Рутея

Глава I Уктусская степь

Я вышел за ограду природного парка и зашагал через ковыль. Наверное, именно тогда и возникло чувство, что начинается новый жизненный этап. Если до этого что-то и начиналось, то не так явно, как в тот момент.

Путь через ковыльное поле Уктусской степи вызывал в душе странные чувства — щенячий, беспричинный восторг, смешанный с тревогой. Мягкие метёлки, щекочущие тыльные стороны ладоней, отдалённые крики степных мартышек, цикады, воздух, лишённый заводского смога — всё это поднимало образы из прошлого столь далёкого, что, казалось, всё это происходило в какой-то другой, прошлой жизни.

Через пару десятков шагов внимание привлёк шорох в зарослях. Сквозь травяной океан прямо навстречу мне направлялись три крупных зверя, оставлявшие след в траве. По характеру их движения я понял, что это не хищники. Но всё же смахнул с плеча импульсник, зашумел руками о траву.

— Эй! Кыш! — крикнул я зверью.

Две макушки остановились, а третья продолжила идти в мою сторону. В паре метров от меня из травы высунулась голова крупного самца тигрового гамадрила — они часто шляются вдоль троп в надежде поживиться чем-нибудь, крадут сумки. Обезьяна скалилась и негромко покрикивала, топталась на месте, то ли не желая уступать дорогу, то ли норовя запрыгнуть сзади и стянуть с меня рюкзак. Их зубы немногим уступали клыкам леопарда, и мало кто из местной фауны превосходил обезьян по проворности. Увидев, что я остановился, двое полосатых сородичей осмелели и начали обходить меня с двух сторон.

— Пошли вон! — рявкнул я и дал разряд из импульсника по траве перед самцом.

Плазменный шарик заставил гамадрила отпрыгнуть на полметра, прожигая в сочной траве дырку шириной с ладонь. Ничего, выживет. Был бы это хищник, я бы дал бы пару разрядов помощнее, и прямо в тело. Но тут пожалел — братья-приматы, пусть и двоюродные, всё-таки. Некоторые секты им даже поклоняются. Обезьяны пронзительно заверещали и бросились врассыпную, я закинул импульсник на плечо и пошёл дальше.

После обеда на привале я достал из рюкзака рулонный терминал, развернул на полянке и сверился с картой. Вдали от городов цифровые сети аппарат поймать не смог, но по спутникам успешно сориентировался. Я присвистнул от удивления — за неполные полдня я прошагал тринадцать вёрст. Получается, я шёл быстрее, чем вчера. Но до ближайшей станции сферобусов всё равно оставалось слишком много — почти двадцать вёрст. Со связью здесь по-прежнему было туго, вызывать бомбилу в такие глухие края — дело почти нереальное. Настала пора позаботиться о ночлеге, потому что ночевать в голой степи не хотелось.

Ковыльные поля были визитной карточкой Уктусской субдиректории, занимавшей почти всю южное Новоуралье. За горами, на диком юге и обжитом западе Рутенийской Директории они уступали место лиственным рощам и приморским джунглям. Восточнее, за Дальноморским перешейком, переходили в хвойно-папоротниковые леса, а затем в ядовитые болота в Заповеднике Мрисса.

Директория. Последняя директория на планете. Когда-то давно вся мировая карта, за исключением зияющей дыры Заповедника,была расчерчена всего на десяток цветов. И это были цвета Директорий — бывших космических корпораций, превратившихся не то в земные колонии основавших их народов, не то в самостоятельные государства. Последующие века превратили одни из них в Империи, другие — в федерации, третьи — раздробили на десятки враждующих между собой удельных княжеств. И только Рутения оставалась Директорией — в этом была и дань истории, и наследие политической системы.

Фауна и флора трёх северных материков Рутеи очень походила на фауну и флору северного полушария Земли. А природа двух южных материков напоминала природу земного южного материка, с его сумчатыми и эвкалиптовыми лесами. Учёные уже пять веков бились над разгадкой тайны — было ли так всегда, или после Собрания Планет загадочные Собиратели специально подогнали природные системы первой соседки землян под комфортные условия для человечества.

А что, они могли. Хотя у сторонников первой теории имелся серьёзный аргумент. История аборигенов Рутеи, зеленокожих мрисса, насчитывала десятки тысячелетий и начиналась ещё «под другим небом», как они говорили. Ни в эпосе, и в папирусных свитках этой полудикой болотной цивилизации не было ни слова о местности и животных, отличных от нынешних.

