так ведь я совсем недоростыш была, когда Андрюша последний раз приезжал. Ты почему-то не то говоришь…

Еще немного — и я бы окончательно заврался. Вдруг прибежал испуганный Колька Ефросиньин, в мокрой рубашке, вода капала с его волос.

— Дядюшка Сан велел в теплушку идти. Быстрее велел.

Мы встали и пошли по расквашенной улице, укрывшись от дождя пустыми мешками. Хорошо, что прибежал Колька, вывел меня из тупика.

Но Галинка не забыла и, когда мы шли, опять спросила, как же Андрюха мог сказать той красивой эвакуированной девушке, что есть кто-то в деревне? К этому времени я придумал ответ. Уводя в сторону свой взгляд от Галинкиных открытых, ждущих ответа глаз, я сказал:

— Так ведь он хоть тебе ничего не говорил, а, видно, тебя приметил. Ведь ты и тогда была красивая.

Это добавление было от меня.

Галинка с сомнением покачала головой:

— Так, Паша, не бывает.

— Но он же говорил мне, — не сдавался я.

Не работать позвал нас председатель. В теплушке, которая была и конторой, и сторожкой, а иногда и складом для зерна, находились еще двое — Галинкина мать тетка Дарья и бывший председатель Степан. Тетка Дарья была вся мокрая, домотканый сарафан в глине. Рядом с ней на лавке лежал мешок с колосьями. Степан в брезентовом дождевике, высоких сапогах сидел, широко расставив ноги, и что-то сердито выговаривал Сану. Я сразу почувствовал недоброе. Галинка бросилась к матери. Лицо ее побледнело. Она показала глазами на колосья:

— Это ты, что ли?

Тетка Дарья испуганно замотала головой:

— Это я подобрала, подобрала, ей-богу!

— «Подобрала»! — передразнил ее Степан. — Дак ты чо, Сан, за уполномоченным так и не пошлешь? Чо жо ты их-то позвал? Мне настоящие нужны понятые для акта, а ты кого — ты дочь ее позвал!

Степану, видно, было не по себе оттого, что пришли мы, его соседи.

— Больше никого нету, — сказал сухо Сан. — Нету никого.

— Ие-эх! Вовсе ты эдак-то все вожжи распустишь. Чо хочут у тя колхозники, то и делают. Приструнить надо. Тебе жо помогчи хочу, — сказал Степан и хлопнул себя руками по коленям. — Средь бела дня у тя колосья на поле обрезают, а ты…

Тетка Дарья заплакала, приговаривая:

— Да што вы, родимые, я ведь колоски-то не обрезала, а на убранном поле нашла. У меня и ножа нету. Отпустите меня.

Теперь я понял все: Степан поймал тетку Дарью на поле и заставляет Сана, чтоб тот вызвал милиционера или подписал акт, а Сан не хочет. Да и как он может это сделать? Нельзя этого делать. Ведь тетку Дарью даже за то, что она собирала колоски, могут арестовать. По закону военного времени. Нельзя брать колхозный хлеб.

Меня тоже поймал в прошлом году объездчик в пригородном совхозе, когда я рвал турнепс, и хотел отправить в милицию. Хорошо, что вечером пришел директор, однорукий дядька. Он сразу понял, почему я сижу в конторе под охраной объездчика, и, скривившись, махнул своей левушкой: «Беги, а если еще поймаем — в колонию попадешь».

Если тетку Дарью, такую старую и больную, посадят в тюрьму, она там умрет.

Но Галинка вдруг шагнула к Степану и сказала прерывистым голосом, какого я ни разу не слышал у нее:

— Я прошу вас, отпустите маму! Она никогда больше не будет. Я ручаюсь, честное комсомольское, ручаюсь. Да я, я, Степан Силантьич, Александр Иваныч, я всю осень работать стану бесплатно, зернышка не попрошу.

Она прижала руки к груди и с мольбой смотрела на Степана.

Тот насупился еще больше.

— Я чо, я, конешно, дак ведь закон военного времени. Люди воюют, — уже неуверенно продолжал Степан.

У него-то в семье никто не воевал, и сам он работал на заводе.

Тетка Дарья вдруг встрепенулась:

— Да у меня два сына воюют! Один командир. Может, поглавнее тебя, а ты меня за колоски поймал. Они бы мне своего хлебушка дали. Я их родила и выпоила. От травы я пухну, нутро у меня больное. Я и так подохну скоро. А ты вон какую рожу наел.

Я вдруг как-то по-иному, чем обычно, взглянул на забитую тетку Дарью. Ведь действительно она всех воспитала: и Галинку, и Феню, и парней. Не Арап ведь, который всех держит в страхе. И ей ведь мясо, которое приносит Арап, есть нельзя. Это я слышал, но думал, что тетка Дарья просто так говорит. Кто в войну откажется от мяса, если это даже обрезь, которую, по словам Арапа, до войны за мясо не считали.

Галинка подбежала к матери, взяла ее за плечо, закричала:

— Молчи! Не слушайте ее. Молчи, мама!

Она, видимо, боялась, что тетка Дарья рассердит Степана и тогда уже ничем нельзя будет помочь.

Степан и вправду осерчал:

— Народу только поблажку дай, он наделает делов! А ты, Сан… Разве так дела делаются!

Теперь уж осерчал Сан:

— Ты чо говоришь-то! Народ недосыпает, недоедает, работает, а ты… Эх, ты!.. — Сан с досадой махнул рукой и, заканчивая тяжелый разговор, обратился к нам: — Идите домой, ребята! Идите. А я пойду в сельсовет, с уполномоченной товарищ Сокол поговорю. Может, минует беда.

Мы шли обратно понурые, не замечая, что нас мочит дождь. Галинка всхлипывала. Слезы перемешались с дождевыми каплями. Я еще ни разу не видел, чтобы она плакала. Бедная Галинка! Хорошо, что Сан — председатель. Степан бы обязательно тетку Дарью упек в тюрьму. Он такой! Видно, стало обидно Степану, что никто его теперь не признает, вот и показывает себя.

Тетка Дарья по привычке что-то бормотала, не заботясь о том, что ее никто не слушает.

— Отцу-то, Галь, не говори мотри. А ты, Пашенька, дядюшке Митрию не сказывай и дедку своему не говори. Заполыснет меня Митрий, заполыснет. А у меня нутро болит. Помру я, и так помру скоро.

Неприятный был этот день. Картошку мы перебирали с Галинкой молча. Мне хотелось сказать ей что-нибудь хорошее-хорошее, чтоб она хоть немного развеселилась. Она ведь все равно лучше всех.

Уже в сумерках вновь зашел Сан. Ни на кого не глядя, с облегчением сказал:

— Вроде пронесло грозу, — и вытер со лба рукавом то ли пот, то ли дождевые капли.

Тихий-тихий, а все-таки упорный и умный был наш Сан.