Вторая же группа учёных обращалась к философии и космогонистике. Дескать, Собиратели в две тысяча шестидесятом году новой эры вовсе не перенесли все похожие цивилизации из-под умирающих звёзд в одно место, на орбиту земного Солнца, а создали все одиннадцать планет — и их обитателей — с нуля, по земной кальке, чтобы земляне смогли их со временем колонизировать. Получается, что вся история и все воспоминания народов вымышлены, искусственны и возникла в один момент, подобно Большому Взрыву.

Имелась и третья группа — те вообще утверждали, что утерянная Земля — это вымысел, что не было никакой планеты-праматери, и люди жили на Рутее издревле. Но с ними я точно не согласен — колонизация не могла быть вымыслом, тому служили подтверждением старые фильмы, книги и тысячи земных артефактов, хранящиеся в музеях. Да и Землю видно ночью невооружённым глазом.

Историю я знал лучше своих одноклассников, но, всё же, не так хорошо, как настоящие специалисты. Винить в этом больше стоило моих учителей из интерната — историки там, все как один, были ветеранами, пили изрядно и добрым характером не отличались. Одно они мне внушили чётко — если сталкиваешься с чем-то необъяснимым, то лучше не углубляться в философию и просто воспринимать это, как есть. Но иногда я не выдерживал и задумывался — почему так?

В конце двадцать первого века земные колонисты на сферолётах осваивали три ближайшие планеты. Нашу Рутею, второй мир «против часовой стрелки» после земли Земли, третью планету — пустынный Дарзит, а также последнюю перед Землёй, одиннадцатую планету в солнечном хороводе — тропическую Хаеллу. Возможно, летали и к десятой планете — Аталавва. Но вскоре, через каких-то полвека колонизация прекратилась. Земля была изолирована, и землянам запретили межпланетные перелёты, что на старых ракетных кораблях, что на новой технологии, подаренной Собирателями — сферодвигателях. Было разрешено лишь запускать автоматические орбитальные зонды для изучения и создания карт новых планет. В общем, тридцать миллионов человек на Рутее остались предоставленным сами себе, и в планете-колонии начался феодальный период, Малое Средневековье.

Долго шло восстановление утраченного. На дворе конец двадцать шестого века, нас уже полмиллиарда, а извечный вопрос, древняя дилемма осталась. Кто мы, люди — угнетённые, доноры, поделившиеся своим солнцем с новыми Разумными и запертые теперь в резервации? Или победители, колонизаторы, которым добрые Собиратели подарили новые территории?

Ни та, ни другая крайность мне не нравилась.

«…Глупо утверждать, что Собиратели, некий сверхразум, якобы перенёсший одиннадцать чужих планет в солнечную систему, действительно существовал и существует. Их нет, как нет и других инопланетян, освоивших межпланетные перелёты. Сферодвигатель и десяток других менее значимых технологий (вакцины, фильтры, регенеранты и прочее) были 'переданы людям», а в реальности преданы огласке, в момент, когда Земля находилась на грани полного вымирания. Этот факт говорит нам о существовании всемирного заговора, хранимого властями, древними орденскими кругами, мафией, церковниками, учёными, спецслужбами, журналистами, и, разумеется, ранними космонавтами.

Неоспоримым является тот факт, что одиннадцать «новых» планет, включая нашу Рутею, существовали с самого начала существования Солнечной системы, и факт этот в течение мировой истории всеми тщательно скрывался. Данные о прогрессе технологий говорят нам, что даже в средние века на Земле вполне могли массово выпускать телескопы, блокирующие или скрывающие изображение других пригодных для обитания планет, включая нашу, чтобы никто ничего не знал. Простому же человеку невооружённым глазом отличить Рутею или Хаеллу от Сириуса было сложно, практически невозможно.

Были ли остальные планеты неким «запасом» для землян на чёрный день, и власти считали, что люди не готовы их колонизировать, или в этом был какой-то хитрый замысел по дальнейшему уничтожению Земли — вопрос остаётся открытым…'

(Из каждой третьей монографии полубезумного историка по земным векам, претендующей на скандальность и сенсационность)

Конечно, настоящих воспоминаний из самого глубокого детства почти не осталось. Всё, что я запомнил о том периоде, было скорее памятью о пересказах матери и десятком кадров, удивительно ярко запечатлённых в детской памяти. В полтора года — намного позже, чем обычно это бывает — у меня развилась грыжа. Болезнь, которую умели легко лечить ещё на Земле, и тем более в Эпоху Планет, но в голодные послевоенные годы ставящая жизнь ребёнка под угрозу. Операция стоила бешеные деньги, которых не было ни у моей нищей матери, оставшейся без мужа, ни у её свекрови. Оставался один выход — идти к знахаркам.

В ту пору власти Уктусской субдиректории знахарство ещё не прижали, и отыскать практикующую старуху-знахарку в полумиллионном Средополисе, столице Новоуралья, не составило труда. Ехать, правда, пришлось на самую окраину, туда, где городские многоэтажки постепенно растворяются в сельских домишках и фермерских хозяйствах. Я помню, как мы проезжали на сферобусе поле, сверкающее серебристым ковылём — пожалуй, именно тогда я его и увидел впервые. Потом меня несли на руках — то ли мать, то ли бабушка. Мимо мелькали разноцветные деревянные домишки, по улочкам бегала домашняя птица, ездили допотопные бензиновые мотоциклы, и после бетонных джунглей всё это казалось удивительно новым и странным.

Потом мы вошли в избу. Знахарка — сухая, почти столетняя старуха, годящаяся моей бабушке в матери, велела раздеть меня и поставила на деревянные полати. Разбила яйцо перепёлки и стала мазать вокруг пупка, нашёптывая какие-то слова. Позже я допытывался у матери, что читала старуха — с одинаковым успехом это могли быть и заговоры язычников, и «программы» психоиндукторов, и молитвы всех трёх десятков единобожников, чьи церкви были разрешены в субдиректории. Мать не помнила подробностей, сказала лишь, что родная бабушка моя стояла рядом и морщилась, чуть не плевалась. Прирождённая технократка и атеистка, всю жизнь проработавшая на заводах Средополиса, она не верила в успех процесса и согласилась помочь лишь за неимением лучших средств. А вот мама, похоже, верила — так могут верить в сверхъестественное только любящие матери. Потому, возможно, и помогло.

Потом старуха-знахарка вытирала желток метёлкой ковыля, смоченной в воде, и улыбалась. Лица её, конечно, я не запомнил, но то, что она улыбалась, не сомневаюсь. Говорила, что я особенный ребёнок, и что у меня великое будущее — в общем, обычную чушь, которую говорят про детей добрые знахарки. Спрашивала про отца, кем был, где сейчас. Если бы кто знал — он без вести пропал через полгода после моего рождения.

Ковыль… Я помню, как спустя десять лет хоронили в степном кладбище мою бабушку. Ковыль беззвучно качался на ветру, ветер гнал по бескрайнему степному морю волны. Тогда я, как и многие мальчишки, грезил Землёй, читал легенды и то немногое, что говорило правду. В одной из книг говорилось, что там, на Земле, тоже рос ковыль, точно такой же пушистый и мягкий, только несъедобный и короткий, как подорожник. Помню, на тех похоронах я впервые почему-то подумал, как похожи метёлки нашего, рутеевского ковыля, на мои волосы — такие же густые и тёмно-русые. Пастырь пел какую-то долгую заунывную молитву, а мне стало не по себе — и от скорби родных, и от странных песен, и от детского непонимания (зачем священнику отпевать атеистку?), и от сказочного ковыльного поля.

Мысли привычным образом пошли дальше, к следующему моменту, связанному с ковылём. Ирена, моя первая жена. Нам двадцать два года, мы только познакомились и ещё не женаты. Бежим через степь, смеясь, падаем на мягкие колосья в объятия друг друга… У меня слишком хорошая память, чтобы я смог это забыть, но нет. Это лучше не вспоминать.

По крайней мере, пока.

В общем, я прервал воспоминания и поднялся. Пересёк ещё один участок поля и вышел на просёлочную дорогу, засунув в уши наушники и запустив классическую «музыку серебра». В половину громкости, разумеется — на полную громкость, заглушая внешние шумы, слушать было опасно. Гиен и леопардов в местных степях истребили ещё пару веков назад, но не быть готовым к встрече с шакалами и скальным медведем, даже при наличии импульсного ружья, вовсе не хотелось. Да и хорзи, одичавшие степные барсуки, не очень-то приятные встречные.

Раз есть дорога, значит, есть гужевой транспорт, значит, впереди фермерское хозяйство. Оно и было на карте — правда, не названное, обозначенное серым прямоугольником и пометкой «жилое строение».

Спустя минут сорок после привала солнце закрыла тень лёгкого сферолёта. Я вздрогнул и обернулся, готовясь достать ружьё, но тут же успокоился. Лёгкий патрульник пограничников субдиректории — это намного лучше, чем банды южных конзанцев, иногда пересекающих границу. Трёхметровая сине-белая машина, окутанная полупрозрачным фиолетовым сиянием, проплыла над полем и стала осторожно садиться на дорогу. В воздухе почувствовался лёгкий запах озона. Наконец круглое днище коснулось дороги, сферополе погасло, и машина, качнувшись, выбросила шасси с небольшими колёсами. Я выключил музыку, сбросил с плеч рюкзак и подошёл ближе. Всего в машине было двое: молодой лейтенант и усатый пилот постарше — не то сержант, не то старшина.

— Документы! — крикнул, спрыгивая с заднего сиденья, лейтенант.

Росту он был почти моего, может, чуть ниже. Его кираса из металлопластика с гербом трёхглавого лебедя сверкнула на солнце. Третье сиденье вверху пустовало, нижние, зарешёченные, для арестованных — тоже. Пилот достал импульсный пистолет и остался сидеть на месте, в самом центре аппарата.

Я достал старый УНИ — универсальный носитель информации, вставленный в рамочку и переделанный под карту документов. Погранец коснулся ридером.

— Антон ЭтОллин, сорок три года, — сказал он с ударением на «о» и тут же переспросил: — или ЭтоллИн?

— На «о», — кивнул я. — Есть такая маленькая страна на западном побережье — Этолла…

— Знаю, — немного резко прервал лейтенант, читая дальше анкету. — Лицензия на оружие… Вы охотник?

— Я батрак. Механик. Иду к новому месту работы.

Лейтенант посмотрел на меня и насторожился.

— Бездомный?

— Ну, почему же. Есть квартира в Средополисе, только вот работы для меня там нет. Я механик-самоучка, без позднего образования. Последние четыре года работал в посёлке Александрит-пять, это тридцать вёрст отсюда. Платили хорошо, но надоело сидеть взаперти. Ищу новое место.

— Но написано, что бездомный… Хотите вернуться в Средополис?

— Нет, хочу на восток. Не люблю большие города.

— Вы не выглядите на сорок три, — лейтенант пристально рассматривал меня, словно стараясь поймать на неверной мимической реакции. — Вам от силы двадцать пять — двадцать семь. Делали пластику, генную корректировку?

Я вздохнул, потому что мне надоело отвечать на этот вопрос.

— Врождённая особенность. На том же УНИ есть данные. Мой отец, без вести пропавший, если верить матери, в шестьдесят выглядел на тридцать. Сейчас, наверное, выглядит на сорок, если жив. Феномен подкидышей, может, знаете.

— Хм. Слышал. Но раньше не встречал.

Погранец изменился в лице, и я понял, что он начинает мне верить. Наконец-то представился:

— Да, пограничная служба субдиректории, лейтенант Хордин. Нехорошо вот так просто ходить пешком через природный парк. Пожалуй, лет пятнадцать назад я бы вас арестовал за бродяжничество, но сейчас такой статьи в кодексе нет. Может, вас подбросить до ближайшей заправки?

Я подумал и кивнул, доставая кошелёк. По сути, это даже не являлось взяткой — давать небольшую деньгу всем подвозившим было данью древним традициям, и многие даже верили, что это приносит счастье. Я достал пластиковую монету в двадцать пять рутен.

— Достаточно?

— Что вы! Я на работе. Подвезу так, здесь недалеко.

— Спасибо!

Действительно, пограничники — не самые плохие попутчики. Я подхватил рюкзак и залез на верхнее сиденье машины. Пилот убрал пистолет, неодобрительно взглянул на напарника и перчаткой активировал сферополе.

Снова запахло озоном, стало тихо, а пространство внутри сферы изолировалось от внешнего мира тонкой плазменной оболочкой, струящейся от центрального обруча к двум «полюсам» сферы. Сферолёт медленно поплыл в изменившемся гравитационном поле наверх, по широкой параболе, разворачиваясь вокруг оси.

— Мы на юг, вам точно по дороге? — спросил севший рядом лейтенант.

— Мне надо в Шимак. Оттуда я на сферобусе или на поезде подамся через перешеек.

— О, на Дикий Восток, поближе к Мриссе? Не боитесь?

— Он уже давно не такой дикий. А вы что, ищите кого-то? — рискнул спросить я.

Хордин кивнул.

— Прочёсываем район. Из Тавданской трудовой колонии сбежали три каторжника-конзанца с оружием. Скорее всего, они пошли на север, в Новоуральскую субдиректорию. Но, на всякий случай, надо прочесать ближайшие фермы. Уже три просмотрели, на нашем участке осталось две.

— Сбежали? — я сильно удивился. — Им разве сейчас не вправляют мозги?

— Вправляют. Но визио-программатор действует на психику по-разному. На кого-то, видимо, плохо действует. И есть способы снять блокаду и выправить мозги обратно. Очень похоже, что им помогли сбежать…

Ковыльные луга скоро сменились тростниковыми полями. Через минут семь стало душно и заметно теплее. Аппарат медленно начал набирать высоту — время до рекреации двигателя уменьшалось.

— Что-то короткие циклы у двигателя. Старый аппарат?

— Не то, чтобы совсем, но старый, — недовольно сказал пилот. У него был явный западный акцент. — Перекрашенный. Новые последние годы только центральным дают, да тем, что в Заповеднике.

— На хлорофилле?

— На нём… Всё, пора, рекреация!

Аппарат развернуло лицом к земле. Я прижался к креслу. Сферополе погасло, и аппарат рухнул вниз. Заложило в ушах. Свободное падение продолжалось пару секунд, затем сработал датчик, и двигатель снова заработал.

Сферодвигатели быстро нагреваются, а кислород в изолированной воздушной среде быстро истощается. Именно поэтому все небольшие аппараты надо «продувать», чтобы дать двигателю остыть, а воздуху поменяться. Аппараты покрупнее оборудуются хитрыми системами вентиляции, фреоновыми установками и даже компенсирующими ракетными движками, чтобы сделать рекреацию максимально удобной для пассажиров. Небольшие аппараты, вроде патрульных пограничных сферолётов, лишены подобных удобств, поэтому приходится терпеть.

— Служили? — спросил Хордин.

— Да, — поморщился я. — Югрось. В анархистов стрелял.

Не люблю это вспоминать. Именно во время той войны я потерял семью — первая жена пропала без вести. Я даже не знал, родился ли у меня ребёнок, и какого он был пола.

— Не самая славная страница истории, — кивнул пилот.

— Обидно! — Хордин оживился, похоже, эта тема его волновала. — Мы, рутенийцы, должны быть едины. Ведь мы же одна нация. Эта планета наша. А тут — границы какие-то. Уже второй раз отделяются.

В другой бы ситуации я возразил. О каких русских могла идти речь, когда первыми жителями Рутенийской Директории были колонисты из десятка стран земной Европы, Азии и даже Латинской Америки? Конечно, мы были единственным государством, пережившим «Малое Мредневековье», и многое из культуры живо и теперь. Но за четыре с лишним века всё перемешалось. Мы не славяне, а метисы, разноцветные и разноволосые. Даже я, троечник по древней истории, это хорошо понимал, глядя на своё отражение и сверяя его с фотографиями древних землян. Слишком смуглокожий, не похож, не чистокровный. То ли дело «генетически чистые» деннийцы или амирланцы…

Язык прямо-таки зачесался сказать что-то едкое. Но спорить на национальную тему с сотрудниками правопорядка я не рискнул, хмуро ответил «угу». Парня тем временем несло.

— Вот я — младший сын в семье, мой отец воевал в мировой войне. Говорил — это была великая война, почти такая же, как вторая и третья мировые на Земле. Да, мы проиграли, амирланцы победили, но без такой войны мы никогда бы не сплотились, не сохранились как народ! Как крупнейшее человеческое государство на планете!

— Не крупнейшее, — не выдержал я. — Амирлания с колониями больше нас по населению. И Бриззская империя с Новой Персией в спину дышат.

— Ну и что? По площади — крупнейшее. А без колоний мы больше их континентальной части! И у нас тоже есть семь колоний в южном полушарии. И соседний Конзатан тоже, он же ассоциированное государство. Вместе с ними мы до сих пор крупнейшие! Сто семь миллионов!

— Угу, — повторил я, внутренне усмехнувшись. Мальчишка, ему нет и двадцати пяти. Максималист. Я даже удивился, как его с такими взглядами держат на службе.

— Ведь мы же до сих пор не изменили форму правления. У всех соседей деградация, вернулись всякие древние королевства, республики, княжества, федерации. Тьфу! А у нас — Директория!

— Ты помолчишь, Стас, может быть? — сказал пилот.

Прозвучало бесцеремонно — пилот был младше по званию, но лейтенант заткнулся. К счастью, дальше мы летели молча. Терпеть не могу трёп на политические темы с незнакомыми людьми.